Возможности любовного романа

Ян Немец, 2019

«Возможности любовного романа» – это тонкая и психологически выверенная проза, книга, удивляющая не только необычностью сюжета, но и непривычной структурой. История любви Яна и Нины – писателя и студентки – разворачивается на наших глазах. И с самого начала мы узнаем, что влюбленные расстанутся… во всяком случае в рамках книги. Роман написан от первого лица, от имени Яна, и только изредка к рассказу о пережитом подключается Нина, пытающаяся объяснить, что ей все видится несколько иначе. Ссоры, споры, бурные примирения – все как у всех, но повествование об этом перемежается путевыми заметками, отрывками из научных и псевдонаучных сочинений, актуальными рассуждениями о постмодернизме, симпатичными зарисовками из жизни чешской богемы и даже интервью, взятым автором у самого себя… читатель и сам не замечает, как оказывается внутри романа и постепенно там обживается. Ян Немец – один из самых заметных современных чешских писателей, но на русский язык его книги прежде не переводились. К счастью, теперь это упущение исправлено. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

в моей душе расцвел бутон

Впервые я встретил Нину в день похорон Яна Балабана.

Последний апрельский день 2010 года выдался необычайно ясным. Когда утром я торопился на поезд, небо уже казалось выкроенным из цельного полотна голубого атласа. Это абсолютно не сочеталось — атомный взрыв весны, опаливший светом лица прохожих, и смерть Балабана. Похороны отделяла от нее ровно неделя. Она прошла в какой-то суете и тревоге, от которой я не избавился даже тогда, когда взирал в окно купе на склады и свалки, составляющие пейзаж предместий.

В один из дней той беспокойной и бездарной недели я сидел в аспирантском кабинете на факультете социологии, тупо уставившись в экран компьютера. Из электронного тумана наплывал на меня JSTOR, продукт международного академического сотрудничества, задуманный, по-моему, в Принстоне и постепенно распространивший свои благодеяния на университеты второго, третьего и прочих миров. Задаешь в строке поиска, скажем, social action theory — и база данных мгновенно выдает тебе список релевантных текстов за последние сто лет. Остается только спросить себя: есть ли смысл добавлять к этому списку что-то еще?

Меня не особо радовало, что от экрана издательского компьютера я перехожу к экрану компьютера в аспирантском кабинете, что на обоих экранах у меня одновременно открыто десять вкладок и что в этом и состоит, по сути дела, моя работа. Я чем дальше, тем больше чувствовал себя Великим Компилятором. С тех пор как компьютер, подключенный к интернету, стал основным рабочим инструментом на подавляющем большинстве кафедр, во многих научных сферах поселилась иллюзия, будто новые знания зарождаются исключительно in vitro. Неудивительно, что жалюзи в нашем кабинете для аспирантов почти всегда были опущены. Нам, молодым социологам, совершенно не нужно было знать, что происходит снаружи, к тому же из-за солнечного света экраны бликовали. Большинство аспирантов что-то заполняло в вечно голодной информационной системе университета или листало Фейсбук. Тогда все еще думали, будто Фейсбук — это место для тупой прокрастинации, не догадываясь, что именно там зарождаются их блестящие карьеры политических комментаторов, консультантов по маркетингу или инфлюенсеров.

С самого начала было понятно, что большинство из нас не задержится надолго в этом кабинете с закрытыми жалюзи. Аспирантской стипендии хватало примерно на неделю, поэтому все где-то так или иначе подрабатывали. Те, кто вовремя бросил аспирантуру, пользовались на бирже труда преимуществом: им не надо было в будущем доплачивать за степень.

Я просматривал JSTOR ради того, чтобы написать доклад для конференции. На тему социального протеста в цифровую эпоху. В новом окне я открыл свою статью на аналогичную тему:

Critical Art Ensemble (CAE) — это группа, состоящая из пяти художников, цель которых — поддержание и развитие моделей культурного сопротивления в цифровую эпоху, перераспределения механизмов власти и развития биотехнологий как радикального эксперимента по системной колонизации человеческого тела, до сих пор неприкосновенного в своей биологической природе. CAE очевидным образом основывается на положениях критической социологии второй половины XX века и, в отличие от прочих протестных движений, занимается не только практическими, но и теоретическими вопросами.

