Рождён свободным выбирать

Юрий Павлович Елисеев, 2020

Эта книга, написаная, как серия рассказов отражающих жизненный путь автора, в лёгкой юмористической манере знакомит читателя с увлекательной жизнью русских художников.

Глава 2. «Белый лист»

Вагон качнулся, задрожал и в окне поплыл вокзал, оставляя в прошлом мое детство, благословенный город, в котором прошли лучшие годы, первую несчастную любовь, футбол с друзьями и многие другие мелочи, без которых не случилась бы эта моя история. В свои пятнадцать я ещё не уезжал так надолго и далеко, может быть поэтому комок в горле не давал возможности крикнуть слова прощания и предательские слезы слепили меня. Я отвернулся от окна, чтобы спрятать свою слабость. Моя матушка, утвердившаяся в решимости сделать из меня скульптора, везла сына в художественное училище города Пензы. Там она видела моё будущее. Обыкновенная селянка с тремя классами, она была на редкость упёртой, оптимистической и романтической особой, которую не испортила тяжелая, беспросветная жизнь. Она, единственная в семье, во что-то верила и поэтому пошла против мужа, который хотел сделать из меня работягу. Даже не знаю, как сложилась бы моя жизнь, пойди всё по сценарию отца. Скорее всего я бы даже не догадывался, что мне, пожалуй, следовало бы застрелиться, хотя, впрочем, неизвестно, что лучше было бы в той жизни.

Но в этой жизни я успешно сдал экзамены и был зачислен на скульптурное отделение училища имени Савицкого.

Мои первые университеты начались в мордовской деревне Крастово, куда нас, первокурсников, загнали на «картошку». Нам выдали телогрейки, резиновые сапоги и определили на постой к местным жителям. Меня и ещё троих ребят поселили к древней бабке, обитавшей на самом краю деревни, которая очень обрадовалась нам и, поскольку было видно, что с людьми она давно не общалась, всячески старалась нам угодить. Первым делом она истопила баньку по-чёрному. Могу сказать, что уже больше никогда в своей жизни, я не испытывал ничего подобного и как следствие пережитого, та адская смесь жара, дыма и копоти, с тех пор преследует меня всю жизнь. Пока мы парились, а потом, долго отмывались, старуха нажарила нам огромную сковороду грибов с картошкой. Нашёлся у ней и самогон. Я малость угорел и поэтому выпил подсунутый кем-то из старших стакан как воду и вскоре окосел. Самогон я пил первый раз в своей жизни, и судя по разочарованию, сквозившему в пытливых глазах моих однокурсников, не оправдал ожидаемой реакции на этот напиток. Доев свой ужин я пошёл спать…

