Гиперборей

Юрий Никитин, 2004

Волхв Олег, один из легендарных Троих из Леса, становится отшельником, чтобы в уединении познать Истину. Но нападение дикого племени обринов заставляет его вновь взяться за оружие и вернуться в мир, полный лжи и насилия. Разгромив захватчиков, Олег узнает, что над Русью по воле зловещего Совет Семерых нависла страшная угроза. И Олег вновь отправляется в далекий путь…

Глава 4

Конь под Олегом шатался, пена клочьями повисла на удилах. Второго коня пришлось оставить — едва успел соскочить, тот грохнулся оземь замертво. Обры, как стая волков, постепенно догоняли, приноравливались, и все чаще страх заползал в сердце Олега. На обнаженных клинках блестели оранжевые искры, словно каждый обрин вез пылающий факел.

Впереди медленно вырастал высокий холм, с середины и до вершины он выглядел голым, без деревьев и кустов. Олег изо всех сил понукал коня, направив прямо к холму — тот походил на Лысую гору.

У подножия пришлось спешиться. Он потащил усталого коня за узду, заставил перебраться через валежину. Измученный конь упирался, храпел, задирал голову. Со стороны дороги послышался грохот копыт, в двух шагах упало короткое копье. Другой дротик пролетел совсем рядом, вонзился в дерево.

Олег выпустил узду, головой вперед нырнул в кусты, а оттуда помчался наверх по крутому склону. Позади раздался радостный рев, высоко в ветках сухо чиркнула стрела. Олег карабкался наверх, хватаясь за свисающие толстые корни. Меч за плечами цеплялся за ветки, сзади нарастали рев, крики, ругань.

Половина обров слезла с коней, другие поскакали во весь опор, стараясь окружить холм со всех сторон.

Олег услышал голоса, понял, что за ним отрядили пешую погоню. Он прибавил бег, но старался не сбивать дыхания: вот-вот придется драться.

Кусты впереди разом кончились, дальше вверх потянулась вытоптанная голая земля. Издали вершинка должна ярко блестеть, как лысина старого деда, особенно под дождем или лунным светом. На таких горках издавна устраивали гульбища, купалы, но, самое главное для Олега, — обычно строили капища местных богов.

Задыхаясь от быстрого бега, он выбежал на плоскую вершинку холма — утоптанную, очищенную от травы и кустов. В самой середине поднимался на исполинских столбах широкий навес. Стены были из ошкуренных бревен. Олег даже успел увидеть, что за стеной высится политый засохшей кровью очень толстый столб. В быстро наступающих сумерках Олег разглядел грубые черты свирепого лица — тесали секирой или топором. Под столбом в широкой каменной чаше лежали обглоданные кости. От капища тяжело несло, жужжал рой мух, между бревнами сновали разжиревшие крысы.

Из храма вышли двое стариков в белых одеждах. Один держал выдолбленную тыкву, другой опирался на посох. Олег на бегу закричал:

— Уходите!.. Сюда идут обры!

Он стремительно нырнул в открытую дверь. Старец обернулся к нему лицом, а к лесу спиной, сказал с негодованием:

— Никто не смеет в святое мес…

Затрещали кусты, на утоптанную площадку выскочил первый обрин. Справа и слева появились другие, один с разбегу метнул короткое копье. Железное острие ударило в сухую спину, проломило тонкие, как у птицы, кости. Старец все еще стоял, но кровь потекла двумя струйками изо рта. Второй выронил тыкву, повернулся было к храму — второй дротик догнал и вонзился в худую шею. Шатаясь, волхв двинулся прочь, упал, сделав еще два неверных шага.

Обры рассыпались по голой земле, дождались Мирошномана. Тот выбежал из кустов мокрый от пота, заорал на ходу:

— Окружай!.. Окружай капище язычников!.. Землю изроем, но не уйдет!

Воины, закрываясь щитами, топтались в трех десятках шагов перед деревянными стенами. Мирошноман видел страх в глазах воинов-зверей. Сойтись лицом к лицу они рвались и сейчас, но если шагнуть ближе — беспощадные стрелы пещерника выбьют их ряды, как молнии безумного Хараджи.

Медленно, держась от храма на почтительном отдалении, они замкнули кольцо. Их лица были суровыми и тревожными. В храме было тихо, но каждый воин-зверь чувствовал на себе беспощадные глаза таинственного противника, и каждый, с какой бы стороны ни стоял, готов был поклясться, что видит кончик смертоносной стрелы, которую пещерник просовывает между бревнами, выбирая цель…

— Сколько у него стрел? — спросил Мирошноман зло. — А сколько нас? Навалимся разом. Мы порубим его сразу! В плен не брать!

