Гиперборей

Юрий Никитин, 2004

Волхв Олег, один из легендарных Троих из Леса, становится отшельником, чтобы в уединении познать Истину. Но нападение дикого племени обринов заставляет его вновь взяться за оружие и вернуться в мир, полный лжи и насилия. Разгромив захватчиков, Олег узнает, что над Русью по воле зловещего Совет Семерых нависла страшная угроза. И Олег вновь отправляется в далекий путь…

Глава 3

Обливаясь потом, Олег сидел не шевелясь, прислушиваясь к грузному топоту над головой. Колени почти упирались в подбородок, между лопаток по спине текли теплые струйки, рубашка прилипла к спине. В обширном подполье, где хранились запасы еды и питья, осторожный хозяин прорыл вдобавок еще один тайный подвальчик на случай лихой годины — разбойные племена налетят, тиверцы придут с набегом, хазары ли вышлют отряд головорезов… Этот малый подвальчик в большом подвале был спрятан особо хитро. Не знай Олег о такой привычке дулебов, никогда бы не догадался и уже лежал бы наверху в большом подвале с разрубленной головой и чужие ноги топтались бы в лужах его крови.

Он отыскал эту потайную плиту, когда вверху уже поднимали крышку, успел увидеть свет факела, тот освещал лишь злобные лица, но не рассеивал тьму всего подземелья. Когда по ступенькам затопали тяжелые сапоги, он неслышно скользнул в тайник, бочка с квашеной капустой съехала на прежнее место, накрыв секретную плиту. Над ним топали, тыкали копьями, все осматривали и перетряхивали — мышь не ускользнула бы. Изрубили капусту, рыбу вытряхнули на земляной пол. Рыбный рассол потек к Олегу через узкую щель. Встревожился было, но обры не заметили, а еще считают себя умелыми воинами!

Затем в подвал начали спускаться другие люди, хохочущие, нетвердо стоящие на ногах. Их голоса были громкие, кто-то даже затянул песню — унылую, как их степь. В тайник к Олегу доносились пыхтение, ругань, скрип сдвигаемых с мест бочек. Он прислушивался к шуму, веселью, считал, сколько раз над головой прогрохочет тяжелый гром: обров интересовали бочки с медом и пивом…

Много позже осторожно поднял ляду, прислушался, выбрался из тайничка в подвал. Запах гари полез в горло, защипало глаза. В подвале темно хоть глаз выколи, но вверху в черноте светится звездочка — верхняя крышка открыта, видно клок ночного неба. Хорошо. Услышит заранее, если кто вздумает спуститься в подвал. Пока что лишь слышны в ночи пьяные песни, неблизко — шагах в ста.

Он прокрался на цыпочках, выставив перед собой руки. Тяжелый меч приятно оттягивал ремень на плече, за другим плечом был лук со стрелами. Олег нащупал ногой ступеньки, осторожно пошел вверх. На последней застыл, прислушиваясь. Когда-то его знали как вещуна, который может предвещать будущее, он и предвидел — пути народов, походы великих царей, падение империй, но никто не ведает, что ждет его завтра или даже сегодня за ближайшим углом!

Он долго прислушивался, ловил запахи. Ноги начали подрагивать, наконец ощущение опасности миновало, но в любой момент кто-нибудь из пирующих на просторе обров может подойти к открытому подвалу, заглянуть, а то и полезть за медом. Олег легко выпрыгнул, пригнулся, расставив руки и готовый к схватке.

Над ним колыхалось огромное звездное небо, воздух был холодный, с сильным запахом гари. Под ногами хрустели головешки, луна пряталась за тучами. Он передернул плечами — свежо. Заскакивал в подвал, зная, что над головой три поверха огромного терема из толстых бревен, а вылез прямо будто в середине скифской Степи. На востоке над самым виднокраем серела полоска, будто черное небо какая-то сила отрывала от такой же черной как деготь земли. Эта сила звалась Белым Светом, что Род создал в первый день творения. Белый Свет могучим клином вонзился между землей и небесной твердью, победно теснил ночную тьму.

Ноги по щиколотку погрузились в теплый пепел. В стороне горел костер, ветерок принес пьяные вопли и запах жареного мяса. Олег прокрался к темнеющим силуэтам построек. Конюшня сгорела начисто, как и кузня, а ближайшие хаты зияли голыми балками крыш.

