Дорогами совдепии

Юрий Слобода

В книге Юрия Слободы повествуется о недалёком прошлом некогда великой страны – СССР. Рассматривается как целая эпоха, так и в частности. Отсчёт времени начинается с будущего – 2045 года. Дата не случайна – это спустя столетие после великой Победы Советской державы. Конец 80-х XX века. Герой романа движется по необъятным просторам своей Родины, наблюдая за происходящим. Огромный советский материк медленно уходит в небытие, подобно мифической Атлантиде…

1983-й год

«И я там был — мед-пиво пил.»

В тридевятом царстве, тридесятом государстве, дремлет село Кукарекино, укрытое снежной периной. Поскрипывая полозьями, въезжают туда сны в меховых полушубках. Тормозит ямщик-снеговик. Разбегаются они по хатам с подарками.

Сельская ночь в телогрейке и с лукавым румянцем прохаживалась по узкой улочке. Переливался отборной шелковистостью снег, наметая мучной сугроб. Сытая луна посвечивала румяным сиянием. Мутной слезинкой блеснула далёкая планета. Густая тишина окунала сны в волшебную сладость.

А они проникали под пушистое одеяло, мурлычущие и тёплые, увлекая сонного обывателя в сказочное лукоморье, где учёный кот Васька с Бобиком златую цепь для хозяйства спёрли…

Спит хозяюшка. Добрый сон, что чарочка в грудях горит. И не у плиты она, а у свёкра на веселье гуляет. В пёстрой юбке, хороша что невеста. Отплясывает, каблук гнётся, грудь подпрыгивает. А супруг Коля не за бутыль рукой цапнул, а за бок её сдобный. Как в прежнее время. Хорошо…

Побежала счастливая слезинка на подушку. Тёплым озерцом разлилось чудное мгновенье радости. Белым гусем качается на волнах счастье домашнее. Разбросает крылья, обнимет молодуху. Принесёт ей детишек, на печь усадит, каждому пряник даст. В садике черешня сочно ягодой подмигивает: «Вызревай, Танюша, со мною». Хорошо.

Не заметишь, как заметёт, завьюжит. Лебединым пухом накроет дворик пустота стужи. Взмахнёт грациозным крылом птица-счастье. Подастся в жаркие страны. Где ещё купается в ласке нежность, прорастает в джунглях любовь. Вольными стадами бродит верность, с руки пьёт. Заклекочет сердце Тани, забьётся, вырываются глаза к небу. Где ты, женское счастье? Согревается оно в ладонях, проклёвываясь гадким утёнком. Прорастает гусиными крыльями. И в небо. Не удержишь. Ворочается сердце с боку на бок. Не спится ему. Рядом Коля похрапывает. Свой крепкий сон допивает.

Какой никакой, родной. Обняла, прижалась. Хороший был сон. Подымается печь жаром. Мышка серая поясницу прогревает. В мягких ковриках тени лапы прячут. Катится по полу лунный шар. Скрипят шорохи… Разбойник-пионер во сне руки разбрасывает. Снится ему славная потасовка. И он наподдаёт обидчику. Школе снятся каникулы.

Сельскому учителю в этот час ещё ничего не снилось. Он бодрствовал. Зрелый педагог Андрей Валентинович Рублёв-Бессеребреников, штудировал параграфы конспектов. Педагогический стаж его был без малого полгода. А возрасту — более чем за двадцать три.

В его скромные педагогические сны не стучался с посохом мудрости Григорий Саввович Сковорода. Ни Ян Амос Каменский с Сухомлинским на пару не подкатывали на тройке, предлагая: «Валентиныч, рванём в кабак, в страну познания!» Классики-педагоги даже в снах не позволяли себе этого. В тесных рамках приличия они висели по кабинетам, блистая иконописным ликом и перебрасываясь педагогическим постулатом друг с другом. И только Котляревский, сочиняя свою «Энеиду», от души хохотал над этим опусом. Но этого никто не видел. А на тройке с бубенцами подруливала сюда бесшабашность студенческая. И музы с гибкими талиями махали ручкой, выставляя ножку, кокетливо зазывая:

— Валентиныч, глянь-к…

Он стыдливо прятал глаза в конспект.

Пузатая настольная лампа напоминала пивную бутыль. Искрила янтарностью, пенилась иллюзиями. Всколыхнула она бедрами гетеры, и запрыгали в конспекте буквы. Загоняет он литеры обратно, а карандаш из пальцев гульнуть выбирается. Но сонливая рука выводит старательно: басня Крылова «Волк и Ягнёнок». Завтра показательный урок. Блеснуть ученым лакейством надо.

Административные светила придут послушать о сером злобном Волке и маленьком Ягнёнке, принципиальном и справедливом. Который пал пионерской смертью Павлика Морозова под его хищными, империалистическими, загнивающими клыками.

Социализм, расцветший как ренессанс, ещё твёрдо стоял на монументальных колоннах. Ум, честь и совесть золотились и побрякивали чешуей орденов доблести. Время ещё только начинало поворачивать хребет ящера. А, может, это только казалось??

Проект «СССР» уже сворачивался. Точнее, это была «его» голограмма… Проект, созданный великим вождём и отцом народов умер вместе с ним. Но ещё долгих, почти четыре десятилетия его расшатывали, как могучий ствол… И, наконец, он рухнул…

Покатился карандаш по столу, как колобок, который покинул родину. Открыла птица Гамаюн вещее око и зыркнула в прошлое.

Неужели, всё было, всё было,

Неужели, растаяло вдруг?

Бьётся в стойле гнедая кобыла,

Рвет и мечет поводья из рук.

Ржёт и рвется на волю, на волю.

«Звон подковок гнедого коня слышишь?..

Выведи в чистое поле, отпусти к нему с богом меня…»

Кони, кони летели и ржали… Я немного завидовал им.

Пусть немного, а все-таки жаль мне.

Нашей юности розовый дым…

Все помнят то время, когда юность хлопала бойцовскими петушиными крыльями и расправляла созревшую молодую грудь.

По Харькову шёл апрель, раздавая из карманов солнечную щедрость.

У пивного ларька хлебнул слегка. Дунул, и пена облаков поплыла над мостовыми. А внизу, где асфальт блестит носом доброго пса, жила жизнь. Просыпаясь, бегала она по улицам на босых лапах. Морщились и корёжились крыши от солнечных зайчиков, попадавших ей в нос. А она говорила: «Ап-чхи». И чихала на все по-студенчески.

Бойкий, цыганский народ студенчество. Спрыгнул он с телеги вагантов. И очутился в нынешнем городе. Посещает альма-матер, как церковь, по праздникам. Хлебает знания, спешит, локтями распихивает, где на разлив потчуют этой учёностью важной, и подешевле, чтоб. Гранит науки грызёт не закусывая. А в этой юной стране все королевы, все Евы. Прелести запретные демонстрируют.

А день уже давно золотился и наливался. Звонко заливались трамваи, посаженные на цепь проводов. Киоскёрши расправляли свежие газеты в своих уютных гнёздышках. Храм науки принимал верующих в знания. Вдохновенный мэтр начитывал мудрости за кафедрой, шурша лысой мыслью. Прыгал по столам солнечный зайчик. Его шумно ловили на галёрке. Подкатывал солнечный шар к полудню. Утомленная душа, не выдержав, выскользнула из аудитории. Пальчиком поманив хозяйское тело: — «Гони сюда, здесь они, прекрасные мгновенья молодости!»

Лестницу, ведущую вниз, подмяло время. Мехами сельского гармониста расползлась она. Приударили по ней ноги, словно чечётку отбивая.

Внизу уже поджидали друзья-мужчины. Фанерий Павлович, по прозвищу Патриарх. Он был самым старшим на курсе, это был его третий вуз. Рядом, огромный Савелий Морозов — человек и Шифоньер.

Струила лёгкая апрельская невинность. Похабный ветерок, забираясь под подол, нахально извлекал интимные ценности из капроновых колгот. Отмечалась у дерева собачонка. Малыш запускал в лужу пароход. На душе было замечательно. Выпить полнеба на пустой желудок!

А в самом центре Харькова, пятеро монументальных каменных красноармейцев и комиссаров-исполинов вышли из ломбарда. Это последний дневной дозор дряхлеющего социализма… А далеко в Москве уже началась подковёрная возня. Не стало последнего гаранта СССР, Брежнева…

А всё ли было хорошо в стране, высший государственный пост в которой занимал этот заговаривающийся старикан, читающий речи по бумажке, а ему стоя аплодировала страна?

