Безбилетники

Юрий Курбатов, 2022

Роман «Безбилетники» – это картина мира, которую главные герои, молодые люди поколения 90-х, собирают из осколков, случаев, сомнений. Неожиданные совпадения, странные ситуации, – так случается, если однажды покинуть уютный дом и пуститься в приключения, окунувшись в поток событий, которые не можешь, да и не стремишься контролировать, – составляют канву романа. И со страниц текста звучит рок-музыка, повлиявшая на молодежь 90-х, буквально переформатировав ее из верных пионеров и комсомольцев в бунтарей-неформалов.

Часть 1

Хороший путешественник не знает, куда направляется, а идеальный путешественник не знает, откуда пришел.

Линь Юйтан

…Эти существа думают только об одном: что бы поесть да что бы продать. Их идеалы (если они и были) давно преданы, а надежды связаны с самым примитивным, что есть в мире, — личным обогащением. Если можно нарисовать их флаг, то на нем, несомненно, блистают нож и вилка. Нож — не для того, чтобы есть, а чтобы оборонять то, что на вилку наколото. Их гимн состоит из трех аккордов, а текст меняется так часто, что никто не пытается его запомнить. Эти существа так мало похожи на людей. Это животные.

Но самое страшное, что они живут внутри нас. До поры мы не видим их. Вместе с ними по утрам пьем кофе и смотрим в зеркало, ходим на работу и спорим о политике, иногда не подозревая, кого греем у себя под сердцем. Зверь дремлет, пока он накормлен, но в момент революций, войн или даже просто в тяжелой бытовой ситуации он легко выбирается наружу. Некоторые из нас живут и умирают будто в полусне, не услышав этого рыка. Другие пассажиры нашей странной планеты, войдя во вкус, имеют сомнительную радость быть проглоченными им с потрохами.

От этого зверя никуда не деться, но беда обществу, где его начинают хвалить, а дружба с ним воспевается как главная цель и даже смысл жизни. Вся трагическая история человечества говорит, что зверь этот должен по крайней мере знать свое место. Но всякий, у кого стала просыпаться совесть, будет бороться с ним, будет искать как его победить, чтобы стать подлинным человеком. На свете нет ни места, ни времени, свободного от этой простой истины.

Стекляшка

Репетиция кончилась. Музыканты, негромко переругиваясь между собой, сматывали шнуры и зачехляли гитары. Через несколько минут все четверо уже курили на крыльце ПТУ.

— В первой четверти такта барабаны должны молчать, — назидательно говорил худой и длинноволосый вокалист Дрим. — И не только барабаны! Тишина — это тоже музыка. В этом месте мы все не играем. Получается совсем другая атмосфера: пауза, провал. Песня будто зависает. Поэтому в квадрате или три удара без первого, или никак…

— Я, блин… не могу понять, как это стучать. Рука сама дергается, — оправдывался, глядя исподлобья, барабанщик со сломанным ухом. Из всей группы он один был крепко сложен, коротко стрижен, чем сильно выделялся из общего неформального строя.

— Это потому, Монгол, что ты мало работаешь.

— Я дома работаю, по кастрюлям.

— Ты бы лучше на репетицию не опаздывал, — подал голос басист Иван.

— Я в курсе, что лучше, — огрызнулся Монгол. — Сегодня не получилось, завтра получится. Партия сложная. До следующей.

Он поспешно пожал руки и повернулся уходить.

— Шо, даже с друзьями не докуришь? — бросил Иван вслед.

— Некогда! Там… Пацаны ждут. — Монгол махнул музыкантам рукой и решительно пошел по направлению к дому.

— Обиделся, — констатировал Иван.

— На обиженных воду возят. Работать надо, — отрезал Дрим.

— Дрим, когда следующая? — спросил Том, высокий субтильный соло-гитарист.

— В четверг, записываться будем. Ты, кстати, в прошлый раз фирменную кассету обещал.

— Забыл! — Том хлопнул себя по голове, и тут же заорал вслед барабанщику:

— Монгол, стой! Кассету верни!

— Догоняй! — Монгол, не оборачиваясь, призывно махнул рукой.

— Ладно, пацаны. Бувайте. — Том побежал следом.

Барабанщик шел быстро, не притормаживая.

— Саня, подожди. Дрим говорит, что в четверг запись.

Монгол что-то буркнул себе под нос.

— Ладно тебе, не грузись. — Том, наконец, достиг своего стремительного товарища. — Все лажают, я вот тоже. Дома сто раз сыграешь, а на репетиции — ну как вырубает. Пальцы вроде помнят, а как думать начинаешь, — обязательно воткнешься не в тот лад.

— Та я не в обиде! — Монгол смотрел куда-то в сторону, явно стараясь, чтобы его голос звучал как можно бодрее. — Поначалу не получалось, а потом как-то… Достало. И Дрим тоже достал. Борзеет он, тебе не кажется?

— Все мы борзеем время от времени, — примирительно ответил Том. — Так мы к тебе за кассетой зайдем?

— Если найду.

— Я тебе дам — найду! Это лучшая кассета на районе! Италия!

— Шучу я. Дома лежит, на тумбочке. Ты, кстати, борщ будешь? Мамка сегодня наварила.

— Спрашиваешь?! — Том живо вспомнил мать Монгола, современную подтянутую женщину. С ней было всегда интересно поговорить на любую тему, но подлинное, глубокое уважение возникало к ней оттого, что всех вечно голодных друзей ее сына она сразу, без расспросов, усаживала за стол.

В желудке сразу заурчало.

Они уже подошли к подъезду, как вдруг со двора кто-то протяжно свистнул.

— Монгол!

Они повернулись. К ним шла компания пацанов. Троих, Мосю, Воху и Лимона, Том знал хорошо, с двумя другими просто здоровался.

— Здарова.

— Монгол, привет. Слышал? Наших на лагере опять… — Невысокий чернобровый Мося сделал характерный жест, стукнув кулаком в свою открытую ладонь. — Что делать будем?

— На Стекляшке?

— Угу. Гога звонил. Говорит, что сегодня опять придут. Обещали.

— Семечек дайте. — Лицо Монгола приобрело свирепый вид. Он почесал нос, и, оглядывая немногочисленное воинство, сказал с неподдельной обидой:

— Надо бы вломить, паца.

— Ясен пень. Для того к тебе и шли, — обыденно сказал Лимон, коренастый пацан с желтушного цвета лицом. В руке он подбрасывал тяжелый цилиндр с выемками под пальцы.

— Цел до сих пор? — Том кивнул на кастет.

— Что ему сделается? — улыбнулся Лимон.

Этот кастет Лимон выменял у Тома еще в школе. Том вспомнил, как на пустыре за домом плавил свинец из аккумуляторных решеток, а потом заливал его в гипсовую форму. Гипс использовался уже не раз. Форма крошилась, отчего на кастете оставались ямки и вмятины, и Том долго доводил его напильником до совершенства.

— Мало нас, на Стекляшку идти. А сборы только на следующей неделе, — уныло пробормотал Мося.

— Какие там сборы! — хмыкнул Лимон. — Не сборы теперь, а одно название. Три калеки приходят в картишки перекинуться. Теперь каждый сам за себя.

Действительно, в последнее время ситуация со сборами сильно изменилась. Еще недавно их район считался самым сильным в городе, а на сборы приходило человек по триста. Но страна стремительно становилась рыночной, порождая множество разнообразнейших дел и новых увлечений. Дисциплина упала, и если даже старшаки стали отлынивать от сборов, то что было говорить о малолетках? Кто-то, как Том и Монгол, ударились в музыку. Кто-то занялся бизнесом, мотаясь по оптовым рынкам и заграницам в поисках дешевых товаров. Кто-то варил в гаражах невиданные мотоциклетные рамы, кто-то в поисках своего «я» экспериментировал с веществами. Одним словом, крепкий районный монолит стал давать трещины изнутри: сборы все больше превращались не в грозные походы на чужой район, а в пустые посиделки.

— Шо, сдулся? — Монгол хлопнул Мосю по плечу так, что тот едва устоял на ногах.

— Не-е, пошли, конечно, — иронично протянул Мося, поправляя очки. — Давно люлей не огребали.

— Мося прав. Все-таки чужой район, — вставил слово конопатый Воха. — Еще бы кого-то взять.

Воха ходил на бокс. У него была неплохая левая.

— Ты не забывай, что там еще наши, из лагеря. Они тоже подтянутся, с тыла, — все так же невозмутимо добавил Лимон.

— По-любому в стороне стоять не будут, — согласился Монгол.

Том смотрел на него, и не узнавал. Только что с репетиции спешил совсем другой человек, — унылый и подавленный. А теперь перед ним стоял, расправив плечи, гроза района. Глаза его горели. Монгол вдруг обрел опору, смысл жизни, почувствовал себя в своей тарелке.

— Монгол, а с кассетой что? — Том вежливо напомнил о себе.

— Слышь, ну сам ты видишь, что. — Тот повернулся, беспомощно пожал плечами. — Давай завтра, а то мне ее еще найти нужно.

— Ладно… — Том остановился в нерешительности.

— А может, с нами? — Лимон, слегка наклонив голову, хлопнул его по плечу. — А то нас мало.

Этого вопроса Том и не хотел, и ждал. Он глянул на Монгола. Тот молчал, выжидательно глядя ему в глаза.

— Дембельский аккорд? Ладно, пошли, — вздохнул Том.

На душе всегда становилось легко и радостно, когда идешь куда-то веселой пацанячьей толпой делать хорошее важное дело, и больше не думаешь ни о чем. Но в этот раз на душе у Тома было муторно и тревожно.

Конечно, он уже совсем отвык от драк. Он, может быть, даже потерял форму, подзабыв ту привычную веселую ярость, без которой не стоит соваться под чужие лихие кулаки.

Но дело было в чем-то другом. Не в спонтанности решения, не в испорченном вечере, и даже не в прекрасном борще, который, судя по всему, отменялся. Он просто вырос из этого дурацкого возраста. С другой стороны, свалить сейчас, бросив пацанов на пути в чужой район, — это расписаться в районной пацанской анкете под словом «мудак».

Монгол шагал впереди всех, — быстро, нагнувшись вперед и чуть растопырив локти. За ним шли Том, Воха, лопоухий Лимон, вечно грустный Камса и еще один косолапый пацан по кличке Пеле. Замыкал компанию худенький очкарик Мося.

— Слышь? — Том догнал Монгола.

— Шо?

— Хреновое предчувствие у меня.

— У меня оно каждый день, — ухмыльнулся Монгол, протягивая Тому семечек. — На, успокойся.

— Та я спокоен. Просто… Неправильно это все. Завязывать надо.

— Том, ты чего? Или за табло свое боишься? Так домой иди. Тебя ж никто не тянет.

— Не в этом дело. Все неправильно.

— Неправильно? А как правильно? На пацанов забить? — Монгол рубанул рукой воздух.

— Чувак, но ты еще и музыкант, — нет? Сейчас переломают пальцы, — как стучать будешь?

— Запарятся ломать.

— Толпы поклонниц, слава, автографы, где это все? — Том театрально обвел рукой окрестности пустыря, через который они шли. — Нету! Хотя какая разница между гопником и музыкантом? У одного мозоли на костяшках, у второго — на подушечках.

— Харош жизни учить. Запарили меня все. И стучу плохо, и за пацанов стать нельзя. То Дрим мне мозги выносил, теперь ты… Лекарей развелось. Хочешь — домой иди. Обойдемся.

— Я уйду, — вам лучше не станет. И не во мне дело. Я… Про вообще говорю. Просто у меня детство уже отстреляло, а у тебя еще отстреливается.

— Де-етство? — Медленно протянул Монгол. — Какое детство? Там их человек пять всего, а каждый день огребают. А стекляшные ссут к нам на Пятерку прийти, вот на них и отыгрываются. Жалко пацанов.

— Я понимаю, — с сочувствующей иронией сказал Том.

— Том, завали дуло, — огрызнулся Монгол, глянул в сторону, и вдруг улыбнулся. — Зырь, какая краля прет.

По другой стороне дороги шла, помахивая сумочкой, высокая стройная девушка.

— Прет, а мимо. А так бы на шею бросилась, если б стучал нормально. В смысле — барабанил.

— А ведь ты прав. — Монгол любовался фигуркой девушки. — Ладно, считай, что я завязал. Сейчас вот разберемся, и катись оно все. Пусть малолетки бегают.

Они перешли железнодорожный мост, условно считавшийся границей районов, и, пройдя малоприметными улочками старых тенистых дворов, благополучно добрались до лагеря. По дороге с ними случилась потеря: отвалился Пеле. Он встретил какую-то девушку, и, сославшись на внезапно появившиеся неотложные дела, ушел. Его никто не уговаривал: девушка — причина все-таки веская. Может, даже — судьба.

Трудовой лагерь, который на лето расположился в двухэтажном здании школы, был в самом центре вражеского района. Украдкой озираясь по сторонам, они осторожно зашли на ее территорию. Вокруг стояла совершеннейшая тишина, а само здание казалось вымершим.

Все сели неподалеку, на спортплощадке, а Мося подбежал к зданию, и, подтянувшись на подоконнике, заглянул в окошко первого этажа. В переделанных на лето под спальни классах были видны ровные ряды аккуратно заправленных кроватей с подушками торчком. В пустом холле не было ни души.

— Ну, что там?

— Пусто. Может, в колхоз уехали? — предположил Мося.

— Или на теплицы ушли. Это ж Стекляшка, тут теплиц полно, — со знанием дела сказал Лимон.

— И что теперь делать?

— Посидим чуток, — сказал Монгол. — Камса, семечки есть еще?

— Есть малёха. — Тот отсыпал Монголу полгорсти. — Работают где-то. Вечером их привезут.

— А скока ждать? Мне сестру из садика забрать нужно, — встревожился Воха.

— Не переживай, кажись, дождались, — Монгол натянуто улыбнулся, кивая на показавшуюся за забором толпу пацанов. Те шли мимо, но, заметив их, свернули во двор школы.

— Может, наши? — с надеждой спросил Мося.

— Та не, — все так же улыбался Монгол, делано развалившись на скамейке. — Преподов нет. Не встаем. Щас базарить буду.

Пацаны медленно приближались. Том никого не узнал, и, судя по молчанию остальных, компания была из местных. Их было двенадцать человек. Впрочем, трое или четверо были немного помладше пятерских.

Когда толпа подошла к площадке, Монгол упер руки в колени, и, по-начальственному глянув исподлобья на новоприбывших, спросил:

— Пацаны, а вы откуда?

— Мы-то отсюда, а вы откуда? — в тон ему сказал крепкий чубатый парень в растянутой тельняшке. Он был явно постарше других.

— А мы с Десятки, — не моргнув глазом, соврал Монгол и сплюнул сквозь зубы. И тут же, не меняя делового тона, небрежно добавил: — Тут звонили, что сюда пятерские подрулят. Вы в курсе?

— Кого с Десятки знаешь? — недоверчиво продолжал Чубатый.

— Буру, Чочу, — Монгол назвал пару известных ему кличек, и тут же для количества присочинил: — Лелика, Боба, Клепу, Кощея, Багу.

Чубатый немного успокоился.

— Сяву знаешь?

— Знаю. У него еще сестра есть, Маша. Во баба! Габариты — во, задний бампер — во! Хочешь, телефон дам?

Все засмеялись.

Монгол врал легко, как дышал, со знанием дела описывая несуществующую Машу. Сява был на любом районе, а то и не один. Всегда можно было ошибиться.

Чубатый подобрел. То же настроение передалось и его друзьям.

— Так что, Пятерка придет? — уточнил он.

— Придут, волчары, по-любому, — Монгол хищно улыбнулся. — Мы сидим вот, ждем.

Атмосфера на спортплощадке воцарилась самая дружелюбная, какая бывает только между товарищами, готовыми рисковать жизнью друг за друга. Тому на миг показалось, что если местные вдруг попрощаются и уйдут, то они расстанутся самыми лучшими друзьями. Все было хорошо, если бы не вспотевшие от напряжения ладошки и легкий тремор в левой ноге.

Тем временем пятерские, коротко поглядывая по сторонам, уже мысленно разобрали себе соперников.

«Эх, видно, не пронесет. Не облажаться бы», — подумал Том, глянул на Монгола. Тот, приобняв Чубатого как старого приятеля, показывал пальцем:

— Короче, они должны нарисоваться примерно во-он там. Зайдут по-любому сюда. Увидят, что нас немного. А вы станете на той стороне, с поля, чтобы они свалить не успели. Как начнется — подтянетесь. Обойдете школу со двора, чтобы не светиться.

Том смотрел на Монгола, стараясь уловить хоть малейшую фальшь, но ее не было.

«В театральный ему нужно», — с восхищением подумал он.

Монгол до мелочей проговаривал все детали будущей битвы. Чубатый кивал и соглашался.

В какой-то момент Монгол будто что-то вспомнил, поскучнел, что-то решив про себя, задрал голову. Посмотрев в синее, покрытое легкомысленными облачками небо, с разочарованной грустинкой, словно не желая терять новообретенную дружбу, произнес:

— Ладно, пацаны, харош базару. Мы с Пятерки.