Воины начали осторожными шажками приближаться к храму. Щиты держали высоко, оставив узкую щелочку для глаз — выше закрывал шлем. Мирошноман выдернул меч, яростно оскалил зубы, собираясь отдать приказ о немедленной атаке, но Морш вдруг схватил его за руку:

— Одним камнем трех собак! Ты сбережешь воинов, убьешь врага и уничтожишь храм чужого бога. Чтобы утвердиться в вере, надо безжалостно низвергнуть старых богов! Народ не может меняться нам в угоду, если у него будет память. Особенно важно уничтожать чужих богов.

— Сжечь? — спросил Мирошноман с сомнением.

— Не откладывая!

Трое воинов уронили щиты, быстро разожгли костер. Другие спешно рвали мешки, полотняные сумки, бегали к белеющим вдали березкам за берестой. Тряпки и бересту обернули вокруг дротиков и стрел, подожгли и разбежались вокруг деревянного храма.

— Метать огонь! — крикнул Мирошноман.

Воины с разбегу метнули копья. Оставляя огненные дуги в потемневшем небе, словно пролетели малые смоки, копья с гулким стуком вонзились в толстые плотные столбы. Огонь жадно охватил древки, ронял огненные капли на землю, в твердом гладком дереве мореного дуба остались торчать железные наконечники — кондовый дуб устоял, не загорелся.

Мирошноман в ярости сжал кулаки. Еще дважды по его приказу метали копья, пока не истратили последние. Он хотел было гнать на приступ — мечи остались! — когда ноздри вдруг уловили запах дыма. Последнее копье, брошенное осмелевшим воином вблизи, упало на крышу. Там сушились лечебные травы, пучки мяты, липового цвета — огонь быстро пошел по всей крыше, радостно взревел, почуяв силу, вгрызся в дерево, начал рушить стропила.

— Смотреть в оба! — заорал Мирошноман. Он бегал с обнаженной саблей вдоль цепи воинов. — Там огонь, здесь луна помогает! И муравей чтобы не выскользнул!

Языческий храм горел немыслимо долго, всю ночь. Столетние дубы, которые когда-то неохотно поддались острым топорам, горели страшно, к небу вздымался широкий огненный столб, прожигал низкие облака. Казалось, само небо горело и роняло раскаленные капли.

Воины едва не падали от усталости: всю ночь до судорог сжимали рукояти сабель и топоров, до рези и слез в глазах всматривались в каждый блик, пляшущие языки пламени, в любой тени со страхом узнавали бегущего на них разъяренного пещерника с поднятым мечом.

Морш тревожно посматривал на озаренные пламенем изнуренные лица. Пожар на этой языческой Лысой горе на беду виден издали — огненный столб до неба, облака словно набухли от жаркой крови. Чересчур далеко видно, а ведь и самые покорные племена приходят в ярость, когда рушат их святыни!

— Он сгорел, — выкрикнул один из молодых воинов. — Даже боги не выживут в таком огне!

— Да, конечно, — ответил Мирошноман глухо.

Взглянул в счастливые глаза и отвернулся. Он уже слышал эти слова на пепелище терема. После чего сотник, три десятника и его лучшие воины были убиты, как овцы рассвирепевшим волком.

В сторонке Морш, посланец далекого племени с юга, заботливо укутывал плащом сестру. Она зябко ежилась от ночного холода, резко дергала плечами, будто сбрасывая пауков. Морш крикнул Мирошноману:

— Он мог уцелеть?

— В огне? — возразил Мирошноман. — Подземелий в капищах не строят, знаю. Разве что сразу, не останавливаясь, проскочил этот сарай насквозь? Выбежал с другой стороны и затаился в кустах, прежде чем мы окружили храм?

— Другого не осталось. Уйти не мог, у подножия стоит цепь твоих воинов. Пойдем такой же цепью навстречу и варвара защемим, как между двух ладоней!

Мирошноман кивнул: чужак снова говорит здраво. Странно, что далекий от воинского дела человек разбирается в тактике войн, засад, внезапных нападений.

Он повернулся, чтобы отдать новый приказ, но в это время подбежал запыхавшийся воин. Глаза Мирошномана люто сузились: воин был из цепи, оставленной у подножия.

