Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии

Юрий Нагибин

Сборник киносценариев известного русского писателя и сценариста Юрия Нагибина, ставшие основой популярных и любимых многими советских кинофильмов. В «Директоре» матрос Алексей Зворыкин назначается главой автомобильного завода. После обучения в Америке у Форда он заканчивает выпуск первой советской полуторки и лично принимает участие в международном автопробеге в песках Кара-Кума. Киносценарий «Председателя» лег в основу популярного одноименного фильма о послевоенной сельской жизни и возрождении хозяйства. «Бабье царство» – история простой колхозницы, возглавившей женщин села в годы Великой Отечественной войны и прошедшей с ними ужас фашистской оккупации, лишившей ее сына, мужа и родного дома. А «Так начиналась легенда» рассказывает о детстве Юрия Гагарина, том важном времени, которое сформировало его характер.

Директор

Поздняя осень 1917 года. Замоскворечье.

Клены свешивают из-за оград свои голые, лишь редко украшенные золотым или мрамористым листом ветви.

Улочка будто вымерла, и потому особенно гулок стук кованых сапог по каменным плитам тротуара. Идут три моряка-балтийца; Кныш, Рузаев и Зворыкин. Из подъезда за ними следят настороженные глаза дежурных так называемой домовой самообороны. Иногда вздрогнет занавеска в окне какого-нибудь мезонина, стрельнут вслед моряку заинтересованные, испуганные, а то и нежные женские глаза.

В одном доме чуть трепетавшая занавеска вдруг храбро отдернулась, и на моряков упал прямой, смелый, яркой синевы взгляд.

Зворыкин оборвал шаг, будто наскочив на незримую преграду. Он даже головой тряхнул, прогоняя наваждение.

Перед ним — обветшалое деревянное строение в два этажа, внизу лавчонка — выцветшим маслом по железу написано: «Скобяная торговля Феофанова». А на втором этаже — золотое, розовое, синеглазое чудо.

Зворыкин сошел с тротуара и, задрав голову, сделал несколько шагов к дому.

Девушка в окне засмеялась. Зворыкин ринулся вперед.

— «Скобяная торговля Феофанова»! — прочел Кныш и сплюнул.

Моряки двинулись своей дорогой.

Зворыкин, верно, и сам не помнил, как вбежал по скрипучим ступенькам наверх, как рванул запертую дверь и сорвал с запоров, как оказался в полутемной прихожей. Перед ним открылась анфилада комнат, и в самом конце этой анфилады была Она. Навстречу Зворыкину кинулась монашеского обличья нестарая женщина, похожая на располневшую боярыню Морозову, и, вздымая двуперстие, закричала во весь голос:

— Изыди, сатана!.. Свят!.. Свят!.. Свят!..

За «боярыней Морозовой» возникло лисье старушечье лицо и смуглая обезьянья мордочка девочки лет пятнадцати. А откуда-то слева, из темноты, чуть подсвеченной лампадой, несся гневный стариковский голос:

— Кто посмел?

Но Зворыкин ничего этого не видел, не слышал. Отстранив «монашенку», он медленно шел по комнатам, обставленным скудно и мещански (он не видел и этого, а если бы и увидел, то, верно, счел бы роскошью), увешанным клетками с певчими птицами, в основном кенарями, которые по мере его приближения начинали посвистывать, пощелкивать.

И вот Она — в грозной близости от Зворыкина эта девушка кустодиевской красоты, конечно, не русская Венера, но русская Психея: стройная, статная, с тонкой талией и округлыми плечами, с сильными бедрами, ровным и легким дыханием, с лицом прелестным чистотой, свежестью и быстрой сменой выражения.

Подходя к ней, Зворыкин, едва ли ведая, что он делает, скинул на пол вещевой мешок, уронил с плеча винтовку, сорвал бескозырку и вдруг закрыл глаза и пошел, ведомый внутренним зрением.

И у девушки стало обреченное лицо, и она закрыла глаза и пошла ему навстречу, вытянув вперед руки. И они коснулись друг друга…

А по другую сторону двери, которую Зворыкин, войдя, бессознательно захлопнул за собой, вся семья Феофановых медленно продвигается из глубины квартиры. Парализованный глава семьи крутит руками колеса передвижного кресла Они уже приблизились к дверям, как вдруг «боярыня Морозова» рванулась вперед и, раскинув крестом руки, загородила дверь.

— Стойте! — громко шепчет она — Сей муж ниспослан нам свыше…

— Что ты мелешь, дурища? — раздраженно говорит старик Феофанов.

— «Грядет жених по полунощи»… неужто не постигаете знамения? Птицы Божие об осеннюю пору на вешний лад разливаются. Славят воителя грозного, жениха нашей Санны нареченного!..

И все с удивлением глядят на распевшихся не по времени кенарей…

По лестнице кубарем скатывается Зворыкин, выбегает на улицу, но Кныш и Рузаев уже ушли…

…Окраина Замоскворечья. Поперек маленького дворика натянута веревка, на которой сушится и лубенеет под морозцем бедняцкое белье: латаные простыни, наволочки, штопаные чулки, детские лифчики, трусы, рубашки.

Раздвинув жестяные паруса двух простынь, во двор входит Зворыкин, он оглядывается, улыбается.

Из кривой хибары, похожей на сопревший лапоть, появилась маленькая пожилая женщина с тазом в руках, замахнулась, чтобы опорожнить таз, и увидела Зворыкина.

— Петруша!.. — проговорила она и выронила таз из рук.

— Маманя! — кинулся к ней Зворыкин. — Да ты что… Это ж я, Алеха!

— Сыночек… — маленькая женщина, всхлипывая, припала к большому телу сына, — до чего же ты с отцом покойным схож! Ну точь-в-точь он, когда с японской вернулся… может, даже лучше еще, — добавила она, застенчиво любуясь сыном.

— Алешка приехал! — слышится истошный крик.

Из дома как горох посыпались младшие Зворыкины: братья и сестры Алексея. Они приветствуют брата каждый на свой манер: те, что постарше, сурово толкают кулаком в плечо и, скрывая радость, мужественно буркают «здорово!»; те, что помоложе, визжат от восторга, виснут на Алексее, теребят его бушлат.

— Кш, мелкота! — отбивается тот. — Держите, гостинцы привез. — Он бросает им свой вещевой мешок.

Мать с каким-то неуверенным выражением, то ли горестным, то ли испуганным, глядит на своего старшего.

— Надолго к нам? — тихо спрашивает она.

— Надолго, — улыбнулся Алексей. — Может, и навсегда… А ты чего такая смутная?

— Не знаю… — Она провела рукой по лицу. — Не верится мне, что это ты… Здоров ли, все ли у тебя ладится?

Алексей захохотал.

— Еще б не ладилось! Революцию сделал — раз, женился — два!

— Аль правда?.. Да когда же ты успел?

— Только что… по пути домой.

— Как звать жену-то?

— Невесту, — поправил Алексей. — Свадьбу еще не играли.

— Ну, невесту…

— Это покамест не уточнено… — чуть смущенно говорит Алексей.

— Шутишь небось? — слабо улыбнулась мать.

— Вот те крест!.. — И тут же сурово поправился: — Слово большевика! Купчишки Феофанова дочь. Может, слышала, скобяная торговля?

— Ох ты! — с уважением говорит мать. — И хорошее приданое дают?

— Какое приданое, им теперь хана. Приданое будет только от жениха.

— Да у нас хоть шаром покати!

— Ошибаешься, маманя, у нас теперь вся страна! Вот какие мы богатеи! — И, рассмеявшись, Алексей первым прошел в дом…

…Бедный свадебный стол в доме Зворыкиных. Во главе стола — Алексей с молодой женой. Рядом с ней — Варвара Сергеевна Зворыкина, дальше — юные члены семьи, а из посторонних — пожилой пьяненький сосед да верзила токарь по прозвищу Каланча Последний танцует польку в паре со Степаном Рузаевым.

— За молодых! — говорит сосед, и в ту же секунду снаружи раздается оглушительный взрыв.

Кныш схватился за наган. Алексей вскочил, общее смятение.

Пошатываясь, входит один из меньших Зворыкиных с черным лицом и опаленными волосами.

— Силен салют? — спрашивает он. Алексей достает из-под лавки пулеметную ленту, гнезда для патронов пусты.

— Ах, босяк! — говорит он укоризненно. — Весь боезапас извел. Ну ладно, а мы ведь так и не выпили за молодых. — И он неприметно подмигнул старшему из братьев.

— Горько! — покраснев, произнес тот и опустил глаза Кныш тяжелым, неотрывным взглядом уставился на целующихся молодых.

–…Мне Алешкин отец заместо брата родного был, — бормочет пьяненький сосед. — Всю русско-японскую мы с ним борт о борт прошли…

— Как же они тебя за мово-то отдали? — спрашивает Варвара Сергеевна невестку.

— Я сама ушла…

— И не жалко тебе их?

— Холодные они, как лягушки… и расчетливые. Я для них тоже товаром была, вроде гвоздей или крючьев. Отец-то разорился почти… А что они не больно удерживали, то это их Фенечка, старшая сестра надоумила «Божий знак… птицы запели… грядет жених…» Хитрая она, эта святоша, авось при новой власти такой зять, как Алексей, лучше другого богатого сгодится… Варвара Сергеевна «мама» Я вас об одном прошу — не пускайте их на порог, коли сунутся.

Каланча подходит с рюмкой к Зворыкину;

— Ну как, Алеха, не тянет на завод-то?

— Еще как тянет. Да вишь, делов невпроворот: тут тебе и свадьба, и революция, да и контра, обратно, внимания требует…

— А все-таки не забывай…

Алексей энергично подмигивает другому брату.

— Горько! — кричит тот.

Алексей немедленно «подсластил питье».

И снова блестящий, неприятный взгляд Кныша прилипает к молодым.

— Алешенька, если тебе хочется, целуй меня просто так, — говорит, высвобождаясь, Саня. — Ты же все глаза проморгал!

— Хватит лизаться, Алеша, — вмешивается Рузаев. — Холостому человеку глядеть тяжело.

В комнату вошла Фенечка, старшая сестра Сани. На ней обычное темное монашеское платье, строгость которого смягчена белым отложным воротничком.

Саня рванулась, будто хотела вышвырнуть сестру вон, но свекровь удержала ее.

— Будет тебе!.. Что мы, бусурмане какие, чтоб гостью гнать?.. Заходи, заходи, Аграфена Дмитриевна, милости просим!

— Я только на минуточку, — заверила Фенечка — Молодых поздравлю — и ко всенощной! — Она низко кланяется Зворыкину, Сане и подает ей расшитую бисером и бусинками картину, серафимы венчают победой архистратига Михаила, толстозадые ангелочки обвивают гирляндой не то раскаявшуюся грешницу, не то свежеиспеченную святую. — Прими, сестрица, вместе с родительским благословением.

Саня небрежно швыряет подарок на комод.

— Садись, девушка, — приглашает Фенечку Каланча.

— Швартуйся к нам, божья овца! — галантно добавляет Рузаев.

— Я с краешку, с краешку!.. Горячего вовсе не буду, только посижу полюбуюсь, — лицемерит Фенечка.

Рузаев схватил ее за руку и усадил возле себя. Наполнил сырцом большую рюмку и поднес ей.

— Ну-ка, опрокидонт!..

— Сей нектар и монаси приемлют! — поддерживает пьяненький сосед.

Фенечка отстранила рюмку и налила себе граненый стакан.

— За молодых! — возглашает Фенечка и лихо опрокидывает стакан в рот.

— Горько-о-о! — исполнившись непонятным восторгом, заорала самая маленькая из Зворыкиных, едва возвышаясь над столом двумя белобрысыми макушками.

Зворыкин снова потянулся к жене.

Кныш резко поднялся и, ни на кого не глядя, пошел к выходу.

— Кныш, ты куда? — с доброй хмельной улыбкой крикнул Зворыкин.

Кныш не ответил, громко хлопнула входная дверь.

— А, пусть уходит! — крикнула Фенечка, успевшая хватить еще стакашек. — Ну его, он гулять не умеет. Играй, моряк!..

Рузаев схватил гармонь, развернул мехи, Фенечка метнулась из-за стола, ударила каблучком об пол и запела визгливо:

Ах, милый мальчик, хороший пупсик!

Париж, Париж. Чего ж ты мне сулишь?

Ах, Лизавета, мне странно это,

Но почему ты без корсета?..

Кныш чуть задержался в сенях дома, прислушиваясь к оставленному им веселью, затем шагнул вперед.

…Чуть теплится ночник, бросая трепещущие пятна света на убогую китайскую ширму, отгородившую новобрачных от остальной семьи в их свадебную ночь. На пожухлом шелке ширмы проступают изображения драконов, обезьян, причудливых рыб, небывалых растений. Слышится тихий, изо всех сил сдерживаемый плач. Прижав кулаки к глазам, плачет Саня.

Зворыкин отнял от подушки голову, заморгал ошалело со сна и вдруг яростно привскочил на постели.

— Ты что?.. Кто тебя?..

— Тсс! — Она прикрыла ему рот влажной от слез ладонью. — Ребят разбудишь.

— Почему ты плачешь?

— Не знаю… грустно чего-то…

— Ты не думай!.. — зашептал он горячо. — Это только сейчас так… У нас все будет: жилье, барахло…

— Перестань! Разве я об этом, дурачок?.. За другими девушками ухаживают, цветы дарят, в театр водят, в иллюзион, а после предлагают руку и сердце. А я из девичьей — сразу в постель.

— Ну и что же! У нас с тобой все наоборот пойдет. Вот жизнь маленько образуется — откроются театры, увеселения всякие, и я стану за тобой ухаживать, как жених, и цветы куплю или украду где… И еще мы на карусели покатаемся, и в цирк сходим, и к зверям…

— Правда?

— Клянусь революцией!

— Тогда — горько, Алешенька…

Они не успевают разомкнуть объятия, как снаружи доносится шум шагов и грубых мужских голосов, затем раздается громкий стук в дверь.

Зворыкин кидается отворять дверь. Едва он приподнял засов, как дверь распахнулась, на пороге появились люди в бушлатах, грудь перекрещена пулеметными лентами.

— Зворыкин, какого дьявола!.. — заорал Кныш, но тут увидел полураздетую Саню; голос его сел в хрипотцу, а блестящий, неприятный взгляд, словно переломившись, уперся в молодую женщину.