Интерес к цифровым технологиям в случае CAE базируется не столько на технократическом подходе, сколько на убежденности, что подобные технологии меняют как устройство властных структур и характер коммуникации внутри них, так и сами структуры в целом. Более того, CAE предполагает, что перераспределение власти, которая утрачивает свою функцию в киберпространстве, чтобы, подобно подземному ключу, забить в новом месте, принципиально влияет на характер стратегий протеста…

И так далее.

Я заблокировал экран компьютера и вышел прогуляться по галерее, опоясывающей атриум. Внизу как раз проходило какое-то мероприятие и стоял гул, как в улье. Собственно все это здание было истинным домом трудолюбия. Каждый спешил куда-то по своим делам, люди в коридорах вежливо здоровались друг с другом, иногда даже обращаясь по имени, но почти не останавливались. Все встречи здесь назначались заранее, будь то заседание кафедры или собрание студенческих проектных групп, которые рассаживались за круглыми столиками в атриуме.

В этих проектных группах неизменно встречались одни и те же типажи. Студентка психологии анорексичного вида с рюкзаком, усыпанным значками, сохранившимися еще со средних классов школы и позволяющими восстановить короткий путь интеллектуального развития их владелицы. Солидно одетый студент международных отношений с портфелем, повесивший свой пиджак на спинку стула, — студент, который раньше остальных понял, что мир в итоге принадлежит тем, кто позабыл чувство неловкости. Социологи, явно знакомые с классическим трудом Георга Зиммеля “Философия моды” и намеренно одевавшиеся так, чтобы ничего о себе не сообщать; хотя, возможно, они выбирали себе безликую одежду неосознанно, от стыда перед четырнадцатилетними рабочими бангладешских текстильных фабрик. Студенты гуманитарной энвироники с деревянными браслетами на запястьях, в толстых свитерах, связанных какой-нибудь старушкой, живущей на границе Моравии и Словакии, с ноутбуками, облепленными логотипами “Гринписа” и “Эмнести интернешнл”. И наконец, шумные журналисты, у которых даже футболки — и те с надписями, потому что там, где не выражено какое-то мнение или позиция, место пропадает зря.

Это все, конечно, стереотипы, но нужно же было на что-то опираться. Впрочем, даже вооружившись стереотипами, я не очень понимал, кто такие эти двадцатилетние. У них не было никакого общего опыта, который бы их объединял и определял. Естественно, они пользовались одними и теми же гаджетами, имели аккаунты в соцсетях, вели более или менее одинаковый образ жизни, но все это скорее формировало их внешнее сходство и заражало нарциссизмом малых различий, как выразился где-то Фрейд.

Я был старше их лет на восемь — вполне достаточно для того, чтобы чувствовать себя представителем другого поколения, хотя между ними и мной не было принципиальной разницы.

Я дважды обошел атриум и, взяв кофе в автомате, вернулся к компьютеру. Под клавиатурой лежали материалы для просеминара, который мне как аспиранту приходилось вести. На этой неделе мы разбирали Фуко. Среди студентов был один незрячий. И когда я спросил, почему иногда интереснее изучать знание о какой-то вещи, чем саму вещь, именно этот студент ответил: “Потому что наше знание о вещи — это и есть ее сущность”.

В рамках семинара о Фуко это было прекрасное замечание, но теперь, сидя в поезде, который вез меня на похороны Балабана, я вспомнил те слова и усмехнулся: когда в жизни случаются действительно серьезные вещи, им все равно, что мы о них думаем.