— Почему здесь?

— Нападение! — выдохнул воин, едва держась на ногах. По шее стекала, пузырясь, широкая красная струйка. Левое ухо отсутствовало, из среза толчками выплескивалась кровь. — Бьемся, но их много… Вели дать помощь!

Мирошноман бросил взгляд на догорающий храм. Варвар пожертвовал жизнью, теперь захохочет, глядя на своего врага: явились местные дикари мстить за свой храм.

— В круг! — закричал Мирошноман страшным голосом. — К подножию уже не прорваться!

Со всех сторон к догорающему храму бежали воины-звери. В глазах блестел красный отсвет пожара, иные бешено вращали глазами, кто-то взвыл, вцепился зубами в край щита.

— В круг! — заорал Мирошноман еще громче.

Воины-звери неохотно сбились в рыхлую толпу, ощетинились оружием. Они презирали драться в строю, как пытался научить их Морш, видавший другие страны, — бог богов Хвыцкара принимает к себе лишь неистовых, одержимых, настоящих воинов-зверей!

Залитые заревом пожара и мертвым лунным светом зеленые кусты словно исчезли в единый миг, накрытые людской волной. На утоптанное ровное поле выскочили воины-звери, половина уже в крови, за ними гнались разъяренные люди. Мирошноман услышал многоголосый вздох облегчения: его воины сразу увидели, что враг захватил то оружие, что первым попалось под руку, доспехов никто не надел…

— Вперед не вырываться! — рявкнул Мирошноман. — Держать круг!

На него с разбегу набежал крупный мужик с распахнутым в яростном крике ртом. Мирошноман легко уклонился, его сабля зловеще свистнула, рассекая воздух, и мужик захлебнулся в вопле: правая рука до локтя исчезла, а из жуткого обрубка со свистом брызнула кровь, белая кость потемнела, наполняясь кровью. Мирошноман успел подставить щит под падающую дубину второго славянина, мгновенно ткнул острием в живот.

Железо звенело уже всюду, хрипло и страшно кричали раненые. Мирошноман отступал вместе с отрядом сперва по твердой земле, потом споткнулся о первого убитого обрина, дальше мертвые и раненые лежали вплотную один к другому.

Отражая удары, он рискнул бросить взгляд по сторонам, похолодел: обров осталась горстка. Они падали, как срубленные деревья, — славяне были вооружены хуже, наспех, но превосходили в росте и силе. Их удары были страшными, и обрин, попавший под такой удар, обычно падал, как бык под ударом молота, и уже не поднимался.

На Мирошномана насел молодой гигант, он наносил частые яростные удары, его тяжелый меч из сырого железа иссек в куски щит врага, сбил шлем, и Мирошноман уже видел скорую гибель в синих как небо, беспощадных глазах. На счастье, рядом зазвенела чья-то сабля, сзади послышались крики, на них навалилась целая толпа, разъединила, он упал, выполз из-под груды тел, успел увернуться от брошенного дротика. Разъяренные чужие лица мелькали со всех сторон — он оказался отрезан от тающей горстки воинов-зверей.

Через толпу сражающихся протолкался прежний молодой гигант, случайность боя отодвинула его победу, но не отсрочила. Он поднял меч — Мирошноман с трудом отразил тяжелый удар. Вдруг рядом снова засвистела сабля, гигант чуть отступил. Мирошноман взглянул на спасителя и с изумлением узнал проповедника. Морш рубился хладнокровно, умело, успевал оглядываться на кучку обров, где оставалось всего трое, — в самой середке виднелись черные как ночь косы его сестры.

— Уступи увальня мне! — крикнул он Мирошноману.

— Он твой, — вскрикнул тот с облегчением.

Проповедник ловко прыгнул между ними, отразил бешеный удар, уклонился, начал парировать страшные удары огромного славянина, холодно отыскивая брешь в защите.

Славянин ревел как бык, огромным мечом рассекал воздух как прутиком. Морш все чаще увертывался, а сам ловил удобный момент. Вдруг раздосадованный славянин схватил меч двумя руками, ударил внезапно и со страшной силой. Морш словно ждал, нырнул под руку гиганта, меч просвистел рядом с его ухом, вошел по рукоять в землю. Славянин медленно опустился на колени, его огромные ладони судорожно зажимали широкую рану на животе. Горящие глаза со злобой смотрели в смуглое чужое лицо, изо рта вырвался хрип:

— Я буду ждать тебя у врат! Я тебя запомнил…

Морша передернуло.