А у ступеней харьковского вуза внезапно появился Костя Вижульман, буревестник возлияний. Пиджак в перламутровом оперении в клетку, он гордо реял над серой толпой. Костя приближался празднично взволнованный. Патриарх взбил шляпу, почесал нос под очками. Шифоньер Савелий расправил крыло кепки. А Вижульман подправил свое пошатнувшееся материальное положение рублём однокурсницы, одолжив до первой пенсии. Материальное же кредо Бессеребреникова выражалось скупым словом — банкрот. А где-то пивные лари изнемогали, отягощенные бременем ячменного колоса. Стремительная, как «нате», выросла фигура Никиты. Из распахнутого ворота рвалась навстречу глазу дерзкая матросская тельняшка. Фамильный псевдоним Никиты — Донбасс. Он был из страны, где потухшими вулканами дремлют спящие терриконы. И по узким шурфам подземелья, покачиваясь, бредут чугунные караваны вагонеток, завьюченные черным золотом.

Золота в карманах Никиты не водилось, но зато в изобилии золотым дождём рассыпал он несметные идеи, которые были дороже золота, по его словам.

— Мужики, есть дело. Приглашает Пётр Михайлович.

Никита ничего зря не говорил.

Экономный и образованный человек был Петр Михайлович, заместитель декана гуманитарного факультета по хозяйственным вопросам и культурным взаимоотношениям. Титул завхоза для него был плевком в душу. Всё равно как адмирала оскорбить, назвав — швейцаром.

В главной кабинетной каморке его царил дисциплинарный порядок. И лишь бесхозяйственному глазу «склад уценённой рухляди», мог показаться хаосом. У каждого гвоздика был свой персональный гробик. Для гнутых и вогнутых. В затрапезных ящичках, как в сейфиках, аккуратно полёживал столярно-плотницкий и слесарно-безалаберный инструментальный хлам. Ветхие ржавеющие мощи, густо посыпанные пылью, были под строгим учётом завхоза. В копченом футляре из-под скрипки покоился музыкальный топорик. Забыл его, должно быть, заплечных дел Страдивари, интеллигент и закадычный коллега Петра Михайловича. Гигантская труба бременских трубадуров выдувала зелёной медью скомканный бок, символизируя бараний рог изобилия подпольного складского кабинета.

Покачиваясь на разболтанных протезах в ветхой бравости гренадёров, громоздились друг на друга стулья. Используя тренажёрную местность для взятия приступом актового зала, по пьянке. Обшарпанный шифоньер — хромой фельдмаршал воинствующей рухляди, блистал разбитым пенсне стёкол, прислонившись к стене, справляя нужду сыростью. Швабры и веники, разжалованная царица полей — пехота, после госпитализации снова была в строю. Фельдшерская рука Петра Михайловича бережно перебинтовала и заштопала боевую половую шеренгу лечебными проволочками и верёвочками.

Шедевры Васнецова и Сурикова выпадали из облезлых рамок, замученные творческим голодом. Безымянную копию «Лапоть в кокошнике», докушивала моль. Обглоданное нищей крысой чучело крокодила-каймана было музейной гордостью Петра Михайловича. Экспонат запугивал гостей вставными челюстями. С охотничьей страстью он закрепил его под потолком, как птеродактиля археолог. Оно, по-приятельски, скалилось беззубой пастью кистеперой рыбы, сбросившей плавники по старости. Металлическая клеть, должно быть средневековый подарок педагогов-инквизиторов, зияла оскалом рыжего прута. Даже сам Пётр Михайлович не мог вспомнить на кой она ему.

А в углу, за самодельным вольером, словно в зоологическом питомнике, где проводят опыты, похрюкивало, прохаживаясь, сытно домашнее животное. Филологическая гордость с разумным пятачком. Сюда и привёл Никита наёмную рабочую силу для секретного научного эксперимента.

Ослепленные могучим знанием, глаза привыкали к серой обстановке.

— Ух ты, сколько хламу!

— Это не хлам, а списанный казённый инвентарь. Подлежащий реставрации. — тут же отвечал Пётр Михайлович.

— Ух ты, у него здесь свинья!

— Нет, это скромный воспитанник, — завхоз представил питомца и поведал его родословную.

— Забавный одомашненный кабанчик. Питается преимущественно съедобными объедками из точек общественного питания, расположенных на территории учебного корпуса. Санитар природы и друг человека. Близкое и дорогое мне существо.

Друг заместителя декана радостно захрюкал, приветствуя его как родственника, бодро хлопая жалостливыми влажными глазками. В самом сердце первой столицы, в кулуарных будуарах гуманитарного вуза, набирало вес и повышало упитанность любимое чадо Петра Михайловича. За обе щёки наворачивая гуманитарную помощь.

— А это эволюция башмака, на стене?

— Это крокодил-кайман в засушенном виде. Редкостный экземпляр в моем кабинете. На воле обитает в естественном бассейне Амазонки. Отмечен в Красной книге и у меня в инвентарном журнале.

— А это чья клеть? Пугачёва?

— Это клетка моя личная, — скромно пояснил он, не вдаваясь в подробности. И Андрей представил ситуацию…

Скрипело несмазанное тяжёлое солнце. Выползал из предрассветного подземелья сырой день.

Как народный заступник Емельян Пугачев, заместитель декана Петр Михайлович в железной клети въезжал на лобное место альма-матер.

Преклонив голову, молчало студенчество. По докторской щеке декана скользила слеза. Технический персонал взял «на караул» инвентарь.

— Ага, — проскрежетал ректор.

— Вот этот несчастный завхоз, принародно объявивший себя заместителем декана по хозяйственной части!

А из скрипичного футляра приятель извлекал музыкальный топорик, навострив камертоном лезвие.

— Тридцадцать лет безупречной службы! — защищался обвиняемый.

— Верой и правдой. Работал, не покладая ног. Лишнего гвоздя не забил. В храме науки свинство воспитывал. А уборщиц заразил половой чистотой!

Махнул ректор платком.

— Амнистия. Нужный человек для института. Чистокровный завхоз советской кладовой.

С холодным менталитетом разведчика Петр Михайлович давал характеристику предстоящей секретной операции. В нордический характер кабанчика требовалось внести коррективы. Хирургическое вмешательство в интимную жизнь. И пускай себе бесится с жиру счастливый холостяк. Скальпель ветеринара должен отсечь ему нечто.

Кабанчика необходимо: транспортировать, оперировать, госпитализировать и доставить больного на стационар, то есть в кладовку завхоза.

— А нельзя провести кастрацию, то есть, операцию, в домашних условиях?

— Исключено. Кабанчик будет некультурно кричать. А нам это не нужно. — он обвёл присутствующих проницательным взглядом.

— А местный наркоз?

— Отпадает.

— Общий?

— Категорически. Кабанчик будет оперирован квалифицированным способом и надёжным специалистом. Всякие знахарские штучки не уместны.

За оказанную санитарную помощь и за здоровье больного, Петр Михайлович радушно выставлял скромный презент, бутыль домашнего производства. Ёмкость дожидалась своего звёздного часа, настаиваясь слезой.

Косте Вижульману захотелось помогать тотчас. Бутыль искушала его, приглашая хлебнуть настойку.

Завхоз отдал приказ, как старшина роты, к захвату портянок и трусов.

Кабанчик тянул на спелого борова и был не таким безобидным. Заметив повышенное внимание к себе, он начал выпрыгивать из стойла, как мустанг. Лягнул, исподтишка, копытом Вижульмана в пах. Костя поскользнулся на нечистотах, вспомнив недобрым словом мать кабанчика. Его отстранили от операции. Вторым заходом, как егеря, на него пошли Патриарх и Савелий. Сила столкнулась с силой. Шифоньер Савелий давил его, как Геракл немейского льва. Кабанчик сопротивлялся не менее героически, с львиной отвагой. Безумные глазки его выпрыгивали. Патриарх насунул на голову мешок, как приговорённому за дерзкое ношение мошонки. Тот утих. Никита с техаской ловкостью стреножил копыта. Будто занимался этим всю жизнь и прибыл в вуз, между прочим, не для изучения учительского ремесла, а для повышения ковбойских навыков. Кабанчик был повержен. Пётр Михайлович трубил отбой. По лбу Савы сальными горошинами скатывался жирный пот. Заиграл солнечный зайчик на лысине Патриарха.

