3. Спор книгопродавца с поэтом
Мы тихо допивали пиво и доедали рыжики. Официантка уже четыре раза уносила с нашего стола пустые бутылки. Дело шло к вечеру. Зал ресторана постепенно наполнялся. Пришел и в ожидании клиентов, как часовщик-починщик, занял свое место в уголочке критик Закусонский. Если прежде, увидев меня, он вскакивал, подбегал, обвивался руками вокруг моей шеи и, ласково боднув лбом в плечо, говорил: «Ну, здорово, старый!» — то теперь лишь приветствовал усталым полузакрытием глаз.
Следом возник поэт Одуев. Сегодня он был не со своей обычной подружкой-телевизионщицей Стеллой, а с какой-то длинноногой малолеткой. Пристально оглядев зал и дружески кивнув мне, он заказал ей мороженое и стал читать, громко завывая, стихи, а она смотрела на него с тем слепым обожанием, с которым смотрела бы, наверное, меломанка на свинью, запевшую голосом Паваротти.
В окружении стайки западных журналистов явился поужинать прозаик Чурменяев, автор знаменитого романа «Женщина в кресле», где описывается, как некая дама, раскоряченная в гинекологическом кресле, пытается найти в себе Бога. Этот роман он сочинил лет десять назад, будучи еще сущим юношей. Замысел, как сам автор рассказывал в одном из интервью (я слышал по радио «Свобода»), пришел ему в голову, когда он вдруг вообразил себе Настасью Филипповну на приеме у гинеколога. Закончив роман, Чурменяев тут же с оказией отправил его в нью-йоркское издательство. Среди интеллектуальной части золотой молодежи это называлось тогда «рискнуть отцовским партбилетом». Отец его был крупным руководителем среднего звена и к тому же сыном классика детской литературы. Однако ничего не случилось: благополучно миновав бдительную таможню, сначала в одну, а потом и в обратную сторону, рукопись воротилась назад с кисло-сладкими замечаниями по поводу несомненного таланта автора и еще более несомненной ненужности этого произведения взыскательному американскому читателю. Чурменяев озлился, но не отчаялся: пользуясь любой тайной оказией, он рассылал рукопись романа в разные страны, но с тем же результатом. Так продолжалось несколько лет. И вот как-то раз один тертый диссидент по фамилии Пыльношлемов, общеизвестный несколькими грамотно организованными скандалами, посоветовал Чурменяеву вложить в папку с рукописью сотню-другую незадекларированных долларов. Это помогло: первый же таможенник зеленые, конечно, конфисковал, а с ними и рукопись. Автора срочно вызвали в Союз писателей, мгновенно выдали ему писательский билет (обычно этот процесс занимает у молодого литератора от пяти до двадцати лет жизни), а через неделю Чурменяева с треском исключили из Союза писателей в назидание всем прочим, предпочитающим западных книгоиздателей отечественным. Заодно сняли с должности и Чурменяева-старшего, дабы руководители среднего звена серьезнее относились к воспитанию подрастающего в их спецквартирах молодого поколения…
Так Чурменяев-младший однажды проснулся знаменитым и упоительно гонимым. Полосы западных газет пестрели заголовками: «Опять — 1937!», «Новая жертва Бабьего Яра?», «Чурменяев против КГБ»… Все издательства, которые когда-то отклонили роман «Женщина в кресле», тут же завалили автора телеграммами с предложениями самых выгодных контрактов. Его книга вышла почти одновременно в двадцати семи странах, а обозреватель влиятельнейшего американского еженедельника «Book magazine» назвал свою рецензию «Чурменяев — Достоевский сегодня». Зацеписто, конечно, но других русских писателей он просто не знал. В КГБ сформировали специальную оперативную группу под кодовым названием «Гинеколог» исключительно для контроля за писателем Чурменяевым. Во главе группы поставили генерал-лейтенанта, знавшего папашу проштрафившегося литератора по совместной охоте.
С тех пор автор знаменитого романа всюду появлялся в окружении западных журналистов, а на почтительном расстоянии от них следовали сотрудники КГБ из «наружки». Генерал-лейтенант и Чурменяев-старший продолжали ездить вместе на охоту и по ночам у костра, наевшись медвежьего шашлыка, обсуждали, как ловчее вернуть блудного сына в лоно советской литературы. Когда благодаря мне началась гласность и слежку за Чурменяевым прекратили, к нему подошел человек в штатском и, представившись заместителем начальника оперативной группы, смущенно попросил для личного состава надписать несколько экземпляров романа, только-только переизданного «Посевом». Но не буду забегать вперед…
Итак, мы допили пиво, и я предложил заказать еще несколько бутылок, но денег у нас со Стасом больше не было.
