Кенотаф

Юрий Окунев, 2021

«Кенотаф» – трагическая повесть жизни двух семей во времена страшного и кровавого двадцатилетия истории России с середины 1930-х по середину 1950-х годов. Искренне увлеченные в молодости утопическими идеями коммунизма и интернационала, герои повести в расцвете своих талантов попадают в жуткую мясорубку террора и войны. Их попытки сохранить преданность идеалам революции рушатся в столкновении с беззаконием и насилием, которые они сами выпестовали. Однако дьявольский режим не смог уничтожить в них порядочность, не превратил этих людей в манкуртов. При всех своих слабостях герои повести даже на краю гибели сохраняют человеческую целостность. Сюжетные линии и события повести перемежаются размышлениями об исторических реалиях, которые эти события сопровождают и подчас вызывают. Такое сочетание художественной литературы и публицистики способствует обостренному восприятию уроков прошлого, столь важных для поколения, строящего свое будущее…

Санаторий имени Горького

Август — хорошее время для отдыха. Семен и Ольга провели его в Кисловодске в санатории имени Горького. Это был санаторий Академии наук, отдыхали здесь и ученые, и артисты, и писатели — интеллигентная публика. Было с кем пообщаться, но Ольга и Семен предпочитали оставаться наедине — хотелось полностью оторваться от забот и тревог внешнего мира. Даже знать новости не хотелось…

У них был номер люкс, в который еду можно было заказать, но завтракали они в общей столовой. Там коротко и необременительно общались с другими отдыхающими, не заводя обязывающих знакомств. После завтрака до обеда уходили в горы. Шли вверх по извилистой тропе огромного парка, кормили белок с рук, выходили в степь и поднимались на невысокую вершину горы Малое Седло, а иногда доходили и до Большого Седла. По дороге останавливались на смотровой площадке, чтобы полюбоваться видом на двуглавый белоснежный Эльбрус — самую высокую вершину Европы. После обеда отдыхали, принимали нарзанные или грязевые ванны, а вечером спускались вниз в центр города, чтобы попить минеральную воду из знаменитых кисловодских источников, послушать концерт симфонической музыки в местной филармонии или поужинать в ресторане.

Как-то сходили на кинофильм «Цирк» с Любовью Орловой в главной роли. Фильм шел на экранах уже больше года и пользовался колоссальным успехом. А песни композитора Дунаевского из фильма распевала вся страна. Особенно выделялась «Песня о Родине» — могучая, бесподобная по красоте мелодия в стиле праздничного гимна выразительно представляла текст о величии советской Родины и уникальном счастье живущих в ней свободных советских людей:

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек.

— Замечательные слова, под стать мелодии. Мне кажется, Исаак Дунаевский здесь превзошел самого себя, совершенно потрясающая музыка, недаром все распевают это, — сказал Семен, когда они вышли из кинотеатра.

— После музыки к «Детям капитана Гранта» ему уже трудно превзойти самого себя. Из того кинофильма тоже всё распевают, но главное, что Дунаевский там проявил себя не только как песенник, но и как симфонист, — добавила Ольга.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что увертюра к «Детям капитана Гранта» слышится как настоящая симфония.

— Да, ты, пожалуй, права… А вот в «Цирке» очень впечатляет эпизод с передачей черного ребенка от одного из советских народов к другому. Сам Соломон Михоэлс поет ему колыбельную на идиш. Ты заметила?

— Конечно, заметила и даже текст поняла, я ведь как-никак занималась германскими диалектами…

— Ты умница и самая образованная жена на свете. — Семен обнял Ольгу за талию.

— Но если честно, то мне этот эпизод показался грубовато прямолинейным, так в хорошей литературе не делают.

— Ну, это ведь не литература, а кино. Авторы хотели образно противопоставить наш советский интернационализм миру расовой и национальной нетерпимости. По-моему, им это удалось. — Конечно удалось, но на уровне пропагандистском, а не художественном…

Обнявшись, Семен и Ольга шли по вечернему парку и умиротворенно обсуждали только что просмотренное кино. Фонари один за другим освещали их стройные фигуры и светлые лица. Они были здоровы, молоды и полны нерастраченных сил… Прелесть неопытности вместе с остротой и новизной юного чувства словно вернулись к ним из далеких времен молодости. Как тогда на Гражданской в военно-санитарном поезде, когда ночи не могли они дождаться… Поезд мотался вдоль фронта, и летучие отряды деникинской конницы выскакивали по пути, и снаряды рвались рядом, но они всего этого не видели и не слышали, их тела сливались и становились единым целым, которому было уже не до войны и всего, что творилось вокруг…

И теперь к ним вернулась та сказка юности… Семен загорел и помолодел, унылая депрессия ушла, он наслаждался гармонией природы и своей красавицей-женой, которая будто расцвела заново… Желание вдруг охватывало его в самых неподходящих местах, ему вдруг хотелось прикоснуться к ее телу… Ольга чувствовала это, улыбалась, гладила его густые курчавые волосы, шептала: «Погоди, Сенечка, вот вернемся домой…» Они были здоровы, молоды и полны нерастраченных сил… Счастье любви и успеха ждало их впереди — так представлялось им в том сказочном августе 1937-го.