— Кныш?.. Чего разоряешься?.. — начал Зворыкин, и тут он заметил, как смотрит на Саню вошедший. Зловеще усмехнувшись, Зворыкин повернул ему голову.

Кныш ударом кулака отбросил руку Зворыкина.

— Рано залег! — произнес он с яростью, обращенной толи на Зворыкина, то ли на самого себя. — Контра обратно зашевелилась!

Шумно выдохнув свое разочарование, Зворыкин потянулся к висящей на стене винтовке…

Зворыкин и Кныш идут по ночной улице.

— Долго валандаться будем? — сердито спросил Зворыкин.

— Небось успеешь к своей буржуйке! — огрызнулся Кныш.

— Учти, Кныш, это в последний раз. — Голос Зворыкина звучит очень серьезно. — Ты о жене моей говоришь. Сверну рыло.

— Далеко тебе до моего рыла, — бормочет Кныш. — А ты какого черта в чужой огород залез?..

— Тебя не спросился!.. — сверкнул глазами Зворыкин…

Двор. В углу двора стоит машина, возле нее возится десяток человек. Машина упорно не желает заводиться. Люди поочередно крутят заводную рукоять, чертыхаясь, орут друг на друга, но делу это не помогает. Подходят Зворыкин и Кныш. Оттолкнув какого-то матроса, Зворыкин открыл капот. Одного взгляда ему оказалось достаточно, чтобы обнаружить неполадку. Он что-то подвернул и с пол-оборота завел мотор. Люди кинулись в кузов. Зворыкин сел за руль, Кныш — рядом с ним. Машина, подвывая, выехала за ворота. Вдали сухо щелкали выстрелы…

Метет, метет метель по улицам Москвы, завывает ветер на перекрестках и в подворотнях домов, колышет оборванные полотнища с воззваниями и лозунгами. Редкие фонари освещают улицу с длинными безнадежными очередями…

Лето. Автомобильные мастерские, именуемые обычно заводом. Уныло-прерывисто звучит осипший гудок: не то сигнал тревоги, не то обычные позывные завода.

Зворыкин в расстегнутом бушлате и сбитой на затылок бескозырке проходит захламленный заводской двор и входит в полуразрушенный цех.

Станки — токарные, шлифовальные и прочие — бездействуют. Небольшая группа рабочих покуривает, несколько размундиренных солдат режутся в очко. Кое-кто «трудится»: один ладит рукоятку к финскому ножу, другой чинит примус, третий сверлит отверстие в железной трубке для кресла. Зворыкин замечает все это своими острыми, цепкими глазами.

— Здоров, Алеха! — От группы курильщиков отделился токарь Каланча. — Каким ветром занесло?

— Революционным, балтийским! — радостно отзывается Зворыкин. — Ну, как вы тут?..

— Неинтересная наша жизнь, Алеха, сам видишь — сплошное непотребство.

— А где кадровики, где пролетариат?

— На Галицийских полях, на Мазурских болотах полегли, — вздохнул Каланча. — Кое-кто, конечно, приполз домой, а так, — он махнул рукой, все больше вчерашние землепашцы или не помнящие родства…

— Здорово, ученик! — Возле них остановился пожилой усатый мастер Василий Егорыч.

— Уже не ученик, Василий Егорыч, а помощник судового механика, — уважительно отозвался Зворыкин, пожимая усатому руку.

— Сюда-то сердце привело или дело есть? — спросил Василий Егорыч.

— Нешто сердце с делом всегда поврозь? — усмехнулся Зворыкин.

Им не удалось поговорить. С громким шумом в цеховые ворота хлынула толпа людей, враз заполнив обширное и пустынное помещение. И тут же с революционной быстротой возник митинг. Полуинтеллигентного вида человек в пенсне на самоварной физиономии взобрался на разбитый станок и зычно объявил;

— Товарищи рабочие, мировой капитализм перешел в наступление… В Нефанленде разогнали демонстрацию!..

Потрясенное этим сообщением собрание разразилось гулким ревом.

Голос из толпы. Даешь резолюцию!

Второй голос. Пошлем протест. И объявим неделю дружбы!

Первый голос. С кем?

Второй голос. С этим, как его… Ну, где разогнали…

Первый голос. С Нефанлендом? А как мы с ним будем дружить? Он небось в Африке.

Третий голос. По переписке придется!

Председательствующий. Товарищи рабочие, включим неделю дружбы с Нефанлендом в месячник солидарности со всеми чернокожими народами!

— Кто этот горлопан? — спросил Зворыкин своих друзей.

— А бес его знает! Объявился вдруг… Говорит красный директор, — отозвался Василий Егорыч.

— Прошу слова! — зычно крикнул Зворыкин.

«Красный директор» поглядел на живописную фигуру моряка: тельняшка, бушлат, смоляные кудри из-под бескозырки — и как-то засомневался.

— Даешь слово революционной Балтике! — крикнул Василий Егорыч.

Его поддержали, и Зворыкин одним прыжком очутился на «трибуне».

— Товарищи рабочие, кто мне скажет, какая в России власть? — обратился он к собранию.

— Да никакой нету, — ответил размундиренный солдат на костыле.

— Как так? — поперхнулся Зворыкин. — Выходит, Россия сирота?

— Не горюй, морячок, найдется дрючок! — ломаясь, крикнул костыльник.

Зворыкину надоело пустое препирательство.

— Эх вы! — сказал он с горечью. — Я на этом самом заводе еще мальчишкой на хозяина горбину гнул… Нешто мог я тогда мечтать… — Он задохнулся и вдруг наклонился к толпе — и в упор: — Совесть у вас есть? Себя же проигрываете! Завод в бардак превратили?..

— Не с того голоса поешь, товарищ матрос! — перебил его «красный директор». — Для революционных масс нет святее…

— А пошел ты знаешь куда! — отмахнулся Зворыкин.

Тот попятился и чуть не свалился с «трибуны».

— Не больно командуй! — послышалось из толпы. — Подумаешь, енерал какой выискался!

— Братцы, никак, старый режим вернулся! — заорал костыльник. — Хозяев страны в рыло норовят! — И он театрально рванул на себе ворот.

— Будет тебе, припадочный! — прикрикнул Василий Егорыч. — Чего людей мутишь?

— Братцы, у него под тельником гидра! — взвизгнул костыльник.

— Гнать его в шею!..

— Долой!

И прежде чем Зворыкин приготовился к отпору, десятки рук потянулись к нему, сорвали с «трибуны» и потащили из цеха Друзья Зворыкина тщетно пытались ему помочь.

Зворыкина вынесли из цеха и швырнули на землю. Толпа повалила назад в цех. Зворыкин поднялся.

— Ну, огляделся на заводе, кореш? — услышал он за спиной знакомый голос.

Степан Рузаев, в кожанке, с маузером на боку, глядел на него из-под насупленных бровей.

— Как видишь… — хмуро отозвался Зворыкин. Под глазом у него натекал громадный багровый синяк.

— Ясно, — сказал Рузаев и, пошарив в кармане, протянул ему большой медный пятак. — На, полечись… — И решительно направился в цех, знаком пригласив Зворыкина следовать за собой.

Когда они вошли, «красный директор» продолжал поднимать «революционную активность» масс.

— Мы должны со всей решительностью сказать: «Руки прочь от Гренландии!» — но, увидев Рузаева, он вдруг осекся — похоже, этим людям уже приходилось сталкиваться.

Рузаев вскочил на «трибуну» и втянул за собой Зворыкина, все еще прижимающего пятак к багровому натеку.

— Товарищи рабочие! — начал Рузаев. — Декрет о национализации завода подписан вон когда, а ваша продукция — ноль целых хрен десятых, двести митингов и тысяча резолюций. Так, братцы, дело не пойдет, мировой империализм протестами не запугаешь, работать надо. — Он повернулся к «красному директору». — Считаю кабинет в нынешнем составе распущенным.

— Рабочий класс доверил мне пост «красного директора»! — вскричал председательствующий.

— Рабочий класс тебе, может, и доверил, — отозвался Рузаев, — да только ты этого доверия не оправдал.

Раздались голоса рабочих:

— Правильно!.. В самую точку!..

— Я протестую! — взвизгнул «красный директор».

— Валяй, браток, — хмуро усмехнулся Рузаев, — протест шли по адресу: Нефанленд — Рузаеву. — И он легонько так, плечиком подтолкнул «красного директора», мигом очутившегося внизу. Предупреждая возможные осложнения, Степан Рузаев словно бы невзначай передвинул кобуру с маузером.

Толпа зашевелилась, на передний план выдвинулись настоящие кадровики, в том числе друзья Зворыкина.

— Вот что, ребята, — доверительно сказал Рузаев. — Революции позарез нужны броневики. Мы их вам с неделю назад в ремонт пригнали. А вы ни в зуб ногой, только митингуете.

— У нас теперь только горлом работают, — с горечью сказал Василий Егорыч.

— Кто громче орет, тот и герой, — добавил Каланча.

— Для ремонта нужны материалы, а у нас их нет! — раздался сухой интеллигентный стариковский голос.

Позади «трибуны», в тени, сбилась кучка заводских инженеров и техников; вид у них потертый, обносившийся, но все же они пытаются сохранить достоинство. Голос принадлежал инженеру Маркову, рослому и тощему старику, напоминающему Дон Кихота.

— Да у вас на заводском дворе до черта разных материалов! — вмешался Зворыкин. — Это же форменное золотое дно!

— Конечно, огромный технический опыт этого господина, — иронически отозвался Марков, — не имею чести знать ни имени, ни звания — делает его в этом вопросе более компетентным, нежели мы. Но я могу перечислить материалы и средства производства, отсутствующие…

— Вот именно: отсутствующие! — взорвался Зворыкин. — А на кой… хрен, пардон, нам это нужно знать? Извиняюсь, конечно, но если так рассуждать, то и революцию нельзя было делать. У нас не было ни авиации, ни артиллерии, ни продовольственных запасов. Я могу не хуже вашего до завтра перечислять, чего у нас не было. Но мы исходили не из того, чего нет, а из того, что есть, и сделали революцию, и довольно неплохо.

Рабочие одобрительно смеются.

— В точку!.. — поддержал Василий Егорыч.

— Давай, морячок, крой на все сто!.. — гаркнул костыльник.

— Кто этот кривоглазый Демосфен? — спросил Марков инженера Стрельского.

— Что вы, Марков, неужели не узнаете? Это знаменитый пират Биль Бонс.

— Ищи да обрящешь! — издевательски крикнул костыльник. — У себя в штанах поищи!

— Молчи, дура! — цикнул на него Василий Егорыч. — Не снижай революционного настроения.

— Слушай сюда! — крикнул Степан Рузаев. — Имя этого кореша, — обратился он к рабочим, — еще не гремит в промышленном мире, но шарики у него варят, и Московский комитет поручает ему обеспечить вас всем необходимым для ремонта броневиков!..

Зворыкин спрыгнул вниз. Его окружают рабочие.

— Все необходимые материалы у вас под боком — на складах железнодорожных мастерских, — объявил Зворыкин.

В ответ — смех, улюлюканье.

— Открыл Америку!..

— Эва, какой шустрый!..

— Ходили мы туда, Алеха, все пороги обили, — грустно сказал Василий Егорыч. — Да они как собаки на сене: сами не пользуются и другим не дают.

— Значит, плохо просили, — сказал Зворыкин. — Без души.

— Еще как просили-то!.. Умоляли, можно сказать… Так они нас с Каланчой взашей вытолкали!

— Просить надо с подходцем — дело тонкое!.. На сознательность брать. Вот увидите, мне они не откажут…

…Вечером к ремонтным мастерским Казанской железной дороги подкатил пустой товарный вагон. Проехав мимо наружного поста, он остановился возле складских помещений. Из вагона выпрыгнул Зворыкин, направился к сторожу.

— Здорово, служба! Кто сказал: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь»?!

Сторож растерянно заморгал.

— Знать надо своих учителей, — заметил Зворыкин и тут же, зажав сторожу рот, повалил его на землю.

Из вагона посыпали рабочие автозавода, устремились к складским помещениям.

Наружный пост. Часовой мирно покуривает цигарку.

Со складского двора катится тот же «порожний» товарный вагон. Часовой откинул шлагбаум, пропустил вагон. И вдруг, спохватившись, заорал «Стой!» — и выстрелил в воздух.

По минному коридору знакомый нам сторож ведет Зворыкина. Распахнулась дверь, и Зворыкина втолкнули в комнату, где за письменным столом сидит Кныш. От его моряцкого вида не осталось и следа Он весь закован в кожу, его сильный, сухой торс перекрещен командирскими ремнями.

— Послушай, Кныш, когда кончится эта буза? — по-свойски накинулся на него Зворыкин. — Долго мне еще тут торчать? Дела не ждут!

Кныш ответил словно издалека:

— Вы уже довольно натворили дел, гражданин Зворыкин.

— Ты что, с ума спятил? Подумаешь, начальство! Меня не запугаешь!..

— Молчать, мародер! Не в кубрике! — Кныш тяжело опустил кулак на столешницу. — Снюхался с классовым врагом и сам стал сволочью!..

— Белены объелся? — Что-то растерянное появилось в голосе Зворыкина — Я ваших железнодорожных жлобов по-хорошему просил; отдайте металл. Но они ж!..

— Людей расстреливают за мешок пшена, — перебил Кныш.

— Ты меня с мешочниками не равняй! — вскипел Зворыкин. — Хватит дурочку строить, я к начальству пойду.

— Слушай, Зворыкин, — презрительно говорит Кныш, — у начальства есть другие заботы, чем с купеческими зятьками валандаться.

— Вот что! — Рот Зворыкина дернулся в волчьей усмешке. — Тогда понятно… небось сам на мое место не прочь? Думаешь, не видел, как ты на нее зенки пялил?

Рука Кныша непроизвольно рванулась к пистолету, но огромным усилием воли он сдержал себя, заставил свой голос звучать спокойно.

— Я думал, в тебе пробудится классовая совесть, но черного кобеля не отмоешь добела. Ты был бойцом и товарищем, но ссучился возле купчишек, перерожденец ты, анархиствующая сволочь. Таким не место ни в революции… ни в жизни…

…И снова ведут Зворыкина по длинному, пустынному коридору. И с мертвым звуком захлопывается дверь подвала.