— М-да… — сказал Арнольд, выгребая из карманов последнюю мелочь. — Сволочи вы тут в Москве-то!
— Почему сволочи? — вяло полюбопытствовал я.
— Все соки из России выпили…
— А что ж, Москва не Россия, по-твоему? — заступился за столицу Стас.
— Нет, не Россия. Москва — желвак на здоровом теле нации, — отозвался Арнольд, тяжко вздохнув.
Он уже несколько раз пробовал перебраться в столицу, печатал объявления в разделе «Междугородный обмен», даже фиктивно женился, но девица деньги-то взяла, а потом выяснилось, что она и сама лимитчица, прописанная в городе Орле. Пришлось разводиться…
— Москва — джунгли, — продолжал Арнольд, — другое дело — тайга! Я, мужики, когда белке в глаз попадаю, ощущаю то же самое, если рифму хорошую нахожу…
Мы со Стасом деликатно переглянулись: Арнольд работал корреспондентом в газете «Красноярский зверовод» и белок, судя по всему, видел только в клетках.
— А бывалоча, — не унимался Арнольд, — сидишь у костерка, полешки-то потрескивают, искорки в небо сигают, а на душе так хорошо, так стихоносно… И строчки даже не сочиняются, а всплывают из сердца, как жуки-плавунцы из придонной травки. Я хоть и прозу пишу, а вот тоже недавно сочинил. Сейчас… обождите… Ага…
Арнольд профессионально помертвел лицом, вспоминая строчки. Стас и я снова переглянулись и безмолвно договорились не повторять той ошибки, которую давеча допустили с сюжетом Арнольдова романа. Если поэт, неважно — столичный или провинциальный, прочтет за столом хотя бы одну свою строчку, он уже не остановится, пока не вывалит вам на голову весь накопившийся в его душе стихотворный мусор. Такие поползновения нужно давить в зародыше.
— Ага, вот-вот… — Лицо Арнольда начало угрожающе оживать.
— А вот я, — Стас резко перехватил инициативу, — когда гляжу на пыльные ряды книг в магазине, чувствую себя мальчишкой, вознамерившимся ублажить ненасытное лоно Астарты…
— Кого? — огорченно переспросил Арнольд, еще надеясь, что почитать ему все-таки дадут.
— Та-ак, баба одна… — пояснил высокомерный Стас. — Нам страшно не повезло: мы живем в эпоху перенасыщенного культурного раствора. Тут недавно ко мне в магазин Любин-Любченко заходил — рассказывал. Это его теория. Чтоб ты, Арнольд, понял, получается эдакая двойная уха!
— Как не понять! — закивал Арнольд.
— Мы с вами жертвы набитых книжных полок, — вздохнул Жгутович, видимо вспомнив о своем не изданном до сих пор сборнике.
— Жертвы, — согласился Арнольд. — У меня об этом в романе тоже есть…
— Я даже не представляю, — не уступал Стас, — что сегодня нужно написать, чтобы тебя услышали?!
— Я вот недавно написал! — не унимался и Арнольд.
— Ничего писать не надо, — подыграл я Жгутовичу. — Текст не имеет никакого значения.
— Абсолютно никакого, — согласился Арнольд. — Я вам сейчас об этом рассказ прочитаю!
— Что значит — не имеет значения? — не понял Стас.
— А то и значит: можно вообще не написать ни строчки и быть знаменитым писателем! Тебя будут изучать, обсуждать, цитировать… — развил я эту внезапно пришедшую мне в голову мысль.
— Цитировать? — переспросил Стас.
— Да, цитировать! — не отступал я, ибо пиво в больших количествах делает человека удивительно упрямым.
— Нонсенс!
— Чего? — не понял Арнольд.
— Вы, конечно, можете меня спросить, — все более воодушевляясь, продолжал я, — почему у классиков все-таки есть тексты? Отвечаю: потому, что они были в плену профессиональных условностей: портной должен шить, столяр — строгать, писатель — писать! Допустим, ты не читал Шекспира, а это, в сущности, равносильно тому, как если б он ничего не написал. Но ведь Шекспир все равно гений!
— Все равно, — согласился Арнольд.
— Софистика! — ухмыльнулся Стас.
— Чего? — не понял Арнольд.
— Нет, не софистика, — настырно возразил я. — Софистика — обман ума, рассыпающийся при первом столкновении с действительностью. А я могу доказать свои слова на практике. Я готов взять первого встречного человека, не имеющего о литературе никакого представления, и за месяц-два превратить его в знаменитого писателя!
