Безбилетники

Юрий Курбатов, 2022

Роман «Безбилетники» – это картина мира, которую главные герои, молодые люди поколения 90-х, собирают из осколков, случаев, сомнений. Неожиданные совпадения, странные ситуации, – так случается, если однажды покинуть уютный дом и пуститься в приключения, окунувшись в поток событий, которые не можешь, да и не стремишься контролировать, – составляют канву романа. И со страниц текста звучит рок-музыка, повлиявшая на молодежь 90-х, буквально переформатировав ее из верных пионеров и комсомольцев в бунтарей-неформалов.

Часть 2

Крым

Они сели на скамейке у вокзального фонтана, раскрыли карту.

— Что-то тут Фрунзенского не видно.

— Мелковатая. Пошли, вон рынок. Там и узнаем.

Симферополь оказался грязным суетливым городом с разбитыми тротуарами и пыльными суетливыми дорогами. Тому он почему-то напоминал телеграфный столб, сплошь заклеенный старыми и новыми объявлениями.

Через четверть часа они уже знали, что Фрунзенское переименовали в Партенит, что это на побережье где-то за Алуштой, и дешевле всего туда добраться на троллейбусе.

Монгол долго ковырялся в карманах в поисках денег, пока на асфальт не выпал изрядно помятый Леликов конверт.

— Э, аккуратнее с почтой. Дай мне, у меня карманы поглубже. — Том расправил письмо, бережно положил его себе в задний карман, и они отправились на троллейбусную остановку.

Троллейбусы подъезжали один за другим, быстро всасывая в себя очередную толпу отдыхающих.

— Может, так пролезем? — сказал Монгол.

— Не пролезем. Тут кондуктор. Бери до ближайшей остановки, а выйдем во Фрунзенском. Или как там его, — сказал Том.

— Сумку оставлю, — Монгол ушел к окошку кассы.

Том развалился у бетонной колонны. Его глаз лениво скользил по цветастым юбкам и летним шляпам, пока не наткнулся на длинноволосого блондина. Тот сидел неподалеку от него на куче рюкзаков и ел из пакета персики. Он поймал взгляд Тома, и между ними установилась та неуловимая связь, которая так легко появляется среди неформалов по принципу «свой — чужой». Том подошел поздороваться.

— Персик хочешь? — незнакомец опередил его и протянул пакет.

— Спасибо. Я два возьму, для товарища. Меня Том зовут.

— А меня Свен. Из Риги.

— А вы куда сейчас?

— Сейчас в Ялту. Там сейшн, много команд будет.

— А кто именно?

— Не знаю. Всякие. Местные, приезжие.

— Клево! Ладно, может еще увидимся. — Том пошел было к сумкам, но тут его осенило. Он бросился к Монголу.

— Слышь, едем до Ялты. Там сейшн, а Лелик говорил, что Индеец ни одного концерта не пропускает. Значит, сто пудов, он в Ялте! Может, даже играет.

— Во, масть пошла! — обрадовался Монгол.

Наконец к остановке, звеня и воя, подкатил их троллейбус, и они вместе с веселой толпой отдыхающих влетели внутрь. Троллейбус был древний и неповоротливый, как динозавр. Натужно взвыв, он покатил на пределе своих пенсионных сил, обдувая пассажиров из распахнутых окон. Степной ландшафт быстро сменили сопки, а за ними пошли кутающиеся в дымке облаков, покрытые сизыми лесами, горы. Троллейбус, утробно завывая, карабкался наверх.

По соседству с ними сидела компания хиппарей, которые ехали в их вагоне.

— Чего, пацаны, невеселые такие? Не выспались? — спросил Монгол.

— Цыгане с нами были и гитару мою увели! — Кисло улыбнулся темноволосый скуластый парень.

— Во как. — Монгол повернулся к Тому. — Видал, романтик?

— Столкновение цивилизаций кочевников. В большом вагоне кто первый встал — того и гитара, — изрек Том.

Троллейбус с трудом взял перевал и, весело звеня, покатился вниз.

— Море! Море! — встрепенулись дремавшие взрослые, а уставшие сидеть дети радостно полезли в окна.

За перевалом вдруг, — будто кто-то могучей рукой раздвинул горы и распахнул зеленый занавес, — открылся новый, неведомый мир. Внизу тяжелой стальной плитой лежало необъятное море. Справа оно упиралось в косматые, покрытые лесом утесы, над которыми высился угол похожей на шатер горы. Слева, за широкой солнечной долиной, топорщилось гигантскими каменными изваяниями длинное плоскогорье. Далекий морской горизонт клубился в туманной дымке. Его линия была размыта и нечетка. Там, где-то очень далеко, сливались воедино две одинаково чуждые человеку, непокорные стихии моря и неба. Они будто дразнили, необъятные, непостижимые, легко сосуществуя вместе, и при этом совершенно не нуждаясь в человеке. Тому на миг подумалось, что море напоминает время. Вот оно, рядом, — ритмично бьет прибоем о берег, а другой его край, невидимый, непостижимый, теряется в вечности.

С пассажирами автобуса произошла неуловимая перемена. Все загомонили разом, повеселели. Так ребенок, предвкушая вожделенный миг счастья, с азартом и нетерпением ищет подарок под елкой.

«А ведь счастье — это когда нет невозможного», — подумал Том.

Солнце пробежало по его лицу, и в душе будто кто-то включил свет. Он вспомнил тот тонкий брюзжащий голосок, который глупо ныл в его голове этой ночью на неведомом полустанке, и усмехнулся.

Троллейбус повернул вправо и покатил вдоль моря по залитой солнцем дороге. Открытые окна дышали свежестью.

«До счастья теперь только рукой подать. Оно дорого победой, а они победили», — Том глядел в окно, жадно вдыхая смолистый запах таявших на солнце кипарисов. Монгол дернул его за рукав.