Глаза привыкли к скудному свету, он пошел скользящим шагом, как учил его Мрак, великий охотник и самый старый друг: под ногами не щелкнул ни единый древесный уголек. Сделав круг, он зашел к сидящим у костра с тыла, присел во тьме, начал всматриваться, вслушиваться в песни. Что за народ обры? Он видел многие племена и по одной пряжке мог сказать: крупное племя или нет, управляет вождь или старейшины, власть выборная или по наследству, каким богам поклоняются…

С содроганием понял, что обры — исключение из всех известных племен. Славянские ли кузнецы, скандинавские, германские или восточные — оружие куют, как цветок на клинке оставят, узор хитрый, а рукоять вовсе в облике прыгающего барса или грифона делают. А чеканка, отделка серебром и золотом шеломов, конской сбруи, поясов, ножен? Щиты — картины: василиски, птицы Сирин, полканы, разрыв-трава и цвет папоротника… А вот у обров мечи — плоские, мертвые, без узоров. Щиты — обтянутые кожей плетенки из лозы, чтоб меч, скользнув по одной, тупился о другую. Ножны — только ножны, пояса — пояса, на шеломе, что на голове красуется — не на пне! — даже намека нет на узоры.

Он передвинулся, всматриваясь в пирующих обров до рези в глазах. Невероятно! Раньше был уверен, что такой народ не может возникнуть. Существует богами данная связь между человеком и тем, что мастерят его руки. По оружию, одежде, домашней утвари, по узорам, которыми народ изукрашивает их, Олег безошибочно узнавал, как работают головы и сердца, понимал характер, чуял горячую кровь или рыбью, видел умение уживаться. Бросив беглый взгляд на узор клинка или одежду, он уже знал, что ожидать от этого человека, не как воина, а именно человека…

Видя обров, содрогался.

Он попятился в темноту, его трясло. Он ощутил себя слабым, беспомощным. Неужто опять его ведет незримая сила, более мощная, чем он сам? Нельзя остановиться, говорить с обрами, убеждать их, пробовать повернуть к Добру… Души обров поразило что-то ужасное, они черные внутри, и такой народ или племя, а скорее воинское братство, — обречены. А он обречен вести с ними бой.

Олег устало, словно нес на плечах горный хребет, потащился обратно в лес.

В пещере он долго и безуспешно звал Тайных. Да, он отступник, ибо оставил волховство, стал ведуном, ищет новые пути к Истине. Но из Семи Тайных ненавидит его только Фагим, глава Совета, с остальными удавалось мысленно общаться все годы. Они осуждают за отступничество, по-прежнему верят в старые пути, но все же общались!.. Или он сам настолько выпал в этот плоский мир, что утерял былую мощь, может общаться лишь, как и все здесь, криками и жестами?

Голова раскалилась от усилий, но под плотно стиснутыми веками он видел только черноту. Поплыли светлые пятна, потом — цветные, замелькали узоры, словно жилки на молодом листе, но всматривался напрасно — просто пятна, просто узоры, что исчезали, размывались, заменялись другими. Он ощутил слезы на щеках. Соленые как море, горькие.

Когда рассвет оттеснил ночь, Олег выбрел из пещеры на вершину холма, лег за огромным валуном, похожим на исполинский бараний лоб. Высоко в небе загорелись облака, подожженные стрелами Сварога, как совсем недавно горел терем племенного вождя дулебов. Олег перевернулся, уткнул горячий лоб в холодную землю. Увы, Апия, мать-сыра земля, заботливо охлаждала жар своего дитяти, лелеяла по-матерински, но молчала. Богиня знала все ответы на старые вопросы, но жизнь уже мчалась новыми, неведомыми ей путями.

Над головой заверещали птахи. Наскоро почистились, упорхнули, трепеща от возбуждения крылышками, спеша первыми осмотреть трухлявые пни, стволы, муравьиные кучи. Поздняя пташка глазки продирает, а ранняя уже носик прочищает.

Он затянул ремень на плече, закрепляя перевязь с мечом на спине, неслышно побежал вниз к селению дулебов. Решение, которое принял, было таким простым, плоским, что стало горько от непочтения к самому себе — в мирской жизни сложностей нет вовсе! Но опасности и крови — много.