— Нонсенс! — замахал руками Стас.
— Чего? — снова переспросил Арнольд.
— Фигня! — уточнил Жгутович.
— Ах, фигня! — возмутился я, и кровь с пивом бросились мне в голову. — Готов поспорить: первого встречного дебила за два месяца я сделаю знаменитым писателем, его будут узнавать на улицах, критики станут писать о нем статьи, и вы будете гордиться знакомством с ним!
Несмотря на решительную интонацию, все это было сказано мной, конечно же, в риторическом порыве и с оттенком явного алкогольного романтизма. Но Стас рассудил иначе.
— На что спорим? — деловито усмехаясь, спросил он.
— В каком смысле? — не понял я.
— В прямом. Ты предлагаешь спорить? Я готов. На что спорим? Или ты испугался?
— На что угодно! — ответил я, заводясь.
— И этот твой дебил не напишет ни строчки? — издевательски уточнил Жгутович.
— Он вообще может быть неграмотным! — небрежно бросил я.
— Нонсенс! — сказал Арнольд.
— Хорошо. Если ты проиграешь, а это неизбежно, то я буду по первому звонку в любое время пользоваться твоей квартирой! Идет? — оживился Жгутович.
Тут я должен снова сделать пояснительное отступление. Дело в том, что Стас по натуре бабник-тихушник, а книжная пыль к тому же, как я где-то прочел, чрезвычайно стимулирует женолюбие. В Италии, например, ослабшим мужчинам врачи даже рекомендуют чаще бывать в библиотеке. Однако Стасу очень не повезло с женой: она у него из кубанских казачек — ревнива до умоисступления и не только лазает по карманам, но еще ежевечерне тщательнейше осматривает его одежду в поисках приставших дамских волос и даже обнюхивает на предмет внебрачных запахов. Однажды она до полусмерти отходила Стаса чугунной сковородкой за то, что от его майки тянуло «Диором». И только потом, отходив и немного отойдя, вспомнила, как сама же и побрызгалась этими духами, когда заезжала к подружке за выкройками. Кроме всего, жена звонит ему на работу через каждый час — проверяет, а в девятнадцать ноль-ноль неукоснительно встречает его на пороге магазина с полными сумками продуктов, каковые он и тащит на себе домой — в Теплый Стан.
Ясное дело, Стас не мог себе позволить даже самые невинные мужские удовольствия, а в тот памятный вечер он оказался в ресторане нашего клуба только потому, что после обеда должен был ехать на курсы повышения квалификации продавцов-букинистов, но занятия отменили из-за болезни лектора, о чем, естественно, он жену в известность не поставил. Но такие подарки судьба подкидывала ему нечасто. Сам он свою жизнь называл добродетелью строгого режима. А ведь в нем, как в каждом мужчине, тоже кипели страсти: он влюблялся в своих постоянных покупательниц, ужасно страдал от бесперспективности, и постепенно на его лице установилось выражение застоявшейся невостребованности, которое часто путают с признаком пытливого ума. Свое сексуальное неудовлетворение Стас сублимировал в творчество, но за мелькнувший в его стихах «ласкающий пепельный локон», абсолютно вымышленный, он был жестоко избит кофеваркой. От более лютой расправы Стаса спасло то, что его жена лет десять назад, сдуру, покрасилась в какой-то пепельно-пегий цвет, о чем и вспомнила, занеся кофеварку для решающего удара… Методом жестоких проб и роковых ошибок Стас нащупал безопасную для жизни тематику. Обычно его стихи и поэмы назывались крайне филологично: «Перечитывая третью главу „Кентерберийских рассказов“, или „Модильяни пьет абсент в „Ротонде“, или „Смерть Альбера Камю в автомобильной катастрофе 4 января 1960 года“. Но надо ли объяснять, что Жгутович мечтал о большем? Вот почему моя однокомнатная квартира, расположенная в пяти минутах бега от букинистического магазина «Книжная находка“, была единственным выходом из того кошмара, в котором он влачил свои половозрелые годы.
— Значит, ты будешь пользоваться моей квартирой? — игриво переспросил я.
— В любое время и в любых целях! — уточнил Стас.
— Молоток! — Арнольд хлопнул Жгутовича по плечу.
— Идет, — согласился я и сделал многозначительную паузу. — Но если ты проиграешь, то я буду в любое время пользоваться твоей «Масонской энциклопедией»!
— В каком смысле? — затомился алчный Стас.
— В прямом. Ты мне ее просто отдашь!
— Молоток! — Арнольд хлопнул меня по плечу.