— В Ялту ехать не стоит.

— Почему?

— Народ говорит, что там нормального пляжа нет. Самые козырные — под Массандрой. Это пригород. Выйдем раньше, искупнемся и пойдем себе по берегу. Говорят, что недолго. Времени еще часа три.

Они вышли в Массандре, и тут же увидели афишу.

— «В программе выступят около двух десятков рок-коллективов из Крыма, Украины, России и стран ближайшего зарубежья, — прочитал Монгол. — Вход 100 000 рублей.

Начало концерта в 21–00. Адрес: г. Ялта, городской курзал».

— Слышь, заломили цену, гады! — сказал Том.

— Как-нибудь залезем. Может, Индеец и пустит.

— Сильно мы ему нужны! — скептически заметил Том. Ему казалось, что чем меньше он будет надеяться на теплый прием, тем вероятнее он случится.

Массандра оказалась высоко. Они долго спускались к морю большим и густым парком, перепрыгивая через скамейки и срезая длинные тенистые аллеи. Впереди, за густыми кронами деревьев то и дело мелькал синий океан моря. И они неслись к нему, не разбирая дороги, предчувствуя, как уже совсем скоро окунут в воду свои потные, грязные, пропахшие железнодорожной копотью тела.

Внезапно лес кончился, и они с разбегу вылетели на небольшую открытую площадку. До моря было еще метров сто. Оно было совсем рядом, неестественно синее, безбрежное, какое-то чересчур выпуклое, и шевелилось, будто живое. В самом его центре, прямо под слепящим южным солнцем, мерцало небольшое серебряное озерцо. В нем неподвижно стояли белые точки парусников.

Море! Том на миг подумал, что они никогда не доберутся до него… Оно тянуло к себе неведомой магией, обещая исполнение всех желаний, придуманных или еще нет. Оно так и будет маячить вечно, где-то чуть впереди, недостижимое в своей святой красоте. Как полузабытая сказка из детства.

С тихим остервенением они ринулись дальше. До долгожданной кромки прибоя оставалось метров двадцать, но тут перед ними встал двухметровый решетчатый забор.

— На штурм! — заорал кто-то рядом. Недалеко от них уже карабкалась через решетку компания каких-то хиппарей.

Еще минута, и, побросав сумки на галечный пляж, они спешно расшнуровывали кеды, распутывали нахватавшиеся репейника шнурки, стаскивали одежду, подспудно соревнуясь друг с другом, будто от того, кто первый залезет в море, зависело что-то очень важное.

Монгол на миг опередил Тома. Он сходу разбежался, прыгнул, исчез под водой, вынырнул, сплюнул, улыбаясь во все тридцать два.

— Соленая.

Том нырнул следом в ласковую, переливающуюся солнечными бликами, воду. Она закурлыкала под грудью, тонкими струйками пузырьков покатилась вдоль тела.

— Я — прилетел! Вот оно, море! — громко пропел он.

— Вот оно, счастье, я прилетел! — подхватили неподалеку знакомую песню в незнакомой компании.

«Все свои! — подумал он. — Так и должно быть в сказке».

Через полчаса блаженства они, как земноводные, устало выползли на берег и вытянулись на обжигающей гальке.

Монгол был в восторге. Не прошло и пяти минут, как он снова ринулся в море, глубоко нырнул, размашисто поплыл кролем, вновь нырнул.

Том следил за ним из-под прикрытых ресниц, и даже немного завидовал. Море, желанное, далекое, теплое, показалось ему простым соленым водоемом. В нем больше не было тайны, которая так манила его. Что это была за тайна? Тайна человека, который когда-то на заре своей юности вышел из воды? Тайна его детства? Неосознанная тоска по тем временам, когда у него дома все было в порядке?

— В одно и то же море нельзя войти дважды, — вздохнул он, и отвернулся, вдруг потеряв к морю всякий интерес.

Повсюду, куда ни кинь взгляд, возлежал различный неформальный люд. Это были нескладные, в рваной джинсе, бледные и загорелые, незнакомые, но такие родные люди. Они так же презрели обывательский быт тесных клеток панельных домов и ринулись куда-то далеко, в теплые края, в далекую Ялту. Лишь в дальнем углу пляжа, испуганно поглядывая в их сторону, жались друг к другу цивилизованные обыватели. Это они были формальными хозяевами пляжа, это их заботливо отделили от остального мира решеткой высокого забора и платным входом.

— Хороша водичка, — Монгол вылез на берег.

— Посмотри. Рядом — все свои. Настоящие.

— Свои дома сидят, — захохотал Монгол, с размаху шлепнув его по спине медузой.

Том лениво мигнул глазами, поднял голову. Около них остановилась миловидная девушка. Она явно шла мимо, но вдруг нерешительно сделала шаг в их сторону.

— Простите, молодой человек! — обратилась она к Тому. — Я увидела у вас на сумке надпись «Не проп’ємо Україну». Вы были на этом фестивале?

— Был, — сказал Том, удивленно разглядывая гостью. Она была явно не из их теста.

— А я там выступала! — радостно сказала та.

Том всмотрелся в ее смутно знакомое лицо. Это была одна из известных украинских поп-певиц, которых частенько крутили по телевизору. Том никак не мог вспомнить, как ее звали.

— Да, помню! Замечательный концерт был, — нехотя ответил он, почесывая грудь. — Но вас там не очень приняли. Я вообще не понял, зачем вы там выступали. Это же был рок-концерт.

— Разве не все равно, какой концерт объединяет людей? — пожала плечами девушка.

— Конечно нет! Вы же продаетесь. А мы считаем, что песни, на которых зарабатывают, — это не песни, а… Как бы помягче… Птицы в клетках.