И, не дожидаясь реакции, коротко ударил Чубатого снизу в зубы. Удар оказался не только сильным, но и деморализующим. Чубатый настолько не ожидал подвоха, что сразу упал на землю, и, подобрав под себя ноги, закрыл рукой голову.

Еще миг, и пятерские вовсю молотили стекляшных. Том вскочил со скамейки последним и бросился в центр площадки. Там, став у турника, он призывно махнул крепкому рыжему парню, который тоже искал драки. Том задумал, схватившись за стойку, ударить Рыжего обеими ногами, а при случае, ей же прикрыть спину. Рыжий вроде не просек маневра, и сделал шаг вперед. Том выпрыгнул, но вспотевшие пальцы оторвались от трубы, соскользнули со стойки, и он, не долетев до противника, плюхнулся на задницу, в песчаную пыль, прямо под ноги врагу. И сразу получил удар ногой по ребрам.

«Ну дурак!» — он интуитивно закрыл рукой голову, ожидая второго удара, но прошла уже целая секунда, а его не было. Не теряя времени, он откатился назад, вскочил на ноги, осмотрелся. Оказалось, что в момент его прыжка подскочивший откуда-то Лимон двинул Рыжего сбоку, в ухо. Тот стоял, согнувшись, и тряс головой, прикрывая на всякий случай лицо. Добивать его не хотелось, и Том вновь встал у стойки наизготовку. Мимо от сильного удара отлетел Мося. Тут же вскочил на ноги и с криком бросился назад, в самую гущу драки. И — снова отлетел.

Том почувствовал себя по-идиотски. Драка проходила вокруг него, рядом мельтешили руки, трещали футболки, а он стоял в самом ее центре, не принося никакой пользы. Он ринулся к обидчику Моси, бледному невысокому парню средней комплекции. Тот уже сгруппировался и стоял в бойцовской позе, с ненавистью смотря на Тома. Том успел отбить ладонью его кулак, и, пользуясь длиной рук, стал молотить его в голову, в руки, — куда дотягивался, сбоку и снизу, попадая и не попадая, надеясь не столько на силу, сколько на скорость и количество ударов. Тот отвечал, отворачивался, пригибался, как мог, закрывая лицо, ожидая, когда Том выдохнется. Но, пропустив подряд несколько неприятных ударов, внезапно всадил Тому ногой в печень. Удар прошелся вскользь, в поясницу. Могло быть и хуже, стой Том чуть подальше от Бледного. Тяжело дыша, он отскочил, заметив краем глаза, что местные явно сдают. Это придало сил. Мир превратился в багровый пульсирующий тоннель, в центре которого плыло круглое лицо врага. Бледный шмыгнул кровью, быстро вытер нос. «Достал!» — мелькнуло в голове. Том вновь подскочил к нему. Тот явно выдохся, и снова попытался повторить свой удачный удар, но Том на этот раз был начеку, и легко поймал его за ногу.

— На! — перехватив носок ноги второй рукой, он резко дернул его вверх и наружу. Бледный взвыл от боли и упал на спину. Том прыгнул сверху, и, придавив коленом правую руку, несколько раз, до боли в кулаке ударил его в лицо. Бледный захрипел, неуклюже прикрываясь левой, и уже не пытаясь вырваться. Том опустил руки лишь когда из брови его противника ручьем хлынула кровь.

— Как со свиньи, — услышал он рядом с собой голос Лимона. — Харош, вставай, он готов. Всех размазали.

Том нагнулся над лежащим, протянул руку.

— Вставай, чувак. Не в обиду.

Бледный лежал на боку, вяло вытирая залитое кровью лицо, и никак не реагировал на руку Тома.

— Вставай, сука! — Лимон пнул того в зад. Тот неожиданно быстро вскочил, и сразу дал деру. Бежал он странно, на полусогнутых ногах и по окружности, будто бы кто-то держал его за веревку, но вскоре пришел в себя и выровнялся. Лимон хотел было еще наподдать ему ногой, но не дотянулся, а следом не побежал. Чужой район такого не прощал.

Том по инерции вновь занял место у трубы, но теперь уже никого не было рядом.

«Эх, а какая точка была!» — пришла в голову идиотская мысль.

Он глянул по сторонам. У качелей Монгол, по-борцовски швырнув через бедро, добивал кого-то из поредевших стекляшных. В углу площадки Воха, прижимая к шведской стенке прыщавого паренька, методично наносил удары своей левой. Паренек брыкался, но вот и он обвис на ослабевших ногах. Еще миг, и оказалось, что драться больше не с кем. Стекляшные вставали, утирали кровь, и, поддерживая друг друга, тащились за территорию школы. Их уже никто не трогал, лишь одному Лимон дал-таки ногой по ребрам, крикнув на прощание:

— Это вам за наших пацанов!

Довольные победой, они вытирали кровь, отряхивали пыльные штаны и футболки. Мося привычно искал в траве очки. Сердце радостно скакало, наслаждаясь сладостью справедливого возмездия.

Они еще не успели перевести дух, как Лимон заорал:

— Обходят!

Том оглянулся. Перемахивая через невысокий забор школы, широкой цепью бежали к ним человек тридцать. Двигались они невыносимо медленно, — то ли от страха, то ли просто так казалось его разгоряченному воображению.

В суматохе никто не заметил, что один из тепличных дал деру в самом начале драки, и теперь возвращался с подмогой.

— А теперь атас, пацаны! — хохотнул Монгол, рванув первым, и все побежали за ним к посадке, срезая угол пришкольного футбольного поля.

Том бросился следом, замешкался на миг, увидев блеснувшие в траве под скамейкой Мосины очки.

«Успею!» — в два прыжка он оказался рядом, сунул руку в гущу травы, и тут же побежал догонять своих. Но в этот момент несколько местных, видимо, заранее обогнув школу, уже выскочили навстречу, отрезая их от самого короткого пути к посадке. Монгол с пацанами успел проскочить мимо них в узкий коридор, и уже скрылся за деревьями.

Короткий путь к посадке был перекрыт. Теперь он был вынужден бежать через все поле к забору, боковым зрением видя, как те, кто бежал слева и справа ему наперерез, уже поравнялись с ним, уже обгоняют его.

«Сходил за кассетой!» — Том чувствовал себя загнанным зверем. Он все еще надеялся на чудо, стараясь не обращать внимания на свист и короткие матерные выкрики. И вдруг — остановился, с презрением глядя, как сжимается вокруг него кольцо из десятков незнакомых, злых пацанов, чувствующих свою легкую победу. Страха не было. Наоборот, он вдруг ощутил прилив сил. Глупое, беспричинное веселье овладело им. Куражась, понимая, что конец, он поднял руку и, криво улыбнувшись, сказал:

— Так, спокуха, пацаны.

В голове вдруг резко вспыхнуло — бело, ярко, будто у самого его лица кто-то щелкнул вспышкой фотоаппарата. А потом выключили свет…

* * *

…Велик подпрыгивает на бордюрах, весело звенят ключи в бардачке. Едва доставая до педалей, Егор несется на старом дамском велосипеде с закрученным бараньими рогами рулем. Дыбится за спиной защитная военная рубаха. Он спешит: папка уже собрался на рыбалку, и ждет его дома. Недавно они купили новые бамбуковые удочки. Еще не совсем удочки, — так, кривые бамбуковые палки. Чтобы сделать их ровными, нужно было долго и осторожно гнуть их над пламенем свечи, выравнивая жесткие перепонки между пустыми трубчатыми звеньями.

— Егор, осторожнее с концом, выше держи, не сожги, — тихо, чтобы не разбудить маму, шептал папка.

Уже так поздно, что почти рано. Очень хочется спать. Наконец, удочки готовы. Собран линялый, похожий на переспелую грушу рюкзак, лежит в бобинах новенькая леска, поплавки, кусок свинца.

— А где крючки? — разводит руками папка. — Не могу найти! Завтра нужно будет купить…

Велик слету въезжает в распахнутую дверь подъезда. Егор ставит его между этажами, и, перепрыгивая через три ступеньки, бежит домой.

— Ты в Киев ездил?! — беззлобно ругается папка.

Егор вываливает из карманов содержимое. Брачки для рогатки, маленький велоключ от спиц, десять копеек, «краник» — вентиль для открытия кранов, торчащих из-под каждой пятиэтажки. И вот, наконец, — крохотная коробочка с крючками.

— Только такие были.

— Сгодится.

Отец надевает на спину рюкзак, проверяет, не давит ли что, подтягивая старые кожаные ремешки, подпрыгивает, нагибается…

— Пошли, пошли скорей! — торопит Егор.

Наконец они выходят из подъезда. Навстречу — волна холодного утреннего воздуха. Егор идет рядом с отцом, вприпрыжку, гордо неся удочки. Они снова идут вместе, что в последнее время бывает совсем редко. Егор хочет, чтобы его видели все соседи, все одноклассники, но еще так рано, и к тому же сегодня воскресенье. Они садятся в старый пыльный ПАЗик, который, натужно ревя на подъемах, везет их на другой конец города. Там — совсем иной мир. Мир бабочек и душистой сосновой смолы, мир знойного лета. Ему иногда кажется, что за городом — всегда лето.

…Остались позади пыльные улицы окраины с петухами и ленивыми собаками. По усеянной хвоей песчаной тропе они долго идут через сосняк. Он задирает голову, разглядывая покачивающиеся мачты деревьев и с наслаждением вдыхая крепкий смолистый воздух. Кружится голова. Лес кончается, тропа выходит на дорогу, которая вместе с бабочками бежит куда-то вперед, через звенящий насекомыми огромный луг. За лугом — снова лес, но уже совсем другой, — лохматый и сумеречный, прохладный. Следом увязывается тощая бело-рыжая собака. Вислоухий пес с печальными светло-карими глазами бежит рядом, будто свой. Теперь их уже трое, — неплохая компания!

— Шарик! Бобик! Рыжик! — Егор перебирает клички, будто ключи. Пес почти не реагирует, на каждое имя чуть повиливая хвостом.

Через полчаса — обрывистый берег реки. Они подходят к ветхому деревянному мосту. Он, как старый худой конь, неуверенно стоит на длинных, покосившихся ногах. Под ними расчесывает длинные волосы водорослей темная бурая вода.

— Его еще до революции построили. Иди осторожно, крепко держись за перила, — говорит папка.

Перила — только с одной стороны: трухлявая палка местами и вовсе отсутствует. Да и сам мост — страшный. Многие доски вырваны, другие проломлены, третьи, как старые гнилые зубы, щерятся по краям ржавыми гвоздями, скрипят под ногами. Пес дрожащими лапами делает несколько неуверенных шагов, и вдруг поворачивает назад. «Эх ты, — струсил! Жалко, не поиграем, — думает Егор. — Мы люди. Нам назад нельзя».

Он почти не боится, тем более что папка рядом. Мост — стонет под ногами, будто живой. Ходит ходуном, перетаптывается, но не сбрасывает, пугает только. Не нужно бояться. Нужно быть таким, как папка. Или как его учитель музыки, про которого папка как-то рассказывал. Когда-то его папка (возможно ли это?) тоже был первоклассником. Там, в небывало далеком прошлом, он сидел в актовом зале школы и слушал, как играет на баяне учитель музыки.

— Тогда в продаже еще были «опасные спички», — рассказывал папка. — Их можно было зажечь обо что угодно. Коробок таких спичек лежал в кармане моего учителя, и от трения загорелся прямо во время выступления. Повалил дым, вспыхнула штанина, кто-то закричал в зале, кто-то вскочил. Но учитель доиграл мелодию до конца, и только после последнего аккорда вскочил со стула и выбежал за кулисы.

Эта простая и мужественная история придавала сил, тем более что все мальчики — немного герои.

И вот — последняя доска: опасный мост остается позади. Они долго идут вдоль реки по тропе, и, наконец, находят на повороте подходящее место, где тихая заводь и обрывистый берег. Отец насаживает ему на крючок червяка, забрасывает подальше, с обрыва.

— Стой тут, а я пройду дальше.

Отец скрывается в лесу. Егор остается один, совсем как взрослый. Он стоит над обрывом, неотрывно глядя вниз, на поплавок. Вокруг — черно-зеленая пучина водоворотов, несущая листья, веточки, травинки, мусор. Нет, река — это, конечно, не море. Река всегда проходит мимо, и в то же время куда-то в сторону. Она живет рядом, но не вмешивается в твою жизнь. Хочешь — прокатись по ней, хочешь — переплыви. Море — оно всегда напротив, оно всегда обращено к тебе лицом. Море — как сильный дикий зверь. Его не приручить, с ним не подружиться. Но море далеко, а река — вот она. Добрая, ласковая. Почти ручная.

Поплавок, задрожав, бросается в сторону, и вдруг камнем идет ко дну. От неожиданности Егор чуть не выпускает удочку, в последний момент успевая вцепиться в нее двумя руками. Но тот, кто прячется под водой, тот, кто сидит на том конце, — он огромный и страшный, он сильнее его. Он тянет и тянет, тяжелый, сильный, как крепкая рука, медленно подтаскивая его к краю обрыва.

Отчаянно упираясь в берег, он орет со всей мочи:

— Папка! Па-апка!

Тонкие, посиневшие от напряжения руки судорожно вцепились в бамбук, но он скользит, скользит трава под ногами.

— Ну где же ты, папка?!

Бежит! Бежит папка!

Еще миг, — и стальные отцовские клешни перехватывают удочку. Еще через секунду у тропинки в песчаной пыли бьется здоровенная рыбина с черной спиной и желтыми пятнистыми боками.

— Откуда щука? Как? На червя? — недоумевает папка.

Рыбина кажется Егору значительно меньше, чем та, что тянула его с обрыва. Та по величине была не меньше акулы, — он хорошо осязал ее через тонкую нить лески. Но все-таки она большая и страшная! Щука подпрыгивает, бьет черно-красным плавником по земле. Отец отшвыривает ее ногой, подальше от берега, склоняется над ней.

— Смотри.

В ее острых, как бритва, зубах белеет чей-то хвост. Небольшой пескарь с распоротым брюхом намертво зажат во рту щуки. Из его полуоткрытого рта тянется леска.

— Две рыбы на один крючок! Ай да Егор! Ай молодец! — радуется папка. — Как такая рыбина поводок не оборвала, ума не приложу.

К вечеру садок наполняется некрупной рыбешкой. Отдельно от них лежит в пакете с водой главная добыча. Бьет хвостом, поднимает шум. Садится солнце, теплым блеском золотя реку. Наконец они, довольные уловом, идут домой.

— У меня тоже такое было, — рассказывает отец. — Только там карп схватил карпа. Они хищники, своих едят. Такое бывает в жизни.

…Когда Том открыл глаза, уже стемнело. Он лежал там же, посреди футбольного поля. Вокруг звенели сверчки. Их громкий тревожный стрекот разливался повсюду, заполоняя весь мир. Вверху, прямо над ним, в неверном танце кружились звезды.

Том перевернулся на бок, медленно встал, огляделся. Рядом валялись растоптанные Мосины очки. Он невесело усмехнулся, потрогал лицо. Оно, как ни странно, было целым: синяков не было, но голова будто разучилась соображать. Скорее всего его вырубили с первого удара по затылку, и, испугавшись, что убили, почти не пинали.

Он снова огляделся и побрел наугад, на тусклый, уплывающий в багровую пелену далекий фонарь. Его неровный, режущий глаза свет все время съезжал куда-то вправо, норовя перевернуть весь мир с ног на голову. Хотелось спать. Сверчки не умолкали. Он заткнул уши, но их звон лишь превратился в высокий протяжный гул, будто неподалеку бежал нескончаемый поезд. Мир стал похож на небольшую комнату. Ее темные мягкие стены были очерчены неровными тенями, полными летучих мышей.

Поле кончилось. Наконец сквозь пульсирующую звездчатую мглу он увидел автобусную остановку и присел на скамейку. Добраться отсюда домой было непросто и в твердом уме. Нужно было ехать как-то через центр с пересадками, но как понять, в какую сторону, и на чем? Он никогда здесь не был. Постепенно на остановке собрался народ. Люди выплывали из тьмы, словно миражи, словно неверные сны. Их движения были плавные, наполненные удивительной гармонией, и Том был не до конца уверен в том, что они — живые.

— А тебе нужно пять остановок, потом поворот, потом еще поворот, там магазин… — объясняла ему какая-то добрая старушка. Ее убаюкивающий голос звучал как сказка, но он никак не мог сосредоточиться на ее словах. Мысли будто вываливались из головы, превращаясь в мусор под ногами. Вскоре к остановке подъехал автобус, и бабушка исчезла. Он снова остался один, еще раз ощупал голову. Ран вроде не было, лишь на затылке вздулась приличная шишка. Его вырвало. Согнувшись, он почувствовал, что рядом кто-то стоит. Кто-то спортивный, молодой. Том смотрел себе под ноги, но незнакомец все вертелся рядом, явно стараясь рассмотреть его лицо. Не желая вновь нарваться на местных, Том отвернулся и, сев в самый темный угол остановки, прикрыл лицо рукой.