Десятник Дупоглазорук пировал с лучшими воинами. Терем сгорел, а из оставшихся домов лучший оказался у нового войта. Теперь войт висел на воротах — посинел, язык вывалился, глаза как у совы: веревку выбрали потолще, шершавую, чтобы не задавила сразу. Всю ночь слышны были хрип, стук босыми пятками в толстые доски. Затих лишь к утру. Бабу зарубили — выла громко. Две малые дочки, в разорванных сарафанах, истерзанные грубыми утехами, прислуживали страшным обрам. Была еще одна, но та не выдержала. Кацапаган, старый вояка, предложил свой кинжал тому, кто придумает что-то новенькое. Выиграл, конечно, он сам, но едва не разорвал ее пополам, потом она чудом не задохнулась, а под конец детская спина хрустнула, и девчонка перестала двигаться, но еще жила. Ее сбросили с крыльца, а затем кто-то из обров, проходя к колодцу, равнодушно наступил сапогом на тонкое горло, услышал хруст и пошел дальше.

Они пировали с вечера, похоронив убитых, смыв копоть после пожара. Дупоглазорук остался старшим: проклятый пещерник выбил стрелами всю верхушку. Трудностей Дупоглазорук не ждал. Сейчас десятник, завтра будет сотником, как только известие о резне донесется на конских копытах до походного хана. А пока он с лучшими из уцелевших пил странное вино, приготовленное из меда, — сладкое, липкое, но с мощным ароматом, и крепкое, как удар кулака в боевой рукавице.

Кацапаган в который раз рассказывал о схватке у ворот, когда едва-едва не поразил увертливого пещерника — еще миг, и тот бы пал от мощной длани Кацапагана. Его слушали вяло, пили хмуро. Ермагама швырял обглоданными костями в младшую дочь, стараясь попасть в глаза. Заплаканная, она не пыталась уворачиваться, едва держалась на ногах, по внутренней стороне детских ножек текла струйка крови.

— Это кто-то из наших, — заявил десятник свирепо. — Дулебы воевать не умеют, мы их стерли в прах в первом же сражении!.. Это какой-то из наших!.. Я слышал, не все приняли начертанный богами путь.

— Те ушли давно, — пробормотал Кацапаган. — Когда хан Обад принял новую религию… Не все согласились отдать всех своих богов за одного чужого. Не все!

— Это было давно, — согласился третий, ветеран многих войн Крагатак, — к тому же то было далеко, на родине. Откуда взялся этот?

— Уходят и потом, — возразил десятник. — Кто знает, когда приходит малодушие? В какой момент суровая душа вдруг становится уязвимой, доступной унижающей воина жалости?

— Хорошо, что сгорел, — сказал Кацапаган. — А то, глядишь, и другие…

Над ухом резко хлопнуло. Кацапаган оглянулся, с недоумением смотрел на лохмотья от бычьего пузыря, тонкой пленкой которого дулебы затягивали окна. Сейчас в окно дул свежий ветер, солнце бросало в избу яркие лучи. Хрип с середины комнаты заставил Кацапагана оглянуться в другую сторону. Десятник неестественно запрокинул голову, из горла торчало белое оперение стрелы, а острие высунулось с другой стороны толстой высокой спинки резного стула.

Все застыли. Это длилось лишь миг, тут же Крагатак с грохотом полетел из-за стола: стрела, ударив в лоб, отшвырнула на середину комнаты. Кацапаган не двигался, чувствуя, что находится под защитой стены, третья стрела свистнула совсем рядом — грузный Ендлярма рухнул без звука: стрела попала в висок, пробила голову насквозь.

Двое уцелевших поспешно плюхнулись на пол среди объедков, отползли под защиту стен. Один замешкался, стрела в последний момент вонзилась под лопатку, и он быстро затих, царапая ногтями пол.

Прямо над ухом замершего Кацапагана за стеной прогремел страшный, как львиный рык, голос:

— Меня хороните?.. Это вы все трупы!

Кацапаган сидел за столом не шевелясь, даже боясь выпустить кубок из онемевших пальцев. Спиной он вжимался в стену, чувствуя там, на просторе, огромного страшного человека. В углу застыл Мирошноман — храбрый, неустрашимый, но теперь бледнее стены, под которой искал защиты. Он встретился взглядом с Кацапаганом. Тот не двигался, страшась окна, рядом с которым сидел, боясь отодвинуться.

За стеной было тихо. Кацапаган начал мелко трястись, двор был заполнен блеяньем коз, кудахтаньем, скрипел колодезный ворот, а в это время чужак наверняка уже крадется к другому окну — их еще два! — оттуда выстрелит в него… или Мирошномана.

Он успел умереть сотни раз, в желудке будто образовалась огромная глыба льда, и все тело холодело, застывало от ужаса. Вдруг дверь с треском распахнулась — оцепеневший Кацапаган даже не шелохнулся, уже в душе мертвый, — через порог шагнул пьяный Когуторман. Он уцепился за косяк, перекосил рожу:

— Ну и надрались… А еще на меня… Вымойте сперва свои грязные пальцы, прежде чем указывать на мои пятна…

Мирошноман оторвал голову от пола, спросил сдавленно:

— Там за хатой… видел кого?