— Это не так…

— Вы же всегда думаете о земном, поете о земном. А рок поет о свободе от денег, от мира. О победе над собой.

Он смотрел на ее юную красоту, но она не побеждала его. Ему хотелось, чтобы с нее слез весь этот фальшивый лоск, этот пафос сытой и безболезненной жизни. Чтобы ей стало неуютно в своей искусственной золотой коже.

— Мы поем о любви. Чего же здесь земного? — сухо ответила певица.

— И почем у вас любовь? Вы ведь даже за этот пляж заплатили, правда?

— Извините! — деревянным голосом проговорила певица, и пошла, будто пьяная, к железным воротам пляжа.

— Что есть ты без того, что у тебя есть?! — сказал он вслед.

— Фу ты гад! — выдохнул Монгол, провожая взглядом ее дорогие бедра и стройную фигуру.

— Если цивилизованные люди вынуждены улыбаться тем, кого ненавидят, то панки любят только тех, кто им нравится, без лишнего лицемерия.

— Сам сочинил?

— Не-а. Это анархист Кропоткин. Правда, в моей обработке.

— Дурак твой Кропоткин. Плюнул звезде в душу.

— Если только у нее еще осталась душа. Принципы…

— Дурь какая-то эти твои принципы. — Монгол накрыл футболкой небольшой камень, положил на него голову, и закрыл глаза.

— Человек без принципов — что дерьмо в проруби.

— Согласен, но принципы принципам рознь. Жизнь — она штука длинная. Смотри, чтобы принципы твои не обломала.

— Если обломает, то грош мне цена. Превращусь в серую безмозглую единицу. В собаку Павлова. Буду ходить на работу, думать только о бабле и слушать таких, как она. Только если такое случится, — ты скажи мне, чтобы я пошел и с балкона спрыгнул.

— Ты хитрый. У тебя невысоко. Только ноги переломаешь, — усмехнулся Монгол.

Том закрыл глаза. Солнце разморило его. Идти никуда не хотелось. Бессонная ночь давала о себе знать, и накопленная усталость навалилась на приятелей.

Звон голосов и веселый плеск прибоя утихли, море превратилось в быструю горную реку. Он стоял по колено в ее прозрачной ледяной воде, разглядывая на дне стайки юрких, похожих на аквариумных, рыбок.

— Эй! — услышал он, поднял голову, и вдруг увидел Светку. Она сидела на другом берегу, и что-то говорила ему оттуда, — настороженно, будто предупреждая… Но что? Ее слова терялись в шуме речки. Наверное, ничего хорошего. Ее брови были сдвинуты, руки сложены на груди. Ее слова, будто жухлые осенние листья, падали в воду и неслись вниз, крутясь в быстрых темных водоворотах.

Ноги онемели от холода. Не переплыть, не перенырнуть, — река унесет его, как щепку, туда, вниз, в бездну, в вечные сумерки, из которых никто не возвращался.

— Как же ее услышать? — будто повинуясь чему-то свыше, он опустился на колени и стал пить воду. Река отдавала железом.

— Ты не любишь меня, — сказала вода Светкиным голосом.

— Это не так! — закричал он, отрываясь от реки, но Светки уже не было. Вместо нее из красных кругов возникло хмурое лицо Монгола.

— Вставай! Надо концерт искать, а то стемнеет скоро, — сказал он.

Том моргнул, неохотно расставаясь со сном.

— Дай воды, — наконец прохрипел пересохшим горлом. Глянул невидяще в переливающуюся сине-зеленую пучину моря, вздохнул. Вычеркнуть. Забыть. Забыть, чтобы освободиться.

Огненный апельсин солнца уже сдавили покатые, укрытые лесом горы. Не удержали его в своих косматых объятиях, и он лопнул, брызнув оранжевым соком по небу. Многолюдная набережная празднично гудела, пестрела футболками, шляпами, купальниками, текла куда-то вперед, текла обратно. Том крутил головой, с восхищением разглядывая лопоухие магнолии, розовые платаны, какие-то другие невиданные деревья, цветущие розовым, белым, красным…

— Это не школьная пальма в кадке, да, — с восхищением трогал он волокнистый ствол тощей ялтинской пальмы.

— Во ты ботан, — хохотал Монгол.

Курзал все не находился. Редкие знатоки Ялты махали им руками куда-то дальше, вдоль берега. Зато слева и справа появлялось все больше неформально одетого люду, в цепях, с выбритыми висками, с ирокезами и длинноволосые. Маленькие компании легко находили общий язык, сливались в большие и, как старые друзья, двигались вместе.

— Верной дорогой идем, товарищи панки, — кричал кто-то.

Том ощутил прилив радости, какой бывает перед праздником, когда вокруг много людей, и все заряжены весельем.

Толпа, превратившись в сплошной человеческий поток, весело и бодро текла вперед по набережной. В разные стороны от нее летели бутылки и банки. На пути оказалась небольшая площадь с ларьком «Пирожки». Какой-то юркий парень в черной косухе схватил с прилавка коржик и дал деру. Продавщица, полная румяная деваха с выбивающимися из-под косынки кудрявыми волосами, взвизгнув, выскочила из-за прилавка, и, придерживая рукой большую колышущуюся грудь, отчаянно бросилась следом. Бесхозный ларек тут же облепили волосатые, без разбору хватая пирожки, коржики и прочие хлебобулочные, — все, что попадалось под руку. В минуту прилавок оказался пуст.

Девушка вернулась злая, всклокоченная. Непонимающим, не верящим взглядом она глядела на пустой прилавок.

— Я купил! — сказал кто-то, бросив на блюдце пару мелких купюр.

— Ваш киоск будет вписан золотыми буквами в историю рок-н-ролла! — заржал другой.

Бурлящий человеческий поток катился все дальше, пока не уперся в какой-то концертный зал.

— Это тот? — нерешительно остановились первые.

