Веревочка. Лагерные хроники

Яков Капустин, 2017

«Если на воле человеческие мечты и фантазии всё-таки ограничиваются возможностями, способностями и реальными потребностями человека, то в лагере эти фантазии безграничны. У зэка есть прочная опора, на которой держится его самомнение и самоуверенность. Это его несвобода…» «Я встречал не много людей на свете, рассказам которых верил до конца. Обычно человек, если и не врёт, то рассказывает о своей точке зрения, или интерпретированную историю, в которую он искренне верит сам. Но есть люди, которым веришь, что бы они ни рассказывали. И не только оттого, что тебе кажется: они не умеют врать и преувеличивать, но главное – ты убеждён в том, что рассказчик способен сделать то, о чём говорит. И даже больше…»

Овчарка

Когда она шла по асфальтовой дорожке мимо штаба в сторону санчасти, вся зона замирала.

Выше среднего роста, в строго подогнанной майорской форме, на высоких каблуках, делающих ее вызывающе привлекательной, она не шла, а плыла, пожираемая плотоядными взглядами заключённых, которых она воспринимала не более чем как биологическую массу.

Крашеные в золото волосы и ярко-красная помада на полных губах возбуждали мужской контингент зоны сильнее, чем любая Мэрилин Монро. Она не скрывала, что ей нравится проходить сквозь строй «голодных» мужчин, но никогда и никого своим взглядом не удостаивала.

На приёме в кабинете санчасти, куда она приходила на пару часов, она была сухой, вежливой и профессиональной.

Как правило, в коридоре сидел офицерик, чего в других местах не встречалось.

О её любовных похождениях ходили немыслимые легенды.

Было ли это правдой, или обычным для такой ситуации трепом, неизвестно, но то, что её боялось всё местное начальство, а зэки из-за нее гробились по изоляторам и БУРам было известно доподлинно.

Какие у неё были покровители неведомо, но она ни с кем из начальства не считалась. Это было заметно даже последнему из сидельцев.

После ранения, моя левая рука всё ещё плохо слушалась, болели почки и я, чтобы отмазаться от работы пошёл к фельдшеру на приём.

Больше, чем на день освобождения он не давал, и я вынужден был записаться к ней, понимая, что могу отправиться прямо из её кабинета на «цугундер», как старые урки именовали изолятор.

Она долго читала мою историю болезни, время от времени поглядывая на меня, потом закрыла её и уставилась на меня как на чучело в холле зоопарка.

— Ну, и о чём же мы думали, когда собирались в побег — во взгляде её было любопытство и презрительное недоумение.

— Тогда думал о многом, а сейчас думал бы только о вас — ответил я, не задумываясь, и посмотрел на неё, как посмотрел бы на пожилую учительницу географии.

Это её смутило. Обычно её или боялись, или жёстко хамили. Я же просто разговаривал.

Зона находилась в центре города Винницы, народ сидел малосрочный и, в основном, пришибленный. От разного рода отрицаловки начальство быстро избавлялось, заставляя надевать красную повязку, или устраивая мориловку с последующим этапом.

Я попал туда случайно, из-за ошибки судебной канцелярии. Впрочем, тоже ненадолго. Такие экземпляры, видимо, ей ещё не попадались.

Выглядел я, как студент старшекурсник гуманитарного вуза, ничего уголовного в моей внешности не наблюдалось, вёл я себя просто и естественно, и групповой побег на машине со стрельбой, заложниками и ранениями, о котором гудела тогда вся Украина, со мной явно не вязался.

Но она была дамой не робкой, и смутить её надолго одной фразой было непросто.

— Вы что, так и влюбились в меня с первого взгляда? — разговор был ей явно по душе, потому что казался для неё привычным и беспроигрышным.

— Да, нет, я люблю другую женщину, просто растерялся от вашей красоты, раньше думал, что таких не бывает — говоря это, я был прост и искренен.

— Это я накрасилась — засмеялась она, и доверительно положив на мою руку свою, добавила, — я вам, наверное, уже в матери гожусь — шар покатился в мою сторону, и она ждала, как я выкручусь из её материнской искренности.

— Таких женщин материнство не портит — я смотрел ей прямо в глаза.

— А вы наглец, вам не в то место пуля попала — она вопросительно посмотрела на меня, и мы оба весело рассмеялись.

В кабинет заглянула медсестра, наверное, подумала, что её грозная начальница смеётся от щекотки. Видимо смеялось она не часто.

— Приходите в среду, будем делать руке массаж и подберём процедуры. Придёте?

— Доктор, можно я расскажу вам анекдот?

Она насторожилась.

