Брызги социализма

Юрий Марченко

Книга представляет собой мемуарный блог о событиях в Советском Союзе 50-х – 60-х годов прошлого века. Заметки из жизни автора проходят на фоне крупных исторических событий тех лет, и, помимо воспоминаний, включают в себя эссе о политике, искусстве, литературе и религии.Читатель встретит здесь также нестандартные размышления и свидетельства очевидцев о Хрущеве, Ленине, Мао Цзедуне, Арсении Тарковском, журналисте Сергее Борзенко и других исторических личностях.

Секс и социализм

Социализм как нечто отдельно существующее возник в моем представлении достаточно рано, в детстве, на праздниках.

Первомайские и Октябрьские демонстрации открывали для меня, мальчишки, дверь в какой-то загадочный сказочный мир.

Все остальное время я жил обычной «жизнью», так же, как все люди вокруг. Я не представлял себе ничего другого, я не мог ни с чем сравнить окружавшую реальность. Все родственники, знакомые, семьи школьных и дворовых друзей жили в коммунальных квартирах, некоторые в подвалах, некоторые в бараках или разрушающихся кирпичных частных домах. Из окна моей квартиры я видел деревянную хибару, заселенная семьей с тремя детьми — погодками, они приносили в наши дворовые игры украденные у родителей презервативы, которые мы надували и радовались, не понимая их назначения.

Это было нормально и обычно.

Мы ходили в садики, потом в школу. В школе в первых классах учились дети в возрасте от 7 до 12 лет. В послевоенное тяжелое время неполные и проблемные семьи никого не удивляли. Не все могли пойти в школу по своему возрасту, не все могли учиться дома, делать уроки, у многих родителей едва хватало сил и возможностей, чтобы накормить детей, на какое-то воспитание и обучение просто не хватало времени. Старшие ребята оказывались в младших классах не только потому, что поздно начали учиться, но и из-за плохих оценок. Все было «по-честному» — не можешь хорошо учиться — оставайся на второй год. Некоторые по 2—3 раза оставались. Потом их все-таки или перетягивали в следующий класс, или они просто исчезали. Судьба их не интересовала меня, скорее всего, они пополняли ряды многочисленных банд, или попадали в колонии для несовершеннолетних преступников.

Отличников обычно прикрепляли к отстающим, вот и меня прикрепили к одному такому парню, Витьке, на пару лет старше меня. Я ходил после школы к нему домой, и мы вместе делали уроки. Делал их, конечно, я, потому что объяснить ничего ему не мог. Я просто знал, как надо делать домашние задания, и не мог понять, что это может не быть очевидно другим. Мы с Витькой стали друзьями. Жил он с матерью — прачкой, в маленькой комнатушке, где всегда пахло сыростью, через комнату были протянуты веревки, на которых сушилось белье после стирки. Уроки наши продлились около полугода, потом Витька исчез. Через некоторое время стало известно, что он со своим другом достали где-то автомат, расстреляли продавца в магазине, набили карманы конфетами и спокойно ушли. Витьку отправили в колонию, а меня больше ни к кому не прикрепляли. Наверное, потому, что я не смог на него благотворно воздействовать.

Тем не менее, учительница нашла, к чему приспособить мои знания. Классной руководительницей была Жукова, пожилая (по нашим понятиям) очень толстая женщина.

В классе был 41 ученик, и ничего, она с нами справлялась.

Почему-то в детстве я, и не только я, думал, что она — мать очень популярного художника Николая Жукова, автора бесчисленных портретов Ленина, которые он пек, как пирожки. Еще он очень любил рисовать детей. Как это в нем сочеталось — не понятно.

Наверняка наша классная не была его матерью, но в ее квартире на стенах висели рисунки и наброски, подписанные Н. Жуковым.

Попал я к ней в квартиру по следующему поводу. Чтобы самой не заниматься проверкой большого количества тетрадей с домашними заданиями, она выбрала трех лучших учеников, которые по вечерам приходили к ней, проверяли тетрадки и ставили красным карандашом отметки. Она в это время спала, а, проснувшись, просто подписывалась под нашими оценками. Иногда мы толком не знали, как правильно сделать то или иное задание, начинали шепотом спорить, но, не придя к согласию, будили ее. Ей это очень не нравилось. Я неплохо рисовал в детстве, и мама, возможно, надеялась, что, благодаря учительнице, известный художник обратит на меня внимание и поможет выйти «в люди». Однажды, на 8 марта мама купила небольшой букетик цветов, и я преподнес его Жуковой. Последствия были ужасными. Она вызвала мою мать в школу и прилюдно ее отчитывала «за взятку». Так во мне надолго укоренилось мнение, что учителям ничего дарить нельзя.

У нас было много разных учителей, но запомнились лишь некоторые. Учитель математики, он же завуч, со знаменитой фамилией Бульба, по прозвищу «Сынус мынус логарыхм», так как говорил он на ужасающем суржике. Учитель географии с пучком огромных карт подмышкой. Сначала открывалась дверь в класс, в нее просовывался длинный рулон свернутых карт, затем появлялся он сам, маленький, лысый, и громко вопрошал: «Кто старое говно?», а класс дружно отвечал: «Иван Семенович Похно!». Учитель физики, который жаловался родителям на собрании: «Сколько раз я им говорил — не ложьте ручки на парты! Ложат!». Его возмущение было понятно, писали мы тогда ручками с перьями №11, которые обмакивали в чернильницы-непроливайки, и, если ручку положить на парту, то она этими чернилами вымазывалась. Непроливайки были довольны условными, каждый носил свою чернильницу с собой в сумочке с затягивающимся горлом, с перьев капало, и школьная мебель и наша одежда пестрели фиолетовыми кляксами.