— Никого, — ответил Когуторман и рыгнул. — А что, каджи привиделся?..

— Нет, но…

— А что вы… Великая Кобылица!.. Передрались, что ли? И вина сколько разлили, болваны неотесанные, а еще новому богу кланя…

Кацапаган, разом ожив, метнулся через всю комнату, опрокинул стол, выскочил на крыльцо. На пустом дворе блеяла и пыталась оборвать веревку одинокая коза — не кормили со вчерашнего дня. У ворот молодой обрин гонял на длинном поводе дикую лошадь, хлыстом приучал к полной своей власти. И лошадь, и молодой воин уставились на взъерошенного Кацапагана с удивлением — у парня отвисла челюсть, а лошадь фыркнула.

Кацапаган вдруг понял, что после гибели десятника теперь он старший. Повернулся на крыльце, крикнул:

— Мирошноман! Когуторман! Выносите раненых. Пещерника нет, скрылся.

Из хаты донесся протрезвевший голос Когутормана:

— Раненые? В них жизни как в скамье, на которой сидят! Стрелы прошибли насквозь, как я протыкаю пальцем лист лопуха.

Согнав перепуганных дулебов, в основном плачущих баб и детишек, велели копать могилу, уложили погибших воинов вместе с их оружием, забили коней, сверху натаскали сухих бревен, зажгли, а в огонь побросали дулебских женщин — по три на каждого обрина, чтобы прислуживали на том свете, как служили на этом.

Затем Кацапаган спешно созвал уцелевших обров на воинский совет. Два ряда воинов отныне охраняли избу, а еще ряд с луками наготове расставил вокруг двора — они не должны были подпускать близко даже полевую мышь.

— Он не сгорел, — заявил Кацапаган. Лицо его было мрачно, под глазами висели темные мешки. — Еще знаем, что не напуган, иначе бы давно убрался. Он объявил нам войну. Сумасшедший, это ясно.

Десятник пристально всматривался в суровые жесткие лица, испещренные шрамами. Каждому молодому мужчине, который вступал в ряды воинов, жрецы наносят глубокие раны на щеках — это знак воинов-зверей, а у них были еще и кольца на левой руке — знак бесчестия, он же знак воинской доблести. В мирное время изгои, в военное — самые лютые бойцы, что сражаются, как звери, ярятся, как звери. Сейчас ни на одном лице не проступил страх, ни один взгляд не дрогнул. Чужой ли бог, демон ли, неведомый богатырь — они пойдут, как на лютого медведя, вепря или могучего тура, забросают стрелами, поднимут на копья!

— Я послал гонца к хану, — закончил Кацапаган. — Он назначит меня сотником, не осталось старых воинов. Мы бросим на этого пещерника-воина все силы. Гугугубун, ты умеешь водить летучие отряды. Бери десяток, бери два или три, но уничтожь его!

— Трех десятков хватит, — ответил Гугугубун.

Гульчачак отскочила от окна, ее глаза были широко распахнуты, брови выгнулись тонкими дугами.

— Ты слышал, что прокричал гонец?

Морш сидел за столом, светильник освещал смуглое лицо, горящие глаза. Он листал ветхую рукопись, сестре ответил не сразу:

— Он жив?.. Боюсь, мы повстречали необыкновенного человека.

— Они устраивают на него охоту!

— По зубам ли такая дичь?.. Обры — свирепые воины, бесстрашные, но слишком невежественные. Он умнее, может уйти. Надо сделать так, чтобы не ушел.

Она смотрела на него с недоверием:

— Надо ли нам вмешиваться?

— Он не нашей веры, сестра. Поэтому его надо уничтожить, ибо покорить такого человека невозможно. Он не обрин. Он намного умнее. Иди седлай коней, а я договорюсь с вождями этих дикарей.

Поморщившись, он решительно развязал на голове повязку. Под коричневой коркой запекшейся крови виднелся вздутый багровый шрам, а опухоль постепенно теряла кровавый цвет. Морш криво усмехнулся, показал мелкие, как у хорька, белые зубы:

— Заодно рассчитаюсь!

