Кенотаф

Юрий Окунев, 2021

«Кенотаф» – трагическая повесть жизни двух семей во времена страшного и кровавого двадцатилетия истории России с середины 1930-х по середину 1950-х годов. Искренне увлеченные в молодости утопическими идеями коммунизма и интернационала, герои повести в расцвете своих талантов попадают в жуткую мясорубку террора и войны. Их попытки сохранить преданность идеалам революции рушатся в столкновении с беззаконием и насилием, которые они сами выпестовали. Однако дьявольский режим не смог уничтожить в них порядочность, не превратил этих людей в манкуртов. При всех своих слабостях герои повести даже на краю гибели сохраняют человеческую целостность. Сюжетные линии и события повести перемежаются размышлениями об исторических реалиях, которые эти события сопровождают и подчас вызывают. Такое сочетание художественной литературы и публицистики способствует обостренному восприятию уроков прошлого, столь важных для поколения, строящего свое будущее…

Новый год

Новый, 1937 год пришел в почти забытом праздничном наряде: партия и правительство специальным декретом Совета народных комиссаров разрешили трудящимся полноценное празднование Нового года с елкой, украшенной красной пятиконечной звездой и детскими игрушками. А в московском Доме союзов появилась всесоюзная елка с добрым партийным Дедом Морозом и его внучкой — комсомолкой Снегурочкой. Они раздавали детям подарки — жить становилось всё лучше, всё веселее…

В этом году Ольга и Семен наряжали елку в своей трехкомнатной квартире вместе с трехлетним сыном Левочкой. Семен поднимал сына на руках, Лева смеялся и пытался повесить игрушку с крючочком на ветку. Ольга с помощью домработницы накрыла роскошный стол: колбаса докторская, колбаса твердокопченая, селедка с лучком, винегрет, рыбные консервы, заливной язык и, конечно, холодец с хреном. Гвоздем закусок был приготовленный Ольгой пролетарский вариант салата оливье под названием «Столичный» с курицей вместо рябчика и огурцами вместо каперсов и пикулей. А гвоздем новогодней выпивки была, конечно, первая экспериментальная бутылка Советского шампанского. Не было недостатка и в других напитках — водка, портвейн и сухое грузинское вино.

Гостями в новогоднюю ночь были Иван Игнатьевич с женой и сыном. Ольга сначала собиралась пригласить родственников Семена — в Ленинграде жили два его брата с семьями. Но неожиданно позвонил Иван Игнатьевич и поинтересовался, «где Шерлинги собираются справлять Новый год в соответствии с веяниями времени». Семен сказал, что «веяние времени в виде праздничной елки уже готово», и тут же пригласил старого друга присоединиться.

Иван Игнатьевич согласился: «Хорошо, придем… Тем более разговор есть…» Ольга спросила мужа, мол, а как же родственники?

«Родственников придется отменить… Как-никак секретарь райкома хочет поговорить», — ответил Семен.

Иван Григорьевич пришел с женой Соней и сыном Виленом. Он принес бутылку настоящего французского шампанского.

— Откуда это чудо? — спросила Ольга.

— Мелкоте знать не положено… Есть еще старорежимные закрома для избранных, — отшутился Иван Григорьевич.

— А я думаю, что Ваня припас французское шампанское, чтобы убедиться, что наше советское лучше, — высказал предположение Семен.

— Не ищите высокого подвоха в обыденном, — добавила Соня, — просто хочется доставить хозяевам удовольствие.

Ольга и Соня дружили еще со времен Гражданской войны. Загадочные богини судьбы Парки со своими необъяснимыми причудами свели в одном военно-медицинском поезде русскую девушку Ольгу из рабочей семьи Нижнего Новгорода с еврейской девушкой Соней из семьи учителя в белорусском местечке Любавичи. Ольга была красноармейцем в охране поезда, а Соня служила в поезде медсестрой. В том поезде они и познакомились со своими будущими мужьями, когда красноармеец Семен Шерлинг привез на телеге своего раненого красного командира — комбрига Ивана Прокопьева. История эта могла бы сойти за необычную и даже невероятную, если бы случилась в другое время. А тогда — в кровавых революционных буднях Гражданской войны — она была вполне обыденной, хотя и достаточно романтичной. Через год после знакомства, почти одновременно, Иван женился на Соне, а Семен на Ольге. Этот русско-еврейский перекрестный матримониальный сюжет впоследствии сопровождался в их семьях постоянными шутками на тему, как друзья перепутали невест. На самом деле никто ничего не перепутал, а сошлись наши пары с попаданием в яблочко. Иван и Соня принадлежали по понятиям тех времен к зрелым многоопытным партийцам, а Семен и Ольга были по своей сути еще детьми, которых революция заставила преждевременно повзрослеть.