— Егор, это ты? Здарова! — сквозь звон сверчков услышал он дружелюбный голос. — А чего такой грязный?

Том повернул голову. Свет фонаря выхватил из тьмы полузнакомое лицо. Это был Зима, пацан с их района. Он был в спортивном костюме, с сумкой через плечо.

— Оба-на, — Зима. — Выдавил из себя Том. — А я, вишь, гулял тут, да люлей отгрузили. Зима, будь человеком. Выведи меня отсюда.

— Не Зима, а Саня. — Беззлобно ответил Зима и, осторожно переступив через лужу блевотины, взял Тома под руку.

В больнице

Том уже неделю лежал в отделении нейрохирургии. Лечащего врача, крупного пожилого человека с одутловатым лицом и щеткой коротких усов, он видел только один раз, в первый день, на обходе. Тот что-то спросил, медсестра скупо ответила:

— Сoncussion, пенталгин два, циннаризин, два.

— Сoncussion! — врач задумчиво кивнул, и отошел к следующей кровати.

Больница напоминала санаторий: все лечение заключалось в том, что два раза в день ему давали таблетки и мерили температуру. Иногда он играл в шашки с двумя другими соседями по палате. Впрочем, их обоих — деда Петра и Евгения Семеновича Щербакова, — отправили домой дня через три после его поступления. Их выписка вначале обрадовала Тома: дед Петро, крупный сельский мужик, получивший травму головы при падении с лестницы, был хроническим курильщиком и нещадно храпел по ночам, а Евгений Семенович Щербаков, актер театра, пострадавший от обрушения декораций, болтал без умолку. Чувствуя в себе великий, но не оцененный начальством дар, он беспрерывно рассуждал о всеобщем падении нравов, духовной нищете и невозможности реализоваться в таких условиях его природному гению. Том был рад остаться один, в большой бледно-розовой палате на шесть коек. Пару дней он наслаждался тишиной, но потом стал скучать, — по друзьям, по дому.

Чаще всего приходила мать. Она передавала приветы от друзей и всякую домашнюю вкуснятину.

— Вот, возьми, я котлеты сделала, — очередной раз говорила она, разворачивая тяжелый, еще теплый сверток. — Мне разрешили. Вот огурчики с дачи, кукуруза вареная, вот вишневый компот. А чай не разрешили.

— Да хватит, я не съем столько. Тут нормально кормят.

— Может, кого из друзей угостишь?

— Ко мне никто, кроме тебя, не ходит.

— Ну, может, придут еще.

— Может. — Том спрятал припасы в тумбочку, сходил за кипятком на пост, и вскоре они пили душистый мятный чай. Мать рассказывала об огороде, о соседях по участку, о медведке, которая изрыла весь огород и которую наконец удалось зарубить, об урожае и поливе, о мелких дачных новостях и всяких пустяках. Тому не хотелось ее отпускать.

— Сонечко, наш сосед, где-то сварку достал. Обещал нам калитку приварить. Не помнишь, что у нас еще заварить нужно? Из головы вылетело.

— Не помню. Хотя… Тяпка вроде ж лопнула.

— Точно, тяпку. А я и забыла совсем.

— Он за так заварит, или нет?

— Сонечко? Заварит, конечно. Но ничего не возьмет. Золотой человек, и руки у него золотые. Но я ему стакан налью — в знак благодарности.

— Что там папка? Видела его?

— Нет, не видела. Соседка из второго подъезда видела, — пьяный шел. Все по-прежнему.

— Мам, а как оно так получилось?

— Что именно?

— Ну, с папкой. Вы же когда женились, наверное, мечтали вместе жить, до смерти. Как оно произошло, что все лопнуло, по швам разошлось?

— Как? — ее голос слегка дрогнул. — Не было какого-то момента… Просто как-то шли-шли, шажочками маленькими. И дошли.

— Но вы же любили друг друга?

— Конечно любили, — она скрестила руки, отвернулась к окну. — Теперь мне кажется, что это было так давно. Как вроде и не со мной. Или в прошлой жизни…

Поначалу все было более-менее хорошо, а потом у них случился тот злополучный эксперимент. Запускали какой-то агрегат, и на испытательном стенде не увидели дефекта. Погибли люди. Как водится, по шапке получили все, в том числе и те, кто ни сном ни духом, — просто числился в рабочей группе. Папку, как одного из участников, перевели в Слобожанск, но только уже рядовым инженером в заштатный НИИ. Он тогда еще думал, что все везде одинаково, что толковому сотруднику везде открыта дверь. Поначалу даже какие-то проекты выдвигал, что-то там рационализировал. Но, как говорится, против коллектива не попрешь. Если там ребята были увлеченные, с горящими глазами, то здесь оказалось полное болото. Смысл работы сводился к победным квартальным отчетам, а энтузиазм коллег проявлялся только на юбилеях. И предложения папкины уже звучали только в форме тостов.

— А потом?

— А потом он потихоньку пить стал. Сразу жизнь вокруг закипела, новые друзья завелись. Ну, как друзья, — собутыльники. В таком возрасте новых друзей не бывает. Да ты их всех, наверное, помнишь. Сейчас, конечно, меньше стало: кто умер, кто уехал, кто бросил. А в те годы… Он говорил, что смысл жизни потерял, а я, дура, тоже этому значения не придавала: у него карьера сломана, он просто пар выпускает. Заливает несправедливость. Я думала, что все образуется, нужно просто время прийти в себя, а потом… А потом становилось только хуже. Скандалы пошли, крики, мат. Сколько выпить и где, — он уже решал сам. На своем огороде — только за магарыч. Я говорю: посмотри, кто твои друзья? Они же только за твой счет пьют, а потом еще и вещи из дома тащат. Книги редкие ушли, инструменты. И утихомирить его нельзя, он же бывший боксер. Бил без разговоров. Протрезвеет — прощения просит. А через три дня — опять.

— Он же лечился?

— Два раза лежал. Потом по методу Довженко кодировался, добровольно. В последний раз полгода не пил. Я уж было думала, что наладилось все, хотя и злой он стал, как собака. Раздражался на любую мелочь. Но я думала, что это пройдет. А потом какой-то доктор-собутыльник объяснил ему, как развязаться. Ты, говорит, по чайной ложечке пей, сегодня одну, завтра — две. Мне подруги столько раз говорили: разведись, так хоть алименты будут. А то — ни жизни, ни помощи. Но развод — это просто формальность была, семьи-то уже давно не было…

Мать вздохнула, убрала с лица волосы.

— Я, конечно, тоже виновата. Прозевала момент, когда нужно было коней придержать, но мне ссор не хотелось. Думала, что в будущем все оно как-то само собой рассосется, устаканится. Увы. Если что-то и менять в жизни, то вот прям сейчас, а не завтра. Если на завтра перенесешь, то ничего не выйдет. Моргнуть не успеешь, а годы пролетели. Сейчас смотришь назад, и понимаешь, что жизнь таких ошибок не прощает.

Она замолчала. Том поставил чашку, бессмысленно глядя перед собой.

— А потом?

— А потом, чтобы не делить имущество, собрали деньги. Дедушка помог, вошел в положение. Кое-что продали, влезли в долги, и купили ему однушку в соседнем дворе. Успели, пока все не рухнуло. Хотя я потом, после работы, еще несколько лет полы мыла, чтобы с долгами рассчитаться.

— Ты мне это не рассказывала.

— Так и разошлись. Еще были какие-то надежды, до того случая с юристом, как его там…

— Галушко.

— Ты его фамилию помнишь?

— Да уж, такое не забывается.

— Ладно, заговорилась я, — мать вздохнула. — На дачу нужно ехать, поливать, а то воду после десяти отключат. Ты как выздоровеешь, — нужно работу искать.

— Та знаю я, — он посмотрел на свои руки. — На железку в путейцы я точно не вернусь. Надо было сразу после школы не в ПТУ, а в институт, на иняз.

— Если ты в институт надумал, то документы нужно с начала лета подавать, и ко вступительным готовиться. Ты не тяни. А куда хочешь?

Он пожал плечами.

— Ладно, отдыхай, — мать тревожно посмотрела на него, поднялась, машинально поправила волосы. — Поехала я.

— Я тебя провожу.

Они вышли на улицу.

— Ну привет. Выздоравливай!

— Пока, мам.

Он махнул ей рукой, и долго смотрел вслед. На него вдруг нахлынуло непривычное чувство отчужденности.

«Кто эта женщина? За что она меня любит? Чем она мне обязана?»

Он будто впервые увидел ее, — такую знакомую и в то же время бесконечно далекую, постороннюю его внутреннего мира.

«Эта женщина — мать. Мать — это такой человек, который тебя родил и с тех пор зачем-то заботится о тебе. Она пришла тебя проведать. Ты живешь в специальном доме. Люди вокруг дают тебе таблетки, чтобы ты стал такой, как раньше. Зачем? Наверное, потому, что раньше ты был лучше».

— Да, крепко башку отшибли, — усмехнулся он сам себе, медленно выходя из оцепенения. Встряхнулся и побрел в угол больничного парка к уже полюбившейся скамейке. Сел, вытащил из кармана припасенный с обеда хлеб, покрошил голубям.

— Би-иббиибиб! — раздался за спиной громкий звук автомобильного сигнала. Птицы пугливо вспорхнули, и тут же поспешили к скамейке.

— Что на пенсии! — Том тоскливо глянул через плечо, туда, где за прутьями высокой кованой ограды спешили по каким-то своим делам прохожие, неслись куда-то машины. Ему вдруг отчаянно захотелось перемахнуть через забор и раствориться в городской суете, — да хоть бы и так, в белых кальсонах с мелкими зелеными пятнами «Минздрав» и нелепых домашних тапочках.

— Больной! Идите уже в отделение, ужин! — строгая медсестра из окна призывно махнула ему рукой.

В столовой висел тяжелый жирный запах казенной еды. Казалось, его источали даже сами стены. Места у окна с видом во двор, как всегда, были заняты. Он подсел у коридора к какому-то новенькому больному, морщинистому деду с перебинтованной головой.

— Хорошо кормят, — довольно чавкая, проговорил тот. — Я во второй лежал. Там суп — одна вода и морковка. А тут еще и добавки можно попросить. А салатик! Прям как с огорода!

— Ага! — Том машинально кивнул, глянул себе в тарелку, и вдруг провалился в яркое воспоминание. Прошлый сентябрь, по-летнему теплый вечер. Только зашло солнце, и вечерняя прохлада уже разливалась по окрестностям. В зарослях вишни заливалась соловьем варакушка, где-то чуть подальше, в болотце, утробно квакала жаба. Он только вернулся с репетиции, мама стояла у плиты и жарила картошку.

— К вам можно? — с порога сказал он.

— О, какие люди! — мама обрадованно обняла его. — Привет, Егор. Ну, как дела?

— Нормально отыграли, у нас уже почти часовая программа. Только Монгол, как всегда, тупил на барабанах. Половину репетиции одну песню гоняли, а толку нет. Скоро сейшн в ДК, а он лажает на ровном месте.

— Сейшн — это концерт?

— Ага, когда команд много.

— Может ему подучиться где-то?

— Где он у нас подучится? Есть, конечно, Лебедь, — это лучший ударник города, но он себе конкурентов плодить не хочет. Так Монгол у Дрима видак взял, с кассетами разных групп. Смотрит, как они работают, а потом по кастрюлям повторяет. Но толку пока мало. Если не считать того, что у соседей снизу люстра упала.

— Бедные соседи.

— Ага. Я поначалу думал, что он наврал. Он вообще мастер по ушам ездить. Но потом я этого соседа у Монгола на дне рождения видел. Вдребезги, — говорит, — чуть кошку не зашибло. Рассказывает, а сам радостный такой.

— Монгол… Его же Саша зовут? Он так на вас не похож.

— Не, он нормальный. Гоповатый чуток, но не сильно.

— Есть в беседке будем?

— Ну да, как всегда. Еще же тепло.

— Укропа нарежь.

В увитой виноградом беседке они расставили нехитрую дачную посуду, и Том с жадностью набросился на еду.

— Ешь, еще добавка… — сказала мать. Ее руки, жившие будто отдельно от тела, суетились среди тарелок с едой.

— А ты чего не садишься?

— Я?.. Бери хлеб. Салату? — она задела рукой солонку, и та покатилась по столу, оставляя за собой тропинку крупной сероватой соли.

— Мам, с тобой все в порядке? — Том оторвался от еды. — Что-то ты какая-то…

— Нет, ничего. — Мать отвела глаза, сказав это чересчур поспешно, и он сразу отодвинул от себя тарелку.

— Так. А чего руки дрожат? А ну, выкладывай.

— Да так, глупость одна произошла. Не думаю, что оно тебе нужно. Как-то переживу, не волнуйся.

— Ну да. Спасибо, успокоила. Теперь я точно волноваться не буду. Что случилось-то?

— Пока ничего. — Мать снова замялась, сжала край скатерти, нерешительно замолчала. — В общем, тут у папки нашего новый собутыльник появился. Галушко — фамилия. Юрист какой-то, что ли. И он предложил папке меня отравить.

— Отравить?

— Марья Афанасьевна слышала. Моя старая знакомая, еще по прошлой работе. Она сейчас на пенсии, подрабатывает вахтером в общежитии, а этот хмырь там живет. Так вот. Позавчера они зашли туда вдвоем. Пьяные в дым, ничего вокруг не видят. А этот и говорит: «Ты мышьяка ей подсыпь. Его чуть-чуть нужно, на кончике ножа. У нее почки станут, и привет. Менты ничего не поймут, это я гарантирую, мышьяк на каждого по-разному действует. А если спросят, — скажешь, что не знаешь. Или что мышей травила. Ребенок у тебя уже взрослый. Свою квартиру продашь, к нему переедешь, и жизнь у тебя сразу наладится». Папку нашего она сразу узнала, а потом ко мне на работу зашла, и все рассказала.

— Ты ему говорила?

— Сказала, конечно, что знаю. Что если что-то случится, то он сядет. Ключи у него от нашей квартиры забрала.

— А он — что?

— Ничего. То говорит, что ничего такого не было, то не помнит.

— Ясно. — Том без интереса ковырял вилкой картошку. Есть уже не хотелось.

— Как думаешь, решился бы?

— Не знаю. Может, и нет. Все-таки столько лет вместе прожили. Хотя… Ты только не переживай сильно. Просто на всякий случай, — знай.

Мать старалась говорить легко, но выходило как-то излишне звонко, и от этого становилось чуточку страшно. Он почувствовал, как откуда-то из живота, обжигая кровью сердце, тяжелым горячим клубком поднимается в нем черная страшная ненависть.

— Ничего себе, — он взял вилку, снова положил ее, стараясь говорить ровно, невозмутимо. — А где эта общага?

— Девятиэтажка у завода. Серая такая, углом стоит.

— Ты выясни у этой вахтерши, в каком номере этот урод живет, ладно? В гости хочу зайти.

— А хуже не будет?

— А что может быть хуже? — отозвался он.

— Он же юрист… Мало ли.

— Я просто зайду, поговорю… Нет, хуже не будет, это точно. Зато если он получит, то будет думать, что отец проболтался. Тут и дружбе конец.

— Ты только папку не трогай, ладно?

— Ты сегодня домой или здесь останешься?

— Поеду, — сказала мама.

— Созвонись с этой вахтершей, прям сегодня.

— Хорошо. Вот, попробуй, я компот приготовила…

–…А компот! Какой тут компот! — сосед по столику будто услышал его мысли. — Пойду, за добавкой схожу!

— Вот унесло, — Том, провожая соседа взглядом, с шумом выдохнул воздух. — Таблетки у них такие, что ли? Или мозги шалят?

* * *

Дни в больнице тянулись медленно, словно резиновые. Том бесцельно слонялся по длинным коридорам корпуса, бродил по больничному скверу, ища, чем себя занять. Иногда ему удавалось помочь санитарам, перекладывая на каталки прибывших на «скорых» больных. Однажды его попросили привезти еду из кухни, и он стал возить ее каждый день. Пищеблок располагался в отдельном здании, на противоположном конце больницы. Еду в эмалированных ведрах с номерами отделений возили на тачке по низкому, напоминающему длинное бомбоубежище, подземному тоннелю, тускло освещенному пыльными лампочками, света которых хватало как раз на то, чтобы выйдя из одной тени, погрузиться в другую. Ему нравилось здесь представлять себя человеком, чудом выжившим после ядерной войны. Он везет еду таким же нескольким счастливчикам, которые ждут где-то там, за стенами со вздувшейся от сырости рыхлой штукатуркой, по которой плетутся толстые, покрытые паутиной кабели. Они, обреченные на жизнь кротов, никогда не выйдут на поверхность. Разве что в старости, чтобы напоследок насладиться солнечным светом.

Но вот тоннель заканчивался не мрачным бомбоубежищем, а лифтом, где еду поднимали на нужный этаж и развозили по отделениям. Жестяной грохот тачки оповещал весь корпус, что наступило время приема пищи.

Однажды, когда он втолкнул тачку в лифт, вместе с ним вошла симпатичная медсестра.