В те годы практиковалось раздельное обучение в школах, в нашей мужской школе обучались сплошные хулиганы, по нынешним понятиям, но мы такими себя не считали. Мы были обычными детьми, и для учителей тоже. Они справлялись с нами зачастую только с помощью крепких подзатыльников. Никто никогда из пострадавших в таких случаях не жаловался, а учитель приобретал лишнюю толику мальчишеского уважения, так как учителя применяли силу редко и справедливо.

Домой из школы приходили рано, когда родители еще работали, наскоро съедали оставленный обед, наскоро делали уроки и бежали во двор. Никто за нами не присматривал, мы были полностью предоставлены самим себе. Любимое занятие — бегать толпой по чердакам, там же устраивались и импровизированные «хаты». По чердакам бегали до тех пор, пока одного из нас не пырнул ножом прятавшийся там бандит. Я до сих пор вижу ряд деревянных столбов вдоль чердака, подпиравших крышу, пучки света из пыльных оконцев, кучи мусора и внезапно выскочивший с ножом из темноты парень. После этого родители нам настрого запретили бегать по чердаку, но мы продолжали лазить по пожарным лестницам и по крышам.

Во дворе играли в «стеночку» на деньги, в «биту» царскими медными пятаками, и, конечно, дрались, как тогда говорили — «стукались». Мальчишки с девчонками никогда не играли вместе, те обычно прыгали по «классикам» и со скакалкой.

Вечером с работы приходили родители, и сумеречный двор наполнялся криками: «Коля!», «Юра!», «Маша!», а в ответ неслось: «Сейчас, я только доиграю!».

Вот это была обычная, настоящая жизнь, прерываемая редкими семейными праздниками и Новым годом.

Я вижу по внукам и детям на улице и во дворе, что те времена, наверное, ушли навсегда.

В течение десятилетий сохранялся баланс: родители — обеспечивали и воспитывали, школа — учила, улица — воспитывала и сохраняла традиции.

Сейчас место родителей, школы и улицы занял интернет, мобильники, планшеты.

К чему это приведет, я не знаю. Какие традиции могут сохраняться в виртуальном общении? Какое воспитание может дать интернет, может ли он привить моральные принципы?

Мир изменится, когда вымрут люди, воспитанные родителями и улицей. Во всем мире, а не только у нас. Я этого уже не увижу.

После моих рассказов внучке о жизни без холодильников, мобильников, компьютеров, планшетов, интернета и многого другого, она спросила: дедушка, так ты, наверное, и динозавров видел?

Но демонстрации — это нечто совершенно особенное, выходящее за рамки обыденности. На демонстрацию допускали далеко не всех, право пройти в колонне по улице еще надо было заслужить. Детей без родителей на нее не допускали, но как же нам хотелось гордо пройти в нарядных праздничных рядах, с песнями и танцами, с криками «Ура», среди колышущихся знамен и портретов вождей!

В день праздника мама давала мне целый рубль (дважды в год), на него можно было купить мороженое «Эскимо на палочке» и еще одно-два моченых яблока, которые ведрами продавали тетки на обочине.

Кроме этих рублей моими личными деньгами до поступления в институт была только десятка, которую подарил мне на день рождения дядя, пришедший с войны без одной руки. Я до сих пор за эту десятку ему благодарен, потратил я ее, конечно, на книги.

Но однажды у меня в руках оказались огромные деньги. На летние и зимние каникулы кто-нибудь из учителей возил группу отличников из разных классов на экскурсии. В 1958 г в такую группу взяли и меня, мы поехали на неделю в Москву. Жили в какой-то школе, спали одетыми вповалку на матах в холодном спортзале. Днем ходили по разным достопримечательным местам. Впечатлила Царь-пушка как символ огромной, но совершенно бесполезной и бессмысленной мощи. В Лужниках стояли диковинные автоматы, которые за 15 копеек выдавали бутерброды с красной икрой.

И вот по дороге на ВДНХ я нашел на мостовой купюру в 50 рублей! Настоящее потрясение! Счастливый, я не знал, что с ней делать. Выручила меня учительница, она настойчиво порекомендовала мне тут же купить на эти деньги огромный альбом фотографий Владимира Ильича Ленина. Уже за одно это его можно было возненавидеть. Почему альбом стоил так дорого, не понимаю, книги тогда стоили копейки. Проверить не могу, так как значительно позднее сдал этот альбом на макулатуру, весил он прилично.

Но самое печальное состояло в том, что тут же, на ВДНХ, один из наших школьников нашел импортную шариковую авторучку! Все ему страшно завидовали, и, в первую очередь, я. Ну почему бы мне вместо 50 рублей не найти эту авторучку? Я был согласен на такую замену.

Но вернемся в Первомай 1954 г.

Я шнырял между демонстрантами, безуспешно пытаясь вклиниться в их ряды, и пройти хотя бы немножко, но «смотрящий» колонны увидел меня и прогнал. Вдоль дороги стояли люди, не попавшие в число признанных, они приветственно кричали и махали флажками.

Я выскочил из колонны. Прямо передо мной на краю тротуара стояли, радостно смеясь, парень и девушка. И тут произошло нечто невообразимое — продолжая смеяться, парень внезапно схватил девушку за грудь.

Никогда мне не забыть выражение ее лица. Оно было настолько необычно, будоражаще, ошеломительно, что затмило собой всю красоту сразу померкнувшей демонстрации.

Намного позже я понял, что это было выражение сладострастия в чистом виде, победно вспыхнувшего в самом центре бушующего праздника социализма.

Это было абсолютное торжество жизни над всеми революциями, вместе взятыми.

Конечно, тогда семилетний пацан этого не мог понять, но не смог и забыть. И навсегда это событие прочно связало в моем сознании секс и социализм, как две стороны одной медали.