Иван входил в когорту старейших большевиков, которые еще до революции поддержали Ленина в его борьбе с меньшевиками за включение в программу партии идеи диктатуры пролетариата. Ему было чему учить молодого смышленого еврейского парня, которого он назначил своим адъютантом. Поначалу были азы военного дела, а потом Иван наставлял Семена в основах марксизма и революционной стратегии партии большевиков. Такую же роль наставницы по всем вопросам играла поначалу Соня в отношении Ольги. Соня ко времени революции уже окончила гимназию и прошла школу партийной работы в БУНДе. После революции она присоединилась к большевикам. У Сони был свой метод просветительства — книги. Она давала Ольге читать и русскую классику, и Маркса-Энгельса, и Ленина. Ольга была старательной ученицей, быстро наверстывала упущенное в небогатой образованием нижегородской юности. Потом, после войны, Соня пошла учиться в медицинский институт, а Ольга окончила рабфак и по совету старшей подруги поступила на филологический в университет.

Разница в возрасте повторилась и в детях: сын Ивана и Сони Вилен был на одиннадцать лет старше Левы — сына Семена и Ольги. Вилен учился в седьмом классе, вступил в комсомол. Лева благоговейно дотрагивался до комсомольского значка на груди у старшего товарища, а тот, присев на корточки, показывал малышу на игрушечном танке, как Красная армия будет громить врагов рабочих и крестьян по всему миру.

Потом все уселись за стол, чтобы до Нового года, как положено, проводить год старый. В старом году было много хорошего. В Совнаркоме утвердили представленный Семеном финансовый план развития его института. Ольга защитила диссертацию, и сам профессор Жирмунский рекомендовал оставить ее в университете — в следующем учебном году она получит должность доцента кафедры. Соня стала начмедом крупного ленинградского роддома, ее прочили на должность главного акушера-гинеколога города. Семен, начав было открывать Советское шампанское, попытался перечислить достижения Ивана по руководству коммунистами района, но тот прервал его и предложил:

— Давай-ка, Семен, перейдем от слов к делу… Шампанское оставь на Новый год, а пока выпьем с тобой водочки под селедочку да язычок заливной.

Предложение было принято, женщины пожелали присоединиться к мужчинам и тоже выпить водки, и Иван поднял свою рюмку:

— Первый тост, друзья мои, за товарища Сталина — нелегко ему было в прошедшем году.

Чокнулись рюмками с водкой, выпили, закусили… Семен добавил:

— Да год был нелегким, но победным — партия под руководством товарища Сталина разгромила троцкистскую оппозицию.

Поговорили и об этом… Иван показал новогодний номер газеты «Правда» — на первой странице под портретом Сталина огромными буквами значилось: «С Новым годом, товарищи, с новыми победами под знаменем Ленина — Сталина!»

Когда по радио начали передавать новогоднее поздравление всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина, Семен открыл бутылку советского шампанского, а Иван — бутылку французского. В честь Нового года попробовали и того и другого. Семен сказал:

— Ты, Ваня, конечно, извини, но мое шампанское вкуснее твоего… Мое слаще, а твое показалось мне кислым… Констатирую полную и окончательную победу пролетариата…

— За победу пролетариата готов выпить еще, а вот в том, что она окончательная, сомневаюсь… Ты, Сема, подозреваю, в шампанском ни хрена не понимаешь, хоть и профессор. Тут мнение наших дам важнее…

— Мне понравилось и то и другое, но из солидарности с пролетариатом выбираю советское шампанское. Даже удивительно, как быстро на Донском заводе его сделали, по-стахановски, — сказала Ольга.

— Вот именно что быстро… Настоящее шампанское выдерживается несколько лет в специальных бочках и бутылках. Литературу нужно читать, товарищи профессора с доцентами, особенно тем, кто гигиеной труда заведует. Не всё то хорошо, что по-стахановски добывается, шампанское не антрацит, — поучительно пошутил Иван.