Андрей уже подавал машину. Изгибаясь под тяжестью туши, бригада приступила к погрузке. Петр Михайлович руководил: «Майна! Вира!» Впрыгнули в кузов.

Всё прошло без эксцессов. Добрый доктор Айболит, приняв микстуры, вострил буланый скальпель с лихостью Бармалея. Он дрожал в его хирургической руке. Дело он своё разумел. С гроссмейстерской лёгкостью стерилизовал пациента.

Через час друзья-санитары достойно прибыли в амбулаторный центр Петра Михайловича.

Больной похрюкивал за изгородью. Снизу вверх рассматривая шедевры классиков, принимая духовное успокоение. Печальный взгляд его остановился на кисти Сурикова «Утро стрелецкой казни». Он хрюкнул, хлопая рыжей ресницей. Суровая правда жизни раскрывалась перед ним.

Домашними сладостями наполнялся столик. Лоснящейся сальностью и хрустящей зеленью. Потекла его жирная сочность по пальцам. Патриарх отцентровал очки. С солидностью главврача скомандовал:

— Ёмкость. Стакан.

Буль-буль-буль.

— А у меня рюмочка маленькая попалась. И без ножки.

Сетовал Костя Вижульман.

Согрелась душа, разомлела, выползает пооткровенничать. Экономику взрыхлить. Ядерный потенциал дёрнуть за одно место. Политическое кредо прощупать. Или сойтись в словесный поединок. Принял — и ты Наполеон. Язык желает словесной баталии.

— Ещё?

— Можно.

— Добавим?

— Непременно.

— Хорошо.

— Но мало.

— А у меня рюмочка совсем никуда. Мне два раза положено.

Мычит душа — коровка недоенная. Челюсти надо погонять сплетней. Туда-сюда. Или в спор вскочить, раскудахтывая всех. Свою истину кукарекнуть. Бегут учёные острословы учебную марафонскую дистанцию глупости. А истина была и есть. Пылает, как олимпийский огонь.

— Еще по одной?

— По одной.

— Поехали?

— С богом.

— А я в рюмочку сам наливать буду. А то мне повторить забывают.

Компания уже пустила живительный сок жизни и расцвела розовым румянцем. Апельсиновое солнце каталось в глазах. Весенние запахи кружили пчёлами. Зелёной мухой зависало над столом благовоние.

Савелий Морозов — человек и Шифоньер, в гамлетовской позе наблюдал за ораторствующими. Пузатая бутыль лукаво сияла полупустым стеклянным боком. Солнечный блик, попавший туда, набух и отяжелел, превратившись в хрустальный айсберг, качающийся на волне. А симфония алкогольного сияния выедала мозги зудящей скрипкой.

Сава Морозов был недюжинных способностей. В один дых мог осушить поднос пива. Иногда в нём просыпался дремлющий дух спартанца. Он разминал голеностопную мышцу, наматывая круги вокруг общежития. Вижульман, наблюдавший из окошка, только качал головой: « Лучше бы ты в гастроном за спиртным, с пользой носился». Сейчас, в погоне за мыслью, он измотал свои богатырские силы.

— По маленькой?

— По чуть-чуть.

— Может, хватит?

— На посошок.

Обладатель рюмочки не откликался. Он спал, раскрыв рот в подаянии. Откинувшись на стуле, как на стоматологическом кресле.

Зелёный бешеный мул сбросил всадника на обочину. Под малиновой рубашкой болталось тело. Сава отгонял муху, кружившую над ним. Сны в изобилии рукоплескали ему. Косте снилась испанская коррида. А сам он в камзоле матадора укрощал свирепую «зубровку». Прозрачная рюмочка без ножки, проскочив сквозь его пальцы, откатилась в сторону, ахнув — «3вон победы раздавайся!» Тело матадора уложили на диванчик, прикрыв кумачовым полотнищем.

— Ботиночки снимите, — заботливо попросил завхоз.

Гордый варяг моремана Никиты давал течь. Он отстреливался крупнокалиберным краснобайством из всех эрудитных запасов. Патриарх из засады обстреливал мудрствующей остротой. Очки его поблёскивали как снайперский прицел. Алкоголь горячим дыханием зализывал линзы, создавая оптический обман. Андрей дремал. Канонада аргументов утихала.

— Ну вот, тогда одно государство, наше конечно, посредством экономической мощи сможет влиять на весь мир. — продолжал Никита.

— Неужели одно? — изумлялся Патриарх.

— Ну, допустим, пока не одно, — похрустывая огурцом, продолжал Никита.

— Мы, — он загнул один палец, — раз. Штаты — два. Германия, хрен с ней, — три. Япония. Кто там ещё? — он сунул кулак под нос Шифоньеру. — Мощь! Только как их к коммунизму привести?

Никита всех стремился привести к коммунизму, как к присяге.

Было время и многие верили в это, что наступит час справедливого равенства и трудолюбия.

Важно куняющий Пётр Михайлович оживился. Последняя рюмочка утомила завхоза. Он обратился к Никите, как к самому образованному и культурному. Щепетильный вопрос волновал Петра Михайловича. Возможно ли при всеобщем коммунистическом равенстве на планете и, само собой разумеющейся культурной образованности, снова ходить без штанов, как древние греки, которые были, как уже доказано, далеко не дураки. Пётр Михайлович в кинотеатре смотрел фильм про Юрия Цезаря. Самому ходить в таком виде, да ещё перед империалистами, зам-декану категорически не с руки. А что думает по этому поводу передовая и воспитанная молодёжь нашей страны? Похоже, эта логически выстроенная речь была подготовлена заранее.

Тишина медленно наполняла гостеприимную коморку. До краёв, как стакан. Патриарх приспустил очки, обнажив близорукость. Савва Шифоньер прекратил процесс возлияния. Икнул во сне с негодованием Костя Вижульман. Никита Донбасс застыл, как монумент советского воина-освободителя, набравшегося на фуршете с подвыпившими солдатами бундесфера. Огрызок огурца напоминал солидную сигару буржуа.

— М-да… — промычал Патриарх.

— Нет! — резко отсёк Никита, выплёвывая огурец, растирая пестицидную слюну на бетонном полу — Никаких компромиссов западу!

Чтобы разрядить обстановку, Пётр Михайлович щедро выставил ещё одну ёмкость, предназначенную для дела. Пили за греческих героев, за Афины и Спарту, за спартанцев, разгромивших, а потом свергнувших, персидского царя. И за Юрия Цезаря, и за Юрия Гагарина. Патриарх декламировал революционные стихи Сапфо. А проснувшийся Костя Вижульман попросил налить за царствие небесное мифологического Минотавра, которого сразил герой Тесей.

Зам-декана снова стал свой в доску и, с разрешения Никиты, решил продемонстрировать ценнейшую антикварную вещь. Культурное достояние цивилизованных людей и граждан, а так же присутствующих. Данный исторический шедевр он давно выменял на списанный и пришедший в негодность казённый инвентарь у зам-декана по хозяйственной части городского университета. И пока никому его не показывал, потому как некультурные люди могут это не оценить по достоинству.

Завесу тайны разгребали разом. Шедевр был специально замаскирован всяким нужным хозяйственным хламом и очень увесистый. Наконец, Савелий с Никитой извлекли и подняли археологическое приобретение завхоза. Нечто, аккуратно упакованное в тряпицы и верёвочки, напоминало человекообразную фигуру почти двухметрового роста. Пётр Михайлович взволнованно суетился рядом, как профессор-стажёр у близкого ему пациента, разматывая бинты.

— Может, это мумия покойного Тутанхомона? — заметил Вижульман, наливая.

Но Пётр Михайлович не читал о бесноватых мумиях. Он торжественно повернулся к присутствующим.

— Этот мужчина проживал давно в Греции и прославил себя героическим трудом.

Завхоз ловко сдёрнул последнюю ветошь, как таурег тунику с невольницы. Скульптурная форма, периода расцвета советского ренессанса 30-х годов, отлитая в гипсе, в остатках белой скорлупы облупившейся краски, предстала перед ценителями искусства. Трещины, заштопанные заплатками алебастра, лопнули. Но колос ещё держался.