— Вернее притчу. «Упал грузин в глубокий колодец, никак не выбраться. Проходивший мимо другой грузин спрашивает его: Кацо, ты подождёшь пока я сбегаю в село за верёвкой? Подождёшь? А что же мне де-е-елать? — возопил несчастный».

Она захохотала:

— Я боялась, что вы расскажете пошлый анекдот и всё испортите.

— Может быть я испорчу вам жизнь, но пошлого анекдота вы от меня не услышите.

— А вы опасная штучка.

— Мадам! Я ещё хуже.

— Вы совсем не боитесь меня?

— На ваши погоны мне плевать, а вы, хоть и стерва, но умная, а умным я всегда нравился.

— Другой бы уже сидел за это десять суток, а то и больше.

— Другой бы вам такого не сказал, а не посадите вы меня, потому что вам со мной интересно и приятно — и я ушёл не прощаясь.

Я был доволен собой и предвкушал уже счастливые неприятности.

В следующий раз она была сама обходительность, но я чувствовал, что она приготовилась меня покусать, и был настороже.

— Признайся, что ты всё время обо мне думал? — не глядя в мою сторону, сказала она.

— Ты мне даже приснилась — я отметил, что мы уже на ты.

— И в каком же виде, если не секрет? — посмотрела она лукавым взглядом.

— Не секрет, я читал тебе свои стихи.

— Так ты ещё и поэт — сказала она обречённо, но ехидно.

— Ну, поэт это слишком ответственно для моей легкомысленной натуры, но бабам нравится. И тебе понравится.

— Я разбираюсь в поэзии и сама иногда пишу.

— Если тебе не понравится, то ты меня сегодня не поцелуешь:

Ты оборотнем в жизнь мою вошла,

И я, уже предчувствуя опасность,

Уверен, принесла тебя метла,

Хоть и не верил в эту несуразность…

— Ты меня считаешь ведьмой?

— Ну не ангелом же тебя считать?

— Скажи, а какая та женщина, которую ты любишь.

— Настоящая.

— А я!?

— Ты хочешь выглядеть, а она хочет быть. Она меня презирает за то, за что ты будешь любить.

— Ты уже решил, что я тебя буду любить; не много ли берёте на себя юноша?

— Господи! Да мы же с тобой одного поля ягоды. Ты же всю жизнь ждала меня. Только со мной ты и можешь разговаривать как с зеркалом.

— Почему же ты любишь другую.

— Потому, что, в отличие от тебя, я себе таким не нравлюсь.

— А каким ты себе нравишься?

— Ну, не то, чтоб нравился, но терплю себя лагерного, где прежде, чем сказать, нужно крепко подумать.

— Ты хочешь сказать, что со мной ты не думаешь?

— Думаю, но не мозгами.

Возникла пауза. Я спросил:

— Ты не боишься со мной тут долго сидеть, да ещё с лейтенантом в коридоре?

— Это они меня все боятся, потому что я скоро буду женой замминистра.

— Ну, ты, мать, даёшь!

— А что ж? Пора остепениться, у меня уже дочь взрослая.

— И что, твой дурак-министр?

— Зам. Он не дурак, он хороший. Уже десять лет упрашивает ехать к нему в Москву, а я хочу всё официально. Вот он там и крутится с разводом. Слушай, я тебе рассказываю, как будто мы сто лет подруги. С чего бы это?

— Мне женщины верят. Я им не лгу. А во-вторых, вижу их сквозь шелуху.

— И что же ты видишь во мне?

— То, что ты ревёшь ночами в подушку.

— И ты меня жалеешь?

— Ту, которая ревёт. Кстати, как тебе моё стихотворение?

— Проверю, если не содрал, буду должна.

— Обижаешь, мать.

— Ты подчёркиваешь мой возраст.

— Да нет, это я ёрничаю от смущения.

— Я сама себе удивляюсь, я зэков никогда за людей не считала. Я вообще мало с кем по-дружески общаюсь. А тут чёрт те что, сроку конца не видно, а ведет себя, как директор Советского Союза.

— Это потому, что мне терять нечего, и на свободу я любым путём не рвусь. Мне и здесь весело. Скажи, этот лейтенант, не твой любовник?

— А что, хорошенький.

— Ты, даёшь! Ты со мной и спать при нём будешь?

— Ничего, крепче будет любить.

— Ну, ты и курва, как в такую можно не влюбиться? Так и хочется тебя задушить.

— Колготками, я где-то читала. Послушай, а за что у тебя такой срок огромный.

— Да за растрату.

Она обошла стол, наклонилась и поцеловала мой лоб:

Не ври, ради бога… Уходи уже, горе моё.