— Да не. Тут тихо.

— Смотри. Это что за лажа? — возмутился кто-то, показывая себе под ноги.

Некоторые из плит были сделаны в виде звезд. На них тусклым мрамором поблескивали имена: «София Ротару», «Алла Пугачева», «Филипп Киркоров».

— А ну, пипл, станьте вокруг меня, — сказал кто-то. Его прикрыли.

— Вот теперь законченная композиция! — радостно заорал кто-то.

Они оба уже давно хотели по нужде, и, заприметив неподалеку небольшой парк, отошли в сторону от этого задорного балагана. Выйдя, наконец, из кустов боковой аллеи, они увидели идущих навстречу им двух молодых, аккуратно одетых людей. В их походке, в откинутых назад плечах, в смехе, в нарочитой жестикуляции было что-то вызывающее. Так ведут себя новые хозяева, которые оценивают дом, не обращая внимания на собирающих вещи бывших жильцов.

— It’s wonderful! — Том отчетливо услышал жующий гласные, будто надтреснутый говор.

— Иностранцы! — прошептал Монгол. — Смотри! Живые иностранцы!

— Похоже, что американцы, — со знанием дела сказал Том. Давай их стреманем.

— Зачем?

— А чего они… За девками нашими ездят! — нашелся Том.

— Точно! У, гады! — согласился Монгол.

Английским Том почти не владел, органически не переваривая этот предмет еще в школе, зато с удовольствием переводил тексты любимых групп. Когда они поравнялись с американцами, он сделал страшное лицо и прошипел.

— Мужики, а где тут курзал?

— I don’t know! — парень поближе развел руками, и слегка отклонился от собеседника, дабы обозначить дистанцию.

— Шо, не вкурил, бродяга? Whеre is kurzal? — наседал Монгол сбоку. — Rock music?

— А, рок, джи-джи-джи! — радостно закивал второй, вроде бы понимая, о чем речь, но в то же время слегка бледнея. — We don’t know!

— I tell you, you must die!^[6] — прошипел Том, ткнув пальцем в ближайшего субъекта.

Парочка шарахнулась в сторону, попятилась.

— I don’t know! — закричали оба, и изо всех сил припустили по темной аллее. У угла один из них повернулся и закричал:

— Нэ стрэлюай! Нэ стрэлюай!

— Иди давай, а то отрихтуем по самый суверенитет! — крикнул Монгол.

Но те уже скрылись за углом.

— Вставили пистон! — хохоча, они вновь вышли на набережную, вдыхая пьянящую южную смесь смолы и моря. Наконец до них донеслось тяжелое тумканье бас-барабана, а вскоре показался и долгожданный музыкальный павильон. Ломиться сквозь кордоны не пришлось: большую открытую сцену курзала обрамляли закрытые трибуны. На их нешироких, слегка наклоненных крышах возлежали все те, кто решил посмотреть концерт бесплатно.

— Лежачие места! Это лучшие места на моей памяти, — воскликнул Том.

Они влезли на крышу, растянулись рядом с русоволосым парнем в тертой кожаной безрукавке.

— Ты Индейца не знаешь? — на всякий случай спросил Монгол.

— Не, не знаю такого, — ответил сосед. — Я не местный, из Кривого Рога.

— О, панковское место. Говорят, у вас гопов много?

— Да, город стремный… Длинный, как кишка. Самый длинный в Европе. А гопов везде много. Ну ничего, живы покуда.

— Давно здесь?

— Уже месяц. Хорошо тут, в Ялте. Гопоты почти нет. Ништяков много. Только скучновато. Слишком все уютно. Ни коробок бетонных тебе, ни заводов. Летов тут вообще не звучит. Вот поешь его, а вокруг все эти пальмы, бабы полуголые ходят. Какая-то подделка во всем чувствуется. Не достоевское тут место. Зато хиппарям и растаманам — раздолье.

— Гопников не видно, — засмеялся Том. — Денег на Крым, что ли, нет?

— Э, не… — криворожец хитро прищурился, покачав пальцем, — здесь гастролеров много. Еще познакомишься.

— А где здесь вообще вписываются?

— А везде. Где лег, — там и вписка. Тепло.

Том перевернулся на живот и растянулся на не успевшей остыть от дневного зноя крыше, посмотрел на сцену. По ней из стороны в сторону носился кудрявый вокалист, время от времени бросая свое легкое тело прямо в ревущую под сценой публику. Толпа не давала ему упасть и торжественно водружала обратно. Повсюду царил живой, стихийный, никем не объявленный праздник. Хиппи и панки всех расцветок съехались сюда с просторов необъятного бывшего СССР. Кто-то сидел на трибунах, кто-то лежал вокруг, кто-то неподалеку бродил у моря. То тут, то там сизыми облачками клубился тяжелый дым с запахом поздней осени. Кто-то пил, кто-то спал, кто-то целовался. Кто-то, подперев руками голову, наслаждался концертом, мотыляя головой в такт музыке. Все эти люди были такими же, как он.

— Хорошо, — с чувством проговорил Монгол.

— Ага, — откликнулся Том.

Он вдруг ясно вспомнил тот промозглый осенний день три года назад, когда он купил на вокзале кассету с какими-то неизвестными ему группами. Купил наудачу, принес домой, включил, и… Его полностью, до кончиков ногтей, накрыл сибирский андерграунд. Прежний мир рухнул, осыпался старой немощной штукатуркой. Да и был ли это его мир? Мир трескучих лозунгов, скрывавших обшарпанный фасад пропитанного лицемерием общества. Страна будто запуталась сама в себе, заблудилась в своих необъятных просторах. И вдруг он узнал, что где-то невероятно далеко, в Сибири, живут люди, которые чувствуют то же самое, что и он, и тоже устали от бесконечного вранья, от официоза. Он слушал их песни, будто пил чистую воду, и никак не мог напиться.