На мгновение Жгутович замер, и на лице его живо отобразилась схватка скрытого сладострастия с явным честолюбием, но довольно скоро честолюбие пискнуло и подняло вверх свои крысиные лапки.
— Идет! — кивнул он. — Тем более что ты все равно не выиграешь!
— Подумай! — усмехнулся я и решил его помучить. — Ты теряешь единственный шанс. Если ты отдашь мне энциклопедию, книгу тебе никто не издаст, и взыскательный читатель никогда не сможет насладиться твоей поэмой «Иван Тургенев читает Полине Виардо фрагменты романа „Дым“.
— Романа «Новь», — обиженно поправил Стас. — Ты всегда был Терситом по натуре…
— А кто такой Терсит? — вмешался Арнольд.
— Так, мужик один, — объяснил Стас и добавил: — Я подумал. Ты никогда не выиграешь! — И он протянул мне руку.
Я протянул свою. Нет, это было не рукопожатие, а схватка двух лукавств.
— Разбей! — приказал я Арнольду.
Тот сначала решительно занес руку, но вдруг заколебался:
— Не-ет, так не пойдет…
— Почему?
— А вы мне объясните, что значит — первый встречный?
— Как — что? — пожал я плечами. — Мы выходим на улицу, останавливаем первого встречного и предлагаем ему принять участие в нашем эксперименте, — растолковал я.
— А если он отказывается? — уточнил Арнольд.
— Тогда мы останавливаем другого.
— А если и он отказывается?
— Тогда третьего — и так до тех пор, пока кто-нибудь не согласится.
— Но ведь тогда это будет не первый встречный! — логично заметил Арнольд.
— Не придирайся к словам! — заступился за меня Стас, которому уже не терпелось поразвратничать на моей жилплощади.
— Ладно, — смирился Арнольд, — в конце концов, вы спорите, а не я. Вам и расхлебывать.
— Что? — не понял я.
— Подумайте сами: а если первым встречным окажется, допустим, Франсуаза Саган? По ящику сказали: она как раз сейчас в Москве…
— Хорошо, — согласился я. — Известных людей мы отметаем как класс!
— А если первым встречным окажется твой друган, с которым ты заранее все обшляпил? — спросил Арнольд и глянул на меня с чалдонской хитрой улыбкой.
— Ваши необоснованные подозрения мне странны! — ответил я, и, хотя у меня не было никаких жульнических планов (у меня вообще не было планов), щеки мои затеплились, как у всякого порядочного человека, заподозренного в свинстве.
— В самом деле, — насупился Стас, — я хотел бы гарантий.
— Мое честное слово для тебя не гарантия? — фальшиво, несмотря на всю чистоту своих намерений, возмутился я.
— Писатель, дающий честное слово, то же самое, что проститутка, которая клянется своей невинностью! — отрезал Жгутович.
— Как сказал! — воскликнул Арнольд, и его лицо напряглось в запоминающем усилии.
— Что ж, в таком случае наше пари расстраивается, — облегченно констатировал я.
— Вы, мужики, не расстраивайтесь, — успокоил Арнольд, глянув на часы. — Прямо сейчас должен прийти Витек, племяш нашего редакционного шофера. Я ему от дяди привез рыжиков, — он кивнул на пустую банку, — и бутылку «амораловки», — он показал глазами на свой рюкзачок.
— Кем он работает? — подозрительно поинтересовался Стас.
— Чальщиком.
— А что это? — продолжал допытываться Жгутович.
— Так, мужик с чалками, — ответил злопамятный охотовед.
— Образование? — не обратив на это внимания, спросил обладатель «Масонской энциклопедии».
— Ну какое образование у чальщика? Незаконченное…
— Конкретнее! — потребовал Жгутович.
— Из ПТУ за двойки выгнали…
— Очень хорошо!
— Вот вы Витька и заделайте знаменитым писателем. Он дядьке письма присылает с такими ошибками, что вся редакция гогочет. Вот вам и чистота эксперимента. А из первого встречного тебе любой дурак гения сконструлит!
— Идет! — обрадовался Стас и буквально вцепился в мою руку.
Я нехотя сжал его вспотевшую от предчувствия удачи ладонь, а Арнольд, крякнув, разбил наш заклад. Отмечая заключенное пари, мы допили остатки пива и закусили по-братски последним рыжиком из дядиной банки. Арнольд пошел встречать будущую знаменитость: по его прикидкам Витек должен был уже подъехать.
— У тебя диван или кровать? — задумчиво жуя гриб, спросил Стас.
— Диван-кровать, — буркнул я, мысленно ругая себя за это дурацкое пари.