* * *

До похорон в Остраве мне еще предстояло выступить на каком-то семинаре творческого письма в оломоуцком университете. Когда я сошел с поезда на вокзале в Оломоуце, утро все еще не кончилось. Пассажиры устремлялись по подземному коридору в сторону вокзального вестибюля и оказывались лицом к лицу с теми, кто стоял перед табло отправления и караулил, пока высветится номер их платформы. Со стороны могло показаться, что это такая игра в “гуси-лебеди”, а обе команды здесь — только лишь друг друга ради. Впрочем, прибывшие быстро миновали ожидающих и выпорхнули наружу, провожаемые равнодушными взглядами голубей, примостившихся под крышей внутри вокзала.

Я направился на кафедру богемистики. В моей душе расцвел бутон, и мир вдруг стал похож на сон, — гласила выведенная черным маркером по белому кафелю надпись, которую я прочел, справляя нужду перед тем, как идти на семинар.

В аудитории за столами, составленными буквой “П”, сидело человек пятнадцать студентов — в основном первокурсники и второкурсники. Пока преподаватель меня представлял, я раскладывал на кафедре книги и распечатки студенческих рассказов и оглядывал собравшихся. Большинство девушки, но было и несколько парней, которые на первый взгляд вполне соответствовали привычному, слегка уже замусоленному представлению о слушателе филологического факультета. Студентки выглядели скорее как школьницы, чем как женщины, вступающие во взрослую жизнь, их внутренний мир еще не отразился на их лицах, да и внешний не успел оставить там особой печати. Одна девушка была хрупкая и тощая, с колечками кудряшек, благодаря которым она занимала чуть больше места в пространстве; другая чересчур увлекалась черным цветом разной степени застиранности. Справа от кафедры сидела блондинка в красной футболке и с диковатым каре — спереди волосы были намного длиннее, чем сзади, так что по плечам ее скользили два острых угла. Помимо нее мое внимание привлек еще парень с умным, несколько ироничным взглядом, в футболке с надписью Eat pussy not animals.

Преподаватель упомянул, что мой сборник рассказов “Этюд в четыре руки” был недавно номинирован на премию Иржи Ортена^[6]. Блондинка трубно зевнула, словно в жизни нет ничего скучнее “молодого писателя, который ради нас проделал такой путь”, как торжественно заявил профессор.

Рассказы, прилетевшие накануне мне на почту, за одним-двумя исключениями ничего из себя не представляли. Парочка жутких автокатастроф, немного секса и случившееся в оломоуцкой церкви чудо, суть и смысл которого так и остались невыясненными. Хотя тексты эти писали богемисты, в них собралась богатая коллекция орфографических ошибок, а стиль сочинений не раз заставлял меня подозревать, что возникло какое-то недоразумение и я получил на почту домашние задания по чешскому как иностранному.

И все-таки мне было любопытно, кто из студентов какой рассказ написал, и я исподволь соотносил лица с текстами. Каждый из них я коротко комментировал, и временами из этого рождалась вымученная дискуссия. Широко зевнувшая блондинка оправдала мои ожидания: она действительно оказалась самой языкастой.

По крайней мере так было до тех пор, пока не дошла очередь до ее рассказа.

— У меня было мало времени, — сообщила она, прежде чем я успел что-то сказать. — Я писала это в последний момент.

Мне сразу вспомнился ее мейл.

— Ага, так значит, это вы отправили мне письмо без темы, без обращения, без текста и без подписи. Видимо, все силы ушли на рассказ?

— Еле-еле смогла вложение прикрепить, — ответила блондинка, и по аудитории пронесся смех.

В рассказе говорилось об обиде, нанесенной героине учительницей гимназии; правда, там еще и отец замешался. Взяв эти две страницы, я прочитал свой накарябанный внизу комментарий: ТЕКСТ САМОСТОЯТЕЛЬНЫЙ, МЕСТАМИ ДАЖЕ САМОБЫТНЫЙ, НО ХАЛТУРНЫЙ.

— Когда я читал, мне показалось, что вы описываете реальный случай, произошедший с вами, — закинул я удочку.

— Не парьтесь, — ответила она. — Я вообще записалась на этот курс только потому, что здесь можно кредиты на халяву получить. Так мне сказали.

Я с любопытством поглядел на преподавателя. Тот, откашлявшись, произнес:

— Но я рад, что вы с нами.