— Девушка, только сегодня и только для вас бесплатное такси, — бодро отчеканил Том. — Садитесь, подвезу. Машина не совсем современная, но еще вполне ничего.

Девушка отвернулась.

— Адресок черкните, я вечером подъеду.

— Больной, идите к себе в палату, — девушка стремилась выглядеть как можно строже и старше.

— Не могу, я при исполнении. — Том вышел из лифта и прислушался. Лифт остановился этажом выше, в отделении терапии.

«Только на смену заступила. Зайду в гости вечерком», — подумал он.

После обеда Том стоял в своей пустой палате у открытого окна и курил украдкой в кулак, сбивая пепел в мерный пластмассовый стаканчик.

— Здарова!

Он непроизвольно дернулся.

В распахнутой двери, широко улыбаясь, стоял в белом халате его друг Серый. В руках он держал большой пакет.

— Апельсинов, извини, нету. Зато я тебе гороха принес, прям с колхозного поля. Тем более что, как я вижу, ты тут радикально один, поэтому никому не повредишь! — захохотал он.

— Спасибо, Серый! Как дела вообще? Чего нового?

Серый сел на кровать напротив, вздохнул.

— Дела так себе. Ваньку убили.

Том похолодел.

— Кого? — он хотел ослышаться, хотел изо всех сил.

— Ваньку. Тремпель убил.

Том отчетливо вспомнил солнечный мартовский день. Уже совсем жарко, он стоит на остановке, распахнув куртку и щурясь от солнца. Мимо проезжают машины, неспешно трясутся автобусы. Вот на тяжелом мотоцикле с коляской, важно восседая на треугольном седле, тарахтит пожилой дед. Вдруг сзади, из-за поворота, на своей желтой «Чизете» вылетает Ванька. Прямо напротив остановки ставит ее на заднее колесо, с дымом и ревом обгоняя деда. А потом, обернувшись и весело подгазовывая, кивает тому: давай, мол, — слабо?

–…Где убили? Как?

— Таньку помнишь, его сестру? Она же замуж за Тремпеля вышла, и стала моей соседкой. А она сейчас беременная. Ну вот, Иван пришел к ним домой, вызвал Таньку из квартиры, и прямо на лестничной клетке «черным» втрескал. Она домой зашла, а Тремпель ее зрачки увидел и сразу все понял. Выскочил с ножом на лестницу, а Ванька еще там был. Ну, он Ваньку и… Одним ударом, короче. В сердце.

Серый перевел дух, помолчал.

— Мать моя на крик вышла, смотрит: Ванька на ступеньках лежит, а над ним Тремпель орет: «Танька, „скорую“ вызывай, я твоего брата убил». А сам дырку пальцем затыкает. Маленькую такую. А из нее кровь толчками хлюпает.

— Похороны были?

— Да, вчера. Я гроб нес. Я не знал, что ты в больнице, тебе позвонил, а мать сказала, что ты тут. На городском похоронили.

— Мы с тобой уже как похоронная команда, — вздохнул Том. — Столько народу закопали.

— Радикально. Давай помянем, что ли. — Серый достал из пакета бутылку. — Тебе можно?

— За хорошего человека всегда можно. — Том извлек из тумбочки эмалированную кружку и фарфоровую чашку.

— Ну, поехали.

Закусили. Помолчали.

— Ты-то как сам?

— Да видишь, мне больше повезло. Поперся, придурок, с Монголом на Стекляшку. Как чувствовал, что так и будет. Ну и получил свое. А главное, понимаешь, чудом оттуда вылез. И знаешь, кто меня вытащил? Зима! Помнишь такого? Он за твоим домом живет, собака большая у него.

— Знаю, — поморщился Серый. — Неприятный тип.

— Вот-вот. Этот неприятный тип спас мне жизнь. Я вот теперь думаю, что если б тогда ночью еще разок нарвался, сразу бы за Ванькой и отправился.

— Тут, главное, есть чем думать! — усмехнулся Серый.

— Прикинь, я вообще ничего не соображал, — продолжал Том, — все как во сне. Смотрю, а тут Зима приснился.

— Мутный он, радикально, — сказал Серый.

— Ага. Мы когда-то с пацанами в лесу гнездо построили, на дереве. Здоровое такое, двухэтажное, человек на пять. И вот пошли туда втроем, а с нами Зима увязался. Приходим на место, а из нашего гнезда кто-то борзо так: валите отсюда, а то щас спустимся и всех порвем. Снизу не видно, кто там и сколько их: гнездо высоко. Но это же наше гнездо! Ну мы давай себе дубины подыскивать, чтобы демонов изгонять. А Зима возьми и ляпни: «Все, поняли, уходим!» Тут из гнезда хохот. Оказывается, там наш Костыль сидел, с Лимоном. Горло зажал, чтобы голос не узнали, и хрипел. Зима потом оправдывался: со мной, говорит, собаки не было. Ну, все ржали, конечно. Мол, без собаки-телохранителя тебе, Зима, никак на белом свете жить нельзя. Такая история.

— Смешно.

— Теперь он на Стекляшке тренируется. Хочет сильным стать, чтобы без собаки по улице смело ходить. А я теперь ему вроде как жизнью обязан.

— Ангел-хранитель это, — уверенно сказал Серый.

— Кто? Зима? — не понял Том.

— Не. Просто спас тебя Ангел-хранитель.

— Бабкины сказки. Я в Бога не верю, и вообще не крещеный. Откуда он у меня возьмется?

— А, ну раз некрещеный, тогда конечно, — Серый кивнул. — Тогда просто повезло. Ваньке вот не повезло, хотя он крещеный был. А тебе повезло.

— Ладно, давай помянем.

— Давай…

— Что еще нового?

— Что еще?.. А, вспомнил. Тебе смеяться можно? Тогда слушай. — Серый захрустел гороховым стручком: — Я в мае внешкором в «Слобожанке» подрабатывал, и решил у них там заметку тиснуть, из «Нового Нестора». Ты помнишь, это анархисты питерские, я у Лелика когда-то этого «Нестора» целую пачку взял. Статья называлась «Методы борьбы с контролерами». Там было как уклониться от уплаты штрафа за безбилетный проезд, и все такое. Короче, напечатали. И статья оказалась такой популярной, что тираж влет ушел.

— Ого!

— Главред так обалдел, что мне даже премию выписал, радикально, — продолжал Серый. — Но вскоре, как говорят, пришла беда откуда не ждали. Троллейбусный парк на газету подал в суд, и на прошлой неделе они дело выиграли. Претензии были к пунктам, где призывалось ломать компостеры и печатать поддельные талоны. Там такая сумма, что и говорить страшно. Короче, влетела «Слобожанка» моя на пару тиражей.

— А ты что?

— А что я? Я хоть и внешкором был, но сразу уволился от греха подальше. — Серый вздохнул. — Эх, хорошая работа была. Вот так и пиши правду-матку. Теперь опять без работы.

— Я тоже с железки уволился, — Том покрутил в руках кружку. — У меня напарник на техстанции был, Володька. Тоже аккумуляторщик. Клевый пацан такой, веселый. Все про Ницше любил поговорить. А потом у него что-то там с женой не заладилось, и он жахнул по пьянке стакан электролита. Еле откачали. Молодой же совсем, а теперь инвалид на всю жизнь. А я один остался, и всю работу на меня повесили. Короче, поработал я пару месяцев, и скучно стало.

— Радикально, — вздохнул Серый. — Ты, кстати, не слышал, — сейчас многие в Германию едут, на пэ-эм-жэ.

— Не слышал.

— Если есть немецкие корни, то приходишь в посольство, и тебя сразу там оформляют. А в Германии — и работа и жилье бесплатное. Страховка, курсы языка — все за счет государства.

— У меня нет немецких корней.

— И у меня нет. Но это не важно. Нужно просто фамилию в паспорте сменить, и сказать, что ты откуда-то из Поволжья. Кто у них там проверять будет. Мне вот фамилия Шварц нравится.

— Лучше Штирлиц.

— Не. Штирлиц — слишком радикально. Лучше уж Шелленберг.

В коридоре послышались шаги.

— Чашку прячь, — шепнул Том.

Дверь открылась, в нее заглянула медсестра.

— Молодой человек, на выход. В отделении тихий час.

Дверь закрылась. Серый еще раз посмотрел на кружку.

— Ладно, пошел я. Бутылку оставить?

— Забирай. Мне тут даже выпить не с кем, а тебе пригодится. Помянешь еще.

— Ну, бувай! — Серый попрощался и ушел.

Ужин кончился, а Том все сидел на кровати и думал о Ваньке.

Он один такой был на районе, а может, и в городе. Яркий, переполненный жизнью раздолбай, умевший развеселить людей, открытый и добрый с друзьями. И — настоящий жесткий боец в момент опасности, умеющий держать удар.

С Ванькой всегда было одновременно и страшно, и интересно. Он лез в каждую дыру, умело находя на свою и чужие задницы приключения. Однажды он приволок откуда-то обрез с патронами и кучу всяких сопутствующих приправ. А потом теплыми летними вечерами они ходили по району бандой, обвешанные, как красноармейцы, крест-накрест пустыми, в обшарпанной черной краске, пулеметными лентами, и расстреливали уличные фонари. Ни Том, ни Монгол, сколько ни стреляли, — не попали ни разу. А Ванька шмалял феноменально, вырубая девять фонарей из десяти. С громким хлопком они весело разлетались в мелкую стеклянную пыль, через мгновение перегорала дымящаяся вольфрамовая спираль. Иногда они постреливали по окнам общаги и ближайшего завода. Конечно, вскоре этим заинтересовалась милиция. Ваньку никто не сдал, а сам он спрятал свой обрез на крыше одной из девятиэтажек, спустив его на веревке в вентиляционную шахту. И никому не сказал, где. Там, очевидно, он и висит до сих пор.

Ванька жил ярко, будто за троих. Если бы можно было придумать девиз всей его жизни, то это наверное был бы «В каждой мышеловке — бесплатный сыр». По природе своей неугомонный экспериментатор, он первый стал интересоваться химией. Поначалу Ванька потрошил аптечки знакомых в поисках эфедрина или опиатов, а то и просто транквилизаторов. Один за другим его друзья проникались азартом запретных плодов. «Когда родители будут дома? Давай, мы сварим у тебя „черный“! Мы быстро, у нас все с собой. Хочешь вмазаться, — не вопрос». Задумывался Ванька лишь по одному поводу: человек, первым «проставивший» ни разу не коловшегося, берет на себя особый грех. Впрочем, это его не сильно останавливало. Его вообще никогда всерьез ничего не печалило. Его мало заботила чужая жизнь, его никогда не пугала собственная смерть. Он ушел легко, с насмешкой. И не один он. Кот, Покос, Батон, Зюзя, Диныч — друзья Тома уходили из жизни один за одним. Каждый из них был ему близким, почти родным, но самое странное было в том, что все уже привыкли к этим смертям, подспудно ожидая в потоке тревожных новостей очередной обжигающе-близкой трагедии. Будто каждый день кто-то большой и властный крутил невидимый барабан револьвера с одним патроном: сегодня ты, завтра я. Эта странная привычка к смерти притупила боль, стала по-военному странно и страшно привычной. Сами друзья покидали этот мир, будто выходили из комнаты — легко, громко хлопая дверью. Выходили просто и весело, словно шутя, будто их душам было тесно, скучно среди серьезных людей и взрослых обязательных ритуалов. Что бы он сказал каждому, если бы знал, что тот завтра умрет? Наверное, что-то очень важное. Весомое. Без шуток, смеха, без банальностей. Но что? Том не знал.

К вечеру он вышел на улицу и нарвал на клумбе у отделения букет ромашек. Поднялся в отделение терапии и, пройдя длинным темным коридором, тихо подошел к посту. Молоденькая медсестра при свете настольной лампы читала книгу.

Это была не та симпатичная девушка, которую Том видел в лифте. Но ему было скучно.

Держа букет за спиной, он вышел из темноты.

— Сестра, мне плохо.

Девушка оторвала глаза от книги.

— Что случилось?

— У меня болит сердце. — Том театрально схватился за грудь.

— Из какой вы палаты?

— Из самой печальной, Оля. — Он успел прочитать на халате ее имя.

— Вы не из нашего отделения, — ее глаза привыкли к сумеркам. — Идите к себе.

— У нас мне никто не может помочь. Никто не может вылечить мое сердце, ведь его боль проходит только при виде красивой девушки.

— Молодой человек, хватит кривляться! Идите к себе на этаж, — повторила она уже менее настойчиво и даже немного жалобно. — Иначе я позову завотделением.

— Завотделением уже дома, спит. — Широким жестом Том достал из-за спины ромашки и положил их на стол, будто побивая козырным тузом все мелкие карты ненужных слов.

— Ой, ну зачем? — едва скрывая улыбку, Оля как-то устало и обреченно вздохнула.

— Дай мне какую-то банку, я воды наберу, — чувствуя, что цветы произвели впечатление, он небрежно перешел на «ты».

— Ну ладно. В виде исключения, — деловито сказала девушка, и принесла из манипуляционной высокую стеклянную колбу. — Что-то хотели? — она говорила на «вы».

— Я так, поболтать просто. На этаже одни бабушки, а я в палате вообще один остался. Хоть вой.

— Ну ладно, — потеплела медсестра. — Только недолго.

Микшер

Стоял душный безветренный вечер. Пыльная незнакомая улица городской окраины будто вымерла от зноя. Щурясь от солнца, они шагали с Монголом среди утопающих в зелени однообразных кирпичных домиков, всматриваясь в номера домов.

— Тебе с такими хайрами не жарко? — Монгол смахнул с носа каплю пота, с тоской поглядел на давно пересохшее бледно-голубое небо. На нем не было ни облачка.

— Это вместо шапки, — ухмыльнулся Том. — Чтобы голову не напекло.

— А она ничего? — снова спросил Монгол.

— Оля? Не в моем вкусе.

— Это хорошо. Вкус у тебя дурной, значит мне понравится, — одобрительно хохотнул Монгол. — Может, ее на дачу к тебе пригласим?

— Попробуй.

— Я так и не понял, где ты ее нашел?

— В больнице познакомился. Я ж в нейрохирургии две недели провалялся, с конкуссией.

— Это шо такое?

— Сотрясение головного мозга. После похода нашего на Стекляшку.

— А, точно. Мне кто-то рассказывал.

— А чего в гости не зашел?

— Не получалось у меня, — Монгол замялся. — Вначале трубу прорвало… Два дня сантехника ждали. Потом матери помогал, с закрутками… Чайник-то варит?

— Болит иногда. И сверчки в голове звенят. А еще сны снятся такие… Яркие.

— Мы когда со Стекляшки вернулись, то думали, что ты куда-то влево взял, огородами, — сказал Монгол.

— Слева отрезали уже. Я через поле бежал.

— Надо было нам за тобой вернуться.

— А смысл? Люлей мало не бывает. И вы огребли бы. Ты видел, сколько их за нами бежало?

— Видел, — уважительно произнес Монгол. — Ты извини, что я в лазарет не зашел.

— Ладно, забыли. У нас на этаже молодых не было. Ни больных, ни медсестер. Скучно. Ну я как-то вечером цветов нарвал и в терапию на пост подкатил. Про музыку поболтали, про всякое. Так и познакомились. Я, конечно, сказал, что «Ништяки» — лучшая группа в городе.

— Красавец! Это правильно, — усмехнулся Монгол. — Не «Генератор» же какой-то.

Оба засмеялись. «Генератор» была самая старая и профессиональная группа в городе.

— Она вообще в музыке не рубит, — сказал Том. — Приехала откуда-то, здесь жилье снимает.

— Про меня рассказывал?

— Ага. Сказал, что ты лучший барабанщик города, — засмеялся Том. — И сам Лебедь из «Генератора» тебе в подметки не годится.

— А в дыню? — беззлобно сказал Монгол. В словах Тома звучала неприкрытая ирония.

— Сань, Лебедь тоже не с неба упал. Учился человек как мог, а не по сборам шлялся.

— Лебедь у самого Обломиста учился, в Харькове, — с завистью протянул Монгол. — А мне у кого? Я уже все кассеты пересмотрел. Но там быстро все. И качество…

— Не в этом дело. Что я про тебя ей скажу? Что ты стучишь так себе?

— А просто сказать, что у нас в группе классный ударник, нельзя?

— Я врать не люблю. Я ж панк.

— И ради друга? Черствый ты человек, Том… Мы не прошли?

— Нет. У нас Тихая, 10.

— Ладно, проехали. А что там за микшер?

— Я сам толком не понял. Оля сказала, что у нее дома «штука такая с крутилками» валяется, от прошлых жильцов. «Электроника». Тяжелая, говорит. По описанию — точно микшер, каналов на пятнадцать.

— А если сломан?

— Посмотрим. Отвезем ко мне на дачу, там покрутим. Если работает, я его оттуда в студию заберу: от меня автобус без пересадок. А если нет — разберу, поковыряюсь. Если увижу, чего отвалилось — припаяю. Или к соседу отнесу. Он за бутылку что угодно сделает.

— Кстати, о даче. У меня для тебя сюрприз есть. — Монгол загадочно хлопнул себя по боку.