В день отъезда они поднялись на смотровую площадку, чтобы сфотографироваться на память на фоне величественного Эльбруса. Но погода случилась пасмурная, облачность и туман скрыли горные вершины. Огорченные, стояли Ольга и Семен у будки фотографа — надо было заранее сфотографироваться в ясный солнечный день. Старый еврей-фотограф с сильным акцентом спросил, что беспокоит молодых людей. Семен объяснил ситуацию с Эльбрусом и отъездом… Фотограф вынес треножник с фотокамерой и сказал: «Молодым людям не стоит волноваться. Мне нужно взять вас, а за Эльбрус не беспокойтесь». Через час они получили снимок — красивые, улыбающиеся Ольга и Семен на фоне сверкающих под солнцем вершин Эльбруса. Семен невольно подумал:

«Как легко в наше время удаются подделки, как несложно сфальсифицировать действительность — на месте пустоты поставить хоть Эльбрус или, наоборот, убрать кого-то со старой фотографии».

Это была их последняя совместная фотография, очень хорошая фотография на память…

Поезд Кисловодск — Ленинград шел двое суток, этого времени оказалось недостаточно для перестройки настроения. Они приехали домой, всё еще пребывая в том фантомном мире отрешенности от реальных дел и забот. Фантом, однако, быстро рассеялся… Они съездили в Сестрорецк и забрали сына с няней домой. У Ольги начался новый учебный год в университете — впервые в роли доцента кафедры. На Семена свалился весь накопленный за месяц груз проблем в институте.

Выйдя на работу, Семен первым делом пригласил к себе секретаря парткома института Кирилла Николаевича, которого в свое время рекомендовал ему еще Иван Игнатьевич. Секретарь парткома доложил директору, что ряд сотрудников уволены в его отсутствие, поскольку оказались родственниками врагов народа. К счастью, сообщил он, в самом институте арестованных нет. Но в Военно-медицинской академии идут аресты — там среди профессоров оказалось немало изменников родины.

Семен охотно брал на работу бывших сотрудников академии, которые, как правило, были профессионалами высокого уровня. Теперь все они оказались на острие кампании по борьбе с троцкистским заговором в руководстве армии. Квалифицированных работников в сфере деятельности института вообще было мало. Теперь ряд проектов придется отложить или урезать — их некому выполнять. Семен пытался с ходу найти решение свалившейся на него проблемы — ведь он собирался договориться в Наркомате здравоохранения о расширении работ института, у него были конкретные планы неотложных исследований. А теперь получалось, что это невыполнимо из-за потери работников. Секретарь парткома говорит, что у нас незаменимых нет, но Семен-то знал, что есть… Он пока не видел выхода, он искал приемлемое решение…

После обеда секретарша принесла директору документы на подпись. Первым лежало заявление младшего научного сотрудника Зои Владимировны Паниной с просьбой об увольнении по собственному желанию. В нижнем левом углу заявления с надписью «Согласовано» стояли подписи секретаря парткома и председателя профкома института. Семен собирался поручить Паниной разработку новых тестов по оценке влияния виброакустических факторов на производительность труда в текстильной промышленности. — В чем дело, почему Панина увольняется? — спросил он секретаршу.

— Не знаю, — ответила она, — говорит, что по семейным обстоятельствам.

— Вызовите ее ко мне, — приказал Семен.

Панина выглядела расстроенной и неуверенной.

Семен спросил:

— Зоя Владимировна, почему вы увольняетесь? Вам не нравится ваша работа или что-то еще не устраивает? Вы же знаете, я собираюсь поручить вам исследование в вашей профессиональной области, а вы увольняетесь…

— Нет-нет… Я всем довольна, но у меня семейные обстоятельства, — поспешно объяснила Панина.

— Не смею вмешиваться в ваши семейные дела, но хочу понять, чем ваша работа в моем институте мешает семейному благополучию.

— Не мешает, но я должна уйти…

— Когда я работал в Академии, то был знаком с вашим отцом, профессором Паниным, замечательным специалистом. Припоминаю, что мы с женой однажды были у вашего отца дома. Вы советовались с ним по поводу вашего решения об увольнении?