…Кабинет Кныша. Саня Зворыкина и Кныш. Лицо Сани мокро от слез; взволнованный встречей, Кныш старается быть особенно официальным.

— Я не верю! — в отчаянии говорит Саня. — Вы не поступите так!

— При чем тут я, Александра Дмитриевна? — пожимает плечами Кныш. — Закон… Ваш муж совершил тягчайшее преступление: он ограбил железнодорожный склад, похитил тонны железа, стали…

— Не для себя же!..

— Это не имеет значения. Поймите: если мы не накажем Зворыкина, какой пример мы подадим? Как защитим мы наше молодое неокрепшее государство от бандитов, жуликов, расхитителей всех мастей?..

— Не говорите так!.. Это ваш друг!..

— Тем более я не имею права быть снисходительным!

— Господи!.. Кныш, миленький!.. Да как же так? — Саня рыдает. Она подходит к Кнышу и, едва ли сознавая, что делает, хватает его за руки.

В страшном смятении Кныш отдергивает руки.

— Что вы, Александра Дмитриевна, как можете вы плакать. Из-за него? Он вас не стоит… Посмотрите на себя и на него! — горячо говорит Кныш. — Вы чистая, светлая, а он… Он весь в этом своем преступлении. Жадные, загребущие руки, готовые схватить все, что плохо лежит. Он так же схватил и вас, походя, почти не замечая, что делает…

— Кто дал вам право так говорить? — оскорбленно спросила Саня.

— Я выстрадал это право… Послушайте, Александра Дмитриевна, я знаю одного человека, он не чета Зворыкину, прямой, цельный во всем…

— Не нужен мне этот человек, да и я ему не нужна, — устало произнесла Саня.

— Вы имеете в виду свое происхождение? Он простит вам это! — вскричал Кныш. — Он подымет вас до себя! Санна, — продолжал он проникновенно, — у меня есть две любимые: революция и ты, Санна! Я полюбил тебя, как увидел. Я сидел на твоей свадьбе и думал, что умру от боли.

— Не надо так говорить… нельзя. — Как бы не относилась Саня к Кнышу, есть что-то покоряющее в силе и подлинности чувства, которое владеет им в эту минуту.

— Я буду так говорить! — самозабвенно продолжал Кныш. — У меня никого не было… ты будешь первой и единственной моей женщиной! — Кныш опускается на колени перед молодой женщиной, ловит ее руки, пытается спрятать лицо в ее коленях.

Саня испуганно отбивается.

— Пустите!.. — кричит она — Пустите!

В приемной слышится шум. Дверь распахнулась, и на пороге появляется Рузаев в сопровождении двух служащих железнодорожной охраны.

Кныш поворачивает к вошедшим будто слепое лицо, похоже, он не сознает происходящего.

— Вот что!.. — тяжелым голосом произносит Рузаев. — А ну, подымите вашего начальника, он, видать, в коленках ослаб…

Саня выбежала из кабинета…

— Ты думал, тебе разрешат швыряться такими людьми, как Алеша Зворыкин? — спросил Рузаев.

— Нарушение революционной законности, расхищение государственной собственности, экономическая контрреволюция… — как в бреду бормочет Кныш.

— Ладно, — оборвал его Рузаев. — Московский партийный кабинет берет Зворыкина на поруки…

Подвал. Зворыкин сидит на табурете, зажав лицо руками. Щелкнул замок, в подвал заглянул старик сторож Зворыкин мгновенно отнял руки от лица, принял независимый вид.

— Собирайся, что ли, — говорит сторож зевая.

— Куда? — Тень беспокойства мелькнула на лице Зворыкина.

— На кудыкину гору… — лениво ответил сторож.

…По территории железнодорожных мастерских идут Зворыкин и Рузаев.

— Кто тебя, дурака, надоумил? — Рузаев стучит себя по лбу. Массивное лицо его пылает гневом.

Зворыкин совсем скис, опустил голову.

— Сам же говорил; броневики позарез нужны… — оправдывается он вяло.

— Выходит, броневики нам нужны, а бронепоезд не нужен, снаряды не нужны? Так, что ли?.. Учти, по партийной линии мы тебя еще взгреем.

Зворыкин тяжело вздохнул и насупился. Они вышли за ворота, и глазам их предстало чудо: новенький, горящий полированными бортами, сверкающий серебром радиатора изумительный «Роллс-Ройс». За баранкой дремал матрос, положив ноги на щиток. Но что самое поразительное — Рузаев уверенным, хозяйским жестом распахнул дверцу этой дивной машины. Зворыкин на миг забыл обо всем на свете: о своем недавнем аресте, угрозах Кныша, гневе Рузаева. Он впился глазами в черно-пылающее чудо, потрогал, колеса и шины, обошел кругом, нагнулся и стал разглядывать подбрюшье.

— Броневики-то хоть будут? — допытывался Рузаев.

Но в лицо ему уставился зад друга, туго обтянутый матросским сукном. Соблазн был чересчур велик, и Рузаев в сердцах пнул коленом этот нахальный зад.

— Чего дерешься? — обиделся Зворыкин.

— Мало еще! — гневно сказал Рузаев. — Спустить бы с тебя портки да всыпать горячих.

— Угнал? — спросил Зворыкин, кивнув на машину.

— «Угнал»?.. Опять в тебе это бандитское!.. Всучили мне ее, терпеть не люблю эти буржуйские штучки!

— Много ты понимаешь!.. Экий красавец! «Роллс-Ройс», — произнес он нежно.

Рузаев с удивлением глядит на друга. Никогда еще не видел он на его сильном лице такого растроганного выражения.

— Чудак ты, ей-богу! Ну, ладно, дыши — будут броневики?

Зворыкин кивнул, не сводя глаз с машины.

— Через неделю?

Снова кивок.

— Не врешь?.. Откуда ж возьмутся броневики, если материалов нету?

— Не твоя забота!.. — пробурчал Зворыкин.

— Разве у вас не отобрали награбленное?

— Отобрали… что нашли.

— Ну, черти! — расхохотался Рузаев. — Полезай! Домой подкину.

Зворыкин шагнул к машине, распахнул дверцу и ловким движением сорвал с сиденья спящего матроса.

— Вот гнида, щиток сапожищами измазал!

Одуревший со сна матрос ринулся было на свое место, но Зворыкин отшвырнул его прочь.

— Сам поведу! — сказал он властно. — Тебе, салага, в классных машинах не ездить.

— Это почему же? — обиделся матрос.

— Таких, как ты, в бочках с дерьмом возят, — отрезал Зворыкин, бережно протер щиток и тронул с места.

Машина остановилась у дома Зворыкина.

— Зайдешь? — спросил Зворыкин Рузаева.

— В другой раз. Делов по горло.

— Ну, тогда бывай.

— Погоди. — Рузаев покопался в кармане, достал театральные билеты, протянул Зворыкину.

— Пойдешь в Большой театр. Хватит тебе зверовать, приобщайся к культуре и горизонт расширяй.

— Есть расширять горизонт! — отчеканил Зворыкин.

…Зворыкин входит в дом. Он бледен, глаза горят.

— Алешенька! — кинулись к нему мать и Саня. — Пришел, родной!

— Почему никого не было на улице? — загремел Зворыкин. — Когда не надо, все околачиваются во дворе! Когда надо, хоть бы один черт видел, как я на «Роллсе» к дому подкатил!

— Что ты, Алешенька, что ты? — лепечет Саня. — Чего ты плетешь?

— Успокойся, сынок, — вторит невестке Варвара Сергеевна. — Хочешь, я тебе щец горячих налью?

Они щупают Зворыкина руками, словно не веря, что он вернулся живым и невредимым, плачут и радостно смеются.

— Ну, хватит!.. Целый я весь, до последней гаечки, — отбивается от них Зворыкин. — Нетто Степан Рузаев даст друга в обиду?

— А он тебя сильно ругал? — спросила Варвара Сергеевна.

— Степка-то?.. — самодовольно переспросил Зворыкин. — Да он мне всю дорогу комплименты пел. У него на меня одна надежда С твоей, говорит, головой, с твоим, говорит, техническим гением да самую малость подучиться — исключительный получится специалист!

— Анжинер, значит, — поддакивает Варвара Сергеевна. Она наклоняется к сыну и принюхивается, не пахнет ли от него спиртным.

— Вы, часом, не хватили на радостях?

— Ни грамма!.. Смотри, маманя, еще директором стану!

— Станешь, станешь, Алешенька, вот попьешь сушеной малинки — и станешь директором Сань, завари.

— Да вы что, с ума посходили? — Только сейчас Зворыкин заметил маневры матери. — Или меня за психа считаете? Рузаев билетами в Большой театр премировал. Саня, наводи красоту, и вы, маманя, собирайтесь.

— В другой раз, сынок, постирушку затеяла…

Танцуют на сцене маленькие лебеди.

В ложе сидят Зворыкин, Саня и Каланча.

На сцене все продолжается танец маленьких лебедей.

— Когда же они петь-то начнут? — спрашивает Зворыкин жену.

— Они не будут петь, Алеша, — нетерпеливо отзывается Саня, захваченная происходящим на сцене.

— Видал, Алеха, — повернулся к Зворыкину Каланча, — для буржуев они пели, а для нашего брата им горла жалко…

На него шикают из публики, но Каланча не унимается:

— Ногами дрыгать — это ж каждый дурак умеет. Слушай, Алеха, может, сорвем эту бузу?

— Уймитесь вы, — говорит Саня. — Это же балет.

— Ну и что же?

— В балете только танцуют.

Зворыкин с сомнением смотрит на жену, но в данном вопросе он доверяет ее авторитету.

— Слышь, — обращается он к Каланче, — раз балет, так надо.

— Может, конечно, и балет, — горько говорит Каланча, — только сомневаюсь, чтоб они при буржуазии такое себе позволили.

Разговор этот взволновал Зворыкина Балет его нисколько не интересует, он вертится, свешивается вниз и вдруг обнаруживает в партере, прямо под ложей, выводок буржуев: двух полных, пожилых, хорошо одетых мужчин и под стать им грудастых, дебелых дам. Это, видимо, адвокаты или дантисты, но для Зворыкина все равно буржуазия. Он толкает под бок Саню.

— Видала?.. До чего обнаглели!..

— Да хватит тебе!..

— Как это — хватит? Еще не затянулись раны рабочих бойцов, а финансовая буржуазия опять становится нам на горло?

Приунывший было Каланча сочувственно следит за революционным возрождением Зворыкина.

— Верно, Алеха, — говорит он, — прямо нечем дышать от этих эксплуататоров.

В публике нарастает недовольное шиканье. На друзей оглядываются. В ложе появляется величественный, как адмирал, в потускневшем золотом галуне бородатый капельдинер.

— Господа товарищи, соблаговолите покинуть спектакль.

И сразу — яркая, огневая, малявинская пестрядь карусели. Вихрем несутся на смешных, словно пряничных конях хохочущие во все горло Зворыкин, Саня и Каланча с букетами бумажных роз.

Вокруг кипит, гремит, переливается всеми цветами радуги лихой, веселый народный праздник над Москвой-рекой, на малой вершине Воробьевых гор.

Сквозь нестройный шум Зворыкин кричит Сане:

— Умею я ухаживать?

Саня счастливо хохочет в ответ.

Крутится карусель.

— Догоняю! Пади-пади! — надрывается Каланча.

На все Воробьевы горы гремит музыка.

…Утро.

— Алеша, выйди, тебя спрашивают! — кричит Варвара Сергеевна.

Зворыкин, в ночной рубахе и кальсонах, крупно ступая босыми ногами, выходит из комнаты.

— Как он ночь провел? — быстрым шепотом спрашивает Варвара Сергеевна Саню.

— Не спрашивайте, мама, — зарделась Саня.

— Я и знала, перемогается! — говорит Варвара Сергеевна. — Он здоровьем в отца, а тот сроду не болел…

Входит Алексей. В руке судорожно зажат листок бумаги, а лицо возбужденное, странное.

— Ну, все! — говорит он, тяжело дыша — В Кремль вызывают.

— Куда еще, Алешенька? — горестно спросила Варвара Сергеевна.

Зворыкин положил на стол листок бумаги, а сам опустился на табурет.

— В Кремль… К Ленину. Видать, назначение дадут…

Саня испуганно охнула, и у Варвары Сергеевны болезненно сморщилось лицо. А Зворыкин, не замечая всего этого, нахлобучил бескозырку, встал и потопал к двери.

— Куда ты, Алешенька?

— В Кремль, говорю.

— Да как же разутый, раздетый?..

Зворыкин смотрит на свои босые ноги, и лицо его будто просыпается, становится обычным — живым, веселым, подвижным.

— Надо же!.. Это меня, мамань, карьера оглушила!

Варвара Сергеевна в растерянности берет со стола бумагу, близоруко разглядывает, моргает, трет глаза, снова читает и вдруг кричит не своим голосом:

— Сань!.. Сань!.. Да ведь он нормальный!.. Это мы дуры сумасшедшие!..

…Автомобильный завод. Зворыкин и Рузаев пробираются к импровизированной трибуне из старого автомобильного кузова. Вокруг трибуны — толпа рабочих и служащих завода. Зворыкин постарался замаскировать следы недавних побоев, но это ему не слишком удалось: черная повязка на глазу придает ему сходство с пиратом.

Вперед вышел Рузаев, он поднял вверх палец, потом наклонился к толпе и спросил доверительно:

— Кто знает — есть ли жизнь на Луне?

Все враз смолкли и оторопело уставились на Рузаева.

— Никто не знает, — констатировал Рузаев, — а кто знает, что вот этот кореш, — он показал на Зворыкина, — ваш директор завода?

Собрание загудело. С интересом и любопытством разглядывают Зворыкина рабочие.

— Если это директор, мы пропали, — говорит своему соседу высокий, худой как жердь старик в форменной фуражке, инженер Марков.

— Фамилия у него — Зворыкин, — продолжает Рузаев, — он мальчик добрый, но злой. Ссориться с ним никому не посоветую. А сейчас он скажет вам пару теплых слов.

— Видал, Каланча, мой ученик! — радостно сказал Василий Егорыч.

— А мой кореш, — гордо отозвался тот. — Мы с ним по балетам ходим.

Василий Егорыч оторопело глянул на Каланчу.

Зворыкин окинул одиноким глазом кучку инженеров и техников, притулившихся к стенке.