— Это Атлант, — закончил свою мысль Пётр Михайлович.

Андрей подошёл ближе, закурил. Тяжёлая дымка поднялась над телом титана. В пустых глазах история прошлого.

— Он удерживал балкон, — пояснил Пётр Михайлович.

— Он удерживал небо, — ответил Фанерий Патриарх.

Потом пили за упокой алебастровой души советского титана Атланта.

Патриарх произносил речь.

— В мифологии древней Греции титан Атлант удерживает небесный купол над океаном. Герой Геракл ощутил на себе эту тяжесть бремени. Какая глубокая философия. Идеал равновесия единства жизненных сил. Атлантический океан происходит от его мифологического имени.

Роза Андреева убрала палец с профильной панели клавиатуры, следя за монитором, где разворачивались события прошлого двадцатого столетия.

А Пётр Михайлович уже выпроваживал студентов-полуночников. Грузное тело Кости Вижульмана, до востребования, покоилось в каптёрке альма-матер. Зачёт по трезвости был сдан. А голова учёного завхоза разбухала от научно-культурной информации, полученной во время плодотворного сеанса. Главное — время не было потрачено даром. Он напрягал шалившую мозговую извилину. Первое: коммунизм не за горами и вовсе не зазорно щеголять при этом без штанов, как пролетарию Атланту. Второе: он тоже имеет к этому непосредственное отношение. Ценный грек будет поддерживать на своих плечах не потолок его убогой каморки, а краеведческий музей города Харькова.

Беспокойные сны грубо тревожили Костю Вижульмана. Они были громоздкие и чавкающие, как грязь под ногами. Виделось ему, что он с сумой за плечами выбредает к храму наук. Вдали уже золотился купол. Ускорив шаг, он приналёг на дверь. Аудитория раскинулась во всём фермерском безобразии. Похрюкивая, за партами вертелись мохнатые недоросли, стреляя разумными глазками и помахивая кручеными хвостиками. За кафедрой, в галифе хорунжего, важно топтался Атлант, зачитывая тему лекции голосом Петра Михайловича: «Нагуливание живого веса. Эффективность кормов. Качество копыт. И прочее, и прочее…»

— Опаздываете, пан, — пожурил он Костю. — Будьте любезны, ваш конспект.

Костя сунул руку в мешковину, к изумлению своему извлекая оттуда шмат сала. Оно залоснилось интеллигентной прослойкой.

— Героям, сала! Зычно, вдруг, заорал Атлант.

— Ганьба!! — захрюкала рыльцами и застучала копытом аудитория.

Пот окатил Костю. Он проснулся. Хрюканье нарастало, как на стадионе. Он вскочил, метнул свое тело к светящемуся окошку, как слепая бабочка, натыкаясь на силуэты.

Дальний фонарь освещал тусклые тротуары. Город поглотила глубокая глупая ночь. Сознание возвращалось к нему, как к утопленнику. Он пошарил по столу. Наткнулся на безногую рюмочку. Она, словно нализавшийся оловянный солдатик, покатилась, засияв лунной блёской. А из угла замолотил копытами хряк. Костя одернул его. Но он разразился непристойным хрюканьем, оскорбляя грязным языком Наф-Нафа. Рукой, нащупав какой-то предмет на полу, он метнул в него. Затем туда полетел всякий прочий бряцающий инвентарь.

Оросив напоследок некультурного грубияна, Костя успокоился. И, растянувшись на своем лежбище, продолжил сон.

В колыбели Петра Михайловича мирно дремало свинство. Похрюкивало, почавкивало, похрапывало, переворачиваясь с боку на бок. Для матери-природы всякая тварь её чадо. Детишки её сладко посапывали. Долгую эволюционную дорогу отмахал старший братишка в галстуке. Вновь потянуло его в родные пенаты, как блудного сына. Примчался он по зову сердца на зов предков. И почмокивал сочные сны, как молочный поросенок.

Младший, болезный, прохрюкал эволюционный курс. Рылом не вышел.

Хмельная ночь уравняла их. Мутное утро вползало сытым боком белого сала. Долькой хрена таяла луна. И на хрена эта эволюция?

Костя Вижульман еще нежился на куче старых матрасов. Кабанчик заискивающе выглядывал из убежища.

А день уже хлюпал первым солнечным лучом по лужам, струил легкой испариной.

Но вот, Костя подпрыгнул как физкультурник, разминая гимнастическим упражнением затекшую мысль. Проворный глаз отыскал туфлю. По-ковбойски вскочив в неё, окинул глазом манеж. Другой не было. Корова языком слизала. Шлёпая носком по грязному полу, он начал поиск, опираясь на дедуктивный метод и интуицию сыщика, вынюхивая пропажу из аромата запахов.

Архимеда осенило, когда он окунался в купель. Ньютона припечатало увесистое яблоко. На Костю Вижульмана с потолка оборвалось чучело крокодила-каймана, укусив за ухо.

— Эврика!

Он уже стоял у деревянной перегородки. Кабанчик, завидя обидчика, забился в угол, как монашка при виде злодея-насильника. Правая туфля, почти новая, шоколадно переливающаяся, в чёрных шелковистых шнурках, теперь понуро скукоженая, выглядывала останками своего лакированного бока из жирной жижи. Словно корабль, потерпевший крушение у берега каннибалов-людоедов. Ночная бомбардировка имела свои плачевные минусы.

Палочкой Костя брезгливо буксировал её к гавани. Обувка напоминала доисторическое животное. Вылупившееся и окаменевшее, не успев сформироваться в какой-либо подвид. Душа выплеснула крик неандертальца. Вторая туфля как лакированная торпеда полетела в неприятельское рыло. Устроив кабанчику Цусиму, Костя поник. Безнадёжным взором он скользил по стеклу. На большой земле кипела и булькала жизнь. За спиною ворочал копытом хряк. Языческим богом разевал беззубую пасть крокодил кайман. Мрачно зависали под потолком различные тряпицы.

Наконец, в замочной скважине повернулся ключ. Сердце узника ринулось навстречу.

А в дверном проёме появилась добрая фигура уборщицы Клавдии Несторовны. Она встретила Костю с дымящимся ведром помоев и радостным известием:

— Христос воскрес!

Костя обмяк… Но, завмаговским жестом баба Клава извлекла из скромного гардероба шефа пару добротных демисезонных валенок.

Костя окинул их печальным взором горемыки кота, который получил эти снегоступы, вместо сапог-скороходов от любимого маркиза Карабаса.

Валенки были забыты не только богом, но и самим завхозом. Должно быть, в далёком патриархальном прошлом похаживал в них дедушка Петра Михайловича. В период зимних кампаний служили они ему ратную службу. Вещь была трепетно проштопана дырявой рукой-умелицей. Тупое безразличие овладело Костей. Нахлобучив их, он сел на стул. А за окошком в воздушных босоножках принцессы кружила весна. Брызнула солнечная искорка на её серебряной застёжке. И поскользила хрустальной льдинкой по асфальту.

У входа в студенческие закрома общежития прохаживалось котообразное существо по кличке Суффикс. Он, как кот Баюн, намурлыкивал сны. Общежитие сонно потягивалось, скрипя разбуженной пружиной.

Вахтeр, бабушка Емельяновна, с лицом доброй сказочницы, собирала пустую стеклотару, складывая в лукошко. Ни свет ни заря, она спешила в эти «грибные» места. Они позвякивали колокольчиками, выпуская лёгкую песенку проказников троллей, веселых лесных пьянчужек.

А сюда уже нёсся по знакомой дорожке лихой баянист Гуго. Усыпив бдительность кота Суффикса рыбьим мослом, он проскользнул налимом в дверной проём, мелькнув мехами музыкального инструмента. Всю ночь он бродил одиноко с гармонью наперевес под окнами частного сектора, не давая спать девушкам и соседям. Соседи мрачно посылали его, а девушки не желали знакомиться с нахалом гармонистом. Лишь за полночь маме-старушке удалось загнать спать музицирующего вундеркинда.

