Зачем вы меня Родиной пугаете? Рассказы и рассказики

Юрий Санберг

Жить вчерашним днем не так-то уж и плохо: незачем торопиться, ты везде успел. При этом совершенно незачем подводить стрелки. Книга содержит нецензурную брань.

РОДИНА

«Я сейчас ее пристрелю!»

Советская армия, N-ская часть, часа четыре утра, коммутатор. Неуютно и зябко.

Боковым зрением увидел тряпку, висевшую на стойке кросса (коммутационное оборудование). Стойки опутаны, как паутиной, системой тончайших проводков, которые так и называются — кроссировочные. Для протирки контактов выдается чистейший спирт. Спирт в СССР — это святое, точный индикатор значимости объекта. Никто не мог повесить на кросс серую, грязную тряпку. Даже в голову бы не пришло, убили бы на месте сразу, вяло думаю я. Но тряпка имелась, вдобавок раскачивалась — как будто в комнате сквозит.

Поворачиваю голову, о ужас. Тряпка оказалась крысой. Она вылезла из шахты, в которой размещались жирные черные кабели, похожие на угрей. Никто из нас никогда не спускался в ту преисподнюю. Глубоко и узко.

Крыса показалась мне огромной. Страшно опасной, потусторонней, хтонической. Невозможно поверить, что бывают такие крысы. И она перла вверх. Хвост у нее был просто омерзительным. Розовый, как у редиски, проросший длинными и редкими волосами.

Швырнул в нее первым, до чего дотянулся — орфографическим словарем. Словарь всегда был под рукой. Трехлитровая банка, в которой кипятился чай при помощи двух проводков, двух спичек и двух лезвий, при заваривании надежно накрывалась словарем. Обложка его напоминала спину больного воспалением легких. Сплошные отметины от банок.

Так вот, словарь метнул, да не попал. Обложка полетела в одну сторону, книжный блок — в другую. Кажется, даже буквы просыпались. Может быть, кого-то и впрямь можно убить словами, но не в этот раз.

Появились еще две крысы, размером значительно меньше. Осмотрелись, сложившаяся нервическая остановка им не понравилась, они снова нырнули в шахту.

Крысиная предводительница, поняв, что легко не будет, но надо отрабатывать номер, спрыгнула на пол, начала трусить по коммутатору с глумливой улыбкой. Рассвирепев, погнался за нею, пытаясь зацепить пряжкой ремня. Пряжка со страшной силой обрушивалась на линолеум. Мимо, мимо. Пошли на третий круг, как цирковые пони. Наконец, посмотрев мне прямо в глаза с насмешливой укоризной, крыса покинула поле боя.

Как позже выяснилась, она по шахте ушла не вниз, а вверх.

За пультом оперативного дежурного полковник Як-ко дремал, положив голову на руки. За спиной — телеграф. Чуть дальше — радиостанция, из-за закрытых дверей которой пробивался характерный «пик» через равные промежутки времени. Работало как метроном, убаюкивающий узел связи.

Почувствовав легкое движение, такое неопределенное дуновение ветерка, какое-то невнятное изменение пространства, полковник приоткрыл один глаз. И ему не поверил. Прямо перед ним сидела крыса-мутант. Размером с хорошо откормленного поросенка. Живо водила усиками туда-сюда, заинтересовано принюхивалась. Блестела хитрым глазом. Настырно излучала оптимизм — в пяти сантиметрах от его лица.

«Ааааа!» — истошно заорал полковник спросонья и панически отшатнулся. Отбросив от себя стул, стал рвать из кобуры «макаров», запутавшись в ремнях портупеи. Телеграфист влетел к оперативному, готовый душить американских диверсантов голыми руками.

Тут-то у наших очень кстати образовался численный перевес.

За секунду до величественного ухода крысы со сцены прозвучала легендарная фраза, позже передававшаяся из уст в уста.

«Подержите ее, — жалобно простонал полковник, все еще пытаясь непослушной рукой открыть кобуру, решаясь на поступок, — Я сейчас ее пристрелю!!!»