Продавец кассет, длинноволосый парень с серьгой в ухе, бывал в их городе наездами. Том жадно всматривался в незнакомые, неслыханные названия, выбирая группы наугад. Каждый раз он боялся разочароваться, но этого не случалось, потому что каждая песня, каждая строка была — про него. В один миг вырвалось наружу все его нутро, задавленное условностями, затаенное, замученное, будто бы он сам это пел, пел про себя.

Музыка изменила его. Он просто не имел права оставаться прежним. Том отпустил волосы, поменял одежду, а стены своей комнаты заклеил близкими по духу группами и певцами, фотографии которых непостижимым образом добирались до их захолустья. Но, конечно, главные перемены случились у него внутри. Он будто выпал из системы, отправился в свободное плавание.

Немного позже узнав, что музыка, которая ему нравится, называется панком, Том испытал некоторый шок. Тупые, наглые дебилы с ирокезами на башке — все, что он знал об этом странном движении из советской прессы. В магазине «Мелодия» винил с панк-роком отсутствовал как класс. Скудную информацию приходилось добывать по крупицам. Ему удалось узнать, что панки презирали смерть и моральные устои, плевали на общественное мнение, пили воду из луж, носили булавки, а свои ирокезы ставили непременно на блевотине. Что из этого было правдой, а что нелепым нагромождением слухов, выяснить было невозможно. К тому же вся эта атрибутика западного панка не очень вязалась с теми смыслами, которые открывались ему в новой, не слышанной доселе музыке.

…Инструменты бывают разные. Есть, например, столярные: их используют для починки дома. А музыкальные, — казалось ему, — сделаны для починки душ. Он стал музыкантом будто поневоле, в один миг своей жизни осязав нечто невыразимое, но ясно висевшее в воздухе. Это было живое, искреннее чувство необходимости в честном слове. Он хотел петь о том, о чем молчали. И он купил гитару. А ему показалось, что — крылья.

Однажды к нему зашла соседка, Антонина Петровна.

— Егор! Еще раз услышу матерную песню про Ленина, пеняй на себя, — погрозила она кулаком.

— Всегда готов! — сказал он, и закрыл дверь.

— Засажу, контра! — гулко донеслось из подъезда.

Баба Тоня была не только человеком старой закалки, но еще и управдомом, поэтому слов на ветер не бросала. Вскоре к нему действительно пришла милиция, с обыском. Длинноносый участковый Онищенко, побродив по комнатам и порывшись в книжном шкафу, ничего запрещенного не нашел, и уже собирался было уйти, но вдруг обнаружил на столе флаг УССР.

— Скатерть? — печально спросил он.

— Флаг, — ответил Том.

— Я так и думал, — грустно ответил участковый, составил протокол и ушел. Вскоре Том узнал, что на него заведено уголовное дело по статье «надругательство над флагом». Следователь допрашивал его тяжело, пряча глаза, будто стыдясь своей работы. Егор, чувствуя себя как герой на допросе, смеялся ему в лицо. Страх ушел из страны. Все старое таяло, как весенний лед, все прошлое стало смешным, все страшное — понарошку. Вокруг посмеивались все, без сожаления пиная впавшую в маразм державу, будто надоевшую мачеху. Казалось, что достаточно взять пару точных аккордов, и страна, как стены древнего Иерихона, осыпется от резонанса новых песен. Так и случилось. Его дело закрыли в связи с преждевременной смертью государства.

Вскоре Том с друзьями сыграл на три гитары песню, впервые осязав тот радостный миг сотворчества, когда вдруг, из ничего, появляется цветок нового произведения.

— Собираем группу! — заорал тогда Дрим, бойкий высокий парень с серьгой в ухе. — Я пою, Том, — ритм, Ваня, — ты на басу.

— А что петь будем?

— Будем петь только правду.

— Для правды нужен ударник, и погромче, — заметил Иван, спокойный, и, как все басисты, немного отстраненный от мира человек.

Ударника найти было непросто. Но им повезло. Дрим обладал удивительным даром находить со всеми общий язык. Он сходил в ближайшее ПТУ, задружился с комендантом общаги, и вскоре они заняли давно пустовавшую музыкальную студию. Комендант общежития, вынужденный сдавать отчетность по культурно-массовой работе, новому коллективу ужасно обрадовался. В студии с прошлых советских времен остался даже кое-какой аппарат: пара стареньких электрогитар без струн, клавиши «Электроника», два-три микрофона, пучок шнуров, мандолина и неплохая ударная установка. Вскладчину они купили старый микшер, ревербератор, примочки и прочие мелочи. И вскоре из окон студии полились первые, еще неверные звуки электрогитар. Все уборщицы стали с ними здороваться, а бурсаки на переменах с интересом заглядывали в окна, и даже угощали сигаретами.

Однажды они курили на скамейке во дворе общаги. Дрим что-то говорил про партии к новой песне, текст которой недавно написал, и тут все увидели Монгола. Он шел по прятавшейся в старых яблонях аллее, и за деревьями не видел их компанию. Монгол так и прошел бы мимо своей славы, если бы Егор не крикнул:

— Эй, Монгол!

— Чего, Том?

— На ударные пойдешь? — полушутя спросил он.

— Пойду, — сходу сказал Монгол, как будто бы за этим и шел. Сказал он это так легко и обескураживающе просто, что ни у кого не повернулся язык ему отказать. Ведь он был скорее гопник, чем неформал. Но ударника все равно не было.

Монгол подошел к ним, поздоровался. Оценивающе оглядел увешанную булавками куртку Тома. Сел рядом, отцепил одну, разогнул. Сощурив свои и без того узкие глаза, спросил:

— А так можешь?

И воткнул ее себе в ногу, повыше колена. По самую петельку.