— А что за сюрприз?

— Увидишь. С тебя ножовка по металлу, консервная банка и свинец. Ну, может еще напильник пригодится.

— Банку найду, инструменты тоже. Со свинцом сложнее. Олово пойдет? У меня его полно, с работы осталось.

— Пойдет, — Монгол понизил голос. — Пули лить будем.

— Ого! — обрадовался Том. — А ну колись, что задумал?!

— Вроде пришли? — вместо ответа Монгол кивнул на синие ворота с цифрой «10».

Калитка была закрыта. Том взялся за кольцо, постучал. За воротами звякнула цепь, заливисто зашлась в лае мелкая собачонка. На стук никто не открывал.

— Часы есть? — спросил Том.

— Нету.

— Наверное, раньше пришли. — Том сел на скамейку у дома.

— Пошли во-он там посидим. Не люблю палиться, к кому пришел, — Монгол ткнул пальцем в конец улицы. — Район стремный, волчарня.

Они развалились под развесистой яблоней. Здесь было чуточку прохладнее. Собака умолкла.

— Хорошо в деревне летом, — Том смахнул с бровей пот, лениво разглядывая длинную пустую улицу.

Хотелось стать земноводным, забраться по шею в речку и больше никогда из нее не вылазить.

— Ага. Селюки, — Монгол сорвал у себя над головой зеленое яблоко.

— Кстати, здесь за углом пивнуха «Ромашка».

— Бывал там?

— Как же. Бывал, с эскортом, — усмехнулся Том. — Помнишь, я тебе про меч рассказывал?

— Не-а.

— Как-то раз нашли мы стальные обрезки. Длинные такие, в форме сабель, толщина — пятерка. Выбрали поинтереснее, и на литейку пошли. Нашли там железную бочку, вышибли дно, разожгли в ней огонь, и на рельсах ковали. Целую неделю ходили. Расковывали с одной стороны, и получался двуручный палаш. Я тогда на сборы в первый раз пришел, и его хотел взять. А ты меня еще сказочником назвал.

— Не помню. Может, — сплюнул Монгол. — И что?

— Они уже почти готовые были, в последний раз можно было и не ходить. Но мы ж не знали. А там дорога между двух заборов с колючкой, сбежать некуда. Назад идем, вдруг бац! — рядом «буханка» останавливается. Вылазят менты: «Стоять, что в сумках?» Ну, и добро пожаловать в кабриолет. Мент говорит: «Вы на сборы, наверное, собрались?» А Серый ему: «Не, что вы, мы люди приличные. Мы на сборы не бегаем. Это чтобы дрова рубить и колбасу резать». Менты поржали, конечно, и повезли нас куда-то. А темно уже. Катали-катали по городу, и к «Ромашке» привезли. Сами в пивбар, нас в машине оставили. Тут водила и говорит: «У меня сын такой же дебил, как вы. Валите отсюда, а я скажу, что вы сбежали». Ну, мы и свалили.

— Мечи жалко, — вздохнул Монгол.

— Ага. И молотки, гады, забрали. Но это не все. Через месяц в «Слобожанской правде» статья была про городские молодежные группировки. Сама статья — бред идиота: слухи, сплетни, цитаты с заборов. Вверху статьи — фото каких-то западных панков с полуметровыми ирокезами. А посередине — мент с моим мечом, и подпись: «Вот с этим молодежь ходит на так называемые сборы».

— Во дебилы! — захохотал Монгол.

— Слушай, нет ее. — Том еще раз достал записку, посмотрел адрес. — Может, раньше пришли?

— Может, не услышала?

Том сходил еще раз, постучал, для верности кинул в окошко камушком. Ответа не было. Он вернулся назад.

— Нет никого.

— Ну, нет — так нет. Посидим еще. Мы же не спешим?

— Не спешим.

Минут через пять по дороге проехал мопед, на котором важно восседали два пацана. Том и Монгол проводили их взглядом.

— «Верховина», — важно проговорил Монгол, сделал пальцы «козой» и прыснул.

— Ага. Местные рокеры.

Метрах в десяти мопед закашлялся и заглох. Тот, что сидел спереди, смуглый крепкий пацан, отчаянно подгазовывая, дергал намотанный на руку трос сцепления, но двигатель не заводился. Второй, поменьше, немного постояв рядом, вдруг резко повернулся и пошел к ним. Одетый в дырявые кеды и большой грязный пиджак, шкет был явно цыганской крови. Остановившись за несколько метров от скамейки, он деловито цыкнул сквозь зубы.

— Вы до кого?

— Ждем, — меланхолично ответил Монгол, не поворачивая головы.

— Кого ждете?

— Не тебя.

— Это моя скамейка.

— На ней не написано, что твоя.

— Я сейчас брата позову.

— Зови, — все так же безучастно сказал Монгол.

Пацан развернулся и быстро зашагал к мопеду.

— Самое место для разборок, — тихо сказал Том.

— Ты молчи, я разрулю.

Через минуту цыганенок вернулся с братом.

— Ты откуда такой борзый? — сходу сказал тот Монголу, вытирая тряпкой крепкие руки.

— Мы из Конотопа, — сказал Монгол, не спеша доставая из кармана сигареты. — Нам тут звенели, что у вас на районе бойцы сильные. Нам нужно человек десять.

— Зачем?

— Одним лохам конотопским пистон вставить. Курить будешь? — Монгол протянул цыгану сигарету.

— На тырды!^[1] — сказал брату меньший, но тот дернул плечом, подошел, взял. Шкет остался сзади, все так же недоверчиво разглядывая чужаков.

— Цена?

— Ящик водки.

— Сколько их?

— Пятеро.

— Ехать далеко? — цыган был делано скучен, но в воздухе уже повисли первые нотки той объединяющей атмосферы, когда союзники планируют общий удар по врагу.

— Сто кэмэ. Своим ходом. У вас же тут автовокзал рядом.

— Я с пацанами поговорю. А ждете кого?

— Та чувачка одного ждем, да что-то не видно его, — Монгол встал, похрустывая суставами пальцев, вышел на середину дороги, присел, посмотрел вдаль. — Кинул нас, наверно. Лана, пацаны. Пойдем мы в «Ромашку», посидим. Так что, с пацанами поможете?

— Когда нужно?

— На неделе. Я телефон тебе оставлю. Бумага есть?

— А вон, на земле напиши.

Монгол взял палку, написал в черной мягкой земле у яблони несколько цифр.

— Кешу спроси. Лана, бувайте, пацаны.

И они, не поворачиваясь, пошли к «Ромашке».

В «Ромашке»

— И зачем это шапито? — спросил Том, когда они зашли за угол.

— Мы на чужой территории, — Монгол говорил тихо, сквозь зубы. — Если и дальше тупо светить таблом по окрестностям, то через полчаса к нам подкатили бы не двое, а человек пять-семь. Стали бы выяснять, кто мы и откуда. Сам понимаешь, с пятью базар совсем другой. И по ушам ездить труднее, и в лицо кто-то может узнать, что пятерские. А теперь эти двое вроде бы как с нами заодно. И про нас кому попало болтать не станут, чтобы водярой не делиться, и мы им ничего не должны. Кругом хорошо.

— А что за номер написал?

— Так, общаги одной. Пусть звонят.

— А кто такой Кеша?

— А я знаю? — захохотал Монгол.

— Ну, ты мастер баки забивать. Я как твою телегу на Стекляшке вспоминаю, до сих пор смешно, — засмеялся Том.

— Про Машу?.. Ладно, харош болтать. Ты хайры-то свои прибери. «Ромашка» — самое оно, для музыкантов. Роялю не хватает.

Отбросив висящие в дверях полиэтиленовые полоски, они вошли внутрь пивбара.

Здесь было не прохладнее, чем на улице. За прилавком, подперев рукой голову, безучастно громоздилась бронзоволосая продавщица с объемной, как тумба, кормой.

— У вас квас есть? — неожиданно спросил Монгол.

— Квасу нету.

— Ладно, давайте пиво. Два. — Монгол тяжело вздохнул, протянул деньги.

Они сели за пластиковым столиком у самой двери. Здесь чуть сквозило, и оттого было прохладнее.

— Эх… — Монгол снова вздохнул, тупо уставился в недра своей кружки.

— Что вздыхаешь?

— Та мне пива нельзя.

— Что, здоровье не позволяет? — усмехнулся Том.

— Та не… Была одна история, — Монгол опустил глаза. — Как-нибудь расскажу.

— Главное не нарезаться. А то еще микшер не дотащим. — Том отхлебнул пива, глянул по сторонам.

Это был один из самых старых пивбаров города, который после перестройки стал гордо называться «кафе». Здесь по-прежнему было просто и по-сельски душевно: смена имени никак не повлияла ни на публику, ни на внутреннее убранство заведения. Все те же покрытые облезлым кафелем стены, аляповатый алюминиевый декор за витриной, замызганная каменная стойка и тяжелые потолочные вентиляторы. Сменились только столы: вместо круглых и высоких, за которыми можно было лишь стоять, появились пластиковые квадратные столики с орнаментом из листьев.

Том лениво глазел в окно, где под цветущим кустом жасмина вылизывался большой черный кот. Закончив умывание, он вскоре показался на крыльце, подошел к их столику, потерся о ножку и тут же лениво развалился на проходе.

— О, Васька наш пришел! Где тебя собаки носили? — скучающе проговорила продавщица.

Народу было немного. По соседству с ними сидели два пожилых приятеля. Один, с всклокоченными черными волосами, уже не мог поднять голову, и, подперев ее руками, пускал пузыри. По его лицу ползала муха. Второй, совсем седой старик, тепло смотрел на потухающего друга, и, посыпая солью слюнявый край кружки, молча прихлебывал мутное пиво.

Чуть дальше, в глубине кафе, пила водку шумная компания. Время от времени те, нехорошо поглядывая в их сторону, выкрикивали что-то вызывающе. Было очевидно, что от них не укрылся спрятанный Томом под футболку хвост волос: придя в такое место, по всем понятиям он явно нарывался.

— Говорят, во Львове в кафе обычные люди ходят, — Том откинулся на спинку стула. — Учителя, там, бухгалтеры. Студенты.

— Да ладно?! — недоверчиво хмыкнул Монгол.

— Серьезно. И не только во Львове. В Харькове тоже. Люди с семьями даже ходят, поесть чисто. Не боятся.

— Да ладно?! — повторил Монгол.

— Лелик рассказывал.

— Страх потеряли?

— Не. Просто это нормально у них. Принято так. Культура.

— Культура — это понятно. Но откуда у нормальных людей деньги?

— Ну это ж Харьков! Барабашка — самый большой рынок в мире. Люди крутятся, — веско вставил Том, и вдруг добавил:

— Надо же, с таким гадюшником рядом жить.

— А она тебе правда не нравится? — снова спросил Монгол.

— Я ж говорю, не в моем вкусе. Как по радио в передаче «Познакомлюсь» девки говорят: «Кажуть — сымпатычна».

— Ладно, давай еще по пиву, — Монгол снова недоверчиво глянул на приятеля, почесал челюсть.

— Давай.

Пиво отдавало мылом.

— Ты это. Извини, что так вышло. Это вроде как я виноват, что тебя тогда с нами после репетиции позвал. Просто мало нас было.

— Да ладно. Меня ж никто не тянул, — пожал плечами Том.

— Тебе вообще крупно свезло. Я не врублюсь, как они тебя там такой толпой не затоптали.

— Я драки не помню. Меня окружили, и сразу по затылку вырубили. Даже синяков не было.

— Надо же. Бывает, что и волки лежачих не бьют, — удивился Монгол.

— Так! — серьезно сказал Том. — Ты обещал завязать со всей этой сборовской дуристикой. Барабаны свои учи. Если на концерте налажаешь, Дрим тебя выгонит.

— И что?

— Как что? И прощай, девки, слава и великое будущее.

— Я ж сказал, что все, — протянул Монгол. — Можешь считать, что я теперь панк.

Том засмеялся.

— Что смеешься? Не веришь?

— Панк — это ж серьезно.

— Я тоже серьезно. Ты меня в панки примешь?

— Да хоть сейчас. Вот тебе булавка. Клятвы, извини, нет. Можешь какую-то песню летовскую выучить, и петь ее утром, в качестве гимна.

— Супер, — Монгол взял булавку, пристегнул ее к воротнику футболки. — Мать говорит, что после любого посвящения все обязательно будет получаться. Энергетика, все дела. Так что я теперь точно барабанить научусь. Ты мне только растолкуй, что такое панк.

— Это так не объяснишь, — Том задумался. — Это типа образ жизни. Это когда тебя тошнит от внешнего мира, потому что весь мир — он фальшивый, лицемерный, продажный, и вообще дрянь. В нем все улыбаются, делая западло за спиной друг другу. Поэтому панки ни под кого не прогибаются и стоят за правду. Как пионеры. Только пионеров крышевала партия, а панки в душе анархисты, поэтому над ними никого нет. Они презирают государство, потому что оно аппарат насилия и не имеет права качать права. Все должны быть свободны, и никто не властен ни над кем.

— Ясно, — Монгол скучающе посмотрел в окно. — А чем тогда панки от остального рока отличаются?

— Панк — это крайняя степень рока. Это такая предельная искренность, уже на максимуме. Как говорится, ручки вправо. Панк не может врать. А остальной рок — он все немного лакирует музыкой, поэтому смыслы притупляются лирикой. А когда смыслов совсем нет, — это уже попса. Понял?

— А вот еще вопрос. Панки вроде с ирокезами, а ты — волосатый. Почему?

— Потому что я не системный. Любая система ограничивает, порабощает. Не хочу в шаблон попадать.

— Ясно. Только при чем тут музыка?

— Тут не музыка главное, тут образ мысли. Музыка как бы потом появляется. Из философии.

— Понятно. Короче, как наши сборовские пацаны на районе, — заключил Монгол. — Своя музыка, свои понятия.

— Не, гопы — они и в Африке гопы.

— Тут ты не прав. Сборовские — они же все разные. Вон хотя бы Мосю взять. Еврейский интеллигент. Как он без скрипки в первый раз на сборы пришел, я не понимаю. Цоя на гитаре любую песню споет. А бегал года четыре. Он гопник? А Громозека — гопник? Технарь, помешанный на машинах. Или вон Пеле. Одна извилина, и та — за футбол. Лимон гопник? Нормальный же пацан, честный, и подляну никогда не устроит. Все же хорошие ребята, не уроды.

Монгол окинул взглядом пивбар.

— Хотя, конечно, там и уродов полно. Есть такие, что… Да их везде полно. Уроды с уродами дружат. Что, среди панков уродов меньше?

— Не знаю. Может, и меньше.

— Да ладно. Уродов везде хватает.

— Хватает, конечно. Но не везде они могут проявить свою уродскую суть. Рок — он же типа личность воспитывает, а тут… Стадо. Я хоть и не долго бегал, но… Согласись, вот когда ты в толпе бежишь, а вокруг тебя все с колами, — оно ж прет изнутри, от всевластия этого. Так ведь? В толпе быстро становишься уродом. Энергия такая, всех порвать. А главное, что это приятно, и никто вокруг не против.

— Есть малька, — согласился Монгол. — Но этим лучше не увлекаться. Нужно по сторонам смотреть, а то затопчут.

— Наверное такой же кайф большевики испытывали, — продолжал Том. — Просто у них этот праздник не заканчивался вечером в ментовке. Прикинь: законов нет, ментов нет, и править другими тебе дает винтовка. У кого оружие, тот и прав, и никто ему не указ. Хорошо!

Монгол усмехнулся, поправил футболку, что-то хотел сказать, но замолчал, поднял глаза на стену. Прямо перед ним, за спиной у Тома висели большие, засиженные мухами, часы.

— На сколько ты договаривался?

— На пять.

— Уже шесть. Может, еще раз зайдем?

— Я бы давно свалил отсюда.

— Ну давай еще минут пять посидим, и двинем. Если ее нет, — в другой раз приедем.

— А если в другой раз опять на цыган нарвемся?

— Каких цыган? — Монгол уже забыл про недавнее приключение. — А, ты про тех? Что-нибудь придумаем. Скажем, звыняйте, ребята, сами гадов задавили.

— Ладно, пошли.

Том отодвинул кружку, и уже собрался вставать из-за стола, но в этот момент к их столику вальяжной походкой подошел крепкий короткостриженый пацан из соседской компании. На его потемневшем, покрытом шрамами лице лежал отпечаток веселой и лихой жизни. Он был одет в большую турецкую куртку с оттопыренными накладными карманами, замызганные черные штаны и выдраенные до блеска черные туфли. Весь он был какой-то сизый, будто лет пять жил в подвале, и сильно озяб. Во всяком случае осенняя куртка не выглядела на нем странно. Не обращая внимания на Монгола, сидевшего к нему спиной, он навис над столом и, дохнув на Тома кислотой многодневного перегара, просипел:

— Часик в радость — чифир в сладость. А дайте в зубы, чтобы дым пошел.

Том достал сигареты, протянул одну.

— Благодарю, — пришелец засунул сигарету за ухо. — Есть чем раскумариться?