— К счастью, нам в разные места.

Славянин рухнул вниз лицом. Мирошноман, отступая под градом ударов, крикнул озадаченно:

— Хороший удар! Такой воин, а попер в проповедники?

Морш оскалил насмешливо зубы: старый воин по природной тупости думает, что его работа — лучшая в мире! Он повернулся к Мирошноману спиной, они молча отражали натиск. Воздух был заполнен стонами, горячим запахом крови. Далеко на краю поляны послышался отчаянный крик Гульчи, торжествующе проревел боевой рог.

Внезапно появился озаренный багровыми бликами от догорающего храма огромный, обнаженный до пояса человек. Литые мускулы в лунном свете влажно блестели, в руке хищно покачивался длинный харалужный меч, глаза горели, как две звезды. До пояса он был в крови, словно вброд переходил кровавую реку.

— Вы пришли похабить наши святыни! — закричал он громко. — Так пусть же ваши боги защитят вас!

Он неуловимым движением подхватил с земли дротик, швырнул, крикнул вслед:

— Держи!

Морш подставил щит, успев заметить синеватую искорку на конце дротика: закаленный, должен щелкнуть по железным пластинам, нашитым на буйволиную кожу. Морш даже видел место на земле, куда упадет отскочивший дротик…

Страшный удар, от которого мгновенно онемела рука. В груди полыхнуло огнем. Вспыхнули звезды, и он с ужасом понял, что копье, пробив щит словно кленовый лист, глубоко вонзилось ему в грудь, раздробив кости.

Олег перешагнул через поверженного, сказал с тихой яростью, не спуская глаз с Мирошномана:

— Ну, обрин… Ты считаешь себя умелым бойцом?

Мирошноман взревел, нагнетая боевую ярость, вцепился зубами в край щита, краем глаза наблюдая за пещерником. Тот насмешливо улыбнулся, и Мирошноман, устыдившись, бросился вперед, размахивая саблей. В груди было холодно, словно проглотил глыбу льда, он знал — от врага не уйти. Он рубил, орал, плевался, затем в глазах блеснул ослепительный свет, и Мирошноман не успел понять, что меч разрубил ему голову вместе со шлемом.

Стучали топоры, журавлевцы спешно возводили новый храм. Ревели волы, затаскивая на холм тяжелые бревна. Утоптанная площадка была залита кровью, ее посыпали свежесрубленными молодыми веточками. Своих павших несли на краду, чужих мертвяков оттаскивали на корм зверю.

Солнце висело высоко над головой. Племенной вождь Громодар обходил Лысую гору, придирчиво пересчитывал собранное оружие. На месте сгоревшего храма пока что набросали горку из отрубленных голов, отдельно на сухую бересту снесли срамные уды обров, дабы враги даже в подземном мире несли знаки бесчестия. Их сожгут вечером, когда придут бабы, а головы подождут чуть дольше — до часа, когда вокруг храма поставят высокий частокол.

Посреди утоптанной площадки жарко полыхали костры, на вертелах медленно поворачивали, подставляя жару попеременно то спину, то бока, оленьи и кабаньи туши. В двух огромных котлах варилась уха, а на краю поляны, в тени деревьев, волхвы врачевали раненых журавлевцев. Снизу у подножия холма тоскливо выли бабы, никого не пускали — рано.

Старейшины расселись на обгоревших бревнах, степенно обсуждали — как заново строить храм. Олег сидел рядом с ними, свой огромный меч воткнул в землю, на крестообразную рукоять повесил ожерелье из оберегов.

— Вам начхать на дулебов, — говорил он медленно, словно тащил на гору огромный камень. — Вам нет дела до прочих племен славянского корня… В самом деле, чем они лучше обров, гуннов или готов? Каждое племя за себя, один Род за всех! Но мне боги поведали, что обры, которые сожгли храм, — не просто грабители. Не за данью, не за добычей явились — мы все ходим за данью, добычей, славой, честью! Обры пришли уничтожить нашу веру начисто, извести весь славянский народ под корень…

Его слушали с недоверием. Отмахнулись бы вовсе, но странный пещерник показал себя великим воином: для боя выбирал только сильных противников, слабых уступал другим.

— Откуда они? — спросил Громодар.