Зоя Владимировна внезапно всхлипнула и расплакалась, как ребенок. Семен пытался успокоить ее, дал выпить воды… Панина взяла себя в руки, вытерла слезы, вздохнула поглубже и довольно твердо сказала:

— Дело в том, Семен Борисович, что моего папу на днях арестовали. Я не хочу подводить коллектив и ждать пока вы вынуждены будете уволить меня как родственницу изменника родины…

— В чем обвиняют профессора? — спросил Семен после паузы, во время которой он отстраненно подумал, что ничему уже не удивляется.

— Не знаю, они ничего не сказали, просто увезли его… Дома был обыск, но они не объяснили, что ищут… Наверное, по статье о контрреволюционной деятельности, как и у других…

— Вы полагаете, что для ареста были основания?

— Какие там основания… Он ничем, кроме своей медицинской науки, не занимался и не интересовался. — Она снова всхлипнула. — Скажите, Зоя Владимировна, лично против вас органы госбезопасности выдвинули какие-нибудь обвинения?

— Против меня? Нет, ничего такого… Какие могут быть против меня обвинения…

— Вот что, Зоя Владимировна… Вы сейчас забираете свое заявление и идете работать. Я не могу удовлетворить вашу просьбу об увольнении по семейным обстоятельствам, потому что не вижу никаких реальных обстоятельств, препятствующих вашей профессиональной работе в интересах нашего социалистического общества. Против вас лично никто никаких политических обвинений не выдвигал, а с остальным позвольте компетентным органам самим разобраться.

— Спасибо, Семен Борисович, но…

— Вот с этим «но» позвольте мне самому разобраться. Идите, идите — у нас с вами много работы, у нас большие планы…

После ухода Паниной Семен вызвал секретаря парткома и сказал ему:

— Кирилл Николаевич, вы, конечно, знаете, что отец нашей сотрудницы Паниной арестован, но я считаю, что это не является основанием для ее увольнения. Лично к Паниной, насколько я знаю, никаких претензий у госбезопасности нет. Или это не так? — В первом отделе подтвердили, что против Паниной обвинений не выдвинуто. Но мы должны проявлять бдительность… Как-никак дочь врага народа… Тем более она сама просит ее уволить. — Я не слышал об уголовной ответственности детей за преступления родителей, тем более за еще не доказанные преступления. Товарищ Сталин, как вы знаете, указал, что сын за отца не отвечает. Может быть, нам следует действовать соответственно?

— Так-то оно так, но сложившаяся практика рекомендует с опаской относиться к родственникам осужденных по 58-й статье… Администрация института ведь не увольняет ее, а удовлетворяет ее просьбу об увольнении.

— Просьба Паниной об увольнении объясняется ее страхом перед насильственным увольнением по статье, связанной с пособничеством преступной деятельности. Вы понимаете, Кирилл Николаевич, что если мы будем безоглядно действовать, как вы говорите, согласно сложившейся практике, то безответственно растеряем квалифицированных работников, ничего общего не имеющих с врагами народа, — сказал Семен и опасливо подумал, что это очень похоже на аргумент Каминского, высказанный им на пленуме ЦК перед арестом.

— Согласен с вами, Семен Борисович, кадрами нам сейчас разбрасываться не с руки.

— Короче говоря, Кирилл Николаевич… Вы не возражаете, если мы откажем Паниной в просьбе уволить ее по собственному желанию и аргументируем это производственной необходимостью согласно плану работ института?

— Да, согласен…

— Хорошо, решено… А заявление она сама заберет, так что никаких формальных распоряжений и делать не надо.

В конце сентября, разобравшись с неотложными делами в институте, Семен решил съездить снова в Наркомат здравоохранения, чтобы решить вопросы по плану работ института, которые так и не были решены из-за ареста наркома Каминского. Новым наркомом здравоохранения был назначен Михаил Федорович Болдырев. Он заведовал прежде Московским областным отделом здравоохранения, и Семен был с ним шапочно знаком по совещаниям в наркомате.

Семен заказал себе через обком партии номер в новой гостинице «Москва» — ему не хотелось возвращаться в Дом на набережной. Тем более что Вера должна была вот-вот родить и ей с Захаром будет не до гостей. Но Захару он решил позвонить и предупредить о своем приезде, — может быть, удастся встретиться. Домашний телефон Захара и Веры, однако, не отвечал. В день отъезда Семен дозвонился в приемную Захара в Наркомате тяжпрома. На просьбу соединить его с товарищем Гвилем взявший трубку мужчина грубовато ответил, что «такой здесь больше не работает». Ошеломленный Семен по инерции глуповато спросил:

Конец ознакомительного фрагмента.