— Критику вышестоящих товарищей принимаю. Готов признаться, что пью шампанское первый раз в жизни, — ответил Семен.

— А по мне, — вступила в обсуждение Соня, — так и то и другое шампанское не сравнится с нашей привычной водочкой.

— Поддерживаю партийную позицию моей подруги: буржуазному по происхождению шампанскому не сравниться с пролетарской водкой, — пошутила Ольга.

— Сравнится, не сравнится, а давай-ка, Оленька, выпьем еще шампанского за наши еврейские половинки. Две тысячи лет плотина, возведенная эксплуататорскими классами вокруг евреев, сдерживала их таланты. Но наша революция разрушила ту плотину, и энергия угнетенной нации выплеснулась и пошла волной высокой. И вот вам зримый результат за этим столом: Семен — ученый, директор института, не сомневаюсь, что скоро и академиком станет; Сонечка — талантливый и любимый нашим пролетариатом врач, не сомневаюсь, что скоро и главврачом будет. За вас, Семен и Сонечка, — поднял бокал Иван.

— Спасибо, Ванечка, за признание. — Соня пригубила бокал. — Думаю только, что та волна поднята идеями коммунистического интернационала у всех наций: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим, кто был никем, тот станет всем!» Вот ведь в чем дело…

— Согласен с Сонечкой… — сказал Семен. — Евреи в черте оседлости поверили в интернационал, а Октябрьская революция открыла им все пути, разрушила, как сказал Ваня, плотину угнетения…

— Да, Октябрьская революция, конечно, открыла дорогу… — без пафоса подтвердил Иван. — Хотя если быть точным, то равноправие всех наций ввела еще буржуазная Февральская…

— Ты, Ваня, не иначе как перепил немного, — забеспокоилась Соня, — посмотрели бы мы на «равноправие наций», если бы белые победили в Гражданской войне.

— Вот-вот… А мы с Семеном не дали им победить. Правда, Сема? Там, на Гражданской, прошли наши лучшие годы, незабываемые. Давайте споем, что ли, песни нашей молодости…

Предложение Ивана всем понравилось, и Ольга первой звонко запела:

Слушай, рабочий,

Война началася,

Бросай свое дело,

В поход собирайся.

Все подхватили хорошо знакомые слова и мелодию:

Смело мы в бой пойдем

За власть Советов

И как один умрем

В борьбе за это.

Вот показались

Белые цепи,

С ними мы будем

Драться до смерти.

Смело мы в бой пойдем

За власть Советов

И как один умрем

В борьбе за это.

Иван спросил: «Если все как один умрем, кто будет строить коммунизм?» Семен добавил: «Да, многовато призывов к смерти — время такое было». Иван сказал, что помнит и другие песни Гражданской войны, и с хулиганским видом пропел:

Эх, яблочко

На тарелочке,

Надоела жена,

Пойду к девочке…

Соня всплеснула руками: «Вань, перестань… Совсем нетрезвый…» А Ваня продолжил:

Эх, яблочко,

Революция.

Скидывай, поп, штаны,

Контрибуция…

Посмеялись… Соня вдруг остановила всех, вздохнула глубоко и предложила выпить за Новый год не в ожидании новых побед над врагами и достижений на трудовом фронте, а просто так — за счастливый год. Она сказала:

— Выпьем, дорогие мои, за простое человеческое счастье в новом году, чтобы год был счастливее прежних, чтобы без врагов и ненависти, чтобы побольше любви и терпимости, чтобы, чтобы…

Она вдруг осеклась, задохнулась, как бывает от комка в горле, и… расплакалась по-детски. Это было неожиданно и трогательно, это было огорчительно, но Иван и Ольга догадались, в чем причина, а Семен в полном недоумении всполошился, побежал на кухню за водой — он не знал того, что знали Иван и Ольга. Ольга начала успокаивать подругу, увела ее в другую комнату… Иван громко сказал им вслед: «Девочки, мы с Семой пойдем прогуляться, а вы чай с пирогом приготовьте». И добавил тихо для Семена: «Пойдем, друг, протрезвиться на морозце. Без нас Соня скорее успокоится — нервы…»

Иван и Семен вышли на улицу. Было тихо, безветренно, нехолодно — легкий морозец чуть выше нуля градусов… Падал негустой мокрый снежок, и его струйки красиво высвечивались под редкими фонарями, а потом таяли, едва достигнув мостовой. Свежо и легко дышалось…

— Где твой любимый шофер Василий? — спросил Семен.