На вторую неделю нашего пребывания в деревне я попал в ситуацию, о которой и сейчас вспоминаю со смехом, хотя тогда мне было не до этого. В ту субботу я зашёл за нашими девчатами, чтобы сопроводить их в клуб на танцы. Мне было приятно, что они общались запросто со мной, хотя были старше и могли вить верёвки из любого парня и, почему-то, взбрело им в голову переодеть меня в женское платье. Мордашкой я действительно походил на девицу, и, хоть авантюра эта мне совсем не нравилась, я дал себя облачить в платье и лифчик, а в лифчик засунуть два носка, набитых ватой… Потом меня накрасили как девицу легкого поведения и такой же доступности, что в годы, морального кодекса строителя коммунизма, было верхом смелости. Мои создатели, отступив назад, с сомнением разглядывали своё творение, но я, увидев себя в обшарпанном зеркале, неожиданно, был удовлетворён увиденным. В моей походке появилась какая-то лёгкость и уверенность опытной женщины. Всю дорогу до клуба девки покатывались от смеха. Мне было весело тоже, но игривое настроение улетучилось, когда ко мне подошёл здоровый, как бычок трёхлеток, парень с руками привычными крутить шкив у трактора, и не успел я опомниться, как подружки мои куда-то исчезли, а я остался наедине с местным Дон Жуаном. «Ладно один раз не Гондурас» — подумал я и пошёл танцевать. Я надеялся что ловелас отстанет… Но он был активен и настойчив. «Да ладно, потанцуем и он меня отпустит» — говорил я себе, когда он прижимался слишком сильно. Периодически я слышал над собой его тяжёлое дыхание и где — то сбоку взрывы хохота. Танцуя под мелодию ускоренного танго, мне приходилось прикладывать все свои силы, чтобы не быть расплющенным в мёртвой хватке комбайнёра. Когда танец, к моему облегчению закончился, я метнулся к своим, стараясь в низком полёте, исчезнуть из зоны видимости его радара. Похоже мне это удалось, потому что, до конца мероприятия, я его не видел. Постепенно тревога и дискомфорт покинули меня и через час я уже забыл своего ухажера, а через полтора всё закончилось — музыка стихла и народ стал расходиться по домам. Мы выходили из клуба в прекрасном настроении, как вдруг передо мной опять возник комбайнёр. Он загородил дорогу, как шлагбаум и, оттеснив меня к плетню, туда, где было потемнее, начал прижиматься ко мне и бормотать что-то похожее на комплименты. Я отчаянно, сдавленно пискнул, затравленным зверьком, и на его вопрос, похожий скорее на приказ — «пойдём погуляем?», что-то промычал, дергая головой и ища глазами своих подружек, надеясь на поддержку. Мой внутренний голос вещал мне о всевозможных неприятностях и убеждал тут же открыться ему и свести всё к шутке, а инстинкт самосохранения подсказывал, обратное, и глядя на кулаки ухажера, я подозревал, что он прав. Взяв себя в руки, голосом кастрата, я сообщил соискателю моего расположения, о том, что мне надо срочно домой и, что я не буду возражать против того, чтобы он, если его не затруднит, проводил меня. Просьба, облеченная в такую изысканную форму, произвела эффект пачки димедрола — прямо на глазах механизатор как — то обмяк и успокоился, фаза крайнего возбуждения уступила место рассудительности; черты лица его удивительным образом разгладились, выражение дикости исчезло уступив место спокойной благости и мы направились по единственной дороге, ведущей в сторону дома, где мы квартировали. Пройдя около трети пути и, с облегчением услышав доносившиеся сзади сдавленные смешки и тихие голоса моих подружек, я приободрился и, пока слушал бормотание моего ухажера о тракторах и посевах, думал о том, как бы побыстрее и вернее отделаться от него и забыть обо всём, как о страшном сне. Но на фоне этих оптимистических мыслей, почему-то на ум приходили нелепые картинки о том, как тракторист пытается залезть мне под платье… Я даже зажмурился от нелепости и ужаса, захвативших меня, когда я представил это. Когда мы подходили к цели, я чуть было не проскочил нужный мне дом и, остановившись у калитки, объявил о том, что пришёл, вернее пришла, и спасибо ему большое… Видимо сказанное было не так понято, или обличено в форму безапелляционного отказа — механизатор опять преобразился, в нём проснулся предок-питекантроп, он схватил меня за руку и чуть не оторвав её, потянул меня дальше к околице, где, я подозреваю, могло случиться непоправимое. Я со всей своей силой свободной рукой ухватился за калитку и мы с минуту стояли молча, сопели, мечтая каждый о своём. Неизвестно чем бы эта борьба характеров закончилась, если бы не подоспели мои ангелы — спасители, которые вчетвером, поняв, что пора вмешаться, выцарапали меня из похотливых лап деревенского ловеласа. Всё закончилось боле–менее мирно, но в дальнейшем парень при встрече подозрительно поглядывал на меня и терся возле дома — видимо искал свою зазнобу, девушку похожую на меня. В конце-концов ему сказали, чтобы он не мозолил глаза и, объяснили, что девушка, которую он ищет, заболев, уехала в город. Он заметно опечалился этой новости и, не в силах побороть нахлынувшие чувства и успокоить растревоженное сердце, через три дня, безуспешных поисков, бедняга запил. Так в неполные шестнадцать лет я разбил первое сердце…