Еще бы вы не радовались, говорил ее взгляд; я, по крайней мере, расшифровал его именно так.

— И все-таки, — попытался я зайти с другой стороны, — в вашем рассказе что-то есть, хотя и видно, что он скроен наспех. Мне показалось интересным ваше внимание к рассказчице. По-моему, вы хотите этим что-то сообщить. Посвяти вы работе чуть больше времени, может, вы и сами бы поняли, что именно намеревались сказать. И тогда смысл рассказа открылся бы и читателю.

Она пожала плечами и неохотно кивнула.

Я решил немного ее помучить:

— Ну а теперь вам все-таки придется сформулировать, о чем конкретно вы написали рассказ.

— Да чего тут формулировать, — ответила она и едва ли не устало подперла лицо ладонями. А может, просто почувствовала, что на щеках выступает румянец, и захотела его спрятать? — Это как если бы вы у меня спросили, что хотел сказать автор. Так ведь уже сто лет не делают.

Я заглянул в распечатку, чтобы освежить в памяти имя студентки.

— Ну и как же, Нина, по-вашему, следует делать?

— Понятия не имею. Кстати, а не могли бы вы объяснить, например, разницу между сюжетом и фабулой? — спросила она, и несколько богемисток засмеялось. — Это у многих любимая тема.

Я пробежался по оставшимся работам (оказалось, что чудо в оломоуцкой церкви лежит на совести русского танка^[7]) и, наконец, подобрался к самому главному.

— Вообще-то я здесь проездом, — сказал я, взяв в руки книгу в зеленой суперобложке. — Дальше я еду в Остраву на похороны Яна Балабана, который тоже когда-то изучал богемистику в Оломоуце. И, кстати, именно здесь он написал свои первые рассказы.

Студенты притихли.

— Кто-то из вас читал Балабана?

Поднялась одна рука, потом ее нерешительно поддержала вторая; впрочем, обе они принадлежали парню с умными глазами.

— Значит, сейчас мы это исправим. Сначала я планировал читать вам что-то свое, но сегодня все наше внимание Балабану. Я выбрал рассказ из сборника “Мы, наверное, уходим”.

Я нашел страницу пятьдесят шесть, на которой начинался рассказ Pyrhula pyrhula^[8]. Выйдя из-за кафедры, я обвел взглядом аудиторию, а потом принялся читать: Поднимаясь на перевал, он с трудом переводил дух. Косогор, поросший желтой травой, был настолько крутым, что он легко бы коснулся тропы, чуть наклонившись вперед. С каждым шагом он оказывался все выше, как будто взбирался по трапу или стремянке.

Время от времени я отрывал взгляд от книги, стараясь уловить настроение в аудитории. Когда я в очередной раз поднял глаза и посмотрел на блондинку с диковатым каре, то заметил, что она разглядывает мое колено, где на джинсах у меня была небольшая дырка. Наверное, она думает, с какой это стати я еду на похороны с рваным коленом. Я и сам, одеваясь утром, зацепился взглядом за эту дырку. Ладно, сказал я тогда себе, Балабан ведь тоже не в костюме ходил. Но чужой взгляд не похож на собственный, и дырка вдруг раззуделась.

— Знаете ли вы, почему рассказ называется Pyrhula pyrhula? — спросил я после того, как закончил читать и в аудитории воцарилась тишина.

— Потому что это латинское название снегиря, который там упоминается, — ответил кто-то.

Мне самому пришлось специально это выяснять, и я не ожидал, что получу правильный ответ.

— Что ж, теперь я не знаю, кому вручать главный приз — автору лучшего рассказа или вам за исключительные среди богемистов познания в области орнитологии.

— Одному дайте вашу книгу, а другому — Балабана, — подала голос блондинка.

— Неплохая идея, — сказал я. — Но в таком случае у меня ничего не останется для вас…

— А я ничего и не заслужила, — возразила она. — Возьму потом почитать.

— “Этюд в четыре руки” или Балабана?