— Это не важно, — отмахнулся Олег. — Главное — вера. Киммеры явились — наших богов не тронули. Скифы — дань взяли, но богов не задели. Гунны — не трогали. Не трогали савиры, сарматы, аланы, роксы, агафирсы, гелоны… Всем нужна была добыча, а не наши святыни. А что сотворили обры?

Вождь тяжело поднялся, в задумчивости почесал волосатую грудь крепкими ногтями. Странный пещерник-воин спас ему жизнь — двумя ударами сразил двух озверелых обров. Сражался, как сам Перун, но Перун в бою неистов, а этот обликом печален. Чудно.

— Нам надо подумать, — заявил он угрюмо.

Олег выдернул из земли свой меч, пошел через площадку, на ходу устраивая меч за спиной в ножнах. Вождь уже орал на работников и даже на старейшин, указывая на заостренные колья. Старики между тем вяло препирались, не желая, чтобы племя шло на каких-то чужаков. Мало ли их было. Уйдут, как и пришли. А что храм сожгли, так всех за это положили, ни один не утек.

Олег вышел на утоптанное поле, где на самом краю стояли в ряд широкие щиты из мягкой липы. На щитах были намалеваны страшные оскаленные рожи, а на серединном — кривоногий человек. В щитах торчали оперенные стрелы.

Глотая горькие слезы, перед щитами в сотне шагов стояли смирным рядочком белоголовые подростки. В руках дрожали луки, у одного парнишки из-под разбитой рукавички на левой руке текла тонкая струйка крови. Мальчишка с усилием натягивал тугую жильную тетиву, в чистых невинных глазах блестели озера слез.

Земля вокруг щитов твердая как камень. Траву вытаптывают еще в первое лето, когда ищут стрелы, потом и булыжники вбивают в землю, какие не успели выкатить за поле. А само поле чистое, как ток, где молотят зерно.

На другом конце поля белел одинокий щит с намалеванным человеком в шеломе и доспехах. Там упражнялись подростки постарше, били стрелами с трехсот шагов. Здесь их обучал настоящий русин — русич, рус, росс, руг, как называют в разных племенах этих наиболее закаленных и умелых воинов, что везде составляют старшую отборную дружину, отборную среди отборных. Здешний русин был стар, с белыми как снег волосами, с негнущейся ногой. Он был широк в плечах, лицо сильное, злое, в глубоких шрамах. Подростки, как испуганные птахи, разлетались от его крика: гонял искать стрелы, если ушли мимо. С трехсот шагов надо было поразить рисованного ворога, чтобы пять стрел еще шли в воздухе, а шестая била точно в голову.

Олег с сочувствием отвел глаза. Много будет взлохмачено кожаных рукавиц на левой руке — тетива бьет больно, рассекает кожу, — много прольется соленых слез, пока научатся бить птаху на лету, бегущего зайца с полусотни шагов, козу — с сотни, а в могучего тура надо успеть всадить пять-шесть стрел, пока кидается на тебя с опущенными рогами.

Пройдя дальше, Олег услышал из леса топот, выкрики. На широкой поляне между двумя стенами темного бора упражнялся молодняк: молодые мужи, завтрашние воины. С ног до головы увешанные оружием: в панцире из толстой турьей шкуры, бородавчатом от нашитых конских копыт, с боевыми топорами или палицами на перевязи, с круглым щитом на локте левой руки, с острым копьем в правой, а также — луком и колчанами за спиной, швыряльными ножами в чехле на поясе, еще одним — за голенищем, они грузно бежали к стене деревьев, тяжело бухая подкованными сапогами.

Здесь тоже руководил русич — немолодой, грузный, похожий на вставшего на дыбы медведя, но быстрый, резкий в движениях. Он гаркнул что-то лютое — передний ряд парней разом метнул копья, присел, закрывшись щитами, второй ряд бросил копья через их головы. Русич закричал снова — и парни, обнажив мечи, бросились вперед, старательно держа щиты так, чтобы смыкались краями, а на деревья надвигалась единая стена щитов.

Снова рявкнул старый русин — парни остановились, побежали в обратную сторону, изо всех сил держа ряд. На Олега пахнуло крепким потом, хотя он стоял в полусотне шагов, мелькнули залитые потом багровые лица с вытаращенными глазами. Рубахи потемнели, по спинам тяжело бухали мешки — пудика по три в каждом, а потом русин, Олег помнил по себе, доведет этот груз до пяти пудов! И еще заставит держать коленями — зажимая крепко — камень в четыре-пять пудов весом. Так укрепляют мышцы, чтобы конем управлять не только уздой, но и одними ногами, освободив руки для смертельного боя.