Клуб старых большевиков

Служил в армии. Цементные заводы неподалеку. Объединение «Большевик» и еще три других. Ветер дует с заводов вдоль реки — цемент скрипит на зубах. Из труб выходит плотный белый дым, а снег почему-то черный. Километров на двадцать от города тянулся шлейф. Асбестовый завод довольно уверенно довершал экологическую катастрофу. Сходит снег — пыль перемешивается с глиной.

Картину дополняли химбат и химический полигон с заводом и секретными НИИ неподалеку. Ездили к ним, тянули связь. Приехали как-то в июне, а там вся листва в лесу облетела. Сама по себе, пожимали плечами химики и отводили глаза в сторону.

В любой части обязательно был клуб. Был клуб и у нас. Готовились к концерту. Клуб я как-то называл «клубом старых большевиков». Дует ветер с заводов — все кашляют. Как каторжане. Во время кино, когда возникает напряженная тишина, в зале чахоточные особенно заметны.

Вызвал как-то раз замполит. «Ты что за ерунду такую нес на днях?» — «Какую ерунду?» — «Про старых большевиков».

Кто-то настучал. Плохо дело. Замполита нужно было забалтывать — как угодно. Важно, не останавливаясь, нести любую околесицу. Он был из «пиджаков» — инженер с шарико-подшипникового завода, спокойно дотягивал второй год офицерства, не любил выслуживаться. Ему было важно получить любое устраивающее его объяснение. Он был гибок — в отношении доказательной базы.

«Мы теперь старослужащие. Железобетонны, прочны и надежны, как портландцемент марки М500 и выше. Нас теперь ни ипритом, ни кокаином не прошибешь…», — затарахтел я неуклюже.

«Иди вдаль, — отправил меня замполит, — кокаин его не берет…».

Разумеется, сегодня я повел бы себя совсем по-другому. Неспешно бы вышел в центр зала, тихо заговорил, тщательно выбирая слова и вызывая сочувствие: «Здравствуйте, меня зовут Юра. Я вдохнул мешок цемента. Поэтому в моих легких не осталось места для кокаина».

Мне бы ответили: «Спасибо, брат, что пришел и поделился с нами этой бедой!».

Только заводы те давно обанкротились. Да и я к кокаину по-прежнему равнодушен.

Как я объехал генерала

Утром генерал-лейтенант Тол-ёв уподоблялся влажному туману, который спускался с окружающих сопок, делая все неотчетливым, неявным, нездешним.

Он любил прокрадываться в свое хозяйство на рассвете. Рассказывали, мог зайти через пролом в стене, нагрянуть через тыловые ворота или просочиться со стороны стадиона. Был тих и немногословен. Пугал собою очевидцев.

По мере того, как поднималось солнце, разогревался и генерал. Днем на плацу он свирепствовал так, что в домах офицерского состава ко всему привыкшие женщины разом захлопывали окна и затыкали уши невинным детям. К вечеру цикл активности иссякал, и он снова делался для людей безобидным.

В то утро, о котором пойдет речь, генерал материализовался у ступенек здания управления около шести часов утра, когда за час до подъема рядовые первого года службы обычно досматривают свои любимые кошмары.

Ровно в этот недобрый час я отжал половую тряпку и совершил служебный проступок во время боевого дежурства. Покидать коммутатор нельзя ни при каких обстоятельствах. Однако при передаче дежурства после ночи требовалась влажная уборка. Расхождения между теорий и практикой в период развитого социализма разрешались легко и безответственно.

Я вышел коридор без ремня, расстегнутый до пупа и с двумя ведрами грязной воды. Их следовало вылить в санузле.

Дежурный сидел на входе в управление за полированным столом с телефоном, переписывал какой-то конспект. Дневальный трудился (у нас говорили — шуршал), разлив озера и гоняя их туда-сюда шваброй. Рекреация в управлении блестела. Так я ступил на свою скользкую дорожку.

«Смирнаааааа!», — истошно завопил до смерти перепугавшийся дежурный, увидев призрак генерала. Все его конспекты попадали на пол.