— Почему это специалисты держатся в стороне от рабочего класса? — удивился Зворыкин. — Обращаюсь к рабочему классу, как к более сознательному. — В глазу Зворыкина зажегся и сразу потух лукавый огонек. — Сделайте первый шаг навстречу нашей интеллигенции.

Среди рабочих пробежал сдержанный смешок, группа колыхнулась и вроде приблизилась к кучке заводских интеллигентов.

— А теперь прошу специалистов пойти навстречу рабочему классу.

В кучке инженеров замешательство, они переглядываются, пожимают плечами, оскорбленно фыркают; иные принимают это за фиглярство, иные — чуть ли не за издевательство, и лишь немногие понимают серьезный и по-доброму необходимый смысл того, что требует новый, молодой директор.

— Соблаговолите, господа товарищи! — слышен насмешливый голос Каланчи.

Среди «господ товарищей» снова возникает какое-то волнообразное движение.

— Никак в землю вросли! — крикнул Василий Егорыч.

Молодой инженер Стрельский не выдерживает унизительности этой игры и, чертыхаясь, быстро отходит от своих коллег и присоединяется к толпе рабочих. Остальные, кроме Маркова, придвигаются к рабочей группе.

— А тебе, папаша, особое приглашение требуется? — спрашивает Зворыкин старого инженера.

Тот понимает, что в своем гордом одиночестве имеет вид смешной и глупый, но это лишь усиливает его злобу и раздражение.

— Я с вами свиней не пас, зарубите себе на носу! — задыхаясь, кричит он.

Зворыкин усмехнулся и подмигнул рабочим.

— Ладно, извиняюсь… промашка вышла «ты» и «папаша» только для своих годятся. Так вот, сегодня мы приступаем к ремонту броневиков, но этого мало. Товарищ Ленин ставит перед нами большие задачи: завод должен в кратчайший срок наладить производство основной продукции. Автомобили будем делать, наши, советские автомобили, вот какая штука!..

Василий Егорыч переглянулся с Каланчой. По толпе проносится удивленный, недоверчивый ропот; старый инженер пренебрежительно вскидывает плечи.

Зворыкин поднял руку.

— Можете удивляться, можете надсмехаться, можете издеваться — раз Ленин сказал, так и будет.

…Медленно движется грузовик. В кузове — различная рухлядь и все члены семьи Зворыкина, кроме матери и малолетних сестер, сидящих в кабине рядом с шофером. Они получили квартиру в центре города. За грузовиком бежит, размазывая слезы и махая грязным носовым платком, пьяненький сосед. У ворот, погруженный в скорбь, остался Иван Каланча.

— Прощай, родное Замоскворечье, — тихо прошептал Зворыкин.

Семья Зворыкина робко входит в огромную, с высокими потолками квартиру в доходном доме Нерензея, что в Большом Гнездниковском переулке. Квартира совершенно пуста, если не считать массивного и пыльного рояля фирмы Беккер. И тут Саня подошла к роялю, распахнула его и начала одним пальцем наигрывать что-то напоминающее собачий вальс.

Зворыкины слушают как завороженные, затем Алексей хрипловато сказал:

— Сыграй что-нибудь революционное…

И Саня неумело принялась подбирать «Смело мы в бой пойдем»…

Двор автозавода. Изо всех сил старается небольшой оркестр. Звучит боевая песня:

Смело мы в бой пойдем

За власть Советов

И как один умрем

В борьбе за это.

Четыре броневика, по винтику собранные рабочими, выстроились в ряд. Устрашающе торчат рыльца пулеметов. На броневиках — надписи: «Смерть Деникину!», «Да здравствует социализм!»

Строится готовящееся к уходу на фронт рабочее ополчение. Возглавляет его Рузаев. Подошел Зворыкин. Лицо его темно.

— Так… А со мной что будет?

— Тебе приказ: оставаться на посту, — поняв волнение Зворыкина, ответил Рузаев. — Не бойся, кореш, я и за себя и за тебя беляков порубаю! — пообещал он щедро.

Зворыкин обнимает Рузаева.

Громче заиграли трубы, выше взвилась песня.

Рузаев быстро отошел от друга, чтобы занять место в колонне. Заалели над строем знамена, и двинулось на смерть и победу рабочее ополчение. Напутствуемые слезами жен и матерей, ряд за рядом проходят ополченцы. А когда закрылись заводские ворота, Зворыкин обратился к оставшимся:

— Дела осложнились, товарищи! Лучшие люди ушли на фронт, но планы наши остаются в силе. Каждый рабочий, каждый служащий будет ежедневно отрабатывать два часа на земляных работах… Если человек стар, болен, — Зворыкин нашел глазами инженера Маркова, — если у него грыжа или одышка, ревматизм или подагра, он все равно будет работать в свою силу… Но мало этого, мы должны привлечь наших близких, в первую очередь жен…

— На жену директора это, конечно, не распространяется? — ядовито спросил инженер Марков.

— Конечно, нет, — в тон ответил ему Зворыкин. — Ведь она у меня мадам а-ля бутон!

Работают люди на строительстве новых цехов. Поначалу это земляные работы. Мотыгами вгрызаются рабочие, по преимуществу женщины, в твердо смерзшуюся заводскую землю.

Лопаты…

Руки в брезентовых рваных рукавицах…

Заиндевевшие, усталые, бледные лица мужчин, женщин, подростков…

Сноровисто действует лопатой Саня. Рядом с ней трудятся инженерские жены…

Кирки и ломы бликуют в свете зимних костров.

…И снова широкая картина строительства. Во многих местах заводского двора уже поднялась кирпичная кладка новых цехов, электростанции, гаража. Земляные работы продолжаются, завод создается почти на голом месте. И снова:

Лопаты…

Кирки…

Ломы…

Руки в брезентовых рукавицах…

Тягостная духота жаркого летнего дня обернулась ливнем. Сперва тяжелые редкие капли окропили землю, пыльный двор и принесли желанную свежесть, и все, кто работал в цехах, кто собирал лом, кто рыл котлован и траншеи коммуникаций, обрадовались дождю. Но затем вхлест обрушился такой могучий водопад, что люди со всех ног кинулись в укрытие. Разбегаются из котлована женщины, карабкаются по глинистым стенкам; неуклюже оскальзываясь, спешат под навес инженерские жены. И только Саня в каком-то неистовстве продолжает вгрызаться в землю.

Натянув на голову куртку, к котловану подбегает Зворыкин и прыгает вниз. Он едва не сбивает Саню с ног. Она оборачивается негодующе и вдруг видит мужа. Капли текут по ее милому лицу, платок сбился, волосы мокрые, кофточка стала прозрачной, а ведь директору было далеко до тридцати. И он со счастливым смехом, под ливнем, обнял любимую и желанную женщину, упал с ней на землю под глиняный скос и стал целовать лицо ее, волосы, грудь…

Крутится пластинка на граммофоне, звучит музыка популярной в нэповское время мелодии «Матчиш прелестный танец». Зворыкин и Рузаев выпивают и закусывают.

Входит Саня, усталая, в комбинезоне и красной косынке.

— Здравствуй, Степа!

— Здорово, курносая! — мрачно буркнул Рузаев.

— Ты что, Степа, затосковал? Прошел все фронты живым, здоровым. Радоваться надо.

— Отвык я от мирной жизни. Куда и сунуться, не знаю.

— Только к нам на завод, — уверенно сказал Зворыкин. — С рабочим классом не пропадешь.

— Нет, Алеха, что ни говори, на фронте было легче… яснее, что ли. А теперь… не понимаю я чего-то… Вот мы сидим, балыком закусываем, пирожок во рту тает, «Смирновская» на столе… Революция кончилась!

— Ладно. Не трави баланду. Знаешь, как в песне: «Жизнь тоже не стоит, она идет…»

Рузаев оглядел стол, просторную, кое-как обставленную квартиру Зворыкина и, подумав о чем-то своем, усмехнулся.

— Богато живете, окопному человеку прямо неловко у вас. Может, сходим попариться? Кости ноют…

— Пошли! — охотно согласился Зворыкин.

В коридоре звонок. Зворыкин идет открывать и тут же в шутливом страхе отступает перед Саниной сестрой.

— Свят! Свят! Свят!..

— Ах, милый пупсик! — засмеялся Рузаев, пытаясь обнять круглый Фенечкин стан, но получил по рукам.

Друзья с хохотом выбегают из квартиры.

— Ну, постой, постой, дай поглядеть на тебя, — говорила Феня, протягивая к сестре короткие полные руки. — Плоха, плоха ты стала, Саня, ох, плоха!..

— Устала я, только с завода…

— Нешто сегодня работают? Бог и тот дал себе отдых в седьмой день недели.

— Воскресник у нас был, — неохотно пояснила Саня.

— Тьфу! Все не по-людски и не по-божески…

— Ты зачем пожаловала? — холодно перебила Саня.

— Семейство тебе кланяется, отец благословение шлет и помощи ожидает.

— Какой еще помощи? Я же писала матери, чтоб оставили меня в покое.

— Великий вождь всея Руси в несравненной мудрости своей даровал Советской державе новую экономическую политику… — строго и торжественно завела Феня.

— Ты мне политграмоту не читай…

— В Писании сказано, что Иисус изгнал торгашей из храма. Памятуя об этом, наш родитель решил торговлюшку прикрыть и завесть небольшую замочную мастерскую, но с патентом туговато, чинят препоны ироды жестокосердные. Сказала бы своему, он с верховными правителями возжается.

— У тебя на трамвай есть или дать? — спросила Саня.

— Значит, отказываешь?.. Смотри, накликаешь родительское проклятие…

— Катись колбасой, устала я…

— Ох, и плоха ты стала, плоха! — злорадно сказала Феня. — Ну-ка, дай руку. — Хоть Саня сопротивляется, она крепко схватила ее за кисть и вывернула ладонью кверху. — Истину речет линия судьбы. Быть тебе брошенкой!

Пустив эту стрелку, она метнулась к выходу. Саня плюнула ей в след и презрительно передернула плечами. Но смутное женское беспокойство заставило ее посмотреться в зеркало. Оттуда ей жалко улыбнулось усталое, обветренное лицо с полоской мазута на виске.

…Завернувшись в простыни, ублаготворенные парилкой, медленно и величественно, как древние римляне, Зворыкин и Рузаев шествуют через роскошную моечную «аристократического» отделения Сандуновских бань. Даже в этом месте, где каждый наг, как прародитель наш Адам, и то чувствуется, что времена изменились и нэп вступил в зрелую пору. Иначе откуда могли взяться эти жирные телеса, эти белые пухлые спины, над которыми трудятся поджарые, с тряпичными руками банщики в мокрых набедренных повязках, эти зады-подушки под хрустальными водопадами душей, этот пробегающий в сторону бассейна с подносом, уставленным пивными и коньячными бутылками, потный, прилизанный половой?

Доносится громкий смех. Это гогочет толпа, окружившая бассейн для плавания. Зворыкин и его друг подходят к бассейну, и глазам их предстает увлекательное зрелище: несколько молодых нэпманов в изысканных купальных костюмах распивают бутылку Петровской водки на мраморном барьерчике и закусывают сардинами и анчоусами, ныряя в воду и вылавливая их ртом со дна водоема. Специально приставленный к делу малый трудолюбиво опорожняет в бассейн консервные банки. Зворыкин переглянулся с приятелем.

— Ишь, паразиты! — проговорил он с отвращением на грани восторга.

На глазах Рузаева выступили слезы.

— За что боролись, Алеха? — прошептал он.

— Тебе люди цирк показывают, а ты недоволен, — успокаивающе произнес Зворыкин.

— Неужто для того я столько чужой и своей крови пролил, чтобы эти сволочи за кильками ныряли?

— Ты же фронтовик, тебя ли учить, что бывает временный отход перед наступлением?

— Отход… отход, — волнуется Рузаев и вдруг с воем кидается к бассейну…

Зворыкин успел перехватить его и оттаскивает подальше от греха.

— Ослабли нервишки! — раздается знакомый голос.

Придерживая простыню у левого обнаженного плеча, за ним стоит Кныш.

— А, Кныш! — приветствовал Зворыкин своего бывшего соперника — Ты еще жив?

— Как видишь!..

— Сто лет не видались! — вяло проговорил Рузаев.

— Не узнаю тебя, — говорит Кныш Рузаеву, — ты вроде был не из хлюпиков.

— О чем ты?

— Недавно один хиляк, член партии, не выдержал всего этого, — Кныш кивнул в сторону резвящихся нэпмачей, — и сам себя к вышке приговорил. И не понял, дурак, что это выстрел — не в себя, а в партию.

— За меня можешь не опасаться, а глядеть — противно!

— А мне приятно! — улыбнулся Кныш, — Люблю видеть врага в лицо. Всех этих фабрикантов, торгашей, биржевиков. — Кныш светло и твердо смотрит на появившуюся из воды цветущую рожу с сардиной в зубах.

А Рузаев отворачивается — нет у него сил глядеть на такое…

Зворыкин, распаренный, чуть усталый, возвращается домой. Он входит в комнату и не узнает ее. Не то чтобы она уж так сильно изменилась, но занавеси на окнах, абажур на лампе, а главное, множество цветов необычайно украсили спартански голое жилье. Но еще более неузнаваема Зворыкину прекрасная женщина, завитая, надушенная, с алым ртом и шелковыми ножками.

Банные принадлежности посыпались из рук директора Он схватил Саню за руку и потащил к умывальнику. Нагнув ее голову под кран, он принимается яростно смывать косметику с ее лица, льет воду на прическу, развивая созданные горячими щипцами кудри. Саня вырвалась и убежала в спальню. Зворыкин настиг ее, но в руках у него оказалась лишь часть Саниного платья, а сама она вновь ускользнула.

Но вот Зворыкин поймал ее и, как Саня ни отбивалась, притащил в ванную, окунул. Саня плачет, воет, пытается вырваться, но тщетно — железная рука Зворыкина не отпускает ее…

Моторный цех. Поздний вечер. Здесь Зворыкин, инженеры, группа рабочих.

— Послушайте, Марков, — обратился к старому инженеру Стрельский. — Наш друг Рубинчик сделал гениальный расчет рамы.

— Сомневаюсь.

Стрельский показывает Маркову расчеты, и тот от души пожимает руку Рубинчику. Входит Зворыкин.