Утром он понёс свою славу в студенческую аудиторию. Привычно оттолкнув ногой дверь, Соловьём-Разбойником ворвался в комнату. «Пиво-пиво-пиво!» — пожарной сиреной пронзительно заорали меха гармони. Баянист Гуго был сложён, как гиппопотам, а красная шайба, с пылу с жару, нагоняла обезьяний ужас на незнакомый женский пол. Но душа Гуго была невинна. Поклонница Бахуса и Бетховена. Рубаха в петухах браво топорщилась на животе. Линзы очков зорко блистали бриллиантом. С кроватей начали свешиваться ноги.

Худые и волчьи — Никиты. Олимпийские икры — Савы-Шифоньера. Врубелевские голени — Андрея Рублeва.

Добрые слоновьи ноги гармониста, притопывая, манили их не в страну знания, а в пенистую пивную пучину раздолья.

Не хватало шустрых и хитрых копыт Вижульмана и белых святых ног Патриарха.

Вчерашний день выбил из седла ещё одного всадника. Грешное, грузное тело Патриарха было оставлено в пути. В свою скромную обитель его принял приятель, Слава Апостолов, проживавший по дороге к общежитию, когда стрелки часов клинками сомкнулись на полночи. Душа Фанерия Патриарха тенью отца Гамлета парила во снах, выбравшись из склепа забвения.

А день уже сочно настаивался. Суффикс творил разбой, терзая рыбью голову, набираясь учёности. Зелёным оком озирая свои владения. А на улицах, налево и направо расцветали чудеса в прозрачных абрикосовых платьях юности. Лопаясь бутонами и выбрасывая две элегантных стройных ножки.

Вот идёт она. Быстрая, небрежная, незнакомая. Эй, юность, ты же так болтлива. Мы с тобой одной крови!

В трамвае, как в желудке, качаются пассажиры. Убаюкивает бдительность вагончик. Выходит на охоту контролёр. Жадная совесть трамвайно-троллейбусного депо. Продирается напористо, но крадётся. Дичь мелкая, но тоже расторопная. Он охотится и на него охотятся.

— За проезд платить будем? — строго и неуверенно. Как учитель. Закидывает удочку трамвайным недорослям.

Где этот притаившийся пассажир, который непременно выдаст себя? Ведь надо обилечиваться? В голосе потепление. Возьми, похлопай по плечу рядом стоящего, бабусю усади у окошка, ребёночку сделай «козу». Эдакий я вовсе и не контролёр. А такой же горемыка, но при исполнении. Слуга царю, отец солдатам. Поговори. Просто о жизни. Пожури вышестоящих, не ездящих трамваем. Вынюхивай чутким ухом зазевавшегося. Не успел…

Всё. Приехали.

На улице глаза побежали по витринам. Поскакали по полкам. Потрогали глазом, пощупали, глазом надкусили. А продавщица взглядом сама тебя переваривает. Должно быть, все продавцы из под прилавка лимоны кушают — тренируют улыбку. Приятного аппетита..

И мы идём дальше, любезность перевариваем. Ну вот, пришли. Серый двухэтажный дом стыдливо присел у дороги, распахнув гостеприимную подворотню, и пустил лужу, поливая асфальт канализационными нечистотами. Здесь находилась скромная обитель Славы Апостолова.

Слава Апостолов был человеком благородного воспитания и недюжинной лени. Отрочество пьющего диссидента было бунтарским и сумбурным. Хотя, ни законопослушный дедушка его, и никто из родственников не пересекался с мятежным лейтенантом Шмидтом. Слава же был в сношениях с лейтенантом-инспектором. И он знал, что «свобода встречает радостно у входа», но не спешил к её парадному подъезду, оставаясь в тени фойе, где ленивая душа искала монашеского успокоения. Проживал он как в ссылке, в каморке подвала, преобразовав её наскоро в односпальную комнатку, дабы быть ближе к народу и испытать его лишения. А однокомнатную квартиру наверху сдавал каким-то квартирантам. В очередной раз сочетался гражданским браком с советскими гражданками Нелей и Лерой. И нынче соблюдал великий пост медового месяца.

Огонь, вода и медные трубы — атрибуты героя. Новый герой люмпен-интеллигент. Он экономен и расточителен. Огненной водой, по-братски, угощает соплеменника-аборигена. Бескрылая мысль, выбравшись из гнезда кукушки, кукует ему орлиный размах. Жизнь должна вскармливать его голодное чрево. А медные трубы должны играть ему славу. Но они не играют. И он опускается, хлопая тщеславием, блистая нищим оперением.

Потом собирается стая. Грезится им жаркая страна изобилия. Вечное лето праздности. Хлебные заграничные края. Гонит их инстинкт к наслаждению. Мечутся они. Ищет жар-птица сказку.

Подымет обыватель голову — Труболёты летят… И вздохнёт.

А из всех утюгов трубили западные СМИ, как вольготно живётся за кордоном. И как нежится там в сытной жизни обыватель-тунеядо… Там, только и делай — что ничего не делай! Красота!

Всё окажется с точностью, да наоборот… Но это будет потом…

Радушный хозяин встретил гостей в матёрых красных трусах семьянина. От него разило цыганской вольностью и похмельем. Фанерий Патриарх, как король Лир, был в окружении женщин. Жрицы любви глотали его глазами. Патриарх зачитывал им нравственный кодекс Евы. Слава, уважавший закон шариата, хлопнул их по объёмным женским местам. И они, набросив паранджу невинности, исчезли на «кухне», то есть за клеёнчатой перегородкой данного же помещения с умывальником, служившим одновременно и унитазом для малой нужды. Исполняя на ходу, бедрами, танец невольниц, заводя гармониста. Толстые пальцы Гуго нервно затеребили интимный аккорд…

Комсомолки Неля и Лера жили коммуной. Медоносной пчелой они тянули в семейную ячейку нектарно-бражную массу. Упитанный трутень Слава поглощал меда, проповедуя сладкую истину «Не мёдом едины».

А душа Гуго оводом уже кружила по комнате. Патриарх смиренно запустил руку под полу чёрного пиджака и извлек, жестом факира, хрустящее пожертвование, достоинством в восемь бутылок портвейна. Гонец был послан и прибыл. Засияла пурпурная жидкость, пополняя гемоглобином и алкоголем кровь. Заструила, жидкая пища для печени. Натянулись и зазвенели жилы души. Тряхнул цыганской головой Слава Апостолов. Сорвались девки цыганочку каблуком мять. А Гуго, как упитанный конь, копытом об пол молотит. Меха гармони раздирает.

Скачет Неля козой, длинной ножкой взбрыкивает. Грудь прыгает, словно в ладоши хлопает.

Чуют жадные ноздри гармониста женскую плоть. А Лера взглядом лукавым его ласкает. Томно волосы на плечи сбросила. Ресницы распушила. Серебряные серёжки бряцают мелочью. Прыгает змеиным глазом зелёный камешек в них.

Сава женский хлопок выбивает по попкам. Никита Донбасс матросским «яблочком» ботинки по полу катает. Они большие, как два крейсера, бороздят половую доску пьяной волной. Штормит стихия.

Захмелевший Патриарх золотую рыбку по аквариуму сачком выуживает. Невод авоськой забрасывает. Весело.

Выпрыгнула гармонь из пальцев. Гуго взял стакан, дух перевести. Андрей присел на падишахские перины. Слава, в позе шейха, изрекал библейские истины:

— У нас быть богатым неприлично. Не в деньгах счастье. Христос пришёл в мир, как бог бедных. Что может дать один неимущий другому — райскую мечту.

— Учитесь мечтать, братья! И возлюбите ближнего. Неля и Лера сияли, обнимая своего желанного наставника.

Тут и Патриарх притчу зачитал:

— Приходит в лес добрая Бурёнушка с молочным выменем. Глаза мягкие, бок лаской лоснится. Созывает она колокольчиком серого брата. Сбежались волки, на хвосты сели, языки вывалили. Слушают.

— С миром к вам пришла я и того вам желаю — говорит она.

— Возлюбим же ближнего!

— Как здорово травку пощипывать, — продолжает.

— Былинка к былинке, сочная, калорийная, во рту тает.

Тут и заяц вьюном вьётся у копыта.

— Дело говорит травоядная. Я пробовал, вкуснотища, за уши не оттянешь. Дружить давайте, серые братья!

Зацепил белым клыком волчара травушку-муравушку. Пожевал. Желудок вывернуло, слезой прошибло. Корову за шкуру:

— Ты что, ведьма рогатая?!

— Рубай её, братва!

Одни рожки да ножки остались. Хорошая была корова. Зайцев любила.