После месяца грязи и дождей, замызганный, обросший, с, обветрившимся лицом и потрескавшимися руками, я вернулся в город и приступил к занятиям. Мне не было шестнадцати, в нашей группе все звали меня «Сынок», правда, спрашивали, как со взрослого, поэтому поначалу мне приходилось тяжелее остальных. Штудия по четыре часа в день укрепляла мой рисунок, я понимал, что это тот стержень, на котором держится всё академическое образование, которое, в свою очередь, является основой любого серьёзного художника. В душе я понимал это, но тяготел к декоративизму и, в частности, болел грузинской скульптурой, яркими представителями которой были Мераб Бердзенишвили, Элгуджа Амашукели… Меня волновали вечные темы с вечными персонажами, а с меня, как и с других служителей искусства того времени, требовали советский реализм, который на многие годы похоронил мои официальные устремления в искусстве. В училище а, потом, в институте нас ругали за формализм, и требовали понятных народу тем и изображений, а мы как могли сопротивлялись этому. На третий год обучения почти вся группа ударилась в маньеризм. Посыл дала тихая, неопределённых лет, удмуртка Фаина, похожая на подружку лесного троля. Никто не знал о ней ничего, кроме того, что работала она уборщицей, тут же, в училище и приходила на уроки скульптуры в своём рабочем халатике. Изъяснялась она всё больше жестами и, возможно, не знала русского языка. Я её немножко побаивался, потому что в ней чувствовалась скрытая угроза и неуёмная энергия, она была талантлива, но склонна к экстравагантным эффектам. Мы лепили с натуры торс натурщика и Фая начала выкладывать поверхность торса фактурой в виде червячков. Это было красиво, как объёмный ковёр и я, поддавшись искушению, тоже выложил свою скульптуру пупырышками. Когда, после долгого отсутствия, в класс вернулся педагог, его ждало двенадцать вариантов разочарований. Наши поиски и потуги на оригинальность обычно заканчивались плачевно, не обладая мастерством, мы пытались заменить этот навык формотворчеством, от которого по прошествии времени, те, кто был способен учиться, избавлялись и стыдливо убирали свои работы подальше от глаз. Так от рисунка к рисунку, от скульптуры к скульптуре происходила шлифовка мастерства. Училище славилось качеством выпускников, которые составляли едва ли не половину абитуриентов, ежегодно сдававших экзамены в высшие художественные вузы Москвы и Ленинграда. Главными условиями влияющими на мастерство выпускников были школа, постоянная штудия и работа с натурой. Среди натурщиков, которых судьба забросила на это поприще, не было заурядных личностей — все они были штучными и могли, в той или иной степени, быть клиентами психиатрической больницы. Одни тихие, обычно позирующие для портрета, могли часами рассказывать о луне, причём об обратной её стороне; другие, брутальные ребята, походили на спортсменов общества «Динамо», но их выдавал нездоровый блеск в глазах. Что поделать–осознание своей неповторимости иногда забирает разум…

Прохор всегда ходил босиком, в трусах и пальто на голое тело и неважно — лето было или зима. Этакий прообраз бомжа с красным, как после парилки телом и опухшим от пьянства лицом — он, пожалуй, был самым нормальным из цеха натурщиков и изъяснялся, на удивление, высоким стилем опустившегося интеллигента. Мы любили поговорить с ним во время урока, где он обычно представал нам в образе сатира и после глотка своего пойла, заметно оживившись, сыпал философскими терминами и крамольными цитатами из древних мужей. Его терпели в училище и в городе, тем более, что сто первого километра в Пензе не было, а на Колыму он ещё не наговорил. В те времена расцвета и торжества социализма к сумасшедшим, дуракам и пьяницам отношение было как к неизбежному бытовому злу — и надо бы бороться, но как бороться со всей страной? Всё же Прохор не уберёгся от своего языка. Было это седьмого ноября, когда колона нашего училища проходила по улице Урицкого мимо дома, где проживал наш опустившийся философ. Тот вышел на крыльцо совершенно пьяный, в кепке, с красным бантом и пальто на голое красное тело. Нещадно картавя и коверкая слова, он кричал в толпу призывы о том, что землю надо отдать крестьянам, фабрики рабочим, а кисти и краски — художникам. Он бесновался до тех пор, пока откуда не возьмись, появились люди в сером, которые скрутили и быстро затолкали самозванца в подъехавший воронок. Через неделю Прохор появился в училище тихий, совершенно трезвый и просветлённый…

В начале семидесятых в училище бесплатно обучались представители всех народностей союза. В нашей группе учились: кореянка, этнический немец из Казахстана, удмуртка, эрзя — мордовский парень, сибирячка, кавказец — все с разных регионов страны. Были западники, из Риги. Они считали себя элитой, может потому, что учились у известного театрального художника, а может просто считали себя Европой. Одевались они лучше нас, наверно и питались сытнее… Во всяком случае мне приходилось туго — на лучшее, что я мог расчитывать был абонемент в кафе «Парус» за тридцать семь копеек. Когда не было и этого — был хлеб и горчица на столах. Никогда не забуду солёные грузди хозяина квартиры, где я снимал угол вместе с парнишкой из Сердобска. Грузди были в бочке, в сарае, куда мы лазили для того, что бы пополнить наш скудный рацион. Они прекрасно сочетались с чёрным хлебом. Когда я вспоминаю о тех временах, мои мысли невольно и приводят меня к еде: и самая яркая из них — о солёный груздях хозяина квартиры. Мои товарищи, те, с которыми я дружу до сих пор, жили по соседству со мной и у них всегда хватало средств на плавленный сырок «Дружба» и портвейн «Кавказ», который так хорошо пился под Володю Высоцкого и «мои» грузди… Один из них теперь пьёт виски, другой тяготеет к водочке, но оба они променяли бы все свои награды и звания на глоток дёшевого портвейна и кусочек той жизни, где осталась их молодость и ощущения здорового тела.