Уже обученные пойдут в бой, лучшие станут гриднями, лучших из гридней возьмут в княжескую дружину, нарекут дружинниками. Это младшая дружина, потому что есть еще и старшая, называемая русинами — отборными воинами, присягнувшими положить животы в защиту отечества. В каждом племени есть русины — иногда много, иногда мало, в какое-то время совсем исчезают, если жизнь идет мирно, но едва налетает беда, тут же из разных племен в княжеский град стягиваются русины, образуется русское войско, или просто — русичи.

Олег не стал смотреть на муки молодых парней — бедолаги еще не понимают, зачем бегать строем, — повернул к хозяйским сараям. Там вкусно пахло, топтался народ. Там же, на грудах свежесрубленных веток, покрытых шкурами, расположили раненых. Помимо журавлевцев, Олег обнаружил возле дальнего сарая троих обров. Двое были связаны по рукам и ногам — их захватили, оглушив, третий лежал лицом к небу, из груди торчало древко короткого копья. Рядом сидела девушка, тонкие пальцы беспокойно щупали лоб раненого.

Заслышав шаги, оглянулась, губы ее задрожали.

— Это мой брат!.. Он уже умирает, не добивайте его!

У раненого не было мощных скул и узких глаз, привычных для обрина, а нос вовсе загибался, как у хищной птицы. Грудь его была широка, в пластинках твердых мускулов, но копье, пробив насквозь кожаный панцирь, как лист лопуха, с той же легкостью пробило и грудь. Олег не видел острия, чувствовал — вышло под лопаткой. Изо рта текла кровь, раненый даже не шевелил губами, смотрел на сестру неотрывно.

Олег ощупал грудь раненого, нашел нужные жилки, одновременно сдавил. Розовая струйка разом истощилась. Олег вытер пучком травы кровь, посмотрел на цвет. Темная, много сгустков. Если не умер до сих пор, выживет. Хотя удивительно, даже чудно, что все еще жив…

— Что говорит твой бог? — спросил он.

Губы раненого чуть дрогнули.

— Зовет…

— А мой велит остаться, — ответил Олег. — Посмотрим, который сильнее?

Он рывком выдернул копье. Раненый охнул, глаза закрылись. Девушка зарыдала, кинулась брату на грудь. Олег поднял ее за волосы, отшвырнул. Трава чуть пожелтела в его сумке, целебную силу еще не растеряла, и Олег приложил к открытой ране, ножом разжал зубы раненому, влил из баклажки темный отвар. Раненый закашлялся, изо рта снова потекла кровь. Олег прижал траву полосками полотна, отступил, полюбовался. Сердце стучало радостно — любил лечить.

Девушка смотрела на него почти с ужасом, по грязным щекам бежали частые слезы.

Морш очнулся к вечеру. Непонимающе смотрел на бледное заплаканное лицо сестры, шепнул:

— Разве рана… не смертельная?

— Нет-нет, — сказала она торопливо, — ты выздоровеешь!

— Гульча, я знаю раны… Я был лекарем…

— Это тоже лекарь, — сказала она быстро. — У дикарей бывают великие лекари!

— Этот лекарь лечит… от жизни. Многих вылечил!.. Меня насквозь… сквозь щит и панцирь…

— Забудь, не думай! У тебя жар.

— Гульча, он опаснее, чем мы думали.

Она прошептала, косясь по сторонам:

— Понимаю. Воин прост как лошадь, на которой сидит. Лекарь — это знание, мудрость. Но разве не вся мудрость у сынов нашего племени?

— Она должна быть только у нас, — ответил он, помолчав. — Иначе в мире будет вечный хаос, вечный спор, вечная резня. Если мир один, то и разум должен быть один. Наш, конечно. И тогда во всем мире будут мир и покой.

— Тебе очень больно?

— Варвар подобрал травы умело, они притупили боль. Гульча, я могу не выжить. Давай на этот случай придумаем план. Ты ведь останешься одна из нашего племени среди этого моря варварских племен… среди народов…

Она наклонилась, его губы едва шевелились. Он шептал, останавливался, впадая в забытье. Очнувшись, повторял, заставлял повторять ее, заучивать она должна не только для того, чтобы выжить, ведь маленький и юный пастушок однажды победил старого свирепого великана Голиафа, пришедшего с севера, из этих мест.