Олег ехал на огромном белом жеребце, второго коня вел в поводу. Он был в безрукавке из волчьей шкуры мехом наружу, распахнутой на широкой груди. Обнаженные мускулистые руки блестели на солнце. Рукоять огромного двуручного меча торчала на перевязи из-за спины, на поясе в чехлах плотно сидели два швыряльных ножа, а лук и колчан со стрелами повесил с правой стороны седла. Слева висел щит — небольшой, круглый, такими скифы, а затем готы пользовались в конных стычках. Олег щит не жаловал, пользовался редко, но сейчас взял — отвык от ударов меча.

Поднялось солнце, меч в тяжелых ножнах начал ерзать по вспотевшей спине — Олег дважды подтягивал широкую перевязь. Наконец снял меч, зацепил на крюки слева от седла, а щит повесил на спину: легче, заодно защитит от стрелы.

На шее болталось ожерелье с оберегами — он сам вырезал из дерева этих волков, рыбок, медведей, птиц, мечи, щиты и лики богов. Крохотные, не крупнее ореха, легкие, они всегда болтались на его шее. Он вспоминал о них только во время раздумий, но сейчас чаще обычного перебирал их, сидя в седле, прислушивался к голосу души.

Он сразу заметил, что среди отряда, посланного за ним, едут двое чужаков. Обры все в звериных шкурах, наброшенных на голое тело, вместо седла — тонкая попонка, а у этих двоих — одежда с капюшонами, закрывающими от пыли, седла высокие, удобные, стремена подогнаны по росту. Один был ширококостный мужчина, капюшон закрывал его глаза, другого Олег кое-как признал: девушка, что молила пощадить брата.

Обры скакали, держа в поводу запасных коней. Олег выехал из-за деревьев на дорогу, давая увидеть себя.

Завидев всадника, обры люто завизжали, начали хлестать коней. Передние второпях пустили стрелы — те упали в дорожную пыль. Олег погнал коня в галоп. Не хлестал, не оглядывался — по стуку копыт знал, кто едет и где.

Одна из стрел все же ударила в щит на спине Олега. Он толкнул коня в бока пятками, побуждая ускорить бег. Стрела на излете, не убойная, но лучше избегать даже царапин. Обры не скифы, отравленным оружием не пользуются, но ведь говорят же, что утопающий и за гадюку схватится.

Щеки Гульчачак раскраснелись, глаза не отрывались от спины скачущего далеко впереди всадника.

— Он не в панике! — вскрикнула она. — Не гонит лошадь изо всех сил!

— Коня, — сказал Морш.

— Что? — не поняла она.

— Лошадь они называют конем, реже — комоном. Я запоминаю славянские слова на случай, если старейшины решат направить сюда проповедников… Да, он словно нарочно выехал на дорогу.

— Ловушки? — спросила она, загораясь. — Заманивает?

— Какие могут быть ловушки в голой степи? Давай придержим коней, пусть впереди скачут самые глупые. Их не жалко.

Вновь показалась небольшая рощица. Всадник несся к ней. Морш напрягся, всей кожей чувствуя опасность. Одинокий всадник на полном скаку исчез за деревьями, среди обров вспыхнула ругань: пещерник перебьет стрелами многих, пока они, спешившись, будут искать среди деревьев и бурелома.

— Вперед! — заорал Гугугубун. — Это удача! Роща крохотная, окружим ее — муха не пролетит незамеченной!

Степь загремела под конскими копытами. Внезапно всадник на полном скаку выметнулся из-за деревьев: роща оказалась слишком мала или деревья стояли чересчур редко. Гульчачак показалось, что он должен был появиться из-за деревьев раньше, она взглянула на брата вопросительно. Тот кивнул, не скрывая угрюмой усмешки:

— Первая ошибка варвара!.. Спешился, пытался укрыться. Не сразу понял, что роща просвечивается насквозь. Это стоило ему потери времени. Он проиграл.

Гугугубун несся впереди отряда. Он подался вперед, вытянув руку с зажатой в кулаке рукоятью кривой сабли. Его хищные, как у коршуна, глаза наливались кровью.

— Быстрее! — крикнул он. — Уже нагоняем!

По сухой земле, стеблям и пожухлым листьям, вмятым копытами скачущих коней варвара, было заметно опытному глазу, что кони устали — их всадник был слишком тяжел.

Внезапно три передних бешено несущихся коня полетели на землю. В месиво бьющихся в воздухе копыт, торчащих копий, сабель, топоров врезался другой ряд, третий, не в силах разом остановить коней.