К концу третьего курса я научился курить, и это был, пожалуй, самый ненужный навык, приобретённый мною в жизни, но осознание, того,что сигарета в руке должна была придавать весомости моей внешности, примиряла меня с этой вредной привычкой. Я повзрослел и окреп, из худощавого подростка я превратился в симпатичного юношу, к которому уже присматривались некоторые особы противоположного пола — так присматривают себе платье на вырост, представляя себе, как я буду выглядеть на них лет этак через пяток. Мне льстило такое внимание, но я не знал как этим пользоваться, в результате набил себе много любовных шишек. В конце — концов, я научился находить утешение в искусстве и, хотя зов плоти был очень сильным, мне удавалось обуздать его изнуряющими бдениями с натурщицами, в коих учился видеть не только объект вожделения, но и образец природы для воплощения в рисунке и глине. Думая, что обуздал плоть, я ждал просветления, как ждёт его буддийский монах, пройдя путём Самадхи. Мне казалось, что цепь перерождений вознесёт меня на сияющую вершину совершенства и познания, я был готов к испытаниям и самопожертвованию, но не учёл, одного обстоятельства, которое чуть не закрыло мне путь к вершине. Дело в том, что, пока я бредил идеями буддизма, одна из натурщиц, явно не разделявшая моих воззрений, положила свой похотливый глаз на меня, и, однажды, сам того не ожидая, я чуть было не оказался в её постели. Спасла меня сущая безделица — я испугался её нижнего белья и бежал из рассадника похоти, стремясь забыть происшедшее, как кошмарный сон. Я думал, что такое больше никогда не повторится, но ошибся, она открыла на меня охоту и вскоре по училищу поползли слухи. Как тараканы, они разбежались по коридорам и аудиториям и только ленивый не комментировал моё, якобы, падение.

В конце-концов резолюцию наложило комсомольское собрание, случившееся негласно, в усеченном составе, где мне поставили на вид мою, недоказанную связь с натурщицей и потребовали прекратить безобразие. Мне не удалось опровергнуть общественное мнение, не удалось, сколько ни старался, доказать обратное. Но с тех пор отношение ко мне радикально изменилось, меня перестали называть «сынком», наши девки, которые раньше запросто садились ко мне на колени, теперь держали дистанцию, а те, которые раньше были недосягаемые, наоборот, приблизились и начали говорить со мной на равных, и я понял — хочешь поменять ситуацию, закати скандал. В те годы скандалов не было. Жили мы в спокойной стране, где ничего не происходило, кроме регулярных съездов партии…

Когда пришло время, вся наша группа взялась за выполнение дипломных работ. Я, как и следовало ожидать, взял грузинскую тему, так как находился под очарованием грузинской культуры. Мой чистый лист высококачественной бумаги ждал достойной темы. С большим энтузиазмом я взялся за работу, но уже через короткое время, понял всю тщетность моих усилий. Работа над дипломом не шла. Всё что делалось становилось похожим на произведения моих кумиров и я, с ужасом понимал, что находясь под влиянием их творчества, мне не удастся создать что — нибудь своё. Это в конце-концов доконало меня. Я перестал приходить в мастерскую и бродил по городу с потерянным видом. Мне говорили: «Сделай хоть что — нибудь», но я понимал — пока не пойму какую тему выбрать и, не найду ключ, в котором будет выстраиваться моя композиция, мне нет смысла что — нибудь начинать. Оставалось чуть больше недели до защиты диплома и понимая, что, до окончательного провала, остаётся совсем немного времени, я решился на подлог — изобретение, которое пришло мне на ум в минуту отчаяния. Рецепт был прост — для создания произведения с определённым стилем и тематикой следовало взять от каждого искомого маэстро приёмы его лепки, перемешать не взбалтывая, затем варить в своей голове до готовности, сдабривая приправами своих пластических находок и знаний анатомии, потом, не расплескав полученного образа, перенести его в глину и уже после этого, выдав всё это за плод своего вдохновения, почить на лаврах… Через неделю моя метода выдала дипломную работу под названием: «Золотая свадьба», на которой были изображены грузинская чета преклонных лет. Грузин с лицом Важи Пшавела и грузинка похожая на Софико были благосклонно приняты комиссией и аттестованы с оценкой отлично. Смешанные приёмы Эгуджи и Мераба, талантливо проработанные моей рукой, не бросались в глаза, и в дальнейшем я, окрылённый неожиданным успехом, подумал развить в себе это умение и намеревался, замахнуться и перемешать Бурделя и Манцу…

Так, на первый взгляд, с неоднозначного успеха начался мой путь, началась моя увлекательная, полная хитросплетений и открытий карьера художника.

На этом пути меня ждали…и я пошёл.