Говорить можно под руку, а можно — под ногу. Правый каблук моего сапога оказался прародителем нынешних хилисов с роликом на пятке. Я поскользнулся и поехал на пятке.

На первом году службы я все еще принимал строевую стойку. Ровно в строевой стойке я и поехал, не забывая отдавать честь поворотом головы. Пять-семь метров в моей жизни были затянуты, как дурной сериал, проживаясь нарочито медленно.

Распрямившийся дневальный с удлиненным, как у болванов с острова Пасхи, лицом, прижав швабру к себе, вместо того, чтобы поймать мой организм с двумя ведрами, шагнул назад приставным шагом. И пропустил меня ехать дальше.

Я выкатился на оперативный простор. Дежурный, не отрывая руку от фуражки, продолжал доклад. Генерал косил на меня глазом, который быстро наливался кровью.

Балансируя и оставляя за собой замысловатый рисунок, напоминающий след варана на песчаной дюне, я объехал по широкой дуге живописно стоящую, напряженную скульптурную группу. Вырулил точно, как по радиоприводу, во входную группу правого крыла здания. Поймал равновесие, засеменил. Выпал в коридорчик шумно, соскочив с приступки на пять сантиметров вниз, не пролив ни капли.

Тамбурная дверь с потусторонним лязгом незамедлительно захлопнулась, пряча от позора — клянусь, без какого-либо моего участия.

Поставил ведра, слушаю эфир. Двумя руками зажимаю рот. Почему меня не убил хохот, я не знаю до сих пор.

«Что это за клоун?» — рявкнул Тол-ёв. Оконные стекла тихонько затренькали, как если бы люстра из чешского стекла пережила землетрясение. «Утренний» генерал на глазах превращался в «дневного». — «Начальник смены связистов, товарищ генерал-майор!», — сообщил дежурный. — «О как!!!», — крякнул генерал.

Посмотрел на часы и начал подниматься по лестнице.

Вероятно, одного раза мне показалось мало. После окончания смены в 22 часа снова сталкиваюсь с генералом. У дверей. Выходит он, спустившись по лестнице. Выходим и мы из узла связи. «Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант!» — нахально здороваюсь, пропуская вперед. «Виделись», — недовольно буркнул он.

«Запомнил!» — победительно подумал я, зная за собой много разнообразных талантов.

Хотя повторить трюк с объездом генерала по кривой у меня бы никогда в жизни не получилось.

Будисты с одной «д»

Война с американцами не началась из-за того, что нас очень боялись. Анекдот того времени. Американская разведка докладывает: у русских есть такой страшный род войск, стройбат называется. Настолько страшный, что оружие ему не выдают, только лопаты.

Стройбат размещался под нами, на втором этаже казармы. С отдельным входом, чтобы избежать эксцессов.

У нас же были другие страшные люди — как ни странно, будисты. С одной «д». Они были стоиками. Настоящими воинами. Имели железные нервы и философский взгляд на мир. Война у них была каждый божий день.

Будист — такой специально обученный человек, который вначале легонько теребит тебя за плечо. Затем начинает трясти. Не просыпаешься — раскачивает двухъярусную койку. Не помогают принятые меры — бежит за чайником и поливает. Прямо как клумбу. Ему позволено орать тебе в ухо. Вставлять бумажки между пальцами ног и поджигать, заставляя делать «велосипед».

Будисту можно все. Ибо он по природе своей гад, сволочь и садист. Но садист назначаемый. Его назначили ответственным за побудку смены связистов, заступающей на наш узел связи. Именно на нем держалась боеготовность.

Из-за вечного недобора нагрузка была запредельной. Три человека каждые восемь часов менялись. Так называемого «отсыпного», за которым следует выходной, у нас не было. Через ночь ты на дежурстве. Утренняя смена и ночь. Пришел, четыре часа поспал в роте, где орут, шумят и двигают мебель при уборке, пошел с обеда во вторую смену. Спали на ходу, но прием-сдача дежурств должна осуществляться с точностью до миллисекунды, и она осуществлялась.