— Нет.

— Огорчаете меня. Слышь, а шо это у тебя волосы длинные? Ты что, попутал? Сюда, к нормальным пацанам, в таком виде?

Белесые глаза незнакомца буравили Тома, испытывали, пытаясь задавить, напугать, внушить ему холодный, как бездна, ужас. Том, может быть, и испугался бы, но теплое горькое пиво отупило его, крепко сцементировав душу.

— А ты с какой целью интересуешься? — так же ровно ответил он.

— Та отвали от них, Бес, — вяло крикнули из глубины зала.

Бес нервно вздернул руку, всем своим видом показывая: не лезьте не в свое дело. Затем, театрально развернувшись, крикнул своим:

— Кантуй бревно, змея канает к водопаду.

За дальним столиком засмеялись. Бес крякнул, снова повернулся к Тому.

— Ты че, олень? У тебя ботва не по понятиям, а ты тут беса гонишь. Тебе ясно?

— Ясно.

— Сильному ясно — слабому опасно. Может, тебе в нюх втереть?

— Я волосы продаю, — сказал Том, глядя ему в глаза.

— Че ты мне сыпешь?

— Сейчас все торгуют, — так же спокойно ответил Том. — Бизнес. Волосы стоят дорого.

— Внатуре? Так ты ботвой банкуешь? Красавчик, — осклабился гопник, и его недоверчивые холодные глаза чуть потеплели. — Бизнес! Ха-ха! Молодца, братка!

«Из залетных», — подумал Том: слова «че» и «братка» в их краях не употребляли.

— Тяжелый крест мне пал на долю, тюрьма все счастье отняла. — Бес раскачивался на носках, явно решая, прицепиться ли еще к чему-то, или отчалить восвояси.

— Слышь, бизнес, у нас общак на нуле. Надо бы помочь добрым людям. — Добродушно, как старым знакомым, добавил он, достал из кармана спичечный коробок и стал крутить его в пальцах.

— Та мы сами пустые. Вишь, ботва еще не выросла, — в тон ему Том попытался все свести в шутку.

— Так мы поможем! У нас свой фигаро есть! Выкидухой так причешет, — мама не узнает! Первый мастер на зоне. — Бес улыбнулся, блеснув железной фиксой, но тут его взгляд остановился на воротнике Монгола.

— О! А это что за шняга? Булавка? — Настроение у него, как погода в мае, снова изменилось. — Это что, я не… Ну ладно кореш твой, а у тебя что за срань на шее? Рамсы попутал?

— Ты за базаром следи, — сухо выдавил Монгол, не поворачиваясь к собеседнику.

— Че? — Бес замер, вытер взмокшее лицо. Спичечный коробок замер в его руках.

— Я не вкурил, вы какой масти? Вы че, Беса тут как лошка разводите? — ошарашенно сказал он с той неповторимой интонацией, за которой неизбежно наступают тяжелые последствия. Колючие бусинки его глаз вновь скользнули по Тому, остановились на шее Монгола. Монгол не шевелился, спокойно покручивая в руках свою пустую кружку. Бес вдруг выпрямился, будто враз протрезвел. Он посмотрел на часы, явно решая, как поступить, повернулся, посмотрел назад. Его друзья с интересом наблюдали за развитием событий. Тому на миг показалось, что Бес потерял к своему собеседнику всякий интерес. Спичечный коробок, ловко плясавший в его руке, вдруг раскрылся, и на грязный каменный пол из него посыпались спички.

— Ой, синички улетели. Собери, а? — доверительно сказал он Монголу.

«Попали», — подумал Том. Было ясно, что сам Бес спички собирать не будет, а унижаться, ползая под столом, Монгол явно не собирался.

— Кури бамбук, — Монгол тут же подтвердил его опасения. Он по-прежнему сидел, криво улыбаясь, будто бы этот выпад был адресован кому-то другому.

— Чего… Э, фраерок, а ну табло поверни сюда, давай на линию выйдем, — рявкнул Бес.

Монгол медлил.

— Репу поверни, а то из тапок выпрыгнешь, — на плечо Монголу опустилась крепкая клешня со сбитыми, покрытыми шрамами татуированными костяшками.

Но драки не вышло.

Все еще раздумывая, Монгол медленно полез себе под футболку. Затем, видимо решившись, быстро выхватил оттуда что-то блестящее и выстрелил, почти не целясь, через плечо, — туда, где, по его расчетам, было лицо нападавшего. Жирный липкий воздух кафе будто треснул пополам, зазвенело в ушах. Монголу обожгло щеку. Рука на его плече разжалась, и через секунду звонкую тишину разорвал пьяный нечеловеческий вой.

Резко запахло порохом, зазвенев, покатилась по полу мелочь, за стойкой пронзительно завизжала кассирша.

— Убили! Убили!

Развалившийся на полу кот вскочил и пулей вылетел в проем двери. Время вдруг растянулось, как в замедленном кино. Лишь монотонно крутились на потолке лопасти гоняющих жаркий воздух вентиляторов, кружилась в вальсе, никак не замолкая, монетка на полу, а под облаком сизого дыма, держась за почерневшее от пороховой оспы лицо, выл, катаясь по полу, Бес. Его друзья, оглушенные, заторможенные алкоголем, повскакивали со стульев, и, вцепившись руками в стол, тупо пялились на них, оценивая угрозу. За соседним столиком седой дед тормошил своего спящего товарища, монотонно сообщая:

— Гриша! Гриша! Очнись! Война, Гриша! Война!

Том оттолкнул оказавшийся на пути стул и выскочил из кафе в душные летние сумерки. Монгол тоже вскочил, прикрыв лицо, бросил взгляд в кафе, и через миг они оба, гремя тяжелыми ботинками, изо всех сил неслись по улице.

— Налево! Налево! — крикнул Монгол. Перед поворотом Том оглянулся на миг и увидел выбегающих из кафе людей. Те крутили головами по сторонам. Кажется, их заметили. Том бросился следом за Монголом. Тот несся впереди, как лось, перепрыгивая бордюры, канавы и небольшие заборчики. Местность была незнакомая, их могли зажать откуда-то сбоку, они могли попасть в тупик. Это придавало скорости.

Перебежав старенький, увитый ивами тихий двор у пруда, они свернули в гаражи, и, перемахнув через невысокую сетку забора, пересекли дорогу. За дорогой частный сектор кончился. Миновав еще пару кварталов пятиэтажек, они неожиданно выскочили к полузаброшенной окраине городского парка.

— Стой! Не беги! — задыхаясь, крикнул Том. — Кажись, убежали.

Монгол обернулся. Его щека была малиновой. Сзади не было никаких признаков погони. Лишь две молодые мамаши выгуливали своих детей и одинокий пенсионер читал на скамейке газету.

— Что у меня с лицом? — выдохнул Монгол.

— Щека красная, — на ходу бросил Том.

— И все?

— Вроде да.

Останавливаться не хотелось. Быстрым шагом они пересекли парк, прошли еще пару кварталов в сторону центра и вышли к реке. Перейдя ее по пешеходному мостику, зашли в магазин.

— У тебя деньги есть?

Том порылся в карманах.

— Есть немного.

Монгол сунул продавцу деньги.

— Бутылку водки. А стаканчики есть у вас?

— Стаканов нет.

Монгол будто не слышал. Оглянувшись, он смотрел на продавца и чего-то ждал.

— Да забей, пошли.

— Сдачу забыли! — крикнул продавец.

В подворотне они жадно, в два приема, вылакали из горла теплую, пованивающую от жары жидкость, закусив прямо с дерева недозрелыми яблоками.

— Ну что, двинули? — Тому казалось, что яблоки тоже воняют порохом.

Непроизвольно дергаясь от сигналов машин, от лая собак, они пошли вдоль реки, стараясь не упускать из виду другой берег. Река защищала от погони и одновременно успокаивала. У поворота, на длинной песчаной косе безмятежно плескались дети. На другом берегу с деревянного мостка ловил рыбу старичок. Вечерняя прохлада уже разлилась вокруг реки, постепенно вытесняя опостылевшую дневную жару. Будто бы и не было только что всех этих разборок и отчаянной беготни.

— Монгол, что за фигня? — немного отдышавшись, спросил Том.

— Та я ж говорил, что сюрприз, — Монгол нервно захохотал, и тут же, подавившись яблоком, закашлялся.

— У тебя получилось! Всем понравилось. Ты же его чуть не завалил!

— Та не! Там холостой был, строительный. Порохом морду обожгло, и все. В меня стреляли как-то, почти с метра. Глаза, правда, потом месяц щипали, но прошло. Порох из морды повыковыривает, и жить можно.

— С метра? Ты ж ему почти в самую рожу шмальнул.

— Захочет — выживет, — отрезал Монгол.

— Ты где ствол взял?

— От Ваньки остался. Он мне дал его в начале лета. А откуда у него, — я не знаю. У него же много такого, ты помнишь.

«Было», — подумал Том слово, которое никак не хотелось говорить вслух.

— Ванька-Ванька… А мне чего не сказал?

— Так сюрприз же ж. — Оглянувшись по сторонам, Монгол поднял футболку и вытащил оттуда блестящий, будто лакированный, пистолет.

— На вальтер похож. — Том взял пистолет в руки, удивился его благородной тяжести.

— Этот весит больше. У вальтера патроны в рукояти, а тут она цельная, и накладки на ней самодельные. Номера нет. Наверное, на зоне делали, — Монгол забрал пистолет назад, и, воровато оглянувшись, снова спрятал его под одежду.

— Ванька просил не светиться, ну а поскольку его больше нет с нами, то я подумал… Короче, у меня еще есть пачка монтажных патронов. Я хотел у тебя на даче монтажные в обычные переделать. Обпилим, пулек наотливаем, обожмем и постреляем. Мишень есть.

Монгол достал из кармана сложенный вчетверо лист, на котором фломастером были нарисованы неровные черные круги с цифрами.

— Постреляли уже. На даче палево. Соседей сейчас много, сезон. Выкинь.

— Думаешь? — Монгол скомкал мишень и швырнул в воду. Ее белый кораблик медленно поплыл по темной воде. На реку уже спустились сумерки.

— Может, и эту дуру выкинуть? — он хлопнул себя по поясу. — Она, сволочь, будто весом налилась. Все время кажется, что вывалится через штанину, и прямо какому-то менту под ноги.

Сказал Монгол это с большим сомнением. Было видно, что выкидывать оружие он не собирается.

Водка, наконец, подействовала. Она не опьянила, а скорее уравновесила реальность. Опасность отступила куда-то вглубь.

— Ну и как оно, в человека стрелять? — уже совсем спокойно спросил Том.

— Он не человек… И думать тут не надо. Я в таких случаях голову выключаю и просто делаю. Думать вообще нужно редко — тогда, когда выбор нужен. А тут выбора не было. Если будешь думать, — ни за что не выстрелишь.

Они сбавили шаг. Монгол говорил отрывочно, стараясь быть убедительным.

— А какие варианты? Я просто понял, что мирно уйти шансов нет. Ну сказал бы, что мы сборовские, а тогда они спросят: мы вас не знаем, а вы с какого района? Вариант, как на Стекляшке, когда я по ушам ездил, не проканает: тут люди серьезные попались, сидевшие… Обработали бы нас в мясо, ствол бы забрали. Ну ладно, забрали бы ствол. Но тебе, как я думаю, после Стекляшки еще разок в дыню принять — самое то, чтобы овощем стал. Так что других вариантов не было. Я только не пойму, почему они за нами не побежали.

— Они же не знали, что у тебя один патрон. Наверное поэтому, — Том пожал плечами.

Незаметно они дошли до окраины города. Река свернула, впереди показался мост.

— Я вот думаю, а вдруг ментов вызвали? — проговорил Том.

— И что? Ты меньше думай. Мозги нужно экономить. Ладно, поживем — посмотрим, харош порожняк гонять.

— Слушай, может, я заберу его, на даче спрячу. Мне отсюда пешком полчаса.

— Не, — вдруг сказал Монгол. — Все равно не постреляем уже, не отдохнем. А если к тебе придут, то потом и у тебя проблемы будут. Я домой двину. Созвонимся на днях.

Они остановились у моста.

— Ну ладно. Я тогда на дачу. Ты завтра свой телефон отключи, а послезавтра я тебе перезвоню. Будет один гудок, потом пауза, потом звонок. И не светись пока нигде.

— Как же ты с дачи звонить будешь? Или домой поедешь?

— С дачи. У меня сосед железнодорожник, у него техника — будь здоров, — хмыкнул Том.

— Ну, давай! — Монгол повернулся и зашагал к ближайшей остановке.

— Монгол, слышь, — бросил Том вслед.

— Чего?

— Перед Олей как-то неудобно получилось.

Оба захохотали.

Монгол махнул рукой и исчез в сумерках.

Дома

Монгол шел домой пешком: ему казалось, что, сядь он в троллейбус, — все пассажиры будут тыкать в него пальцем. В ухе все еще звенело. Первое время он непроизвольно вздрагивал от каждого спешащего навстречу прохожего. Но люди были удивительно безразличны к нему, и это придавало уверенности. Идя пыльными задворками заводов и гаражей, он без приключений добрался до дома, и с облегчением распахнул дверь. В квартире было темно и тихо. Мать, видимо, осталась на даче.

Монгол зашел в свою комнату, зачем-то плотно закрыл дверь, включил свет. Бросил взгляд на стену над кроватью, где висели грамота в деревянной рамке и две алюминиевые медали на припорошенных пылью голубых лентах. Эти немые свидетели былой славы всегда поддерживали его в трудную минуту, всегда придавали сил.

— Упрощаем! — сказал самому себе.

Первым делом он вытащил из пистолета гильзу, разобрал его, почистил ствол от пороховых газов. Вместе с патронами завернул пистолет в полиэтиленовый пакет и зарыл его в кадке с пальмой. Затем начисто вымыл руки и побрил голову налысо. Ему нравилось это делать, особенно после каких-то неприятностей.

Щека уже почти остыла, лишь у самой шеи впились в кожу несколько черных крупинок. Он выковырял их иголкой, посмотрел в зеркало на округлившееся лицо. Улыбнулся, потрогал бледную после стрижки, покрытую шрамами голову, показал зубы.

Вышло не очень. Какая-то тонкая заноза сидела в его мозгу и свербила, свербила исподволь, мешала расслабиться, раз за разом подбрасывая страшные картины. Еще совсем недавно Монгол убеждал Тома, что все не так плохо. Тогда он был на сто процентов уверен в своих ответах, посмеиваясь впечатлительности товарища. Но к ночи пришла трезвость, и его стали разбирать сомнения.

«Вряд ли он запомнил меня, тем более не местный», — убеждал он себя, но это треклятое «вряд ли» все портило, не давало успокоиться.

Главной проблемой их небольшого города было то, что все друг друга если не знали, то видели, если не общались, то имели общих знакомых. Менты в пивбар наверняка уже приезжали, а неформалов в городе не так много. Опросят окрестных жителей, выйдут на цыган. Допустим, цыгане расскажут им, что мы из Конотопа. Если они приедут в Конотоп, то, конечно, никого не найдут. Но цыгане скорее всего ничего не скажут. А вот продавщица… Вспомнит ли она его длинноволосого приятеля? Конечно, вспомнит. Расскажет ли об этом ментам? Расскажет. Если менты узнают про длинные волосы, то могут прийти на любой концерт, и найдут там Тома в два щелчка. Загулять концерт? Или вообще уйти из группы? Ну хорошо, он уйдет, а Том? Скорее всего — нет. Сдаст ли он его, если нажмут? Ментам, допустим, и не сдаст, но… Если заведут дело и там всплывет его приятель, то и Бес вскоре узнает его адрес. Занедорого. И что потом? Нужно будет с ментами решать. Но менты — это полбеды. Вторая проблема — компания подстреленного. Что это за люди? Залетные, как и он? Тогда что они делают здесь? Вопросы, вопросы.

— А может, и не будет ничего? — вдруг усмехнулся он. — Может, менты не приедут, и все. А я тут себе хожу, накручиваю.

Его взгляд упал на журнальный столик в углу комнаты. Там, на почетном месте между колодой карт Таро и зеленой нефритовой пирамидкой лежала мамина Библия.

— Как там она гадает? — он взял тяжелую, как кирпич, книгу с витиеватыми золотыми буквами на обложке, наугад открыл ее, и, ткнув пальцем, вслух прочитал:

«Пойди к муравью, ленивец, посмотри на действия его, и будь мудрым. Нет у него ни начальника, ни приставника, ни повелителя; но он заготовляет летом хлеб свой, собирает во время жатвы пищу свою. Доколе ты, ленивец, будешь спать? Когда ты встанешь от сна твоего? Немного поспишь, немного подремлешь, немного, сложив руки, полежишь: и придет, как прохожий, бедность твоя, и нужда твоя, как разбойник…»

— Да нет, я не об этом… — он захлопнул книгу, снова открыл ее ближе к концу, и вновь прочитал:

«Никодим, приходивший к Нему ночью, будучи один из них, говорит им: судит ли закон наш человека, если прежде не выслушают его и не узнают, что он делает? На это сказали ему: и ты не из Галилеи ли? Рассмотри и увидишь, что из Галилеи не приходит пророк. И разошлись все по домам».