Том, глядя на ногу Монгола, с сомнением пожал плечами.

— Вот видишь! — сказал Монгол, перехватив уважительный взгляд Дрима. — Не можешь, а носишь.

— Принят в группу! — постановил Дрим.

— Только у меня барабанов нет. Мне барабаны выдадут? — спросил Монгол.

— Был бы ударник, а барабаны найдутся.

Через год группа дала свой первый концерт в актовом зале ПТУ. Это был великий день творчества. Музы рока летали над общагой, обдавая перегаром молодых пэтэушных девчонок, сельских пацанов и пришедших из округи редких панков. Монгол стоял на дверях, словно Батый, собирая дань с каждой твари, — с кого деньгами, с кого самогоном, с кого семечками. Это был странный праздник, маленький Новый год в серых буднях небольшого индустриального городка.

После концерта актовый зал оказался изрядно заблеван, часть кресел — распорота и сломана, а они стали звездами малой районной величины. Их узнавали на улице, здоровались за руку, зазывали на стакан. Администрация посчитала, что первый блин комом, и в отчет этот перегиб не вошел. Взамен подающий надежды коллектив должен был выступить перед стариками на Девятое мая в подшефном госпитале…

* * *

К реальности Тома вернула какая-то заварушка у сцены. Кудрявый исполнитель уже заканчивал вторую песню, но двое панков нашли где-то у сцены шланг с водой и открутили вентиль. Мощная струя брандспойта прошлась по сцене, облив вокалиста и всю команду с головы до ног.

— Охладись, чувак! — весело орали панки.

Вокалист почему-то обиделся. Не разделяя восторгов публики, он прекратил играть.

— Фу-ууу! — недовольно завыли трибуны.

— Уроды! Вы облили водой мою гитару! — ругался Кудрявый в микрофон.

— Выступай давай, не растаешь! — орали ему.

Панки, закрыв вентиль, поскорее смешались с толпой. За ними уже бежала охрана.

— Чудак-человек, — пробормотал Том. — Хотел быть с народом, и заигрался. Народ плохой.

Монгол не ответил. Он лежал на спине и молча курил, глядя в небо.

— Хорошо, — снова сказал он, и улыбнулся.

Тем временем на сцену вышла регги-группа с вполне подходящим названием «По барабану».

Они долго раскачивались, и, наконец, запели. Текст песни был незамысловат:

— В твоих глазах озера, — в душе моей сушняк!

— В твоих глазах озера, — в душе моей сушняк!

Минут через десять трибуны впали в транс, притоптывая, раскачиваясь и подпевая группе. То ли накопившаяся усталость давала знать о себе, то ли все дело было в обрывистом, рубящем время на кусочки, реггее, но Тома вдруг оторвало от земли и понесло куда-то вверх, в налившийся теплыми красками закат, туда, где все принимали друг друга с открытым сердцем, где все были друг другу братьями в правильном и добром мире, переполненном любовью и единением. На минуту ему показалось, что он попал в сказку, в место, где нет и не может быть врагов. Никто не посмотрит на тебя косо, никто не двинет тебе в зубы за странный прикид или неправильную длину волос. Ты больше не виноват в том, что не ходишь в спортивных штанах, не плюешь, сидя на корточках, семечки, не слушаешь блатняк. Ты — тот, кем ты хочешь быть, ты — настоящий, потому что свободен в своем выборе. Никто и никогда больше не заставит тебя быть кем-то.

— Новый год, — сказал он.

— Чего? — встрепенулся Монгол.

— Новый год, — повторил Том. — Время, когда все люди независимо от достатка, культуры, образа жизни, просто рады друг другу.

— А новый год летом — это правильно, — сказал Монгол.

Когда концерт кончился и народ стал расходиться, они стали поперек аллеи и, цепляясь ко всем, спрашивали, не знает ли кто Индейца.

Индейца никто не знал.

— Приезжие все, — удрученно констатировал Том.

— Смотри, как жестко пацана футболят, — Монгол ткнул пальцем в мелкого, не по возрасту хайратого хиппаря в феньках по локоть и с рюкзаком за спиной.

— Пацаны, впишите меня кто-нибудь. Ну впишите, пацаны! — стонал пацаненок.

— Да пошел ты! — то и дело слышалось в его адрес.

— Может повод дал? — задумался Том.

— Здарова. — Из темени вышел их криворожский знакомый. С ним был один из выступающих, длинноволосый худой музыкант с бледным лицом и детскими синими глазами.

— Во, Винт, эти пацаны Индейца ищут.

— Отличный барабанщик, — ответил Винт. — Но на концерте его не было.

— Выходит, нужно к нему домой ехать, — сказал Монгол.

— Завтра с утра и поедем, — ответил Том.

— К нему без мазы ехать. Он крезанулся, — сказал Винт.

— Что, крыша поехала?

— Ага. Я его пару лет назад в Джанкое видел, он дынями торговал. Совсем никакой был. Бледный как тень, еле на ногах держался.

— Может, обдолбался чем-то?

— Да он и не слазил, — Винт пожал плечами.

Выходя, они вновь заприметили мелкого хиппаря. Он бросился к ним:

— Пацаны, впишите меня!

— Чувак, да легко. Пошли.

— А вы где зависаете?

— Мы, наверное, в парке заночуем, под Массандрой. Там скамеек много, места хватит.

— В Приморском? Не, это далеко. Эх, придется опять дома ночевать! — и он расстроенно пошлепал темным летним бульваром.

— Вот! Вот за это я и не люблю Систему, — сказал Том, глядя ему вслед. — У Системы нет средств борьбы с фальшивыми кадрами. То же самое было в КПСС. Только там были не дежурные фенечки и искусственно драные коленки, а посты и награды. И тут та же проблема: как отличить настоящих людей от замаскированных под неформалов обывателей.