— Там видно будет, — ответила она неопределенно и вместе с остальными начала собирать вещи.

Когда она выходила из аудитории, я проводил ее взглядом, но она так и не обернулась. Сверкнула в дверях своей красной футболкой — и была такова.

* * *

Перед зданием факультета меня уже ждала машина с коллегами из редакции. Дорога, ведущая на север, была пустой и стремительной. Мы говорили о том, как быть с последней рукописью Балабана, и о том, что надо бы выпустить собрание его сочинений.

Спустя час мы припарковались у отеля “Империал” и решили, что дальше к Евангелической церкви Христа на площади Яна Гуса пойдем пешком. Я достал из багажника погребальный венок и накинул его на плечо, как лямку рюкзака.

Острава в пятницу после обеда уже расслабилась в ожидании выходных, и никто из прохожих, казалось, не проявлял к нам никакого интереса. Мы шли через центр, и я поймал себя на том, что сую перекинутый через плечо венок под нос всем встречным, чтобы они хотя бы прочитали надпись на ленте.

Впрочем, я же знал (именно благодаря Балабану), что Острава — равнодушный город.

У входа в церковь уже собирались люди. Некоторые затягивались последней перед церемонией сигаретой. Я взял венок в обе руки и, пройдя через неф, поставил его рядом с гробом из светлого дерева. Потом опустился на скамью и огляделся по сторонам. Слева сквозь высоко посаженные арочные окна проникали внутрь полосы света. За гробом, усыпанным цветами, сиял крест с непропорционально длинной вертикальной перекладиной. За ним горели электрические свечи; такие же свечи опоясывали люстру, свисавшую на длинной цепи над катафалком. Пресвитерий и неф разделяла арка, к которой, словно гнездо, лепилась кафедра. На арке оранжевыми буквами была выведена цитата из “Послания к Евреям”: Иисус Христос вчера и сегодня и вовеки Тот же.

Все мне казалось каким-то невыразительным. Достойным, но невыразительным. И только когда к гробу подошел сын Балабана, утопавший в плохо сидевшем на нем костюме (вполне возможно, отцовском), похороны обрели некий свой облик.

Петр Грушка сообщил присутствующим, что вот мы и здесь^[9].

Кто-то зачитал последнюю эсэмэску Балабана.

Пепа Клич сыграл на виолончели^[10].

И плоть стала словом, подумал я. Эту надпись можно выгравировать на могиле любого писателя. Но Балабану она подходит особенно.

“Нина, а ты-то что обо всем этом думаешь?” — неожиданно вспомнил я о ней прямо посреди церемонии. Потому что смерть смертью, но уже сегодня вечером я буду воображать, как ты упираешься своими длинными руками в кафельную стенку университетского туалета, а я стою сзади и приникаю к тебе.

Прежде чем закрыть глаза, ты увидишь эту надпись.

Примечания

6

…мой сборник рассказов “Этюд в четыре руки” был недавно номинирован на премию Иржи Ортена. — Литературная премия Иржи Ортена вручается в Чехии авторам моложе тридцати лет.

7

…чудо в оломоуцкой церкви лежит на совести русского танка. — На территории Оломоуца с 1968 по 1991 год располагались части советской Центральной группы войск. Видимо, поэтому в одном из студенческих рассказов фигурирует “русский танк”.

8

…рассказ Pyrhula pyrhula. — Pyrrhula pyrrhula — латинское название снегиря обыкновенного, но у Балабана оно пишется с одной r.

9

Петр Грушка (род. 1964) — остравский поэт, близкий друг Яна Балабана, редактор его посмертного собрания сочинений, выпущенного издательством “Гость” (Host).

…сообщил присутствующим, что вот мы и здесь. — Петр Грушка в своей траурной речи намекает на название сборника рассказов Яна Балабана “Вот и мы” (Jsme tady).

10

Пепа Клич (полное имя — Йозеф Клич, род. 1976) — чешский виолончелист, концертмейстер Национального театра в Брно, композитор, сотрудничавший с чешским музыкальным андеграундом.