— А что, насчёт «Не желай жены ближнего?» — поинтересовался пунцовый гармонист. Лиловый глаз его, как злобный «верлиока», пробирался за пазуху хорошенькой Неле. Она закусывала наливным яблочком. Талия её извивалась змейкой, попа искушала. Гуго сунул глаза под очки.

— Вот я, не желаю ничьих жён, — изрек Слава.

— Это они меня желают.

— А любовь к ближнему? — поинтересовался Патриарх.

— В мудрых цивилизациях древнего мира женщина — воин. Амазонка. Охотница и добытчица. Смотри, как они охотятся за гармонистом. Я тоже имею свой прайд. Разве они не светские львицы?

— Советские львицы! — подтвердили разом девки.

Слава стряхнул пепел с подушки, прошёлся глазами по слушающей аудитории.

— Это закон джунглей.

— Закон цивилизованных джунглей, заметьте.

— Только любовь к равным — классическая мораль цивилизации.

— А была такая цивилизация? — поинтересовался Андрей.

— Конечно, Атлантида. Воины Света.

— Воины и войска — остолопы силы. Сошлись на поле брани. Порубали башку друг другу. Не для того голова дана человеку.

— Воевать будет не нужно, когда победишь всех!

— Может сначала победить себя?

— И тогда наступит коммунизм?! — торжествовал Никита.

В этой подвальной комнате материализовалась мечта Никиты. Правда, на время, пока изобилие льёт рекой.

Перед взором Никиты всколыхнуло волной мираж. Над пенистыми водами Азовского моря «Летучим голландцем» зависал пузатый броненосец «Очаков». Браво чеканили революционный шаг матросы. Пролетарский гюйз ветер полощет:

— Куда, братцы?

— К коммунизму шуруем!

Никита бескозырку в ладонь и за ними.

— Так и мне ж туда!

На палубу скок. Пароход трубой натужится, гудок даёт. Братва карты в планшеты заправляет. Штурман с боцманом в фарватер дуют. Никите заданье дали, водкой приборы протирать.

— Даёшь эру милосердия, и всеобщего равенства!

И к братьям по разуму, повышать пролетарскую сознательность.. Большому кораблю, как говорится, большая торпеда.

Опять на земле он. Столовым ножом, как кортиком, орудует. Помогает Лере картошку чистить. Закручивается локоном чёрная кожура картофеля, шлёпаясь на пол. А из кастрюли прусачок рыжим перископом шевелит. Готовится брать его на абордаж. Манит хлебосольный русский стол заморского таракана.

Прошагал как-то суворовский солдат бравым маршем за кордоны Пруссии. Неприятеля в берлогу загнал. Бивуак разбил, дымом закусывает. А прусачок к нему в ранец — прыг. Ливонским мундиром похваляется. Он его, как фаворита, в Санкт-Петербург и доставил. И разбежались они по кастрюлям: «Матка, млеко, яйки!» Русь всех прокормит.

Очередные ёмкости появились на столе.

— Откупоривай пузыри, Гуго-сапиенс — скомандовал Слава.

В дверь робко постучали. На пороге возник печальный Костя Вижульман, мягко переминаясь с ноги на ногу. Валенки, как два облезлых сибирских кота, жалко тёрлись об потёртый половичок.

— С Новым Годом. — изумлённо произнёс хозяин. А мех баяниста выпустил ноту душевного страдания.

Великий русский классик граф Толстой любил бродить босиком. В крылатых сандалиях путешествовал Меркурий. В сагах, странствующие нибелунги истаптывали железные башмаки. В русской былине фигурируют чудо-сапоги. Но о валенках ни гу-гу.

— Ладно, не прикидывайся валенком, рассказывай — зычным басом протрубил Патриарх. А меха баяна зарыдали.

Костя скупо изложил похмельную одиссею. Его выслушали и налили, успокаивая.

— Выше голову. Вождь мирового пролетариата в валенке весь тираж «Искры» конспиративно в Россию перетаскал.

— Валенки снять можно, а то жарко?

— Валяй.

Русская душа вообще — потёмки. Продирается она сквозь дебри дремучие. За одним голенищем — мудрость житейская. Из второго портянка выглядывает. Лоснятся начищенные англицкие ботфорты. Золотой шпорой сияют. А она придёт и заткнёт их за пояс. Не лыком шиты.

Учёный немец через монокль вылупится, разглядывая скифскую душу, обутую в валенки. А она веками не понятна чужеземным мудрецам. Вот так.

Сумерки мягкими кошачьими лапами подкрадывались к двери. Щедро рассыпались прощальными любезностями. На кумачовой щеке Гуго Неля оставила буракового цвета поцелуй. Талисман от леди Макбет. Глаза ревнивца Славы ласково пощекотали рёбра гармониста.

Луна, словно помочилась на асфальт. Засияли неоном ночные джунгли города. Костя крался, как росомаха, озирая звериным оком прохожих. Глубокая ночь кружила над бетонной архитектурой. По лабиринтам общежития гуляли ариадновы сны. И изредка их нарушал белый унитаз, внезапным, душераздирающим рёвом… Да одинокая гармонь усердно бродила с одного лестничного марша на другой, канюча любовную страсть.

На чёрной крыше изучал интимную жизнь летучих мышей кот Суффикс.

Спросил как-то, Андрей молодую, но очень расторопную в науках преподавательницу античной литературы Елену Петровну Карпенко-Карую об Атлантиде и прочее об амазонках. Ничего не сказала наперстница Афродиты и пошла от бедра, как по волнам. А вечером сама заявилась в его студенческую келью монашкой, с умной книгой и вермутом.

Книга была о тайнах океанов и морей Земли, где выгуливали свои доисторические туши плезиозавры с ихтиозаврами и размножались, как креветки щупальцеобразные аммониты. Эволюция планеты и мира началась с океана в капле, где жировали доисторические амёбы. Оттуда берёт начало и мифология племён, проживающих у берегов.

Скользкая грудь Елены Петровны билась, как у русалки, застигнутой во время шторма, и пучина вермута поглотила её, в конце концов…

Забегаловка — отдушина для пролетария. Наведывается сюда инкогнито и интеллигент. Студент же, как рыба в воде. И море ему по колено. Ноги сами тянут сюда тело. Умных речей послушать. Фольклору хлебнуть. Душевной лирики нахлестаться.

Захрустела последняя трёшка в руке Кости Вижульмана. Но он достоинства не роняет, боярином-бендюжником, к стойке подходит. Трояк мелочью в кармане перебирает, по-купечески. Палец медяк ощупывает. Баночкой трёхлитровой, как кадилом, помахивает.

— Спeртый дух, вельмо.

— Что изволишь, благодетель?

— На все, гуляем!

А Андрюха глазом взвешивает.

— И сколько сюда можно набульбенить?

Толкается очередь, на ногу наступает. Волнуются люди, через плечо заглядывают, скоро-ли? А оно, холодное, льётся… Наполняется кухоль, струится-переливается. Сытостью пузырит, булькает. Бокал лучи отражает, янтарём играет. Сдобной пеной вспучивает. Журчащая сюита, органная месса. Брависсимо! Вот оно, твоё. Залейся. Фух!.. Блаженство…

Жирным телом выползает креветка, всколыхнув алое хитоновое лежбище на тарелке…

Повстречал здесь Андрей знакомого. Студента биологического факультета Вадима Бражника.

Стоял он, пиво цедил. Бокал аккуратно таял, надувая живот и мозги плотоядной мыслью. Крылатую фамилию свою он получил от непутёвой бабочки «бражника», которая глушила нектар без меры. К нему же она не имела никакого отношения. Он был серьёзным студентом и многое знал. Ходил сюда жидкого хлеба откушать, духовно пообщаться.

— Скажи, Вадим, человек откуда произошёл?

— Ясно откуда. Создан богом из обезьяны.

— А русалок бог создавал?

— Пока нет. Русалки — фантазии озабоченных мореходов… — похрустывая рыбьим хвостом промычал он.

— И зачем нам русалки? Это нарушение экологического баланса. Вот если воблы не станет, тогда хана. — Он указал кружкой на пивную очередь — Спроси, это нужно им? Хотя, разве что со временем, может быть…

А времени было хоть залейся.

По улицам на велосипеде катилось лето, мелькая спицами. Ветер задирал сарафан, проказничал и хватал за пушистый хвост важных котов.