Морш ухватил коня сестры за уздечку, удержал. В ужасе они видели, как из-под кучи окровавленного мяса выползают искалеченные, уцелевшие. Храброго Гугугубуна и еще двоих вытащили затоптанными, мертвыми. Четвертому пришлось срочно перерезать горло: он в падении наткнулся на собственную саблю — лишь рукоять торчала из груди. Ржали искалеченные кони, торчали сломанные и вылезшие наружу кости, кровь жадно всасывалась сухой землей.

— Протянул веревку! — вскрикнул Морш со злостью. — То была не ошибка. Роща оказалась нужна лишь затем, чтобы на время укрыться от наших глаз, пока натягивал веревку!

Похоронили мертвых, поставили памятный знак, дабы потом устроить на этом месте краду с кровавой жертвой. Посовещались, временным десятником выдвинули Мирошномана. Новый десятник осторожничал, велел не спускать глаз с маячившего вдали всадника. Тот уезжать не спешил, казалось, поддразнивал, насмехался.

Морш ярился, требовал гнать во весь опор — под пещерником кони устанут быстрее, чем под обрами, а ловушек не будет: степь ровная как ладонь. Мирошноман в ответ угрюмо кивнул на замыкающих небольшой отряд троих всадников, что едва держались в седлах, повязки их сочились кровью.

— Мы закопали четверых… а погоня только началась! Погибли от простой веревки. А что еще в седельных сумках у пещерника?

— Будем смотреть в оба, — бросил Морш зло.

— Я гляжу, — возразил Мирошноман. — Как примут на том свете сыновей Большой Кобылицы, что погибли не от меча, а от простой веревки? Позорная смерть для воина-зверя!

— Вы приняли истинную веру, — напомнил Морш зло. — Они попадут не в старый языческий рай, а в наш, истинный!

— На том свете мною хоть ворота подпирай, а здесь не хочу обгадиться.

Он стегнул коня, догоняя передних всадников. Морш остался с Гульчачак. Девушка вскрикнула пораженно:

— У пещерника два лука, если глаза меня не обманывают. Зачем? Я никогда не видела воинов с двумя луками.

Один из обров услышал, бросил с бешенством:

— Он не воин!

Морш ответил задумчиво:

— Я тоже не видел. Я воевал в разных странах, видел разные народы. Впрочем… погоди! Был такой древний народ. Они еще с египтянами спорили о первородстве. Скифы! Они носили по два лука. Стрелы были отравлены. Один из их героев забрел далеко на восток, даже на юг, там совершил немало подвигов. Таргитай, сын Тараса, а в Элладе его звали Гераклом. Он убил там ужасную гидру, смазал ее кровью концы стрел, как делают скифы…

— Это не он?

— Нет, — ответил Морш уверенно. — Геракл отдал второй лук сыну. Их было у него трое, все пробовали натянуть тетиву по очереди, но сумел лишь младший — ему достался лук и все земли, остальные братья откочевали… С той поры Таргитай ходил лишь с одним луком.

Гульча сказала с сожалением:

— У этого их два, так что это не Таргитай.

— Однако он знал скифов! Этого я не понимаю. Сидит на коне по-скифски, стреляет по-скифски… Даю голову на отсечение, что он на полном скаку может бить в цель, как были обучены скифы. Не понимаю… Варвары записей не ведут, как мой богом избранный народ, — откуда же скифские приемы боя? А меч — сарматский…

Ночь упала на землю, как гигантский черный колпак. Обры и Посланцы Бога поняли, что пора останавливаться для ночевки — почти перестали видеть друг друга. Всадник, которого преследовали, потерялся впереди во тьме.

Спали тревожно, нетерпеливо, жадно высматривая полоску рассвета. Луна еще светила, когда наспех поджарили на костре мясо, наскоро прожевали. Мирошноман выслал двух разведчиков, велел отыскать следы. Вернулись оба невиданно скоро. У обоих на лицах было странное выражение.

Мирошноман рявкнул зло:

— Почему вернулись? Не знаете, как искать?

Один разведчик ответил хриплым, как у вспугнутой птицы, голосом:

— Нашли. Он их вовсе не прятал! Зола его костра всего в двух полетах стрелы.

Мирошноман побледнел, по спине между лопаток прополз холодок, будто пробежала холодная быстрая ящерица. Внезапно глаза расширились, он подпрыгнул:

— Он мог видеть наш костер?

— Он видел, — ответил разведчик сдавленным голосом. — Мы отыскали его следы. Он ходил вокруг нашей стоянки. Он пересмотрел все наши седельные сумки, срезал стремена, переломал стрелы в колчанах, перерезал тетивы… Лучшие унес. В одном месте лежал очень долго, это совсем рядом. Слушал разговоры.