Однажды мы вместо здания управления прошагали на стадион. Шли и спали на ходу, пока под сапогами не захрустел шлак гаревой дорожки.

С философским спокойствием будист сносил побои. Сознание его оставалось чистым, незамутненным. Служение стране придавало ему сил — даже и особенно тогда, когда вера в лучшее в человеке подвергалась тяжелому испытанию. До первого луча света, например, после которого морок неохотно отступал.

Советская военная угроза — это заспанные зомбаки, шаркающие ногами, почесывающиеся, изломанные, с безумным блуждающим взглядом. Бредущие, подобно ступе с бабою Ягой, в колонне по одному. На боевое дежурство.

Поверьте, это по-настоящему страшно. Американцы понимали.

Избыточность и вариативность

Мир избыточен. И потому неоправданно вариативен.

Начальник политотдела полковник Р-н пришел как-то на службу в фетровой шляпе цвета корицы, в стоптанных домашних шлепанцах и в безупречном форменном кителе с орденской планкой.

Пока «уазик» не увез его прочь от позора, кто-то из наших бегал смотреть. Выглядел военно-гражданский полковник сильно.

Нельзя составлять столько комбинаций одежды. Человек делается беззащитным.

Тогда же мне стало понятно, почему нам, рядовым и сержантам, носки выдавали только одного цвета — темно-синего.

Майор П-в, говорят, дважды приходил в туфлях, из которых выглядывал носок черный — парадной формы одежды (цвета морской волны), и носок зеленый, защитного цвета — формы повседневной вне строя под коричневую обувь.

Вот почему офицерам полагалось только два цвета. Третий цвет недопустим. Ног не хватит.

В поисках достоверного образа

Когда в армии меня спрашивали, как выглядит моя девушка, я подходил к трехлитровой банке, в которой у нас на коммутаторе кипятился чай при помощи двух лезвий, спичек и проводов. Снимал орфографический словарь, лежащий на банке сверху. Листал страницы. Оттуда извлекал открытку Анастасии Вертинской (там, где она старалась походить на Одри Хепберн). В скромном костюмчике или блузке, не помню. Вертинская юная — еще студентка, наверное, Щукинского училища.

Кто-то из сверхсрочниц-телефонисток оставил открытку и не признался. Стала закладкой.

Открытка была стилизована под цветную фотографию, которую можно сделать в обычном ателье.

За долгие ночи ничегонеделанья я шариковой ручкой удлинил ей челку, сделал елизаветинский королевский воротник, дорисовал аккуратно сигаретку, поместив ее в уголок рта, обозначил скромные рожки, распушил кошачьи усы и приладил очки-велосипед. Еще я дополнил ее огромными ушами африканской слонихи. Увлекся.

Все верили.

Только рожки придают отношениям достоверность.

Складные уши

Трудно понять, как соотносятся черновик и чистовик. Что человек делает, пробуя, иногда интуитивно, а что уже предъявляет в качестве проверенного и осмысленного высказывания или поступка.

«Уши у человека — отличный индикатор, — важничал Вовка. — Уши не застревают — человек пройдет». Сказал и с глупой мордой просунул голову между уже давно погнутыми прутьями спинки двухъярусной кровати. И тут же застрял. Шея стала красной и набухла. Насилу, разжав с двух сторон прутья решетки, вызволили ефрейтора.

Дня через три дня работали в доме офицерского состава. Старорежимный дом с островерхой зеленой крышей. Скользко. Привязывались к трубе. Сбросили вниз временный полевой кабель, полевик. Вовка, стоя на балконе, пытался дотянуться, не вышло. Лег, просунул руку — никак. Кабель качнуло ветром. «Поймал!» — кричит Вовка. — «Молодец. Тяни!» — «Тяну!» — «Ну как?» — «Я застрял!».