— Товарищ директор, посмотрите, какой изящный расчет, — сказал Марков.

Смущенно и подавленно глядит Зворыкин на непонятные цифры.

— Поймал! Ай, поймал!.. А вы думали, что с трехклассным образованием я владею высшей математикой? Но я овладею ею, Марков, и всем прочим, что нужно директору. И вы сами мне поможете, хочется вам этого или нет. — Зворыкин повернулся к Стрельскому. — Запускайте!

Стрельский включает мотор новою двигателя.

— А ну, давайте на больших оборотах!

Двигатель доходит до истошного рева.

— А теперь на малых!

И когда Стрельский выключил двигатель, голос Зворыкина прозвучал от усталости совсем буднично:

— Кажется, порядок?

— Похоже, добились… — так же вяло отозвался Стрельский.

Зворыкин не может оторваться от нового мотора: то с одной стороны зайдет, то с другой, там погладит, там похлопает. Он телесно, кожей ощущает близость его металлической плоти.

Костыльник подтолкнул Каланчу.

— Глянь, будто бабе щупака задает…

— Да это ему всякой бабы милей…

— Степ, — позвал Зворыкин Рузаева, — глянь, какой красавец.

Рузаев хмуро отвернулся.

— Не любишь ты техники, — опечалился Зворыкин.

— Я народ люблю, — ответил Рузаев.

В цехе появляется Саня. Она восстановила нарушенную Зворыкиным красоту: на голове — вавилонская башня, на ногах — лакированные лодочки, она прекрасна и величественна. Зворыкин ошеломленно глядит на нее. Саня приблизилась и протянула ему какую-то бумажку.

Телефонный звонок. Мастер Василий Егорыч берет трубку.

— Слушаю… Алексей Петрович, нарком на проводе.

Но Зворыкин не слышит.

— Что это? — спрашивает он растерянно.

— Заявление об уходе, — с достоинством говорит Саня.

— Алексей Петрович, тебя Махарадзе! — кричит Василий Егорыч.

Не отрывая глаз от Сани, Зворыкин идет к телефону и берет трубку.

— Слушаю, товарищ Махарадзе. — Зворыкин жестом просит заглушить мотор.

И как только смолкает гул, мы слышим яростный треск в трубке.

— Товарищ Махарадзе, — оправдывается Зворыкин, — мы можем рапортовать, что задание выполнено. Новый мотор нами проверен. Ей-богу… Тьфу, слово коммуниста, я не вру…

Махарадзе снова разражается бурной тирадой.

— Сейчас не вру, — поправился Зворыкин, — не подведем, товарищ Нодар. Можете смело докладывать, что советский грузовик есть!.. — Он положил трубку.

— Сбегаешь? — хрипло спросил он Саню.

— Сбегаю, Алеша, — серьезно, даже печально ответила Саня. — Назад в твою жизнь.

— Что это значит?

— Я старею и дурнею, Алеша. Еще год такой жизни — и ты окажешься слишком далеко от меня, не докличешься.

— Ладно врать-то!.. Сказала бы прямо: работать надоело.

— Нет. Просто хочу вернуться к своей главной и, если хочешь, единственно важной работе — быть женой Зворыкина.

— Вот те раз! Нешто ты не жена?

— К сожалению, я давно уже, пусть невольно, пренебрегла этим занятием. Я слишком устаю, я не успеваю порой даже вымыться. От меня пахнет землей и потом. Я не девочка, я сказала себе: все, хватит. Комсомольский период моей жизни кончился. Завод или директор. Я выбираю директора.

— Ладно, — тихо сказал Зворыкин, — ты уволена…

Он размашисто подписал заявление.

…Плакат над заводскими воротами: «Да здравствует советский грузовик — лучший в мире!» Праздничная толпа рабочих и служащих, мелькают знакомые лица тут и старые кадровики, и весь инженерный состав, и нарядная Саня, и нарком Махарадзе, крупный человек с черными, проточенными сединой усами и с такой же шевелюрой, и взволнованный Зворыкин.

Степан Рузаев заканчивает речь:

— Товарищи! Мировая буржуазия скапливает силы и наглеет с каждым часом. Но акулам капитализма, — вдохновенно продолжает Рузаев, — не удержать всемирного революционного движения, опорой которому будет колонна наших советских грузовиков. Сегодня, — Рузаев указал поверх головы на новенький грузовик, — мы вбили первый гвоздь в гроб мировой буржуазии!.. Теперь ей полный Нефанленд!

Гром оваций был ответом на выступление. Секретарь директора взмахнул дирижерской палочкой… Мощно взыграл оркестр, зазвучало тысячеголосое «ура».

Из ворот показался грузовичок, празднично разукрашенный кумачом и еловыми ветками.

Спускаясь с трибуны, Степан Рузаев столкнулся с Махарадзе. Тот поглядел на него сурово.

— Опять? — с упреком сказал Зворыкин Рузаеву. — Неужели в такой день нельзя было удержаться?

— А чего?.. Ну, выпил пивка с рабочим классом за новый грузовик. За победу мирового пролетариата.

— На тебя люди равняться должны…

— А чем я плох?.. Я не забурел, как некоторые. Начальства из себя не корчу.

Рузаев отошел в сторону.

— Это твой друг? — спросил Махарадзе.

— До гроба! — ответил Зворыкин. — Он прекрасный парень, но в какой-то момент не все понял, затосковал, сбился…

— Мне не нравится твой покорный тон. Почему не дерешься за человека?

— Хоть бы в такой день стружку не снимали! — жалобно сказал Зворыкин.

Махарадзе пригрозил ему пальцем, но глаза его улыбались.

— Тоже мне казанская сирота!..

Они подошли к грузовику. Зворыкин сел за руль, Махарадзе — рядом, а в кузов набились рабочие, инженеры, туда же сунулась нарядная Саня.

— Куда?! — взревел Зворыкин. — Членам семьи — во вторую очередь.

И Саня отстала.

— Все, забраковали тебя, Санька, — посочувствовал Степан Рузаев. — Полный Нефанленд!..

Зворыкин обменялся взглядом с Махарадзе и с блаженным видом включил скорость. Грузовик отъехал немного от ворот, и тут случилось непредвиденное: наперерез ему промчалась фордовская полуторка и лихо пошла в гору.

Соблазн помериться силами со знатным «иностранцем» был слишком велик, даже в темных серьезных глазах Махарадзе сверкнул сумасшедший огонек азарта И, свернув с трассы, Зворыкин устремился в погоню за «Фордом», как борзая за лисой.

На «Форде», видимо, приметили маневр Зворыкина и прибавили ходу.

— Жми!.. Жми!.. — с южной горячностью шептал Махарадзе, захваченный этим состязанием.

Но грузовик Зворыкина вдруг забарахлил, крутой подъем оказался ему не по силам. Тщетно давил на педаль газа директор.

С «Форда» насмешливо помахали рукой.

Грузовик Зворыкина пополз вниз, а тут еще тормоза вышли из строя, и «гордость отечественного автомобилестроения» совершила задним ходом обратный путь в заводские ворота, украшенные гордым плакатом.

В отчаянии Зворыкин уронил голову на баранку. Большая, тяжелая рука Махарадзе легла ему на плечо.

— Нечего нюни распускать. Вывод ясен! Надо еще учиться современному автомобилестроению.

— У кого? — не поднимая головы, спросил Зворыкин.

— У его величества Форда! Поедешь в Америку, в Детройт!

Зворыкин ошалело уставился на Махарадзе.

…Квартира Зворыкиных. Рузаев и Саня — очень нарядная, располневшая. Рузаев наливает себе водки из графинчика, стоящего на буфете.

— Не лишняя? — спросила Саня.

— Сегодня же выходной.

— Повезло вам с переходом на пятидневку, Степан Иванович.

Рузаев отставил графинчик.

— Ладно, не нуди. Чего Алешка из Америки пишет?

— Пишет, что вещи складывает, скоро вернется. — Саня протянула ему открытку.

— Надоело, значит, у капиталистов в услужении находиться.

— Не трепись, Степа! Он учится, проходит автомобильный университет.

— Вон ты каким словам обучилась — «университет»! Ну да ладно, скорее бы возвращался. — Он повертел открытку. — Конечно, в гостях хорошо, а дома лучше. Там ведь одно: отдай весь труд. Потогонная система Хорошему капиталисты все равно не научат…

— Еще как научат-то! Ихней наукой мы их и побьем.

Долгий «нахальный» звонок.

Рузаев пошел открывать дверь.

Входит Фенечка.

На бывшей монашенке модное пальто, отороченное мехом, фетровые боты, пуховый платок. В руках большой чемодан.

— Пупсик? — обрадовалась Фенечка, узнав Рузаева — Будь хорошим мальчиком, помоги, лапуня, раздеться.

Рузаев выполняет ее просьбу.

Фенечка опоражнивает перед младшей сестрой чемодан. На тахту летят всевозможные отрезы, туфли, шелковые чулки, духи и прочая парфюмерия.

Саня жадно рассматривает барахло, прикладывает к себе многоцветные воздушные ткани.

— Эго откуда же такое роскошное шмотье в наши трудные времена? — поразился Рузаев.

— Пропил деньжонки, мой Арлекин! Ломай коронки, ступай в торгсин! — пропела Фенечка.

— А разве сейчас носят креп-марокен? — засомневалась Саня.

— Только креп-марокен! — авторитетно сказала Фенечка.

— А креп-жоржет?..

Рузаев пятится из комнаты. Фенечка настигает его и нахлобучивает ему на голову черный блестящий котелок.

— А это тебе, пупсик! Прямо из Парижа!..

Слезы брызнули из глаз Рузаева Он подходит к большому зеркалу, смотрит на свое лицо под дурацким колпаком.

— Все, Степа! Подбивай итоги, морячок! Ни черта не вышло — ни в целом, ни в частности. Алеха — у капиталистов в науке, Санька — у спекулянтов.

Всхлипнув, он достает из кармана «бульдог» и, крутанув барабан, подносит ко рту. И тут с плачем и криком к нему подбегает Саня. Она хватает Рузаева за руку, и выстрел проходит мимо, пуля пробивает котелок, из которою выскакивает какая-то белесая масса.

— Что ты, Степа? Что ты, родной?

— Все скурвились, — бормочет Рузаев. — Никого вокруг.

— Нет, Степа, нет!.. Мы с тобой… Гони прочь эту гниду, гони ее вон из Алешкиного дома!..

Услышав этот призыв, старый революционный матрос Рузаев схватил Фенечку в охапку, поволок из комнаты. Саня распахнула дверь. Рузаев нахлобучил Фенечке на голову котелок и могучим пинком спровадил спекулянтку.

Саня разлила водку по рюмкам.

— Выпьем, Степа… за нас! За Советскую власть!

Они чокаются, выпивают и, обнявшись, запевают с воодушевлением:

Смело мы в бой пойдем

За власть Советов

И как один умрем

В борьбе за это…

Приемная Зворыкина. На стене — плакат «Дадим пятилетку в четыре года!» Молодой рабочий Сухарик расстилает ковровую дорожку. Им командует помощник Зворыкина Пташкин.

— Ровнее, Сухарик… ровнее ложи!.. — распоряжается Пташкин. — Вишь, складочки собрались. Хочешь, чтоб высокий гость ногу сломал?

— Зачем? Пусть сохранит конечности.

— Товарищ Сухарик, а тебе не кажется, что ты играешь на руку врагу? Даже не играешь, а подыгрываешь? — заметил Пташкин.

— А тебе не кажется, что ты идиот? — спросил Сухарик.

— Товарищ Сухарик, — хрипловато произнес Пташкин, — мне кажется, что такой шпане, как вы, место не в комсомоле, а в колонии для малолетних преступников.

— Такие комсомольские поручения я больше не выполняю.

— Легкой жизни захотел? А когда мы Перекоп брали, легко было?

— Мы пахали, — проворчал Сухарик.

— Что?! — грозно спросил Пташкин.

— Ничего. А ковры таскать не буду. Я тебе не холуй.

В приемную входит Степан Рузаев, направляется прямо к двери директорского кабинета, но Пташкин, хоть и занятый ковровой дорожкой, бдительно преграждает ему путь.

— Вам чего?

— Алеха с Америки вернулся? — свободно спросил Рузаев.

— Вернулся.

— Так я — к нему.

— Директор занят.

— Что значит «занят»! А может, я хочу, чтоб он отчитался передо мной, хозяином завода?

— Отчетный доклад директора в пятницу, в шесть вечера! — отчеканил Пташкин.

— А мне плевать на собрание! — зашелся Рузаев. — Пусть он мне лично доложит.

— Вас тысячи, а директор один…

— Ну и пусть!.. Коли надо, должен всю тысячу принять!..

Освободите помещение! — официальным голосом произнес Пташкин.

Дверь директорского кабинета распахивается, и в окружении толпы женщин выходит Зворыкин. На нем коверкотовый френч и такие же брюки, заправленные в сапоги.

— Не могу, гражданочки!.. Не могу, сударушки! — говорит Зворыкин. — Дайте хоть экспериментальный под крышу подвесть, тогда ставьте вопрос о яслях.

— Ладно, мы тебя подведем под крышу! — мстительно сказала предводительница женской ватаги. — Ты нас помнишь!.. Айда, бабы!..

Женщины сердито уходят, безжалостно попирая ковровую дорожку, расстеленную Сухариком и Пташкиным.

И, проводив их удивленным взглядом, Рузаев спросил своего старого друга;

— Что это за порядки, Алеха? Трудящегося человека не пускают пред твои светлые очи? Может, кончилась революция, браток?

— Нет, — серьезно ответил Зворыкин. — Революция не кончилась, она просто становится деловой. Чего у тебя?

— А ничего… — мрачно пробурчал тот, — мне, может, принцы́п важен.

— Послушай, Степа… Шел бы ты лучше отдохнуть…

Зворыкин поглядел на Сухарика.

— Комсомол! Проводи товарища Рузаева Ты чего там елозишь?

— Почетный коврик расстилаю, — сообщил Сухарик.

Зворыкин яростно взглянул на Пташкина.

— Я тебе покажу — коврик, паразит. Убрать!.. Товарищ Нодар за такие штучки башку снимет.

— А это все равно никто не заметит, — вставил Сухарик.

— Я пошел в экспериментальный. Как Махарадзе приедет, позвони, — бросил Зворыкин.

— А он уже целый час как приехал, — мстительно говорит Рузаев.