— Ничего не понятно, но последнее прямо в точку! — невесело засмеялся он.

Дачный телефон

Мать уже спала, когда Том добрался до дачи. Скрипя половицами, долго бродил по своей комнате. Перед глазами вновь всплывало перекошенное лицо Беса и красная вспышка, эхо которой тонким комаром все еще пищало у него в ушах. Это воспоминание затаившейся угрозы, отсроченной расплаты время от времени возвращалось холодным шершавым страхом. В доме было душно.

— А, будь что будет, — пробормотал он, вышел во двор, закурил. Ночь была теплой и звездной. Земля отдыхала от дневного зноя. Блаженная тишина царствовала вокруг. В ней было что-то весомое, мудрое, совершенное.

Он жил на даче все лето, отсюда же ездил на репетицию. В отличие от их небольшого городка, здесь почти никогда не было пьяных драк или шумных разборок. Дачники знали друг друга, здоровались и ходили в гости, менялись рассадой, вместе отмечали праздники. Дача была иным, более уютным и совершенным миром. Миром взаимовыручки и неизменно приподнятого настроения.

Он посмотрел на небо. Где-то там обитал его приятель Ванька, туда уже переселились многие его друзья. «Почему я еще здесь? Кто это решает?»

Чужая смерть будто выбивала на время пыль из мозга, заставляла встряхнуться, осознать заново остроту жизни, лишь добавляя к ней муторную душевную боль. Каждый миг перед лицом смерти становился важнее, весомее. Его нужно было ценить, не прожигать напрасно. Погибшие друзья на время становились будто немым укором, грозили пальцем из небытия, заставляли быть предельно собранным. Они требовали услышать в себе эти крупицы истины, удержать их в сознании, не растерять со временем… Но разве они сами дорожили этой истиной? Разве берегли себя, разве тряслись над своим временным жильем из костей и мяса? Разве хоть кто-нибудь из них не хотел, чтобы на его похоронах звучал веселый и бодрый рок-н-ролл? Так почему этого не происходило?

— А что со мной могут сделать? — Том только сейчас заметил в своей руке дымящийся окурок и усмехнулся. — В худшем случае к Ваньке отправить.

Ему стало легче.

* * *

Когда он проснулся, мать уже ушла на работу. На столе, на огрызке бумаги ровным почерком значилось: «Еда в холодильнике. Поешь — поставь назад, если останется. Мама».

Голова раскалывалась. Перед глазами снова ярко и тревожно всплыл вчерашний день. «Хорошо все-таки, что это было далеко от дома», — подумал он, наливая в мойдодыр ведро воды. Умываясь, глянул на себя в зеркало, убрал в резинку волосы. «Может, подстричься?». Ему стало стыдно перед собой за это мимолетное малодушие. Ванька бы так не поступил. Он бы еще и назавтра пришел в «Ромашку» и навел там шухера.

Том вышел на двор, глянул на голубое, безоблачное небо и побрел к озеру. Его дальний обрывистый берег то и дело мелькал впереди, за дачными домиками и садовыми деревьями. Рыбаков здесь давно не было: с тех пор как рыбхоз перестал запускать малька, всю рыбу выбили электроудочками.

Быстро раздевшись, оглядел берег, привыкая глазом к искрящейся ряби, втянул носом пресный аромат тины, шумно продышался. Затем разбежался, нырнул, и, не закрывая глаз, сразу взял в глубину, — туда, где зеленовато-бурая тьма становится черно-коричневой и по-настоящему холодной, а в ушах появляется свист. Досчитав до тридцати, повернул вверх, и, отфыркавшись, с наслаждением растянулся на водной глади.

«Хорошо получилось. В первый раз всегда хорошо. Может быть, даже нашу речку перенырнул, хотя там, конечно, течение. И в топляк бы головой не впилиться», — лениво и медленно думал он, глядя сквозь прищуренные веки на колышущийся от зноя дальний берег. Там, за прибрежными кустами едва виднелась крыша маленького белого домика. Когда-то он ходил туда как к себе домой, и там жила Светка, удивительная девушка со стальными глазами. Кажется, это было в прошлом веке, а прошло всего три года.

Он вздохнул, отвернулся, отгоняя грусть, пробежал взглядом по неровной линии берега. Посмотрел на стрижей, чертивших над водой свои стремительные линии, задержался на одиноком глупом рыбачке. Затем перевернулся на живот и поплыл к пляжу. Впрочем, пляжем его можно было назвать с большой натяжкой: это был крохотный пятачок песка, зажатый с двух сторон синеватым глинистым обрывом. По воскресеньям здесь загорали компании дачников, но в будни было совсем тихо. Но когда он уже подплывал к берегу, на пляж выбежали двое детей. Одного, пятилетнего соседского шалопая Виталю, он знал. Второго, пацана лет трех, видел впервые. Тихая гладь воды далеко несла их нехитрый детский разговор.

— Ух ты! Какое у вас тут озеро большое! — восхищенно говорил тот, что поменьше.

— Да разве оно большое? — снисходительно отвечал Виталя. — Я тем летом на море был. Вот море — оно большое. Море — оно ого какое.

— А море — оно больше этого озера?

— Конечно! Море — оно такое большое, что даже другого берега не видно, — авторитетно заявлял Виталя.

— Ну и что! Ну и что! — не соглашался младший, явно ревнуя к неведомому гигантскому водоему. — А здесь, если за кустики сесть, то его тоже не видно!

Том вышел на берег и через минуту уже вытянулся на позабытой какими-то строителями бетонной плите, закрыв глаза. Ему вдруг вспомнилось, как в детстве с родителями он ездил на море, кажется, куда-то под Евпаторию. Он был такой же маленький, как эти пацаны, а море было невероятно далеко от их сельского домика. Каждый день он терпеливо тащился к нему целый час (который в детстве, как известно, длится с половину дня), вначале через пропахшее навозом село с белеными домами и аккуратно сложенным у заборов, похожим на огромные буханки хлеба, ракушечником. Затем — по плоской как стол, то бурой, то седой от соли, степи. Теплый, как дыхание, ветер доносил до них кисло-горький запах просоленной грязи лиманов, тины, вяленой рыбы и чего-то еще, непривычного и незнакомого. Сбоку, на горизонте, за невнятным ворохом курчавых степных колючек возвышался огромный, сотканный из сложнейшей металлической паутины, локатор. В жару его причудливая фигура отражалась от блестящей на солнце земли. Сверкая матовым серебром, он приносил в этот первобытный пустынный пейзаж какой-то смысл, очеловечивал его, и шагать становилось чуть легче.

Он долго шагал по песку, глядя себе под ноги и представляя, что идет по бескрайней пустыне с барханами и верблюдами. Затем белое марево горизонта окрашивалось тонкой сине-зеленой полоской, но это было еще не море, а всего лишь разогретое солнцем соленое озеро с грязными вонючими берегами. Море было дальше. Оно то маячило вдалеке, то скрывалось в низкой песчаной поземке, но пляж появлялся всегда неожиданно, будто щенок из засады, — теплый, с ласковым прибоем длинных волн и большими лопоухими ракушками.

Ему нравилось бегать, утопая ногами в крупном песке у самой границы прибоя, там, где отступает пенящаяся волна, и отливающий солнечной бронзой песчаный берег стремительно становится матовым.

— Море — это любовь. То бурное, то спокойное, но всегда глубокое, и всегда соленое, — загадочно говорила мама, поправляя на носу большие и непривычные солнцезащитные очки. На берегу она всегда старалась поддерживать романтическое настроение.

— Море — это время, производящее песок для песочных часов, — разминая в пальцах папиросу, еще более загадочно говорил папка.

Когда солнце опускалось за сине-зеленую линию горизонта, они отправлялись в обратный путь по «кустыне», как называл ее папка, стараясь идти по своим следам, чтобы не дать кругаля. Иногда в кустыне поднимался ветер, и их следы успевало замести песком. Желтым дымом он стелился у самой земли, кусал за ноги. Тогда у чубов выгоревшей травы и одиноких красноватых былинок, у небольших кустиков и белых скелетов птиц, похожих на маленьких хищных птеродактилей, появлялись длинные конусы песка. От них вытягивались причудливые закатные тени.

Когда идти становилось совсем тяжело, и он начинал хныкать, то папка, сильный и добрый, как олимпийский бог, сажал его себе на плечи. К вечеру они возвращались в белый дом с черепичной крышей, давно не крашенными скрипучими ставнями и потрескавшимися от соленого ветра дверьми. Вечерами на улице было тепло, как дома. Родители сидели в беседке и пили домашнее вино, рассуждая о непонятном. Он сидел на руках у мамы, наблюдая за ночными мотыльками. Они слетались к вечеру на свет старого облупленного фонаря у беседки. Однажды к ним прилетела огромная бабочка, крылья которой были больше его ладоней. Папка поймал ее, дал погладить, а потом выпустил в теплую южную мглу.

Куда ушло оно, простое семейное счастье? Почему все испортилось? Разве нужно что-то делать для того, чтобы все было так хорошо, как было?

Том поднялся, мотнул головой, то ли вытряхивая воду из ушей, то ли отгоняя ворох ненужных воспоминаний, и малоприметной тропинкой пошел к дому.

«Что-то подозрительно спокойно на душе после вчерашнего. Так курица важно ходит по курятнику, еще не подозревая, что где-то рядом хозяин уже точит свой нож. Конечно, мозг — вещь хитрая, ленивая. Если долго думать о плохом, то он устает и всячески старается успокоить своего хозяина… Но ведь это не ответ… Оля! Может быть, она может помочь? По крайней мере нужно попробовать позвонить ей. А если она не в курсе, что там? Сказать, чтобы сходила на разведку? Но под каким предлогом? Сказать, что мы что-то слышали? Если вообще она куда-нибудь не уехала».

Через четверть часа он уже стучался в дверь к их соседу, бывшему путевому обходчику, а теперь просто пенсионеру-огороднику по-прозвищу Сонечко.

Тот долго не открывал. Наконец вышел, хмуро почесывая свое безразмерное брюхо, которое тщетно пыталась скрыть видавшая виды майка.

— Дядь Вань, доброго здоровья. Позвонить надо.

— А як же ж отсюда позвонишь? Цэ ж дача! — Сонечко лукаво прищурился, разводя руками.

— Дядь Вань, очень надо.

— Шо, прям приспичило?

— Ага!

— Ну як приспичило, то шо ж робыть? Тоди воно, конешно, надо. Зараз! — Сонечко скрылся в темени дома, и вскоре вернулся с небольшим эбонитовым ящичком в руках.

— Спасибо! — Том достал из него черную телефонную трубку с диском, большой амбарный ключ, и пошел к железной дороге. Там, недалеко от переезда, у самых путей стоял невысокий серебристый столбик с железным коробком наверху. Открыв ключом коробок, Том воткнул вилку трубки в крохотную розетку, достал из кармана листок с телефоном и набрал на диске номер Оли.

— Алло? — услышал он знакомый голос. Связь была непривычно чистая.

— Привет. Это Егор, бывший больной. Помнишь меня? Мы вчера приходили за микшером, а тебя не было. — Как можно развязнее сказал он.

— Конечно, помню! Слушай, прости, пожалуйста, — виновато затараторила Оля. — Жара такая была, у соседки сердце схватило, а меня тут все врачом считают. Пришлось ее в больницу везти, а я так за нее испугалась, что даже записку не догадалась написать…

— Ничего, не страшно. С соседкой все в порядке?

— Да, все хорошо. Пришла в себя.

— Ну хорошо, что хорошо. У тебя все в порядке?

— Да, все в порядке.

— Жарковато вчера было.

— Ага. Очень душно.

— Не то слово как душно, — Том тянул разговор, лихорадочно соображая, как выйти на нужную ему тему. Но Оля его опередила.

— А у нас тут вчера в кафе что-то случилось, — сказала она. — Вроде даже стрельба была. Милиции понаехало. С вами хоть все в порядке?

— Та все нормально. Мы, наверное, раньше ушли, — ровно проговорил Том. — А что там было?

— Я не знаю. Я из больницы домой возвращалась, смотрю, — все оцеплено. Ну меня-то пропустили, я же там живу. Потом смотрю, а из кафе кого-то на носилках выносят, и в «скорую» грузят. Ну, я не стала близко подходить, постояла немного и ушла.

— Ничего себе, — Том почувствовал, как заныло где-то в животе. — Из кафе? На носилках?

— Ну да. В «скорую» положили и увезли.

— Хоть не накрытые?

— Не поняла?

— Человек в носилках не с головой накрыт? — чуть было не заорал он, но вовремя спохватился. — Извини, со связью что-то.

— Я не разглядела. Я только сзади видела, из-за спины санитара. Рука свисала, как неживая. Или без сознания, или убили.

— Ну ладно. Ты извини, что так вышло, — он вытер выступивший пот.

— Это вы меня простите.

— Ну ладно. Тогда в другой раз встретимся, — он резиново улыбнулся в трубку.

— А когда?

— Пока не знаю.

— Ну, тогда пока?

— Ага.

Том выдернул шнур трубки, онемевшими руками смотал его, поспешно закрыл коробок. Ему хотелось закопать этот злосчастный прибор прямо здесь, и бежать, бежать куда-то, далеко-далеко. Заныла в висках голова, запрыгало сердце. Он глубоко вздохнул, невидяще глянул на марево уходящих в горизонт рельс и быстро сбежал по сыпучему гравию насыпи на дорогу.

— Шо ты полохлывый^[2] такий? Шо трапылось? — забеспокоился Сонечко.

— Ничего, все хорошо. Не спал просто, — пересохшим голосом проговорил Том, вернул трубку и пошел к себе…

…Вроде бы кто-то постучал в дверь. Или показалось?

Он обнаружил себя сидящим на диване. В доме было темно: когда он пришел, то, кажется, закрыл ставни. Напротив, на столе, трещал старый черно-белый телевизор. По единственному работающему каналу толстый мужик рассказывал о невероятных перспективах развития сахарной отрасли в их районе. Том никак не мог сосредоточиться на картинке, ероша волосы и зачем-то растирая руками лицо.

— Что же теперь делать? — билась в голове, как в клетке, мысль. Звонкий стук в металлическую ставню заставил его подпрыгнуть на месте.

— Все, пришли. — На ватных ногах он вышел в коридор, открыл дверь. Привыкая к свету, всмотрелся в незнакомый мужской силуэт.

На пороге стоял седой красномордый дядька в драных спортивных штанах. Через весь его лоб шла темная полоса — то ли от мазута, то ли от грязной ладони, которой он время от времени вытирал потное лицо. В другой его руке была потертая тетрадка.

— А мамка тута? — спросил он, заглядывая через него в дом.

— Нет. А шо надо?

— Деньги на сторожей сдавать.

Том вынес деньги.

Мужик расслабился, подобрел.

— У Клавки кошка рожае, а я, бачь, заместо нэи бигаю, як цуцык! — он разровнял купюры толстыми заскорузлыми пальцами и сунул деньги в полиэтиленовый пакет. — Ось тут распышысь.

Том взял ручку, немного помедлил, всматриваясь в разлинованный от руки листок, расписался. Деловой вид уставшего от беготни чумазого мужика немного успокоил его, даже рассмешил. «Э, нет. Так не годится! Хватит страдать раньше времени. Нужно взять себя в руки», — подумал он. Чтобы чем-то занять себя, поковырялся на огороде. В дом идти не хотелось: он, казалось, будто превратился в один миг в западню, в мышеловку, крышка которой вот-вот грозила захлопнуться…

— На ходу всегда лучше думается, — закрыв дверь на ключ, он не спеша побрел по дороге вдоль озера.

«Итак, что мы имеем? Когда мы убегали, он еще был жив. А потом его несли на носилках. Выходит, что он вырубился от потери крови или от болевого шока. Он катался по полу, держась за лицо. Или это была агония? Они же видели его после выстрела считаные секунды. Но поскольку выстрел был в лицо, то такая потеря сознания — это скорее всего повреждение мозга. Выходит, что пробит череп (мало ли что там был за патрон?). Не потерял же он сознание из-за холостого выстрела. Тогда или реанимация, или смерть. Как минимум это уже уголовное дело, это покушение на убийство. Максимум — их ищут не только менты, но и Бесовы друзья. И еще неизвестно, что хуже. Лишь бы Монгол не высовывался. Теперь по телефону о таких делах говорить точно не стоит. Им нужно где-то встретиться, все обсудить… А что теперь будет с концертом? Эх, Монгол… Ты ведь еще не знаешь. Или?..»

Ему почему-то вспомнился тот вечер, когда они катались у школы на скейте — новой, заморской игрушке, купленной однокласснику Кольке его отцом. В школьном дворе была удобная бетонная площадка, и дешевый скейт с твердыми пластмассовыми колесами скользил по ней легко, как самолет по взлетно-посадочной полосе. Егор сидел на краю широкого школьного крыльца и ждал своей очереди, как вдруг на порог школы, позвякивая намотанными на кулаки цепями, вломилась веселая толпа.