— Шарик круглый. Жизнь сведет и разведет, — изрек Монгол.

Они вернулись в Приморский парк глубокой ночью и, развалившись на скамейках у круглой клумбы, быстро заснули.

Тому снилось, что он совсем старый. Кажется, ему лет сорок. Ночь, тишина. Он сидит под замком в сарае, и знает, что на рассвете его должны расстрелять. Открывается дверь, но это еще не расстрел. В сарай вталкивают Монгола. Ему почему-то лет двенадцать, но он точно знает, что где-то здесь припрятан совок для мусора. Они находят его в углу под соломой, и долго роют подкоп в холодной, глинистой земле. За стенкой несется состав. В нем уезжает Лелик. Он что-то кричит им, — что-то очень важное, чего не разобрать за монотонным стуком железных колес…

Поезд ушел, но грохот остался. Он стал более дробным, совсем рассыпчатым, будто множество людей, собравшись вместе, выбивали пыльные ковры.

Замок

Протирая глаза, они ошалело крутили головой. Вокруг их клумбы, грохоча десятками сапог, бегали раскрасневшиеся, румяные солдаты.

— Быстрей, быстрей, быстрей! — покрикивал сержант, время от времени поглядывая на часы.

— Вольно! — наконец скомандовал он. — Закурить и оправиться.

Солдаты разбрелись в тени кипарисов.

Двое солдат сели рядом.

— Здарова. Сигареты есть?

— Для вас, пацаны, всегда есть. — Монгол достал пачку. — Сколько до приказа?

— Далеко. — Один из солдат махнул рукой.

— Шо так грустно? У вас же тут курорт! Санаторий!

— Дома не курорт, а свобода, — ответил второй.

— Надо, надо служить, товарищ боец, — серьезно сказал Монгол и хлопнул военного по плечу. — Родина в опасности.

— А ты откосил? — Солдат почувствовал иронию.

— Нет… Понимаешь, я бы рад служить, но не разрешают. У меня в деле написано: неуравновешен, в случае чего могу застрелить сержанта, или даже генерала. Боятся меня. Я в танковые хотел, чтобы потом на Киев рвануть и пострелять там всех, кто у власти. Но психиатр зарубил, сволочь. Говорит, я служить права не имею, потому что историю поверну в неверном направлении. Так что смотрите в оба. Берегите наш покой. А мы купаться пойдем.

И они под нестройный солдатский матерок не спеша пошли вниз, к морю.

Море было теплее, чем вчера. Искупавшись, они вновь, как и вчера, побрели в сторону Ялты. Параллельным курсом с ними шли трое пацанов. Грязные, загорелые, в покрытой пылью одежде, без лоска и побрякушек. Собранные, немногословные.

— Панки, — сказал Том.

— Может — бомжи? — хохотнул Монгол.

— Не. Вон у одного паутина на сумке.

— А чего они такие грязные?

— Я на тебя через месяц посмотрю.

— Панк нот деад, — поздоровался Том, когда они поравнялись.

— И вам не болеть. Пожрать хотите? — сказал один из них.

— Пожрать всегда можно.

— Мы на рынок, там ништяков полно.

Они свернули куда-то от моря и долго шли вдоль зашитой в бетон, похожей на сточную канаву реки, пока не увидели распахнутые ворота рынка.

Панки, не обращая внимания на торговцев, шли куда-то вглубь рынка. Там, в углу за торговыми рядами находился большой сарай. Его широкие двери были гостеприимно распахнуты, внутри зеленела огромная гора блестящих арбузов. Рядом никого не было.

— Это наша столовая! — по-хозяйски сказал один из панков. — Набирай, пацаны.

— Это что, можно бесплатно? — удивился Том, на всякий случай оглядываясь, нет ли сторожей.

— Бери, не парься. Жаль, дыни не завезли.

— Завтра должны подвезти.

— Завтра вряд ли. У них привоз в понедельник.

— У них привоз по-разному.

Пока панки препирались друг с другом, Монгол с Томом выбирали крепкие, тяжелые арбузы, примеривались, давили, стучали. Наконец, взяли один, — здоровенный, с придавленным желтым бочком.

— Бувайте, мужики!

— Панки хой!

Попрощавшись, они сели у речки. Арбуз оказался сочным, нежным, сахарным. Здесь же, выкидывая корки, Том случайно увидел в траве едва початую бутылку бренди.

— О! Смотри, Монгол! Возьмем на вечер.

— Харчуют тут годно, алкоголь бесхозный. Можно до пенсии жить, но надо к Индейцу, — добавил Монгол. — Давай адрес.

— А что думаешь? Может, он реально крезанулся?

— Я ничего не думаю. Приедем — увидим.

Том полез в карман, достал конверт… Точнее то, что от него осталось. Это был смятый обмылок спрессованной бумаги со стершимися углами и бледными остатками типографской краски.

Еще не веря, Том снова полез в карман, но, ничего там больше не найдя, развернул конверт. Письмо было на месте, но адрес…

— Ага, вот. Партенит, улица С-сс… Или Р…

— Дай сюда! — Монгол выхватил конверт, разгладил его в руках.

Адрес было не разобрать.

— Джинсы вчера намокли, когда мы в курзал шли, — виновато сказал Том, — вот он отсырел, и вытерся…

— Вот ты дятел! Мои карманы больше, мои карманы шире! И куда теперь? — Монгол поднес конверт к глазам, посмотрел на свет, сплюнул набок.

— Ты сам говорил: пошли быстрее, пошли быстрее! — взвился Том.

Монгол глянул на расстроенного Тома, смягчился.

— Так, ладно. Давай думать, что делать. Кто знает адрес? Кроме Лелика — никто. Винт этот, может, знает, но где его теперь искать? Лелик на даче. Телефона у него нет. Кто к нему может добраться? Может, Серый?!