Когда я вышел в коридор, лейтенант встал.

— Счастливо земляк — по-доброму попрощался я.

Физиотерапевт из городской больницы занимался моей рукой, нефролог лечил мои почки, а в промежутках, мы наслаждались с ней болтовнёй. Наш трёп иногда переходил в нормальный разговор, но долго на нём мы удержаться не могли, и нас всё время заносило на игру, от которой мы начинали уставать.

— Меня вообще-то от мужиков тошнит — сказала как-то она.

— А как же весь этот эротический маскарад?

— Это мой способ жить и добиваться всего, чего хочу; отчим с двенадцати лет приучал меня к этому. До сих пор вспоминать жутко.

— А я, дурак, всё жду, когда ты сама ляжешь.

— Тебе совсем плохо, да? Впрочем, что я, дура, спрашиваю — она выглянула в приёмную, где сидел её офицер Саша, и закрыла дверь на ключ.

Потом стала передо мной на колени и расстегнула мои брюки…

— Ну что легче стало? — она отвернулась к окну, подкрашивая губы.

— Спасибо, ты настоящий друг — мне было неловко.

— Хоть сейчас не издевайся надо мной. Интересно, как ты про себя меня называешь? Наверное стерва или курва? Скажи, мне приятно, когда ты меня оскорбляешь. Курва, да?

— Если бы всё было так просто. У меня и язык не поворачивается тебе сказать.

— Ну, скажи, пожалуйста! Ну, я даю тебе слово, что не обижусь. В конце концов, я сегодня заработала.

— Не забудь, ты дала слово. Овчарка Менгеле.

Она прижалась ко моей спине грудью и положила руки на плечи:

— А что такое менгеле?

— Кто. Это доктор из Освенцима, которого разыскивают все разведки мира.

— И ты меня считаешь такой низкой тварью?

— Я тебя люблю — сказал я серьёзно, а поэтому нам пора прощаться. Буду проситься на этап; к тому же менты меня напрягают насчёт красной повязки. Пока по трюмам не затаскали, надо сваливать.

— Они сделают так, как я им скажу, не волнуйся.

— Не оскорбляй меня, Лена, не могу я жить по милости женщины, даже такого друга, как ты, ещё привыкну.

— Ты впервые назвал меня по имени, Марк! Дождись, хотя бы, пока я уеду в Москву.

— Вот они на мне и отыграются за все свои унижения. Твой Саша первый. А так, я их быстро заставлю от меня избавиться.

— Так они тебя и испугались!

— А я сочиню на них кляузу в КГБ.

— О чём?

— Это неважно. Изощрённый мозг битого фраера придумает такую дурь, что они будут рады на ничью.

— Господи! Как бы я хотела, чтобы ты был рядом. С тобой я пытаюсь себя уважать. Мне так просто и легко с тобой.

— Я не могу быть рядом с женщиной, потому что я мужик, и это она со мной должны быть рядом, а вот помнить и молиться за тебя буду всегда. Может, тебе немного легче будет жить на свете.

Пока гуляла моя жалоба, шли разбирательства, и формировался этап, мы общались почти ежедневно и она меня лечила…

Каждый раз она находила время и возможность «снять с меня напряжение», и каждый раз нам обоим было неловко и как-то стыдно после этого. Любовников из нас явно не получалось. Мешало возникшее между нами доверие.

Я уже сидел в «воронке» для поездки в «вагон-зак», когда меня вытащил наружу конвой и Саша, её лейтенант, передал мне мешок с продуктами, сказав шёпотом, что в мыльнице пятьсот рублей. Больше ни с ней, ни с Сашей я никогда не виделся, но редкий был в моей жизни день, чтобы я о ней не вспоминал по-доброму и с печалью.

…В жалобе, адресованной КГБ, я обвинил начальство колонии в том, что они, наверное, похищают деньги, выделенные на наглядную агитацию, и поручают заведомым бездарям рисовать уродливые портреты вождей революции и членов Политбюро. А враги советской власти устраивают под этими портретами сходки, где издеваются над самым святым, что есть у советского народа. Если не будут приняты меры, я обещал написать в ЦК КПСС.

Приехал из винницкого областного КГБ майор Кронов, и я ему показал действительно не лучшего качества, картины, до которых никогда и никому не было дела. Майор был мужик умный, понимал, что формально я прав, и как ещё на это посмотрит вышестоящее начальство, неизвестно. Он спросил, зачем я гоню эту дуру. Я объяснил, что хочу свалить на этап без приключений.

Он дал мне слово и выполнил его.

А говорят, что от КГБ был только вред.