«Весь мир — театр, а люди в нём — актёры» — должно быть, так изрёк великий Шекспир.

Примеряются маски.

«Вы довольно-таки упрямы, но ваша воля иногда вам отказывает, и это сильно переживается. Вам хотелось бы быть более уверенным в себе, в некоторые моменты вы просто презираете себя за неуверенность — ведь, в сущности, понимаете, что вы не хуже других. Бываете раздражительны, иногда не в силах сдержаться, особенно с близкими людьми, и потом жалеете о своих вспышках.

Иногда, вам кажется, что вас хитро и деспотично используют, вас охватывает бессильное негодование. Много сил уходит на обыденщину, на нудную текучку, уйма задатков остаётся нереализованными…

Вы уже давно видите, сколько у людей лжи, сколько утомительных, никому не нужных фарсов, мышиной возни, непроходимой тупости — всё это рядом, и сами вы во всём этом участвуете, и вам противно, а всё же где-то, почти неосознанно, остаётся вера в настоящее. Вы самолюбивы и обидчивы, но по большей части умеете это скрывать. Ну, довольно, узнали себя?» Все мы в буднях суеты таковы…

Суета, суета, суета… Обнимает в истоме за плечи.

Я гляжу, как садятся года, словно в воск опускаются свечи.

Мы остались. Перон и вокзал. Стук колeс…

И опять до рассвета.

И катилась большая слеза по щеке, как большая монета.

И звенела и падала вниз. Разменяли года, как медяшки.

Суета… Оглянись, оглянись.

Жизнь, я счастлив, родившись в рубашке.

Я могу догорать и гореть. И душой согревать на морозе.

Я могу, очень жаль, умереть, в суете захлебнувшись,

Как в прозе…

Фанерий Патриарх организовал театр абсурда «Под мухой». В самом названии, по словам Патриарха, был заложен глубокий философский смысл. Он растолковывал его бестолковым.

А разве жизнь не абсурд? Суетимся, торопимся, созидаем, итог — деревянный пьедестал. Примеряет саркофаг душа. Будто в самый раз. И захлопываются двери гробницы. Для чего живёт человек? А для чего живeт муха? Чтобы — быть. Или — не быть. Вот в чём вопрос.

Фанерий, он же Валерий, был старше всех по возрасту не только среди студенческой аудитории, но и некоторого преподавательского состава, за что и получил почётное прозвище Патриарх. Это был третий вуз, где он успешно постигал премудрости науки. Красные дипломы двух других лежали дома в секретере. От ума или это было возрастное, но сквозь его жидкую причёску уже просвечивалась лысина. В таком виде участвовать в художественной самодеятельности было не допустимо. Какой Ромео с плёшью?

Прошёлся Патриарх по театральным гримёркам города, одолжить шекспировскую шевелюру. Вернулся расстроенный, но зато, много любопытного поведал на эту тему.

— Оказывается, парик впервые появился ещё в древности.

Первобытный мужик стремился походить на самца дикого зверя, и украшал свою дремучую башку его шерстяной шкурой или перьями птиц.

Популярностью пользовались искусственные волосы у элитных шлюх и богемы Римской империи. Клёвыми считались чёрные индусские парики. А которые при бабле, тусовались в рыжих. Бабы «блондинки» вообще пользовались успехом и у патрициев и у плебеев.

Но именно древние римляне допёрли не только украшать свою репу париком, но и камуфлировать им лысину.

Потом эту лавочку прикрыла церковь.

Плешивый Людовик XIV первым начал публично щеголять в искусственных патлах. Тут же и придворные жополизы напялили парики, чтоб подражать лысому.

Абсурд, не подчиняется эпохе, всё может быть…

Так вот, в Россию эту хренотень припёр Петр I. Сам, иногда, напяливал куцый паричок за 5 рублей, что надыбал по дешёвке Меньшиков. Это, чтоб мордой в грязь не ударить перед иноземцами.

А с XVII века додумались даже ввести их в регулярную армию! Сейчас их надевают в суде чиновники и клоуны в цирке. Это, что касается мужиков. Ну, а дамам закон не писан, как говорится.

Интересно, наступит время, когда бараны будут брить бошки? И это будет супер причесон…

Пройдёт совсем немного времени и в 90-е, стрижка «лысой» братвы будет весьма популярна…

Короче, к искусственному скальпу Патриарх поостыл.

Сам ректор писал тезисы к будущему сценарию, втолковывая главные мизансцены Патриарху. Фабула должна быть революционно-патриотическая и пролетарско-демократическая. В причинно-следственной, хронологической последовательности, с коммунистическим сюжетом, на основе социалистического реализма в развитии изображаемых явлений. От сознательных декабристов царской России — до убеждённых комсомольцев нынешнего свободного государства Советских социалистических республик. Но в духе нынешнего прогрессивного времени, разумеется.

Фанерий усердно готовился. И вот занавес открылся:

Демократическое народное общежитие им. пролетарского писателя М. Горького — «На дне» принимало студентов-декабристов и почётных зарубежных гостей.

На «Дне» гудело революционное настроение. «Декабристы» — студенты булькали водкой, угощая профессора Херцена. «Батя, потянешь?» Он лупил в колокол Херцена и к сцене подкатывал фанерный локомотив «Рейхстаг-Кремль».

Два иностранца в скромных буржуазных смокингах ступили на землю Льва Толстого и Достоевского.

Швейцар Иван Ильич, отставник в кителе адмирала-аншефа встречал их.

Они представились:

— Карл.

— Фридрих.

— На «Дно», барин?

— А куда же?

Учёная мартышка, та которая трудилась и от неё произошёл человек, проворно спрыгнула с плеча Фридриха и поздоровалась на ломаном русском:

— Эволюция! Прогресс! Интернационал!

— Нам два нумера, — произнeс Карл.

— Унд цвай фройлянд, — добавил Фридрих.

— За медный копейка всё будет зер гут, — с пониманием подмигнул Ильич, представив горничных пролетарско-революционных кровей Клару и Розу, штудировавших коридор шваброй.

— Зер гут!

А на сцену уже поднимался аспирант Лаврентий Павлович Генацвалия, щедро угощая папиросами Беломорканал цинандали и ркацители.

— Камрад! Брос Тито! Шнапс! Чача! Ферштейн?

— Данке шон. Шпиг? Брот?

— А как же. Будьте как дома, товарищи немцы. Милости прошу за стол, а затем на поселение.

Блеснув очками научного сотрудника, он усадил их.

Затем профессор Херцен разбавил ркацители «экстрой» по старинному русскому рецепту. Выпили по первой, третьей и последующей. Попели интернационала. Фридриху понравилась песня про паровоз. О том, как хлебосольный Иван в коммуну колымить ездил.

«Коммуна-Колыма арбайтен. Паровоз шнел-шнел шрайтен». Карл дословно переводил и пояснял. Что весенней гулкой ранью на красном паровозе летел на пролетарскую ярмарку, как ухарь-купец, удалой работник МТС, комсомолец Иван. И домчал новосёла без остановок железный конь, в аккурат, в эту самую целинную Колыму. Где повстречался Иван Гаврилов с Марьей, комсомолкой-многостаночницей. И слава богу, что всё хорошо закончилось. «Рус Гаврила айн брот унд Мария майн гот». И хлеба краюха и та пополам, но не хлебом едины и слава богу.

Потом они спели свои патриотические песни. «Дойчен зольдатен, унтер официрен зондер команден нихт капитулирен.»

Потом пели песню вместе про раздольное русское поле на курской дуге. Славные парни, антифашисты до мозга и костей. «Мин Херу капут! Свобода Бахусу!»

Прощались со слезами.

Ивану Ильичу обезьянку оставили.

— Из неё добрый Кинг-Конг вымахает, если кормить пивом и сосисками.

А если трудиться, трудиться и ещё раз трудиться, человеком таки станет. Вот и сказки конец. Хотя, сказка говорят, ложь.

Декан хохотал, слезу прошибало. Петру Михайловичу умная обезьянка понравилась. А ректор, с холодным лицом, написал приказ об отчислении Патриарха. А со всех участвовавших снял стипендию. За обезьяньи штучки. Костя Вижульман по болезни взял академический отпуск. Студенты не смотрели в глаза друг другу. Фанария Павловича на факультете не стало.