Олег появился, когда солнце опускалось за деревья. Осмотрел раненого, велел класть на лоб влажную тряпку, напоил горьким отваром, сменил повязку с травой на ране — старая уже отдала целебную силу. Когда поднялся, довольный, Гульча ухватила его за рукав:

— Я сделаю все, чтобы мой брат жил…

Глаза ее были опущены в землю, щеки залило горячей краской. Олег кивнул, голос был ровный, словно сани скользили по замерзшей реке:

— Хорошая девка. Молодец.

Он ушел, не обернувшись, а Морш прошептал:

— Он чует, что я могу в какой-то мере сдерживать боль… Ты не отходи от меня далеко.

Всю ночь на вершине холма стучали топоры. При свете костров сотни древоделов торопливо ошкуривали бревна, рыли ямы под столбы. Неподалеку вождь с волхвами прижигали каленым железом пленных, вызнавали дороги, повадки обров. Заслышав жуткие крики, сходились мужики, слушали с удовольствием, давали советы. Громодар гнал советчиков.

Ограду поставили под утро, наконец-то на новенькие свежие колья насадили головы обров — но множество кольев оставались свободными.

Обоих пленных вождь велел посадить на колья, пусть подыхают без спешки, а детишки чтобы бросали камнями, упражняясь в ненависти к чужакам. Вождь ходил забрызганный кровью, как мясник, улыбался во весь рот: обры под пытками наперебой кричали, что в дальних походах набрали золота, камешков, драгоценный паволок, который чудные червяки делают.

Раненого Морша поместили под навес. Журавлевцы с удовольствием бы прикончили и этого единственного оставшегося в живых пленного, пусть не на кол посадили, но хотя бы зарезали, как козу. Однако странный пещерник трогать не позволял. Громодар согласился скрепя сердце. Как вождь, он понимал, что волхвы пробуют новое зелье на псах, но ведь свой пес дороже чужого человека, а тут повезло — ворог!

Через два дня вернулись гонцы. Громодар сообщил Олегу:

— Все племена отказались! Лишь борщаки ответили, что дадут десять тысяч всадников и двадцать тысяч пеших ратников, если уступим треть добычи.

— И ты задумался?

— Обры — наша добыча! — возразил Громодар. — Целиком. Мы — журавлевцы. Сами зничтожим, а сокровища заберем. При чем тут борщаки?

Олег покачал головой:

— Делишь шкуру неубитого медведя. Борщаки — лютые воины. Лучше с ними идти супротив обров, чем схлестнуться на узкой дорожке.

— Борщаки сильны в чистом поле, — проворчал Громодар. Он почесал в затылке, поскреб между лопатками, выворачивая руку, — а мы живем на опушке. Чуть что, за деревьями укроемся. Не только конь — черт ногу сломит… Впрочем, насчет борщаков подумать надо. У ихнего вождя есть Весняна, дочка. Сказывают, краше нет на тыщи верст окрест…

Жесткое лицо, испещренное шрамами, стало мечтательным. Старый леший, подумал Олег. С тремя женами едва справляешься, а тянешься к четвертой?

На следующий день дозорные притащили на аркане полузадушенного обрина. Оказалось, встретили пятерых, когда охотились. Дабы узнать их настоящую силу, старшой дозора придержал конников, пустил вперед пятерых журавлевцев. Один журавлевец погиб, двое были ранены, зато четверых обров посекли в капусту, пятого свалили, стукнув палицей по шелому.

После того как истерзанного обрина бросили живьем голодным псам, Громодар сказал с великим презрением:

— Дулебы… Червяки! Племя огромное, старое — как дались?

— Натиск, — объяснил Олег горько. — Дулебы смотрели в другую сторону, с рашкинцами враждовали. Еще на тюринцев косились, пакостей ждали. К тому же все были в поле… А ежели бы один на один, да чтоб у славянина была такая же сабля…

— Славяне? — переспросил Громодар. — Кто это?

— Вы все, — объяснил Олег устало. — Все, кто по дурости бьется друг с другом. Древляне, дулебы, дряговичи, поляне, хорваты, бодричи, тиверцы…

— Пещерник, ты знаешь много, но в один ряд с дрягвой не ставь! Они жаб едят. Я лучше обрина братом нареку, нежели дряговича или тиверца. Втяни свой поганый язык туда, откуда он у тебя вылез, — в задницу! Пореже разевай пасть.