Оказалось, чтобы дотянуться до полевика, он высунул вначале руку, потом плечо, потом голову, потом вылез почти по пояс. Задний ход дать не удалось. Мешали уши, противоходом они не складывались. Решетка кованая — как назло, старинная, с декоративной листвой. Ножовка по металлу оставила малозаметный след. Послали за автогеном. Накинули кошму, вырезали. Дали подзатыльник.

Заварили, закрасили. Вот и вечер.

Человек везде проходит как хозяин. Верю. Только уши мешают.

Симметричный ответ

Этот мир придуман стариками. Они седы, взлохмачены, неопрятны, суетливы, руки у них покрыты пигментными пятнами, они легко раздражаются и переходят на визг, полагая, будто имеют безусловное право вести себя так, как им заблагорассудится. Они устанавливают собственные правила и требуют их соблюдения.

Мне было лет двенадцать, когда я мучительно думал вот над чем: как бы изменился мир, если бы каждый взрослый был бы гарантированно обречен на битье, пощечины и унижения в старости?

Не можешь освоить новых пять слов английского — пошел в угол. Не бегаешь трусцой пятнадцать минут — будешь бит. Не можешь подтянуться — будешь перебирать гречку, развивать мелкую моторику, никого не волнует. Падаешь, пытаясь приседать сто раз в день — пошел в долгий тур по магазинам в поисках какой-то бессмысленной ерунды, которая тогда называлась дефицитом.

Отказываешься гулять перед сном — тебя гарантированно выпихнут из квартиры на час, даже под дождь. Переедаешь — разгрузочный день, только кефир, голодай. И хоть тут оборись, будет так, а не иначе.

Садизм взрослых должен им вернуться, думал я. Разумеется, это не воспитание, а месть. Может, именно месть могла бы остановить поколение советских уродов, требующих поступать исключительно согласно их представлениях о должном.

А они выкрутились. Они повсюду говорят об уважении старших. Они устанавливают свои нормы. Они устанавливают свою власть старейшин. И не в горных аулах, а посреди Москвы. Совет старейшин — была такая палата в Верховном Совете СССР, парламента.

Дожил — вот и вся твоя заслуга.

Страной управляли глубокие старики. Причем, в очень плохом состоянии, когнитивных техник тогда не было, медицина, помимо волшебной «кремлевской таблетки», была им плохим помощником.

В сорок лет я смотрел, как управление страной, городами и корпорациями стало переходить к молодым. Люди в 25—30 лет, имея за плечами хорошее образование, но отсутствие социального опыта, уверенно рулили. Хедхантеры, закрепляя установки начальника, жестко отсекали возрастных соискателей. Сорок лет — предельный возраст. Эйджизм — возрастная дискриминация — стала общепринятой практикой.

Тут стало понятно, что юный возраст не гарантирует успех, а, скорее, наоборот, провоцирует систему конфликтов. Скандалы, связанные с менеджментом даже в государственных корпорациях, росли как снежный ком. Мэры городов через год-два уже ходили как на работу в Следственный комитет, многие сели.

В свои шестьдесят я теперь старик. Страной управляют люди, заметно старше меня. Выглядят они лучше, молодятся, занимаются спортом, много путешествуют (теперь — в основном внутри страны). Возраст пребывания на государственной службе законодательно увеличивается. Некоторые признаки ушедшего прошлого отчетливо наблюдаются сейчас.

Полагаю, старики и сейчас вывернутся. И ни за что не ответят. Возможно, и мне повезет тоже.

Теория и практика популярной рефлексологии

Человеческая жизнь зависит не от глубины ее осмысления. Человеком управляют рефлексы.

Скажи-ка, дядя, спрашиваю я подполковника Евгения Васильевича Лукина, и у него всегда находится рассказ.

Командиру батальона вздумалось пометать гранаты, он решает провести обучение лично. Широко размахнувшись в окопе, метает одну гранату. На необстрелянный личный взрыв производит не меньшее впечатление, если бы рядом бухнула атомная бомба.

Затем комбат строит обучающихся возле домика на огневой, в котором выдают боеприпасы. Строй стоит в метре от стены — так меньше дует. Ветер сильный.

Конец ознакомительного фрагмента.