— Отпустил его до утра, пусть отдохнет, немолодой уже… Хороший мужик Василий Петрович, из первых чекистов.

— А мой шофер Коля ушел работать в НКВД. Толковый парень, там у него перспектива роста, я не возражал, написал ему отличную характеристику.

— Все они там толковыми становятся… А Василий ушел из органов, с молодой порослью чекистов тягаться не захотел.

— Чем же молодые чекисты от старых отличаются?

— Ох, какой сложный вопрос ты задал, Семен. Не знаю… Думаю, для старых революция, интернационал были совсем рядом, им и служили, других авторитетов не признавали. А для молодых это всё уже далекая история, а начальство рядом…

— Ответ твой, Ваня, еще сложнее. Я так думаю, что у каждого поколения чекистов свои задачи и методы, которые временем диктуются. В этом и разница…

Иван неопределенно отмахнулся, взял Семена под руку и ускорил шаг. Они молча прошли по улице Ракова до сквера Лассаля, что между Русским музеем и зданием бывшего Дворянского собрания, закружили вокруг по хрустящему под ногами снегу. Иван подставил ладонь под падающие мокрые снежинки, растер влажной рукой лицо, заговорил приглушенно, безадресно, словно в пустое пространство…

— Хочу поделиться важным… Это непраздничное, за столом неуместное… Устал я от партийной работы, вспомнил свою рабочую юность на уральском заводе, хочу уйти на живое дело, для живых людей полезное. Я ведь слесарем был неплохим, да и в организации производства кое-что понимаю. Вот старые друзья приглашают в Сибирь, в Красноярский край, на новый машиностроительный завод, где толковых людей не хватает, предлагают должность начальника цеха. Думаю согласиться…

— Ты в своем уме, Ваня? — озабоченно вскрикнул Семен, мгновенно протрезвевший, — с должности секретаря райкома в начальники цеха… Да это же вроде ссылки за плохую работу. Ты, что ли, не справляешься со своей работой? Где здесь логика?

— Да не кричи ты… — Иван взял Семена за плечо, больно сжал его, приблизился, глухо заговорил, почти зашептал: — А логики у нас давно нет, ее заменила партийная дисциплина. Тебе, Сема, одному говорю… Другу старому, которому верю… Устал я руководить бессловесными. Мне в рот смотрят, свое слово сказать боятся. А главное — не хочу быть посередке на картине, на пьедестале… Отовсюду всем виден, и сверху, и сбоку… Чем виднее, тем уязвимее, ты-то должен понимать. Чую, Сема, зверье нас окружает… Как тогда, в Гражданскую, помнишь — словно почуял я дух смерти, когда конница мамонтовская налетела, еще невидимая и неслышимая. Тогда было проще, враг был яснее, а сейчас… Боюсь я, Сема, хочу уйти в тень. Тогда не боялся, а сейчас боюсь…

— Не понимаю я тебя, Ваня, первый раз в жизни не понимаю, — нервно, приглушенно в тон собеседнику, сказал Семен. — Страхов твоих не понимаю. Ты старый большевик, с Лениным партию создавал, герой Гражданской войны, признанный партийный руководитель. Одумайся, Ваня, чего тебе бояться, в какую такую тень уходить? Да ты же пример настоящего большевика для молодых! — Вот-вот, Сема, ты в точку попал: «старый большевик». Слишком много тот старый большевик знает и помнит. То помнит, что нынешним партхолуям знать не положено. Потому и боюсь я их, Сема… Власти ихней несоветской, непартийной…

Свернули по улице Лассаля к проспекту 25 Октября, где на углу у Гостиного под фонарем стояла елка. Семен обескураженно молчал. Иван взял его под руку, ускорил шаг, словно убегая от сказанного. Потом остановился, медленно, с одышкой, с длинными паузами произнес несколько тяжелых фраз:

— Ты ведь июльское закрытое письмо ЦК читал… Наверняка знаешь, что все сторонники Зиновьева и Троцкого объявлены врагами советской власти, подлежащими полному уничтожению… Ты молодой… Зиновьева понаслышке знаешь, а я с ним работал и в Коминтерне, и в Ленинградской парторганизации… Григорий Евсеевич рекомендовал меня после окончания комуниверситета на руководящую партийную работу в Ленинград… Вот тебе и вопрос: ты, мой друг Семен Шерлинг, можешь доказать, что я не сторонник Зиновьева?