Не говори, что думаешь, сказал себе Олег невесело, а думай, что говоришь. На Громодара нельзя сердиться: ему десять лет от роду, хотя живет в теле сорокалетнего мужика. Журавлевцы рождаются, живут, старятся и умирают, оставаясь детьми. Живут теми радостями, что и звери и птицы их Леса. А ведь человек от зверя отличается умением заглядывать вперед.

Деревянные терема и бобры строят. Мураши вовсе хоромы возводят!..

Олег набросал сена на дно телеги, сам положил туда Морша. Журавлевцы ворчали, угрожающе бряцали оружием, с удовольствием бы прирезали пленника, ибо на частоколе осталась дюжина пустых кольев. Гульчачак принесла для раненого старое одеяло из шкур. Лицо Морша было желтым, словно у покойника, веки плотно сомкнуты. Избегая враждебных взглядов, Гульчачак укрыла его шкурами с головой, как мертвого.

Олег подал ей вожжи:

— У тебя очень тонкие руки, но придется управлять самой.

— А конь не пугливый? — спросила она опасливо.

— Ничего, он не будет оглядываться.

Лошадь медленно тронулась, старая полуслепая кляча, что уже дважды прожила свой век. Олег объяснил Гульче, пряча усмешку, что вождь журавлевцев сам выбрал самую смирную лошадь, чтобы не понесла, зачуяв слабые женские руки.

Когда отъехали на версту, Морш шепнул, не открывая глаз:

— Отпустили?.. Без выкупа?

— Да, — ответила она с сумрачным недоумением. — Он меня даже не возжелал!

— Ну, этот мог взять и без торговли, — заметил он с мрачным юмором. — По праву победителя.

Она вспыхнула, тонкий голос зазвенел, как натянутая тетива лука:

— Ты тоже, как все мужчины, не понимаешь! Силой возьмешь только тело, а мог бы взять меня всю. Но почему-то не захотел.

— Оскорблена?

— Встревожена.

Он прислушался, видя только высокие борта телеги. В кронах деревьев перекликались птицы, под колесами сочно хрустела трава. Лошадь фыркала, часто останавливалась. Дважды Гульча соскакивала на землю, тащила лошадь под уздцы.

— Я встревожен тоже, — признался он. — Этих племен — как песка на морском берегу, но они, мне кажется, не сложнее обров. Мы могли бы незримо править ими… не появляйся такие! Он знает и умеет не меньше нас. А нам завещано бояться народов, которые, если их не трогать, как медведи в зимней спячке, но когда оказываются на краю пропасти, то среди них невесть откуда появляются герои, мудрецы, пророки…

Она зябко повела плечами.

— А если они… не исчезли?

Он промолчал. Она постегивала лошадь, вдруг спросила во внезапном страхе:

— А если он знает?

Он покосился на ее встревоженное лицо, слабая улыбка раздвинула бледные губы.

— Гульча… Он не может знать нас. Сама знаешь, он не может знать.

Ветви расступились, небо заблестело синевой. Колеса простучали по твердому, трава уже не хрустела, а сухо трещала. Морш стиснул зубы, впервые застонал. Гульча заботливо сунула узкую ладошку под его затылок, Морш шепнул:

— Нет-нет, терпимо… Варвар знает странные методы лечения. Не магия, ее бы заметил. Но что нас ждет у обров? Это жестокие и капризные дети.

Она зябко передернула плечами:

— Жужунак?.. Походный вождь Ермокрак погиб, он считался моим женихом.

— Ты была лишь невестой, — напомнил Морш осторожно, — не женой… Жужунак не имеет на тебя прав. Вдобавок он старик.

Она горько усмехнулась:

— Не имеет права?.. Разве обры знают такое слово? Их право — сабля.

Лишь через несколько дней подвода дотащилась до ворот мрачной крепости из толстых бревен. Стражи обров почему-то долго не решались взяться за тяжелые запоры. Несколько человек с высоких стен всматривались в окрестности, словно в дальних кустах засели враги — выскочат, едва завидят открытые ворота. Наконец вверху появился кто-то из знатных, он знал Морша и Гульчу в лицо, заорал на стражу у ворот.

Когда тяжелые створки с лязгом захлопнулись за их спинами, Морш прошептал:

— До этого момента не верил, что уцелеем…

Гульча с сомнением оглянулась на толстые ворота. В самом ли деле уцелели? Сердце ее тоскливо сжалось.