В экспериментальном цехе, над ямой, стоит новый грузовик, Махарадзе придирчиво осматривает его со всех сторон, заставляет пустить мотор, усиливает обороты, внимательно выслушивает сердце машины. Возле него — инженеры: Марков, Рубинчик, Стрельский, а также только что подошедший Зворыкин.

— А бензин с низким октановым числом он сильно не любит? — спросил Махарадзе.

— Напротив, — отозвался Марков. — На редкость покладистая машина.

— Ну, хорошо. — Махарадзе выпрямился. — Так вот. Сколько грузовиков может выпускать ваш завод в месяц?

— Все зависит от конвейера, — поспешно говорит Зворыкин. — Необходима срочная реконструкция завода.

— Реконструкция!.. Экий ты быстрый… — пробурчал Махарадзе.

— Товарищ Нодар, пойдемте ко мне… Я покажу вам чертежи, расчеты… — приглашает Зворыкин.

Они идут всей группой через заводской двор.

— Дорогой! — продолжает разговор Махарадзе. — Для наших могучих строек и ужасных дорог нужны машины самые мощные, самые выносливые, самые проходимые.

— Вы только что видели такую машину, товарищ Нодар. Она не уступит никаким «иностранцам».

Они заходят в помещение.

— А вот товарищи сомневаются, — продолжает Махарадзе, — заслуживает ли ваш грузовик конвейера.

— Что?! — Зворыкин в бешенстве. Он задержался в «предбаннике» перед своей приемной, не замечая ни растерянного лица Пташкина, ни его странных знаков, о чем-то сигнализирующих ему, Зворыкину.

— Конечно, у Форда покупать выгоднее! — горестно восклицает он. — А может, хватит спускать золото и валюту капиталистам?

— Я тебя понимаю, дорогой, но это чувство, а речь идет о деле, — тепло сказал Махарадзе. — Противники наши так рассуждают: есть заботы поважнее твоего завода. Железные дороги надо строить. Паровозы надо строить. Мы должны стать великой железнодорожной державой.

— Нет, товарищ Нодар… Вложите средства в наш завод, и мы вытесним Форда и прочих «ситроенов» со всех дорог, мы окупим сторицей… Ведь как-нибудь будущее за автомобилем… — Зворыкин толкает дверь в приемную, и вся группа замирает в изумлении, а сам Зворыкин — в отчаянии.

Обширное помещение приемной «оккупировано» младенцами. На письменном столе, на столе заседаний, на диване, на креслах, на подоконниках лежат разноцветные конверты. Содержимое конвертов ведет себя тихо, или куксится, или самозабвенно орет, а один, развязавшись, мочится с полным удовольствием на ковер.

— Пташкин!.. Пташкин!.. — орет Зворыкин.

— Ну, здесь я… Пташкин…

— Это что ж такое? Верни матерей, чтоб сейчас же забрали пацанов!

— Не возьмут, товарищ директор, — безнадежно говорит Пташкин. — Покуда вы клятвенно не обещаете построить ясли. Такое их постановление.

— Я им покажу «постановление»… Эй, женщины, дамочки, гражданки, мамаши, одним словом! — тщетно взвывает Зворыкин в открытую дверь приемной.

А Махарадзе смеется, смеется весело, заразительно.

— Нехорошо получается, товарищ Зворыкин, — говорит он сквозь смех. — Ты и с такой простой задачей не справился. — Нодар склонился над младенцами. — Ну а как тебе доверить судьбу всего советского автомобилестроения?

— Товарищ Нодар… Пташкин!.. Что ж ты Пташкин!

— Здесь я Пташкин…

— Поди, скажи… будут им ясли… слышишь, Пташкин?

Помощник мгновенно исчезает.

— Так вот, дорогой, — уже серьезно говорит Махарадзе, — докажешь, что наш грузовик лучше, выносливее, проходимее всех этих, как ты изволил выразиться, «фордов», «ситроенов», и начнется советское автомобилестроение с большой буквы.

— Это как понимать, товарищ Нодар?

— А вот таю путь к реконструкции завода лежит через большой международный автопробег!..

…Квартира Зворыкиных. Поздний вечер. Саня с заметно округлившимся станом строчит на швейной машинке. Зворыкин за стаканом остывшего чая изучает по карте маршрут предстоящего пробега.

Саня отложила работу и подошла к Зворыкину.

— Куртку ушила, остались брюки. Давай померим. — Она запетлила Зворыкина клеенчатым сантиметром. — Ну и талия у тебя! Как у чахоточной девицы в последнюю весну.

— А я и думал, что это последняя моя весна, — отозвался Зворыкин. — И не только моя… Не щекотись!.. Мы так вкалывали, что где уж тут тело сохранить. Зато у тебя талия что надо! — произнес он с искренним восхищением.

— Да будет тебе! — смутилась Саня.

— Не балуйся тут без меня. Доноси Володьку по высшему классу.

— Во-первых, не Володьку, а Ниночку, а во-вторых…

— Я что сказал?! — загремел Зворыкин. — На кой мне твоя Ниночка?.. Мне парень нужен, наследник моих дум!.. Инженер-автомобилист… потомственный мировой гонщик, мой первый друг и товарищ! Чтоб пивка с ним холодного попить, в бане попариться, о машинах поспорить.

— А мне нужна дочка, — упрямо сказала Саня. — Хочется, чтоб рядом нежное было. Устала я от тебя, от братанов твоих и всех друзей-приятелей. То вы ругаетесь, как ломовые, то водку жрете, храпите по ночам, а утром прокашляться от табачища не можете, и вечно у вас дела… Мне Ниночку хочется, тихую, ласковую.

— Знаешь, я как вернусь с пробега, все по-другому пойдет… Я нежным буду, ласковым, как телок… Очищу живую речь. Водку изгоню. Только сухие кавказские вина и… кофейный ликер. Но и ты постарайся, сделай мне Володьку.

— Девушка тоже может стать инженером и даже гонщицей, и чем хочешь. А пиво нынешние молодицы не хуже мужиков хлещут. Вот только в баню ты с ней не сходишь, так для этого Степа Рузаев существует…

— А давай так: сразу парня и девочку! — осенило Зворыкина. — У тебя получится!

— Я попробую, Алеша… Слушай, а ты за пробег не опасаешься? Ну как провалитесь?

— Нет! — твердо сказал Зворыкин. — Не можем провалиться… Я когда от Форда уходил, устроил он междусобойчик, по-ихнему коктейль, и тост за меня поднял, за советского, мол, Форда. Я, конечно, отвечаю, что мне далековато до этого высшего в автомобильном мире звания, но мы отблагодарим за учебу тем, что построим грузовик лучше фордовского. Он усмехнулся — старик умнейший: «Когда, говорит, русские чего сделают: ваксу или ночной горшок, или там сеялку, — они тут же объявляют это лучшим в мире. Сделайте просто хороший грузовик, чтоб по земле катился, этого достаточно!». И вот тогда дал я себе клятву в душе: воткнуть Форду, доказать, что не швырялся я словами… Нет, Саня, мы не имеем права провалиться…

— Откуда у тебя, замоскворецкого парня, такая помешанность на автомобиле?

— Я, еще когда мальчишкой был, ни одной машины пропустить не мог. Мы возле дороги на Царицыно жили, а богачи ездили туда на травку. Представляешь, идет такая вот «карета», синим дымом плюется, за рулем шофер усатый, в перчатках с крагами, жмет резиновую грушу, а у меня сердце заходится. Все бы, кажись, отдал, чтоб эту клизму нажать. А в башке стучит: ничего, мы вас еще ссадим и сами прокатимся. Я к революции, можно сказать, через автомобиль пришел, ей-богу!.. — Зворыкин засмеялся, но вдруг лицо его стало серьезным и озабоченным. — Сань, знаешь, ты не ходи завтра на проводы. Не ровен час, затолкают. Народищу поднапрет — будь здоров, еще повредят наших Володьку с Нинкой. Я тогда с горя помру или, того хуже, пробег сорву. Давай лучше здесь попрощаемся.

— Алеша, мне нельзя прощаться.

— Да мы аккуратненько…

…Автозаводцы провожают своих товарищей в трудный, долгий поход. Даже при беглом взгляде видно, как разительно изменился облик толпы: люди одеты чисто, справно, даже нарядно. Колышутся флаги стран, участвующих в пробеге. Играет военный оркестр.

Зворыкин пробирается к трибуне, его останавливает инженер Марков. Он выглядит причудливо: на нем клетчатые галифе с кожаным межколеньем для верховой езды, краги и кепи с очками-консервами.

— Или вы берете меня в пробег, — говорит Марков, — или я подаю заявление об уходе.

— В пустыне и так хватает песка, Марков, — небрежно отозвался Зворыкин.

— Вы не научились уважать людей, с которыми работаете, — горько сказал старый инженер.

— Вы думаете?.. Кстати, Махарадзе завел со мной разговор о кандидатуре на пост главного инженера реконструированного завода…

— Ну а вы? — побледнел Марков.

— А я сказал, что главный инженер у нас уже есть.

— Кто же это, позвольте спросить?

— Нудный, вздорный и въедливый старикашка Марков… — И, оставив радостно ошеломленного инженера, Зворыкин прошел на трибуну.

Оглядев знакомые, родные лица, Зворыкин начал тихо, совсем не по-ораторски:

— Ну, что сказать в эти последние минуты?.. Может, лучше просто помолчать, по русскому обычаю. Благодарить нам друг друга незачем. И те, кто уезжают, и те, кто остаются, вкалывали поровну. И там мы тоже все вместе будем. До свидания, товарищи, до встречи. Вернемся и начнем по-современному автомобили строить — по тридцать, сорок штук в месяц!.. — Зворыкин закончил с подъемом, но реакция совсем не та, на которую он рассчитывал.

— Мало! — крикнул из толпы Сухарик.

И вся толпа как взорвалась:

— Мало!..

— Неча было огород городить!..

— Ма-ло!..

— Даешь сто машин!..

— То есть как это — мало? — растерянно произнес Зворыкин. — Нам сверху план спускают.

— А мы встречный двинем! — опять крикнул Сухарик.

И толпа дружно поддержала:

— Даешь встречный!..

— Ну надо же, как зазнались! — сказал Зворыкин улыбающемуся Махарадзе.

Из-за корпуса какого-то грузовика нежно и гордо глядели на него глаза Сани, нарушившей мужнин запрет…

…Парит в небе на недвижных крыльях каюк. Он кажется подвешенным на незримой нити. Ушастый еж выбежал на спекшийся блин такыра, замер, будто к чему-то прислушиваясь, и юркнул прочь. Краем гигантского, покрытого белой солью озера тянется караван машин.

Колесо автомашины прокладывает след по хрупкому соляному покрову, а вдалеке, плавно покачиваясь, тянется цепочка верблюдов.

Палящая жара, всепроникающая песчаная пыль, жажда наложили отпечаток на участников пробега смуглых курчавых итальянцев, французов в беретах, англичан в тропических шлемах, рослых американцев в широкополых стетсонах, русских в картузах и косоворотках… Лица обгорели и подсушились. На ключицах — следы ожогов, носы заклеены бумажкой, волосы выгорели, побурели. Но все это не способно омрачить настроение участников пробега В машинах поют песни, играют на гитарах, баянах, губных гармошках.

Тянется, растворяясь у горизонта, караван машин…

Вот машины остановились у сухого колодца. Нестерпимо палит солнце.

Зворыкин объясняется с двумя толмачами-проводниками. Один из проводников ухватил горсть песку и ссыпал его в ладони, старается уловить направление ветра. Получив ответ, Зворыкин достал ракетницу и дал сигнал к движению в нужном направлении.

…И снова идут машины. Сбоку от колонны притормозила машина Зворыкина. Он достал бинокль, оглядел местность.

В бинокль видны два разрушенных саманных домика с края такыра, а перед ними — колодец. Зворыкин снова достал ракетницу и дал направление колонне.

Машины, взревев, круто развернулись в указанном направлении и, не нарушая строя, ринулись к долгожданному колодцу.

Машины останавливаются возле двух сломанных домиков, и люди, размахивая ведрами и фляжками, бегут к колодцу. Перед ними — мертвый, засыпанный песком водоем. На всех языках звучат возгласы разочарования, на русском — мат.

Зворыкин дает распоряжение: раздать водителям из НЗ по полфляги питьевой воды.

— Привет, — послышался в это время голос. Зворыкин обернулся.

Из низкой двери саманного домика вышел Кныш, одетый в белую, но сильно запачканную одежду.

— Кныш?.. Какими судьбами?..

— Вот видишь — встречаю вас цветами и поцелуями, — он устало улыбнулся, — трое суток не слезал с верблюда…

Видя недоумение Зворыкина, Кныш отвел его подальше от людей…

— Назначен к тебе в помощь.

Зворыкин удивленно вскинул брови.

— Не ты один учился, — добродушно сказал Кныш. — Я промакадемию закончил. Поступил в ВСНХ… Ну а в Москве, сам знаешь, автопробегу придается огромное значение.

— Ладно, — сказал Зворыкин, — будем работать.

В этот момент к нему подошел, яростно жестикулируя, французский водитель. Оказывается, у него выкипела вода в радиаторе, о чем сообщает Зворыкину переводчик.

— Огнев! — окликает Зворыкин одного из наших водителей, собиравшегося залить воды в свой грузовик из брезентового ведерка. — Отдай воду мусью!

— А как же я? — огорченно говорит Огнев. — У меня тоже хана.

— Наверное, француз сам виноват, — вмешался Кныш, — почему он не обратился вовремя за техпомощью?

— Отдай воду, — даже не взглянув на Кныша, говорит Зворыкин Огневу, — и зови ребят. Знаешь, как пионеры костры тушат? Сейчас мы заправим твою машину из личных запасов.

Француз удаляется с ведерком.

А у нашего грузовика со смехом собираются водители, чтобы пополнить недостаток воды в охладительной системе за счет «внутренних» запасов. Слышится чей-то веселый голос:

— Директора без очереди!

Зворыкин пробирается к радиатору и влезает на бампер…

И снова пески, пески, пески…

Тянется караван машин, но одна машина уже идет на буксире.

Колонна достигла привала — затерявшегося в песках селения. Техники занимаются осмотром и ремонтом машин, шоферы моются, бреются, пьют воду и мутное пиво. Перебрасываются шутками с местными жителями.