Мирошноман застыл, мучительно вспоминая, что такое говорил ночью у костра. В голове шумело, грохотали копыта небесного коня, донеслось ржание Большой Кобылицы. Из красного тумана проступило хищное лицо Морша и лицо Гульчи — посланцев новой веры в единого бога.

Морш сказал настойчиво:

— Надо выставлять стражу на ночь. Он мог нас бить из темноты стрелами на выбор.

Снова Мирошноман ощутил холодок, словно стрела уже торчала в сердце и жизнь медленно вытекала вместе с кровью.

— Великий Змей, — выдавил он деревянными губами. — Это не человек…

— Надо ехать, — напомнил Морш настойчиво.

Выехали, тревожно оглядываясь, держась настолько тесно, что касались друг друга. Спины напрягались при каждом шорохе, а их было немало — сухой стебель полыни треснет, копыто стукнет громче обычного, птица внезапно вспорхнет из травы прямо под мордами коней. Обры хватались за оружие, потом долго ругались пресекающимися голосами. За спинами торчали луки с обрезанными тетивами, а колчаны везли в седельных мешках — стрел не осталось.

Олег поднял коней, когда обры приблизились на полверсты. Несколько горячих голов пустились было к нему во весь опор, надеясь настичь раньше, чем он разгонит коней в галоп. Олег, напротив, нахлестывать коней не стал, подпустил ближе, внезапно сорвал из-за плеча лук…

Гульчачак со смешанным чувством наблюдала, как холодно и страшно блеснуло солнце на железных наконечниках. Троих всадников словно ветром сдуло с седел. Стрелы били, как молнии, она вспомнила и поверила в рассказ потрясенного Мирошномана о побоище во время пирушки.

Четвертого всадника Олег подпустил вплотную. Мирошноман видел, что пещерник успел бы и его сшибить стрелой, видать, хотел посмотреть обров в схватке или показать себя.

Когда они прискакали всем отрядом, Мирошноман бросил лишь косой взгляд на поверженного — это зрелище будет преследовать его всю жизнь, какой бы длинной она ни была. Воин был разрублен пополам: от макушки до седла. Обе половинки лежали в крови, а на седле осталась резаная полоса, пропитанная кровью. Конь сильно припадал на переднюю правую, дрожал, все еще переживая страшный удар, едва не сломавший ему хребет.

— Как мы можем взять такого человека? — спросила Гульчачак мрачного Мирошномана. — Зачем вообще за ним едем?

— Я уже разослал охотников, — буркнул Мирошноман. — Если забьют оленей или хотя бы коз, сможем из жил натянуть тетивы. Он стреляет лучше, но успеет уронить не больше пяти-шести воинов, прежде чем окажется в досягаемости наших стрел… А у нас все еще хватает свирепых воинов! Правда, тетивы будут не у всех, но другие смогут на скаку забросать копьями, а третьи иссекут топорами и саблями. Будь он из камня — раздробят на осколки!

Олег ехал быстро, но в галоп пускался редко — когда дорога шла вниз, просилась для быстрой скачки. Морш зло сжимал кулаки — на легких неподкованных конях можно было бы догнать пещерника, заморив долгой скачкой. Он тяжелее обров, обе лошади скоро устанут под его весом!

Гульча все всматривалась в скачущего впереди Олега. Ехал неподвижный как камень, — обрин лихо швырял бы копье в воздух и ловил на лету, срывал бы цветы, в бешеной скачке свешиваясь с седла, рубил бы саблей молодые деревца, кичась силой и ловкостью. Варвар ехал неподвижный и загадочный, как смерть. Закаленные обры, неустрашимые звери-воины, мрачнели, их лица вытягивались.

Морш отстал от Мирошномана, поехал рядом с Гульчей. Их взгляды встретились, Морш покачал головой:

— Он не воин. Это хуже всего.

— Почему?

— Воин прост, как лошадь, на которой сидит. Хороший воин лют, как волк, но так же прост. Человек без труда одолевает льва — царя зверей, ибо лев, несмотря на силу и царственный рык, — прост. Человек, за которым гонимся, был лошадью, был волком, был львом… Кто он сейчас?

Они долго ехали молча. Гульча спросила наконец тихонько:

— Он больше чем воин?

— Намного. Воин — это… первая ступенька для полководца, стратега, политика. Отважными воинами в ранней молодости были известные философы, маги. Одни остаются на всю жизнь воинами, другие… другие вырастают из тесных одежд.