— А может — ну его, Индейца этого? — сказал Том. — Смотри, как тут живут. Народ неформальский вообще не парится.

— Ты что? Он же барабанщик! — Монгол сказал это с таким благоговением, будто речь шла о Филе Коллинзе или Ниле Пирте.

— Тогда пошли искать почтамт, — вздохнул Том.

В почтамте было прохладно, пахло дубом и сургучом. Они заказали междугородний звонок.

— Вторая кабинка, соединяю! — объявила оператор. В трубке что-то щелкнуло.

— Алло!? Алло!? — к телефону подошла бабушка Серого.

— Передайте Сереже, чтобы срочно съездил к Лелику и взял адрес Индейца.

— Адрес Индейца… Да, хорошо, я все передам Сергею, — ответила бабушка, — какие нынче имена чудные пошли, молодой человек. Только Сережа взял да и на огород уехал.

— А когда будет?

— Денька через три.

— Хорошо. Мы потом перезвоним. Только вы передайте!

— Передам, голубчик! Я уж непременно передам! — ответила бабушка.

Том повесил трубку.

— Что же теперь делать? Пока он приедет, да пока к Лелику отправится. Если вообще найдет его. Этот товарищ может неделю где-то околачиваться, а то и больше.

— Значит, погуляем где-то, сколько нужно, — твердо сказал Монгол, все еще сжимая в руках затертый конверт. — Ты думаешь, мы здесь просто так? Тут, может, вся моя судьба решается. Так что не кисни. У нас три месяца впереди! В Партенит все равно успеем.

— А теперь куда?

— Сейчас решим. — Монгол подошел к газетному киоску и попросил карту. — О! Ну конечно! Поехали в Ласточкино гнездо! Тем более что оно почти рядом.

— А что там? — спросил Том.

— А я откуда знаю? Все туда едут. Там же гнездо это. Замок типа красивый. Мороженого пожрать с важным видом, — я матери обещал. У меня открытка есть, где мать на фоне замка мороженое ест. Пусть будет семейная традиция.

— А у меня фото деда, правда, без мороженого, — засмеялся Том. — Что-то в этом есть. Стабильность какая-то. Верность идеалам.

— Да и куда тут еще ехать? — подвел черту Монгол.

И они зашагали наверх, к трассе, по усыпанной алычой дороге.

— Ягоды разбросали, непорядок, — остановился Том. — Вкусные.

— Ты те, что потверже, в сумку клади. Пригодятся.

— Зажрались тут совсем.

— Э, да вы, мальчики, как с голодного краю! — смеялась торговка из ларька, глазея на них. — Смотрите, пронесет!

— Ну так нам чужого не надо, — отвечал Монгол. — Мы все вернем, чуть попозже.

Они долго голосовали на трассе, но им не везло. Машины пролетали мимо, в упор не замечая двух путников.

— Может, надо было в чистое переодеться? — размышлял Том.

— Ага. В чистом только за бабки повезут, — уверенно отвечал Монгол.

Наконец, у обочины, лихо визжа тормозами, остановился видавший виды желтый «мерседес». За рулем сидел загорелый жилистый старик-кавказец. Испещренное глубокими морщинами, давно небритое лицо совсем не сочеталось с бледно-голубыми, почти детскими глазами. Слегка приплюснутую, похожую на бочонок голову венчал пушок седых волос.

— До Ласточкина подбросите?

— Садитесь, да?

— У нас денег нет.

— Вах, да какие деньги? Поехали, каращо?! — Старик возмущенно открыл ладони и, гостеприимно улыбнувшись им как старым знакомым, распахнул объятия.

— Спасибо вам, — Том прыгнул на переднее сиденье. — Не все такие добрые. Уже почти час стоим, а вы первый остановились.

— Да ти щто? Щито за люди такие пощли? Сумкой по лобовухе, да, сволочей таких, да?! — Он досадливо ударил руками по рулю и вдавил педаль газа.

Машина рванула с места, и они понеслись по дороге, лихо обгоняя идущие впереди легковушки и автобусы. Частокол кустов, кипарисов, разноцветных домиков и пыльных заборов слился в одну сплошную линию, за которой недвижимо и надежно сияло своей бескрайней синевой море.

— Все успеть надо. А то жизнь проходит так бистро… Щащлык скущать не успеешь.

« — Чито-грито, чито ма-аргари-то да», — доносилось из магнитофона.

— Из России? — спросил кавказец.

— Нет, с Украины.

— А я из Грузии, — благоговейно сказал он, будто коснулся драгоценного сосуда.

«Грузин с песней из „Мимино“ — что может быть нелепее?» — заулыбался Том.

— Грузия больщая. Конещно чуть-чуть меньше чем Россия. — Старик швырял машину то влево, то вправо, будто уча непослушного коня. — Горы есть, море есть. Вино есть! Все есть. Мингрелия даже есть!

— Вы мингрел? — Том неотрывно смотрел налево, будто проверяя, на месте ли море.

— Щито ты, обидеть хочешь? — расстроенно ответил старик. — Я кахетинец! Кахетинцы хорощие, добрые. — Он гордо взметнул вверх руку. — Не то что мингрелы. Мингрелы — хитрые, злые. Берия, например. Но я не антисемит. Я всех люблю. Евреев даже тоже немножько люблю. Но я вам скажу, евреи — это как дети по сравнению с армянами. Вы думаете, Ной просто так к Арарату пристал? Армяне ему такую скидку дали, он просто не смог отказаться. А зачем? Чтобы все потом про Арарат из Библии знали. А кто теперь про Казбек знает?

— Я знаю. Папиросы.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

6

Я говорю тебе, ты должен умереть! (англ.) — Искаженная цитата из песни группы The Doors «Alabama song». В оригинале: I tell you, we must die!