С каменистого холма всадники в косматых шапках недобро следят за участниками пробега.

В одной группе, где находятся несколько наших, а также итальянских и французских водителей, техник Сухарик с помощью переводчика рассказывает об ужасах пустыни:

— Это еще вопрос: кто хуже — фаланга или скорпион! У обоих укус смертелен!

Толмач тут же переводит эти полезные сведения иностранным водителям. На лице маленького итальянца неподдельный ужас.

— Я лично больше уважаю скорпиона, — продолжает Сухарик, — он хоть не прыгает. А фаланга, сволочь, на метр сигает. Присядешь на койку, а она тебе в морду вцепится…

— А много здесь этой нечисти? — через переводчика спрашивает итальянец.

— Хоть завались, — мрачно отвечает Сухарик. — Тут спать надо вполглаза А то еще змеи или эти… сколопендры…

— Санта Мария! — осеняет себя крестным знамением итальянец…

В другой группе два американских водителя в компании с русским коллегой Вараксиным угощаются из плоской фляги чем-то явно покрепче пива.

— Совьет машин — вери гуд!.. — говорит американец, отпевая из фляги и передает ее Вараксину.

Тот подтверждает это энергичным глотком, и фляга следует дальше.

— Форд — вери гуд!.. — говорит Вараксин, и церемония с флягой повторяется…

У входа в палатку Зворыкин с наслаждением намыливает голову. Подходит Рубинчик.

— Сообщаю счет, — говорит он веселым голосом, — три-два, правда, все еще не в нашу пользу.

— А что случилось? — спросил Кныш.

— Выбыла итальянская команда Наши хлопцы немножко рассказали о пустыне, о ее фауне, так сказать, о змейках, скорпиончиках и прочих зверушках… Ну, Бенито сообразил, что все это не оговорено в его контракте с «Фиатом» и он может без ущерба вернуться к цивилизации.

Кныш презрительно усмехнулся и щелчком отбросил папиросу.

— Ты ребят подначил? — спросил Зворыкин.

— Брось!.. Я так мелко не плаваю. Но скажу тебе прямо: плакать не стану…

— Странный ты, Кныш…

— Это ты странный! Для тебя пробег — все, а со стороны — ты вроде мечтаешь, чтобы тебе воткнули перо. Воду — иностранцам, запчасти — все в первую очередь иностранцам. На кой черт тебе это надо?

— Я хочу честной игры, не из пижонства. Но мы должны знать, чего стоит наш грузовик по сравнению с лучшими иномарками, имеем ли мы право ставить его на конвейер или он требует доработки.

— Тогда надо было организовать пробег на испытание, а ты сам превратил его в гонки. Тут уже не техника, а политика… Вся страна, естественно, ждет, чтобы победили мы. Сам понимаешь — престиж родины.

— Не пугай меня громкими словами, Кныш. Мы верим в нашу машину.

— Тем не менее пустыня едва началась, а мы лишились трех машин против двух их. У тебя большие цели, Алексей, и нечего исходить розовыми соплями.

— Большие цели должны достигаться чистыми средствами, на том стояли и будем стоять, Кныш!..

Машины идут по самой глубинной части пустыни. Только изредка пройдет караван верблюдов, и снова мертвые пески…

Машины вязнут в песках, набирают скорость на солончаках.

Зной, какая-то стонущая пустота вокруг; обесцвеченное небо; лишь изредка напоминая о том, что в мире есть жизнь, мелькнет пыльный куст саксаула, проскользнет песчаный удав или черной дырой в небе возникнет ворон пустынный. Иногда попадается путникам полузасыпанный след верблюжьего каравана. Упрямо ползут машины — маленькие металлические жуки — по бескрайним пескам. Их ведут усталые люди с воспаленными красными глазами, стертыми до крови ладонями, обожженными лицами, запекшимися от жажды ртами.

Ведут с тем деловым, не играющим в героизм упорством, с каким человечество вершит свои лучшие дела на земле, в небесах и на море…

Горизонт подернуло темной наволочью. Зашевелился песок, будто очнулось от забытья огромное тело пустыни, задышало, задрожало, напряглось. Темнеет вокруг, темнеет небо. Солнце становится серебристым пятаком, на который можно глядеть без защитных очков: его лучи ампутированы мутной пеленой, овладевшей простором.

Первая волна песчаной бури хлестнула по лобовым стеклам грузовиков. Стемнело, как при полном затмении солнца. Водители включили фары, но свет бессилен пронизать плотную толщу песчаного мрака.

И вот сквозь эту непроглядь призрачно и вместе с тем убийственно реально видно, как один из грузовиков с заглохшим мотором стремительно превращается в песчаный холм. А вслед за тем и другой застрявший грузовик заносит песком. Эти погребенные под песком машины кажутся барханами.

Колонна стала Забегали люди. За воем бури не слышно голосов, и лишь промелькивают в желтом мраке беспомощные фигурки.

— Стоять нельзя! Стоять плохо. Засыпет песком, — говорит проводник.

А затем из тонущей тьмы доносится сорванный голос Зворыкина.

— Вперед!.. Вперед!.. Не останавливаться!.. Это гибель… Вперед!..

Двинулись дальше тусклые огоньки фар, неспособные пронизать злобный кавардак, воцарившийся в природе.

Но вот солнечный диск очистился от песчаной мути, буря улеглась, и только два холма с очертаниями грузовых машин напоминали о недавнем. Еще две машины вышли из пробега.

Колонна грузовиков добралась до горного плато Усть-Урт. Машины «отдыхают», укрывшись под гигантской высоты отвесной стеной. Из радиаторов вырывается пар. В моторах выкипела вода.

Около одной из машин — Рузаев. Он изменился к лучшему: поздоровел, подсушился, глаза живые, ясные. Он лежит на спине, глядя в синеву неба.

Подошел Зворыкин. Он обменивается рукопожатием со старым другом.

— Не скучаешь? — спросил Зворыкин.

— Нет… С мыслями не скучно.

— Это о чем же твои мысли?

— О многом. О нас с тобой, например. — Рузаев добро улыбается. — Все-таки дружба — сила!.. Как хорошо, что ты меня сюда взял. Все дерьмо с меня, как потоком, смыло… Знаешь, Алеха, я учиться пойду!

— Да брось ты?! — Зворыкин растроган признанием Рузаева, но скрывает это.

— Точно! Небось не всю память пришил, да и котелок малость варит, я еще тебя обгоню.

— Валяй! — Зворыкин толкает Рузаева в плечо, тот отвечает ему толчком, оба радостно хохочут, как в прошлые боевые годы.

Зворыкин достает карту.

— Нужна вода! — говорит Рузаеву. — Проводники покажут ближайший колодец.

В один из грузовиков загружают бочки и канистры, водитель тщательно закрывает борта, и Рузаев с шофером отправляются за водой.

Участники пробега находятся на пределе усталости. Они выливают из фляжек последние капли воды, ловя их потрескавшимися, пересохшими губами. Лица черны, кожа вокруг глаз высохла, истончилась. Но американский водитель Джой не хочет сдаваться. С осоловелым видом он бренчит на банджо что-то напоминающее популярную «Кукарачу».

Зворыкин услышал хорошо знакомую со времен учебы на фордовском заводе мелодию. Он подошел, стал прихлопывать в ладоши, подыгрывая Джою. Американец заиграл веселее, крепче. На «Кукарачу» сходятся шоферы: русские, американцы, французы. Каланча стал притопывать. Сухарик защелкал пальцами, словно кастаньетами.

Грузовик Рузаева подкатил к колодцу. Рузаев выпрыгнул из кузова, хотел откинуть задний борт, и тут раздался выстрел.

Из-за бархана выглядывают узкие, дьявольские глаза, прячущиеся под мохнатой бараньей шапкой.

— Басмачи! — гаркнул водитель грузовика и рванул с места.

Рузаев перевалился в кузов, выхватил револьвер. Грузовик помчался прочь, а наперерез ему выскакивают на маленьких лошадках всадники и ведут огонь по кабине и кузову.

Звучно ухают, перекатываясь, пустые бочки. Рузаев стреляет из револьвера по басмачам. Один из них вылетел из седла, но запутался ногой в стремени, и лошадь потащила его по песку…

Шоферы поют и пляшут под бешеную мелодию «Кукарачи». Зворыкин топчет твердую лепешку такыра сапогами.

Одни пляшут умело, с вывертом, другие импровизируют что-то странное, диковатое. Но все словно состязаются в мрачной лихости, в какой-то гордой отчаянности…

Мчится грузовик Рузаева Все большее число всадников участвуют в погоне. Рузаев отстреливается до последнего патрона Он сумел свалить еще одного преследователя, но кончились пули в барабане.

И тут один из басмачей, заскочив сбоку, прострелил бензобак. Вспыхнувшее пламя охватило машину…

…Пляшут люди. Отчаянно гремит «Кукарача».

Мчится по песку охваченная пламенем машина.

Пляшут люди… И вдруг с высоченного обрыва сорвался пылающий грузовик, ударился оземь.

Оборвалась «Кукарача».

— Рузаев!.. Степа!.. — вскричал Зворыкин и кинулся к машине.

Раздался взрыв, и грузовик исчез в столбе огня и дыма. А на краю обрыва заплясали басмаческие кони.

Кныш бросился к своему грузовику, достал из ящика легкий пулемет, ленты и, отобрав несколько человек, подбежал к кабине. Оглядевшись, он не нашел водителя.

Он распахнул дверцу машины и тут увидел сладко похрапывающего во сне шофера Вараксина.

Кныш тряхнул его за плечо, приказал;

— Дыхни!..

Парень дыхнул.

— Все ясно — пьян как свинья!

— Гражданин начальник, да я только пивка с американцами за дружбу пригубил!..

— До окончания пробега будешь считаться под арестом, — решил Кныш…

Место Вараксина занял другой водитель, и машина Кныша рванулась в сторону боя.

К Зворыкину подбежал долговязый американец.

— Что случилось? — спросил он.

Зворыкин отмахнулся. Снова в отдалении гремят выстрелы. Джой выразительно щелкает языком. Он подходит к своей машине, достает винчестер и залезает в машину.

Зворыкин пытается извлечь его наружу, но Джой решительно отстраняет командира пробега и мчится в сторону перестрелки, а следом за ним устремляется и Зворыкин.

Укрывшись за барханами, за краем такыра, басмачи ведут огонь по машинам.

Подкатил грузовик Кныша, развернулся, и заработал пулемет.

У басмачей появились раненые, их оттаскивают за барханы.

Пули пробили баллоны, и грузовик Кныша остановился.

Группа басмачей пытается зайти в тыл Кнышу.

Темнота и барханы облегчают их задачу. Но когда они уже достигли такыра, к месту боя подоспели Зворыкин с Джоем и стали на ходу обстреливать басмачей.

Басмачей преследуют до колодца, и здесь они скрываются, перекинув своих убитых и раненых через седла.

Первым достиг колодца Джой. За ним появились машины Зворыкина и Кныша Джой пьет воду из брезентового ведерка, вода льется ему на лицо, на шею, за пазуху.

— Непростительное мальчишество! — накинулся Кныш на Зворыкина.

— Вот не знал, что ты меня так нежно любишь! — усмехнулся Зворыкин.

— Я отвечаю за тебя перед товарищем Сталиным, — сказал Кныш…

Могильный холм, обгорелый радиатор и дощечка «Степан Рузаев, матрос революции».

Зворыкин упал на колени.

— Вот ты и обогнал меня, Степа…

Все подняли вверх оружие, грянул прощальный залп…

Зворыкин пьет чай в юрте.

Входит Кныш.

— Дело дрянь, — говорит он, — продолжать пробег могут только пять машин: две наших, два «Форда» и «Ситроен».

— А остальные? — спрашивает Зворыкин.

— Часть осталась в пустыне, часть нуждается в серьезном ремонте.

— Пей чай. — Зворыкин подвигает ему чайник.

— Не хочу.

— Значит, будем загорать?

— Нет. Приказано финишировать раздельно. — Он положил перед Зворыкиным телеграмму.

— Раздельно так раздельно.

— Не слишком ли ты спокоен?

— Самое трудное осталось позади, наши машины прекрасно себя показали…

— Мы понесли серьезные потери, пустая случайность — их уже было достаточно, — и наши грузовики не дотянут до финиша. Ты представляешь, что тогда будет? За пробегом следят руководители партии и правительства.

— Хватит паниковать-то!

— Я не паникую, но мы не имеем права на неудачу!.. — резко оборвал Кныш. — Мы не такие люди, чтобы проигрывать!..

Вдалеке тоскливо завыл шакал.

…Поселок с парой саманных домиков и несколькими юртами. Кныш идет по поселку и приближается к сложенному из камней очагу, возле которого возится с котелками в руках подвергнутый домашнему аресту водитель Вараксин. При виде Кныша Вараксин оставляет котелок и, вскочив, вытягивается в струну…

— Слушай, Вараксин, ты за что сидел?

— Кто сидел? — заморгал глазами «арестованный».

— Брось! Ты же меня «гражданином начальником» назвал. Ну, говори: воровство, грабеж?..

— Да нет! Молодой был, глупый…

— А сейчас ты старый и умный? Рецидивист ты, Вараксин, я за тебя полушки не дам!

И Кныш двинулся дальше.

И опять идут машины по пескам Каракумов.

Пять машин…

Четыре машины…

Три машины…

Две машины…

И вот на привале эти машины — советская и «Форд». Ночь. Над печальной тьмой пустыни плывет тощий новорожденный месяц. Он почти не дает света, лишь заставляет слабо взблескивать металлические детали грузовиков.

В палатке — Кныш и Зворыкин. Кныш все время, морщась, хватается за голову.

— Что произошло с «Ситроеном»? — задумчиво говорит Зворыкин. — Вышел вроде исправным и развалился не поймешь с чего…

Кныш подошел к ведру, зачерпнул воды, смочил голову.

— Ребята болтают, тут дело не чисто… — начал Зворыкин.

— Кто болтает? — вскинулся Кныш. — За такую болтовню — к стенке!

— Странная штука — время, — задумчиво проговорил Зворыкин. — Мне с годами людей все жальче… Не жальче, конечно, но ты сам понимаешь… А в тебе все больше злобы…

— Ты размяк, Алексей, как дерьмо в оттепель. — Кныш снова сжимает голову. — Помнишь старинную русскую былину? Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович тьму-тьмущую врагов истребили на рубеже родины. А на место каждого убитого басурмана вставали двое живых, они и тех порубили, а врагов вдвое больше стало… Смекаешь? Так вот и у нас: враги повсюду, доверять никому нельзя.