— А кто он?

— Воины — это гусеницы, из которых лишь единицы превращаются в крылатых бабочек.

Они снова ехали долго молча. Гульча спросила тихо:

— Мы… гусеницы?

Он засмеялся, мелкие зубы хищно блеснули на солнце.

— Обры — да. А мы с тобой совсем-совсем не гусеницы!

К полудню удалось отбить от стада полдюжины диких коз — погнали их на засаду, а там поразили дротиками. На обед было свежее мясо, а умельцы уже осторожно вытягивали жилы — тетивы для луков. Мирошноман сам мастерил стрелы, насаживал железные наконечники — их проклятый пещерник не забрал лишь потому, что Мирошноман клал сумку с наконечниками под голову.

К вечеру несколько отважных пытались догнать варвара. Надеялись, подпустит ближе и они успеют выпустить стрелы. Олег, однако, взял лук, натянул стрелу… Обры мчались, взяв стрелы в зубы, конями управляли ногами, готовясь осыпать врага градом стрел.

Скачущий впереди всех конь вдруг подпрыгнул, коротко ржанул и грохнулся оземь, перекатившись через голову, раздавил всадника. Еще один конь жалобно заржал и замедлил бег — в шее торчала стрела. Третья стрела вышибла из седла могучего сложения обрина. Всадники закричали, поспешно выпустили стрелы. Варвар блеснул в усмешке зубами: стрелы обров упали, не долетев саженей десять, а его стрела снова поразила скачущего обрина. Тот не успел дернуться в сторону, железный наконечник глубоко впился в правое плечо. Обрин страшно закричал в бессильной ярости, сабля выпала из онемевших пальцев, испуганный конь понес его в степь.

Горячих голов осталось пятеро: двое остановились, трое ринулись на варвара, тот был уже совсем близко. Их сабли со свистом рассекали воздух, лица были перекошены яростью. Он убил их стрелами хладнокровно, в упор, не меняя хода коня, не притронувшись к длинному мечу.

Руки Морша побелели — с такой силой сжимал поводья.

— Надо что-то придумать…

Олег словно услышал его слова — внезапно свернул круто на запад. Мирошноман велел остаться двум воинам для захоронения, раненых пришлось зарезать, и поредевший отряд пустился следом.

Пещерник проехал верст двадцать, затем круто свернул на север.

Морш люто хлопнул ладонью по седлу:

— Опять опередил! Я хотел, чтобы легкие конники обошли его с боков и устроили засаду. Он показывает, что будет менять дорогу, а мы не знаем, где он проедет. Мирошноман, я чувствую гибель. Нам лучше повернуть.

Мирошноман напомнил:

— Верховный хан ждет его голову на блюде!

— Я сумею оправдать наши действия.

Мирошноман молчал, его лицо было темным, глаза спрятались под надбровными дугами. Наконец он прохрипел тяжелым голосом:

— А чего страшиться? Если родился, то умрешь… Но трус умудряется умирать тысячу раз. Он даже не живет. Мы пойдем навстречу судьбе — нас оправдает и твой новый бог, и наши старые боги!

Он пришпорил коня, умчался в голову отряда. Морш бросил сестре негромко:

— Он бессмысленно храбр, это свойство неумных людей. Хищных, но неумных. Их бог создал, дабы служили нам. Одни — как рабочий скот, другие — вместо псов, третьи — дичь…

Снова упала ночь, на этот раз — без сна. Половина отряда засела в дозоре, тревогу поднимали при каждом мышином шорохе. Утром варвар словно ждал, когда они изловят коней, оседлают, лишь потом загасил костер и пустился в путь. Обры погнали лошадей во всю мочь — наконец-то решили по совету Морша взять долгой гонкой. На ходу пересаживались на запасных лошадей, воспаленные глаза угрюмо всматривались в облачко пыли впереди, за которым неясно темнела фигура врага.

Слева появилась темная полоска леса. Мирошноман встревожился, закричал сорванным голосом:

— Отсекайте от леса!.. Если сумеет достичь деревьев, останемся с пустыми руками!

Несколько воинов вырвались вперед и стали заходить наискось, нещадно настегивая коней. Олег пустил коней в галоп, умело перепрыгивая с одного коня на другого, но, странное дело, чем больше Мирошноман всматривался в бешеную скачку, тем больше мрачнел.

Пещерник не пытался прорваться к лесу. Передовой отряд обров был далеко, однако проклятый варвар гнал коней прямо по дороге, держа путь на северо-запад.