Только чего же на Фанерия Павловича обижаться, театральный реализм — отражение окружающей действительности.

Да… Придёт эта окружающая действительность с клыкастым рылом хищника и будет всех рвать и втаптывать в грязь. И не до смеха станет окружающим… Чего хотели диссиденты СССР и над чем потешались?? Получили полную свободу действий… став на четвереньки и лакая из помойной лужи западное «изобилие»… Все святыни прошлой жизни оболганы и оплёваны… Восторжествовала эра хамства, лицемерия и лжи… Страна сама превратилась в вертеп «На дне». И пошла эволюция в обратную сторону, от человека — к обезьяне.

А советская жизнь в 80-е катилась… по инерции… Не осознавая, куда можно скатиться… и до чего докатиться…

На площади Поэзии подошёл Андрей к бронзовому бюсту классика, спросил Николая Васильевича Гоголя — Так ли? Рассуди.

— Во-во, «на зеркало неча пенять, коли рожа крива…»

У бога есть кривые зеркала,

А стёкла их — небесный кислород.

«Прекрасен ты» — душа твоя светла,

Черна душа, промолвят — «Ты урод».

Без крыльев не подняться до небес,

Для смертных недоступна высота,

Оттуда корчит рожи умный бес

В одежде благородного шута.

Бог сможет отличить Добро от Зла,

Но нужно ли Всевышнему оно???

У бога дорогие зеркала,

Не каждому смотреться в них дано…

Колосится Время. Спелостью наливается. Ждут его закрома нараспашку. Что посеешь — то и пожнёшь. Праздность нищетой прорастет. Жестокость ядовитым анчаром распустится. Глупость рождает глупость. Мудрость — создатель всего.

Посадил дед репку. С бабой по рукам ударили.

— Знай наших селекционеров!

Репа брюссельская, лист к листу, чудо вырастет. Ганс Христиан, немец-огородник говорил. Дед на печь. Баба рядом. Внучка с Жучкой на гляделки, Мурка с мышкой по амбару пыль гоняют. А к нему уже Жук колорадский в пижаме полосатой:

— Дачника пустишь? Садок вишнёвый у тебя замечательный.

— Гостем будешь, проходи.

Дед на печи ворочается. Баба с печи шелуху плюёт. Внучка дитё нянчит. Жучка щенка кормит. Мурка с мышкой в жмурки играет.

— Слышь, сынок, как там репа?! — кричит дед.

— Чего-то растёт.

— Ну-ну.

Вот дед до ветру сходил. Потом баба туда пошла. Внучка недорослю сказку читает. Жучка мосёл катает. Мурка с мышкой по сусекам шарят.

— Ну что, паря, чего там? — Дед снова спрашивает.

— Ой, прёт чего-то! — Жук ему отвечает.

— Репа это, деревня!

Смеётся дед. Бабу под зад ладонью хлоп.

— А я что говорил. Тебе платок оленбургский справлю. Внучке бюстгальтер. Детворе леденцов.

А жучара-дачник с ним прощается:

— Мне пора. Командировка закончилась. Зови родню, батя, богатство своё тяни. Один не управишься.

Собрал дед митинг и речь толкнул:

— Мы репу на ВДНХ сдадим. Большие деньжищи выручим и Ганса-спекулянта в дураках оставим.

Когда смотрят, а там — батюшки-святы! Репей огромадный вместо репки качается. Чудище динозавровое. Зелёный мундир ощетинил. Всем репеям, репей, генералиссимус. Дед Ганса сквернословит на чём свет стоит. Внучка огонь в масло подливает:

— Это ихние империалистические штучки!

А баба со своей колокольни:

— Это кара господня за то, что в пост сало ели.

Успокоились понемногу. По гороскопу разобрались, что в этот год только репейник и растёт. А дед решил к Гансу заглянуть. Погрызть одолжить. А у Ганса морда, что репа. Репа, что хата. Дед так и сел. Баба в корсет затянута. Внучка с Жучкой прогуливается по-учёному. Кот вискас лопает. А мышки не видно. Сам Ганс пиво цедит:

— Иди, фатер, налью.

Хлебанул дед и побрёл назад.

— Ну что? — Все к нему.

Махнул он рукой.

— Немец, он и в Африке, немец. С жиру бесится. Жена у него молодуха. Внучка не шалава. У собаки родословная на два листа. А кот не сметану жрет, а мышей ловит. А у нас всё дерьмо. Колется занозистая сказка…

Андрей шлялся по городу, прошёлся по улице Сумской. Где рыдала Зеркальная струя слезой девственницы, встретил Шуру Тараканову. Первокурсница, как княжна, деликатно лизала мороженое. Поболтали. Поцеловались на скорую руку. Поцедили портвейна, поплевались семечками. И расстались.

Выдохнуло лето последнюю грусть. Лопнули её губы черешнями. Подвязало она золотую косу чёрной лентой и ушла, не попрощавшись. Снова, Молодой апрель, подшофе, под руку поведёт весну-распутницу. Окликнешь, — обернётся, узнает. А сказать нечего друг другу… Так уходит юность.

— Прощай, — шепнут глаза.

— Пока.

Но снова ждёшь.

А потом, заехал Андрей к бабушке, в район Основы. Там, в прилегающих кварталах, с преимущественно одноэтажными жилыми домиками, расположен и её частный сектор. С маленьким яблоневым садиком и качелями из детства. Солнечный луч скользил по троллейбусному стеклу, впрыгивая в глаза. Город ещё хранил последнее тепло осени.

Бабушка Андрея, Елена Романовна, была из «бывших», не пролетарского сословия. Она закончила гимназию, а потом Смольный институт благородных девиц. По окончании института, как лучшая выпускница, получила — золотой вензель, который самолично вручал ей последний император России Николай Александрович.

Но быть образованным в то время было неприлично и опасно. Елена Романовна это сообразила и одела красную косынку.

В стране царил хаос и хозяйственный упадок, товарный голод и инфляция. Проходила волна снижения зарплаты. А театрализованные агитационные бригады, на митингах, записывали в светлое будущее сознательных.

В составе такой агитбригады, была и комсомолка-активистка Елена, пропагандируя «передовой» опыт, грамотно «критикуя» недостатки.

И, будучи в Петрограде, видела самого товарища Кирова.

Уже в зрелом возрасте, преподавала в Харьковском вузе научный коммунизм, и трактовала «Моральный кодекс строителей коммунизма» не хуже заповедей Моисея. Елена Романовна понимала, что коммунистического рая гегемону не видать, как своих ушей. А партийная элита давно проживала в этом самом эдеме.

Моральные и реальные сокровища были уже экспроприированы.

Интересно было другое. Бабушка имела уникальную способность видеть уже сформировавшиеся события в ментальном мире, которые ждали своего проявления в мире физическом. Но об этом она помалкивала.

Мозг — это не что иное, как биологическое информационное поле, подключаемое к информационному пространству общемировой сумме знаний. Человеку от природы, дано получать лишь часть данных из хранилища, но в случаях сильных стрессов происходит некое переключение, и у таких людей появляется расширенный доступ к этому информационному пространству.

А все гадалки говорят обтекаемыми фразами… сбудется — вы запомнили, растрещали всем… не сбудется — забыли…

Так вот, когда по оплошности ей принесли похоронку на мужа, она ослепла. Зрение восстановилось через несколько лет, когда родилась дочка, мать Андрея, но она получила этот «дар».

Спросил её Андрей как-то, можно ли видеть будущее?

— Каждый, так или иначе, видит его. Есть прогнозирование событий или манипуляции предсказаний. Будущее, в чистом виде, увидеть нельзя.

Закончилось лето. За ним наступила осень. А потом пришла зима, согласно статистике календаря.

И стало совсем холодно…

Мохнатые снежинки белокрылыми малютками-мошками, настойчиво бьются о стекло, ломая хрупкие крылышки. Они безрассудно летят, пытаясь пробиться к теплу, и погибают, растаяв в летаргическом сне забвения. В одинаково-хаотическом безымянном множестве всe они — снег. А каждая — единственная, прекрасная хрустальная жизнь. И уже неповторима. И судьба её — немыслимо закрученная траектория парения. Можно ли, предсказав, повторить её полeт, если существуют предсказания? А если нельзя предсказать её судьбу, можно ли отгадать судьбу другой жизни?