— Знаешь, Кныш, — со злой убежденностью говорит Зворыкин, — по-моему, все дело в том, что тебя бабы не хотели.

Кныша передернуло, но усилием воли он справился с собой.

— А мне это не нужно… — сказал он тихо. — Я однолюб. Не вышло — и все, можно жить и без такого счастья, когда служишь большому делу.

Он опять подходит к ведерку и смачивает голову.

— Что с тобой? — спросил Зворыкин.

— Басмаческая пуля на излете…

Он садится на койку, продолжая сжимать голову руками.

— Нечего на рожон лезть… — ворчливо говорит Зворыкин.

— За тебя ж, чертушку, боялся…

— Отчего такое? — задумчиво произнес Зворыкин. — Вечно ты у меня под ногами путаешься!

— А потому, что где есть Зворыкин, должен быть и Кныш. Чтоб не растекались слюнями сила и гнев революции.

— Брось, Кныш, говорить от лица революции. Не надо…

Зворыкин усмехнулся и вышел из палатки.

В темноте промелькнула какая-то фигура.

Человек наклонился над фордовским грузовиком, с тихим щелчком открыл капот, и тут кто-то кинулся на него сзади. Человек вырвался и наугад ударил нападающего в лицо. Ответный удар отбросил его к машине, он приложился головой об радиатор и на миг потерял сознание. Но когда противник склонился над ним, он пнул его ногой в живот и вскочил.

Затем они дрались в полной тьме, грузовик отрезал их от слабого света месяца, только слышался тяжелый топот, свистящее дыхание да резкий, как в мясной лавке, хряск ударов. Потом был короткий стон, хрип, и один из дерущихся упал и откатился за границу густой тени. Поверженный открыл глаза, приподнялся, высморкал кровь из носа и поглядел на своего противника, сидящего на ступеньке грузовика. Он увидел разорванную в клочья рубашку, запекшуюся струйку крови в углу рта, увидел крупное и резкое лицо Зворыкина.

— Алексей Петрович! — проговорил он с ужасом.

— Тебя Кныш заставил? — спросил Зворыкин.

— Нет, я сам…

— Ври больше!

— Да чего врать-то!.. Не видите, как он дрейфит?

— Не крути, Вараксин.

— Правда! Зверски дрейфит, что нас обойдут. Ну, я и решил ему услужить.

— Зачем тебе это надо?

— Боялся, как бы из-под домашнего ареста в тюрягу не угодить. Что другому сойдет, мне не в жисть. Я досрочно освобожденный.

— Ладно, пошли!

— А что мне будет?

— Не бойся, Вараксин, за мной не пропадет…

…Утро. Машины готовятся в путь. Шоферы подливают воду и масло, обстукивают каблуками шины. Появляется Зворыкин.

— Джой! — кричит он американцу-водителю. — Хотите пари?

Кныш прислушивается к их разговору.

— Пари — о'кей! — соглашается долговязый Джой.

— Ставлю свои часы против бутылки «Белой лошади», что я финиширую первым.

Джой энергично затряс головой.

— Нет, я! — И он тычет себя пальцем в грудь.

Кныш чуть приметно усмехается.

— По коням! — командует Зворыкин. — Одну минуту, товарищ Кныш, вы останетесь здесь до прибытия отставших участников, чтобы финишировать общей группой. — И, предупреждая возражения, серьезно добавил; — Это приказ, товарищ Кныш… Механиком со мной поедет Вараксин.

Кныш тихо, но жестко:

— Постой, так не пойдет!

— Пойдет! — с не меньшей жестокостью сказал Зворыкин. — Сейчас решающий этап, а ты слишком плохо действуешь на окружающих, на меня в том числе.

— Ладно… — процедил Кныш сквозь зубы. — Еще не вечер. Поговорим в Москве.

Стараясь не встречаться взглядом с Кнышем, Вараксин забрался в грузовик Зворыкина, тот сел за баранку и, высунувшись в окошко, крикнул:

— Джой, все в порядке?

В ответ донеслось:

— О'кей!..

Взревели моторы. Кныш смотрит, как тронулся грузовик Зворыкина, за ним грузовик американца; кажется, он все еще на что-то рассчитывает. Но грузовики, вздымая пыль, устремились вперед, и Кныш до крови закусил губы…

Мчатся два грузовика: вначале по солончаку, потом по дороге, проложенной в песках, затем по грейдерному шоссе. Меняется пейзаж, меняется и население пустыни. Все чаще попадаются заросли песчаной акации, кое-где травяные луга появились и на них овцы. Мечутся под самыми колесами суслики, в небе заливаются жаворонки, славки.

Мы видим поочередно то лицо Джоя и вцепившиеся в баранку пальцы, то лицо и сильные руки Алексея Зворыкина.

Мы видим эту странную гонку в пустыне то с высоты парящего в небе жаворонка, то как бы сторожким глазом джейрана, на миг возникшего за барханом, то с малой высоты пучеглазого варана. И соответственно меняется для нас скорость движения грузовика малая — когда сверху, с высоты, большая — когда с боку, ошеломляющая — когда снизу, почти от колес. И в этом объективный смысл скорости, всегда относительной, ведь для нас машины тех лет — тихоходы, а тогда они назывались «молниями».

Эта гонка длится очень долго, солнце успевает подняться в зенит, уничтожив и без того скудные тени; слепящее, беспощадное, всепроникающее солнце делает для водителей непереносимым напряжение дороги. Они затеяли свой спор почти в шутку — во всяком случае, для американца, — но сейчас каждому из них трудно и плохо, а упорство и мнимая бодрость соперника злят, превращают спор в судьбу, рок. Пот градом течет с водителей, ест глаза, солью проступает на вороте рубах, под мышками, на спине и груди. Тепловатая вода из фляжек уже не в силах погасить внутренний пожар. Едва размыкаются запекшиеся губы. И странным было своей отрешенностью, своей «нездешностью» лицо Вараксина, словно наклеенное на бессильно мотающуюся по спинке сиденья голову.

Пока позволяла дорога, вернее, отсутствие ее, грузовики поочередно обгоняли один другого, а когда началось грейдерное шоссе, вперед вырвался «Форд». Зворыкин повис у него на колесах, не давая увеличить преимущество.

Джой вначале частенько оборачивается, чтобы определить, насколько он ушел от соперника, но, поняв, что тот его не отпустит, стал смотреть только вперед, на серебристо мерцающее покрытие дороги. Что-то странное творилось с ним; ему казалось, что дорога то ослепительно и противоестественно светлеет, то меркнет, накрытая черным лучом; когда же черное распадалось, причудливые островерхие здания истаивали в воздухе и мир опять погружался в странную бездну. Внезапно Джой вскрикнул и откинулся на сиденье. Но и теряя сознание, он с профессиональной привычкой нажал на тормоз. Его механик перехватил руль, скинул скорость, и машина, вильнув с дороги, круто стала.

Подбежал Зворыкин. Он дал Джою понюхать нашатыря, влил ему в стиснутые зубы несколько капель виски из фляги, потом стал прикладывать мокрую тряпку к затылку, лбу и груди. Джой открыл глаза.

–…Солнце, шок… Капут! — пробормотал он.

— А ваш механик может вести машину?

— Механик хорош. Шофер — барахло. — Джой не без удовольствия произнес трудное русское слово. — Пари ваше!..

— Нет, — сказал Зворыкин, — спор ведут машины, а не люди…

Он быстро отошел к своему грузовику.

— Поведешь «Форд», — сказал он Вараксину. — Придешь первым к финишу — ступай к черту!..

Лицо Вараксина проснулось, зажило надеждой, радостью, сомнениями, подозрением и опять надеждой.

— Честное слово коммуниста! — сказал Зворыкин.

Вараксин выпрыгнул из машины.

— Он поведет, — сказал Зворыкин Джою, — это не барахло!..

Механик Джоя пересел к Зворыкину, и начался последний этап гонок.

Машины вскоре оказались на асфальтовом шоссе, ведущем к городу.

Грузовики на огромных скоростях обходят верблюдов и осликов, груженных всякой всячиной, разъезжаются с неуклюжими арабами, стремительно обгоняют другие машины.

Джой хорошо, по-спортивному вел гонку, он просто хотел выиграть пари, а Вараксину надо выиграть свободу, и он выжмет из машины больше, чем Джой.

Свобода или неволя… И Вараксин, едва не завалив грузовик набок, обходит Зворыкина.

Свобода или неволя… И он мчится под уклон шоссе, забыв о тормозах…

Свобода или неволя… И он сворачивает так круто, что грузовик едва не выбросило с дороги…

— О'кей!.. О'кей!.. — шепчет Джой с удивлением и азартом.

Но Зворыкин не думает уступать. Ведь это минута, о которой он мечтал всю жизнь: поспорить на равных с лучшей американской автомашиной. Та минута, которая решит будущее советского автомобилестроения — рванется ли оно бурно вперед или будет плестись в хвосте других промышленных отраслей. Но есть и еще что-то над всеми высокими соображениями двух людей, сжимающих баранки: самозабвенность до конца претворяющих себя в движении душ.

Спор идет по-русски, и это смутно чувствует восхищенный и слегка сбитый с толку Джой. Вараксин уже не помнит, что его приз — свобода, он весь отдался мужской борьбе.

Зворыкин забыл о больших и далеких целях, ему важно одно — победить.

И ни один из них не уступил в этом споре, сдался третий — фордовский грузовик. Уже вблизи от города он забарахлил, а на окраине, среди маленьких глинобитных домишек, зачихал, задергался и стал.

С бледным, грязным лицом, перекошенным отчаянием, Вараксин выскочил из машины и кинулся к мотору. Ему достаточно было одного взгляда «Амба!» — произнес он и привалился к грузовику.

Подкатил Зворыкин, объехал их и резко затормозил.

— Чего загораешь?

— Все пропало, бобик сдох, — дергаясь лицом, сказал Вараксин, — подшипники расплавились.

— Тикай, — говорит Зворыкин.

Вараксин ошалело глядит на него.

— Ты сделал все что мог, это была честная игра Тикай, тебя не станут искать.

Вараксин исчез. Механик успел закрепить буксирный трос. Зворыкин подошел к Джою и, сняв с руки часы, протянул ему.

— Нет, — замотал головой тот, — я проиграл.

— На память, как другу… — сказал Зворыкин.

Взревел перегруженный мотор, и побежали назад пыльные кусты акаций, стены домов.

Припал к рулю в последнем усилии Зворыкин. Лицо его черно и бледно, покрыто разводами масла и пеплом усталости и, как никогда, прекрасно…

Финиш. Бурлит взволнованная толпа. Покачиваются огромные тельпеки. Сверкают расшитые тюбетейки, белые панамы и кепки.

И вот в конце улицы появился грузовик, пыльный, наломанный чудовищной дорогой, стреляющий паром из перегретого нутра, вихляющий разболтанными колесами и величественный в этой своей неказистости, преодолевший тысячи страшных верст и доказавший всему миру, что советский автомобиль — есть!

Грузовик с другим грузовиком на буксире достиг финиша. Открылась дверца кабины, и на асфальт почти выпал худой, черный, страшный человек. Зворыкин отстранил кинувшихся к нему людей, прошел немного вперед и поцеловал грузовик в радиатор, упал на колени и поцеловал его в облысевшую шину, в порванное крыло, в лопнувший бампер. По лицу Зворыкина градом катятся слезы, оставляя за собой светлые ложбинки, дергаются под вылинявшей, порванной рубахой худые лопатки. Он рыдает, рыдает на глазах тысяч людей, всего города, всей страны, но ничего не может поделать с собой…

И мы оставляем Зворыкина у «ног» грузовика и снова с высоты птичьего полета видим огромную, пеструю толпу…

И просторы земли вокруг: мы видим лик нашей меняющейся от года к году страны с ее великими стройками, с ее плотинами, перекрывшими чистое тело рек.

Огромное колесо самосвала. Ковш крана обрушил в кузов руду. Заревев, самосвал рванулся с места.

Панорама открытого рудника. На уходящих в гору выступах породы краны загружают рудой тяжелые машины.

Самосвалы с рудой. Впереди дымит трубами огромный металлургический комбинат.

Огромная железобетонная конструкция перемычки.

На дамбу въезжают самосвалы с грузом. Дают задний ход к краю дамбы, и в году летят бетонные болванки, камни.

Поднимаются вверх головки ракет. Замаскированные в заснеженных кустах машины с ракетными установками. Наводчики устанавливают угол прицела.

Парад военной техники на Красной площади. Машины… Машины…

По непролазной, заваленной сгнившими деревьями, еле намеченной просеке в тайге пробираются гусеничные тягачи с длинными трубами на прицепах.

Стрелы кранов пересекли небо. Идет погрузка наших грузовиков на иностранное судно.

С длинными цистернами по аэродрому снуют машины-бензозаправщики. Машина-тягач тащит к взлетной полосе огромный лайнер «ИЛ-62».

Взлетает самолет. И мы тоже с камерой поднимаемся вверх. Под нами с птичьего полета проплывает Москва.

Кольцевая дорога с бегущими по ней машинами.

Тайга со строящимся посреди лесного массива огромным комбинатом.

Северный Ледовитый океан с пробивающимся во льдах ледоколом.

Дымящиеся вулканы на побережье Тихого океана.

Каспий со своими нефтяными вышками.

Горы Кавказа с петляющими и мчащимися по ним машинами.

И вот голубое небо слилось с такой же голубизной моря. А между небом и морем сияет огромный шар солнца.

ФИЛЬМОГРАФИЯ

«ДИРЕКТОР» (2 серии). «Мосфильм». 1970.

Автор сценария — Ю. Нагибин. Режиссер-постановщик — А. Салтыков. Операторы: Г. Цекавый, В. Якушев. Художник — С. Волков. Композитор — А. Эшпай. Звукооператор — В. Кирманбаум.

В ролях: Н. Губенко, С. Жгун, В. Седов, Б. Кудрявцев, А. Елисеев, Б. Закариадзе, В. Шиловский, А. Крыченков, Р. Даглиш, В. Березуцкая, В. Попова, Л. Иванова.