— Могу, Иван, — горячо вступился за друга Семен. — Ты, Ваня, большевик-ленинец, сторонник сталинского курса ЦК, и никакие зиновьевы-каменевы тебя с большевистского советского курса не собьют.

Иван резко развернул Семена к себе, почти лицом к лицу зашептал нервно, хрипло…

— Скажи откровенно, Семен, ты веришь, что Зиновьев и Каменев враги партии, что они готовили террористический заговор против советской власти и вождей?

— Я сомневался в этом, пока они сами не признались. Ведь они публично на открытом процессе признали, что организовали убийство Кирова. Все обвиняемые сами признали свои преступления… В прошлый раз покаялись, а потом втихаря готовили новые теракты.

— Все, да не все… Смирнов не признал, Гольцман не признал… Старейшие большевики, но, как и все, были расстреляны. Я знал Ивана Никитича Смирнова еще по дореволюционным делам, его в Гражданскую называли сибирским Лениным.

— Про обострение классовой борьбы всем хорошо известно… Да, Ваня, был всплеск борьбы в прошедшем году. Может быть, не без ошибок… Но в целом партия оздоровилась, и новый год, я верю, будет спокойным и счастливым.

— Твоими бы устами да мед пить, Сема. Буду рад, если ошибаюсь, но предчувствия свои тяжелые не могу отбросить. Вот уже и на самого Бухарина замахнулись. Читал в «Правде»? Николай Иванович — любимец партии, автор Сталинской Конституции, а тоже, получается, чуть ли не враг народа, троцкист… Не понимаю я этого, Сема, и не принимаю…

Они молча дошли до ярко освещенного проспекта, неся какой-то груз неловкости от этого странного разговора. Разговора недозволенного, опасного, подобного вызову недоброй судьбы, от которой ни тому ни другому ничего хорошего ждать нельзя. Подошли к елке, украшенной множеством электрических лампочек. По пустому ночному проспекту вдоль и поперек ходили веселые люди.

Постояли у елки, закурили… Тягостный разговор не отпускал…

— Давно не помню такого теплого Нового года, — сказал Семен, чтобы уйти от этой тягости.

— И правда, Сема, такого не было, — согласился Иван, обнимая друга за плечи и увлекая его в обратный путь. — Пойдем домой, нас там с чаем да с пирогами заждались. А разговор этот забудь, не было его… Это так, накипело, а поговорить не с кем… Ты мне лучше вот что скажи: ты за дискуссией на московской сессии ВАСХНИЛ следил?

— Не могу утверждать, что знаю подробности, — оживленно подхватил Семен, обрадовавшись перемене темы, — но в общих чертах суть отслеживал. Я ведь с Николаем Ивановичем Вавиловым встречался у него в ВИРе. Он, конечно, гигант… И в теории, и в практике… Не поверишь, чуть ли не пятая часть земель в стране заняты сортами из собранного им и его сотрудниками генофонда культурных растений. Всё лучшее в мире отыскал и у нас привил. А ты почему интересуешься?

— Как же, вавиловский ВИР в моем районе… Не знаю, как по научной, а по партийной линии на Вавилова негатив идет, особенно после того, как его с должности президента ВАСХНИЛ сняли. Партийные органы поддерживают Лысенко — это я определенно знаю. Ты с генетикой знаком?

— Знаком в общих чертах, это не моя область, но стараюсь не упускать… Думаю, Ваня, что за этой генетикой будущее биологии, а потом и медицины.

— Как-нибудь найди время, просвети меня. Вокруг этой генетики, чувствую, большая политическая игра закручивается…

Когда дошли до дома, уже на пороге Семен вдруг придержал друга, взявшегося за ручку двери, и спросил:

— Скажи мне, Ваня… Соня знает о твоих планах уехать в Сибирь?

— Знает, конечно, не раз обсуждали… Отсюда и слезы эти…

— Она не одобряет?

— Знаешь, как у нас говорят: «одобряю целиком и полностью». У Сони это не совсем так, а по-другому, по-женски. Вроде бы понимает меня, поддерживает, но сомневается, мечется… Виноват я, что груз этот непомерный с ней пытаюсь разделить. Не нагружай этим Оленьку, прошу тебя…