Один из них поинтересовался:

— А вы откуда?

— Отсюда, — ответил за всех Колька, с мучительной надеждой стараясь разглядеть в сумерках хоть одно знакомое лицо.

— А мы с Десятки. Не повезло вам, пацаны, — картинно вздохнул пацан, размахивая тросом с шестеренкой на конце.

— Понеслась! — заорал кто-то, и толпа с воем ринулась на них, избивая всех, кто не успевал увернуться. Егор успел перемахнуть через перила крыльца и нырнул в спасительную темноту пришкольного сквера. Он бежал быстрее ветра, и ему было так же страшно, как и теперь. И тогда он смог убежать. Нет, он определенно везунчик. А вот Кольке его же скейтом проломили голову…

Том вновь попытался сосредоточиться на услышанном по телефону. Это получалось с трудом. Мысли путались, их уносило в какие-то ненужные воспоминания, размышления.

Что теперь делать? С одной стороны, Монгол часто раздражал его своей самоуверенной беспечностью. С другой стороны, в той ситуации он поступил вполне разумно. Так или иначе, но его безмятежная жизнь вдруг резко, в один миг поменялась. В нее вошли страх и тревога, будто посреди зимы сорвало с петель дверь теплого, уютного дома. Нелепый, дурной сон, от которого он хотел проснуться, и никак не мог.

Он не заметил, как дошел до Светкиного домика на другой стороне озера. Здесь явно давно никто не жил. Да и кому жить? Светка уехала с матерью в Москву еще три года назад, и дом был почти заброшен. Он, словно умирающий старик, подслеповато смотрел на озеро, поскрипывал ржавыми ставнями, осыпался.

Рядом пробежала собака, вернулась к нему, ткнулась мордой в ногу, шумно фыркнула.

— Шарик! Привет, бродяга! — Он сел, потрепав за шею приблудного дачного пса. Пес вильнул хвостом и побежал дальше, по своим собачьим делам. Том глянул на пустой дом, будто ища в нем ответа, постоял немного и побрел назад. Ему вдруг захотелось, чтобы дорога домой не заканчивалась, ведь там вновь обрушится на него горячая волна страхов, сомнений и тревожных ожиданий. Он снова попытался сосредоточиться на проблемах, обдумать его непростое положение, но голова будто отказывалась соображать.

— Угораздило же. Эх, Монгол, Монгол, гоповатая твоя душа, — снова сказал он, прислушиваясь к своим интонациям. Голос прозвучал неуверенно и даже как-то одиноко.

Ожидание

Медленно, будто волоком прошел-протащился еще один тихий день. Монгол бесцельно слонялся по квартире. В обед он сел было побарабанить, но дело не шло. Наконец, к вечеру с дачи приехала загруженная сумками мать.

— Саша, а зачем ты лысый?

— Так теперь модно, — выдал он первое, что пришло в голову.

— Мода — это миф. Хотя, впрочем, интуиции дизайнеров и модельеров иногда совпадают с чем-то неподвластным их разуму. Брахманы говорят, что бритая голова способствует очищению души. А чего это ты дома? Что-то случилось?

— Голова болит, — соврал он.

— Сейчас я тебе сниму боль. Так, а ну стань, выпрями спину. Расслабься, закрой глаза. Выстрой вокруг себя астральный кокон.

— Как это?

— Я же тебя учила! Представь вокруг себя прозрачную защитную оболочку. А я тем временем соберу в своей руке энергию, и протолкну вдоль позвоночника твои энергетические пробки… Ты что кушать будешь?

— Тельца в Рыбе.

— Все бы тебе смеяться, — мать провела несколько раз рукой вдоль спины. — Ну как?

— Вроде проходит. О, прошло.

— Видишь! А ты в это не веришь. В «Нашей карме» врать не будут. Я тут привезла дары природы, на варенье. Пошли, поможешь.

Пока он возился с яблоками, мать мыла банки и рассказывала неинтересные дачные новости. Они успокаивали. Монгол повеселел, бросая в большую кастрюлю яблочные ломтики и удивляясь себе, насколько он перенапрягся в одиночестве. Он не помнил, когда в последний раз с таким энтузиазмом помогал матери.

— Что там еще нового?

— Тетя Галя, соседка, котенка принесла. Я хотела взять, пусть бы мышей гонял. Но когда узнала, что он Овен, — сразу отказалась. Толку от него не будет.

— Правильно. А я тут рыбы хотел купить, но когда узнал, что она по гороскопу — Рак, то сразу отказался. — Он с удовольствием отметил, что ему удается шутить.

Мать внимательно посмотрела на него, затем сквозь него.

— Чудной ты сегодня какой-то, — сказала она.

«Будто и не было ничего», — думал он про себя, провожая ее вечером на автобус.

— Ну, пока. Картошка на плите, котлеты в холодильнике.

— Мам, дай денег.

— На сигареты? Не дам.

— Ты меня совсем не любишь.

— Я люблю тебя. Но не твои вредные привычки, — отрезала мать.

Следующий день прошел совсем бестолково. С утра он включил телефон, поел, послушал музыку. Посмотрел телевизор, сел за свою кастрюльно-барабанную установку, прислушиваясь время от времени к телефону. Тот молчал.

Уже к вечеру, когда он, лежа на диване, смотрел телевизор, в квартиру позвонили. Монгол тихо встал, выключил звук, прислушался.

В дверь позвонили еще раз.

«А я, дебил, утром еще и барабанил!» — холодный пот пробил его.

Он облегченно вздохнул, когда, наконец, протяжно загудел отъезжающий лифт.

Выйдя на балкон, осторожно глянул вниз. Во дворе было пусто, у подъезда никого не было. Лишь на противоположном конце двора, у в входа в кафе гудела толпа малолеток.

— На нас напала Десятка! — доносил ветер обрывки фраз. — Они… наших пацанов на 16-й бурсе! Лысому башку… Мая тоже в больнице, Гога в СИЗО. Их заправ забил стрелу… «Сходка» будет на бурсе… Пошли, пацаны, порвем уродов! Следующие сборы — в среду, на полдевятого. Пятерка — короли!

— Пятерка — короли! — Взревела толпа, и, громыхая палками, ринулась наказывать зло по направлению к ближайшему ПТУ.

Монгол достал из пепельницы заныченный окурок, чиркнул спичкой.

— Придурки! — вслух, неожиданно для самого себя, сказал он.

— Не то слово, — послышался совсем рядом хриплый старческий баритон.

Монгол вздрогнул.

Это был его сосед, бывший следователь ПолитИваныч. Он стоял на своем балконе, за стенкой от Монгола, и тоже курил.

— Ща сбегают на бурсу, а там никого нэма, — продолжал он. — Отвешают люлей селюкам из общаги, если кто там, в бурсе, под руку попадет. А потом побегут до школы, или в парк. Но там тоже никого не будет.

Дед засмеялся, закашлялся влажным, харкающим кашлем хронического курильщика.

«Спросить его про „Ромашку“, или нет? Он всегда в курсе, где и что. А если заподозрит что-то?» — думал Монгол.

— Потом они опять прибегут сюда, а к тому времени здесь милиция образуется, — продолжал сосед. — Перекроют двумя «канарейками» оба прохода, и толпа побежит сюда, во двор. А здесь их будет принимать наш неугомонный участковый Мищенко. Я тебе говорю, так и будет.

— Да я знаю. Так и будет. Сигаретки нет? А то уши пухнут.

— Держи… А знаешь, почему они ничему не учатся? — с ненавистью продолжал ПолитИваныч. — Потому что придурки. Цены себе не сложат, а смотришь на них сверху — предсказуемы, шо те хомячки. Каждую неделю их винтят, а они никак не могут понять, почему. Потому что у них каждый пятый — стукач. Причем большинство стукачей — добровольные.

«Вроде нормальный мужик, а все равно мент, — Монгол усмехнулся, отвел глаза. — Сигарету дает, а сам смотрит, изучает. Сеет панику».

— Шпана, что с нее возьмешь? Про «Ромашку» ничего не слышали? — Небрежно спросил он.

— Нет. А что там?

Монгол сразу пожалел, что спросил.

— Вроде стреляли. У меня знакомый рядом проходил, слышал.

— Что за знакомый? — по привычке спросил сосед. Не дождавшись ответа, небрежно бросил:

— Удивил! Сейчас везде стреляют.

— Пойду, — Монгол потушил бычок, зашел в квартиру. Взял трубку телефона и, приложив к трубке платок, чтобы изменить голос, как показывали в старом кино, набрал номер Тома.

— Алло? — трубку взяла мама Тома.

— А Егор дома? — с хрипотцой спросил он.

— Саша, ты? — приветливо сказала она. — Тебя плохо слышно. Так он почти все время на даче! А что у тебя с голосом? Заболел?

— Ага! — сказал Монгол, и положил трубку. Подошел к зеркалу, посмотрел на свой бритый череп, засмеялся.

— Значит, с Томом пока все в порядке.

И чуть не подпрыгнул, когда телефон зазвонил один раз, потом через время — еще.

— Привет, ну наконец-то. Как дела?

— Нормально. У тебя все в порядке?

— Да.

— Я кое-что узнал, — доносилось из трубки. — Новости не очень. Давай прямо сейчас подруливай на дачу к Лелику. Иди пешком, через лес, а не через город. А я отсюда через город поеду.

— Гуд, — прохрипел Монгол. — А что, совсем не очень, или так себе?

— Пока непонятно, — Том положил трубку.

У Лелика

Когда город укрыли прохладные сумерки, Монгол вышел из дома. Стараясь идти малозаметными безлюдными проулками, он быстро миновал последние заводские корпуса окраины, двустволку районной котельной, и вскоре зашагал вниз, по пыльной проселочной дороге в сторону леса, за которым пряталась дача Лелика.

С Леликом его познакомил Том. Монгол бывал у него пару раз, но они так и не стали друзьями. Лелик витал в иных, политических мирах, до которых Монголу не было совершенно никакого дела.

Поглаживая на голове микроскопическую щетину, он быстро шагал под горку, радуясь, что вырвался, наконец, из четырех стен на простор. Поля, поля, небо, и — тишина. Никого вокруг. Только колосится по обе стороны дороги тяжелая, еще незрелая рожь. Легкий ветерок безмятежно гонит по ней желто-зеленые волны вдаль, в синеющий на горизонте океан леса.

Наконец, спуск кончился, дорога свернула влево, а он пошел через поле, зная, что рано или поздно вновь пересечет ведущую в лес грунтовку. Из-под ног взмыл в небо жаворонок, зазвенел безмятежно, словно приемник, который никак не может найти нужную волну.

Он поглядел вверх, и вдруг, сам не ожидая от себя, широко распахнул руки и завалился прямо в рожь. «Никуда не пойду. Буду так и лежать здесь, пока не умру. Прорасту насквозь травой, чтобы тихо и никого, чтобы никто не мешал».

Он долго лежал, глядя в сиреневое вечернее небо, пока не укусил его где-то у лопатки большой рыжий муравей.

Грунтовка вела в сырой, пахнущий вечной осенью и комарами лес. За лесом блеснула река, спряталась на время за холмом. Монгол пошел вдоль берега, перебрался через мост и вскоре уже открывал знакомую калитку.

Из дома доносились шум, гомон, женский смех, звон посуды. У Лелика, как всегда, было полно народу.

На крыльце сидел известный городской националист по кличке Лужа. У него были длинные висячие усы пшеничного цвета и длинный же оселедец редких волос на коротко стриженной макушке. Лужа был лобаст и всегда угрюм. Он и на мир смотрел как-то недоверчиво, исподлобья, чем невероятно напоминал поэта Тараса Шевченко.

Лужа был знаменит тем, что имел у себя дома гроб. Этот гроб он время от времени сдавал в аренду различным политическим силам, которые таскали его на демонстрации, подписывая то «Коммунизм», то «Кравчук», то «Реформы».

Лужа увлеченно беседовал с Оксаной Адамовной, невысокой полной женщиной средних лет, преподавателем этнографии в местном ПТУ. Как и Лужа, Оксана Адамовна была националисткой, но, в отличие от первого, была всегда легка в общении, любила попеть, пошутить и посмеяться.

— Привет. А Лелик есть?

Ему махнули куда-то внутрь. В глубине дома Монгол увидел русофила Силина, интеллектуала Перовского и сатаниста Мясника.

— Винегрет человеческий! — ухмыльнулся он.

Сам Лелик был харьковским анархистом, который по каким-то причинам перебрался в их город. Он предпочитал жить на даче, поскольку, как говорил, был на заметке у местных органов милиции. Бывало, что менты щипали анархистов за самиздат, в котором не только предлагалось активно бороться против режима, но и подробно описывались методы борьбы с милицией, изготовление оружия и взрывчатки. Крамольные издания и листовки приходили большей частью из России, — а что еще может идти из большой и отсталой страны, которая к тому же на грани развала? Впрочем, в спокойной и мирно развивающейся Украине все это воспринималось скорее как детские шалости заигравшихся в зарницу пацанов.

Почему Лелик убежал из Харькова, точно не знал никто. Одни говорили, что он влюбился в дочь местного бандита, сделал ребенка, и ему в спешке пришлось убегать из города. Другие считали, что он отступил от канонов анархизма, и сами соратники приговорили его к смерти за предательство. Сам Лелик либо молчал, либо отшучивался, говоря, что всегда тосковал по глубинке. Так или иначе, но теперь он скучал по интеллектуальной жизни бывшей столицы, собирая тех, кто хоть немного отрывался от бытовых проблем и воспарял к глобальным вопросам. Таких в городе было немного, поэтому Лелик дорожил всеми, независимо от их точек зрения, выбирая по двум критериям: личная симпатия и презрение к власти. Такие, как он считал, на донос были неспособны.

Монгол вошел вовнутрь, распахнул дверь комнаты. Застолье было в самом разгаре. Лелик сидел в старом потертом кресле, и, поглаживая клочковатую карабасову бороду, курил трубку. Он был старше Тома и Монгола лет на семь, и поэтому казался невероятно мудрым. Рядом с Леликом на табурете уже сидел Том.

— О, Саня, наконец-то! — приветливо сказал Лелик. — Заходи, дорогой!

И обратившись ко всем, продолжил:

— Дамы и господа, мы сейчас с ребятами на секунду отлучимся. Продолжайте выяснять отношения! И помните — у каждого есть право высказать мою точку зрения!

Они вышли на веранду.

— Ну что, поздравляем героя! — Лелик похлопал Монгола по плечу. — Что это ты облысел? От волнения?

— Не смешно. — Монгол сел в кресло.

— И что скажешь? — Лелик сразу посерьезнел.

— А что я? Вон Том вроде чего-то знает, — он пожал плечами. — Может, оно все как-то само собой затихнет.

— Вряд ли затихнет, — ответил Том. — Я по телефону говорить не хотел. — У меня две новости: плохая и очень плохая.

— Давай с плохой, — Монгол зачем-то достал из кармана зажигалку.

— Оля видела, как из «Ромашки» выносили носилки.

Монгол как-то сразу поскучнел, потрогал лицо, без интереса посмотрел в окно.

— А очень плохая?

— Человек на носилках был или без сознания, или труп.

В комнате стало тихо. За стенкой кто-то провозглашал веселый тост, кто-то тоненько и беззаботно смеялся. На крыльце Лужа горячо убеждал в чем-то Оксану Адамовну.

— Да, дела. Надо бы где-то отсидеться. По крайней мере не светиться, — проговорил Монгол, разрушая давящую тишину.

— Можно у меня месяц на даче пожить, — сказал Том. — Только я ж уволился, а мать нас двоих не прокормит.

— Моя поможет, если что, — Монгол уныло глядел в окно.

— Один месяц ничего не решит, — Лелик пыхнул трубкой. — По-хорошему нужно хотя бы три. А во-вторых, если они выйдут на Монгола, то и на твою дачу приедут через полчаса после того, как домой заявятся. И наоборот. А если возьмут обоих, то могут оформить «по предварительному сговору», а это отягчающее. Кстати, родители знают?

— Нет.

— Девушка эта в курсе?

— Оля? Тоже нет.

— Это хорошо. Но линять вам из города по-любому нужно. И чем раньше, тем лучше.

— В поход, что ли, уйти? Или уехать куда-то до зимы? — размышлял Монгол. — А, может, на заработки двинуть? Ванька, вон, на Кавказ ездил, виноградники сторожить. Мать была бы рада.

— Можно, конечно, и на Кавказ, — сказал Лелик. — Только нужно знать, к кому ехать. С бухты-барахты нормальную работу сейчас не найти. На Кавказе сейчас не очень, в России только пули ловить, та и у нас если не по знакомству, то обуть могут. Надо ли работать, если могут обуть, — вопрос открытый.

— Я бы и за жратву поработал, — Монгол пожал плечами, — пусть кинут. Сейчас не в деньгах дело.

— Ты неправильно думаешь. Вам с государством лучше вообще не пересекаться, потому что в теории одно, а на практике всегда по-другому. Вот, к примеру, кинут не тебя одного, а, скажем, бригаду. Или кто-то что-то украдет, и бригадир побежит за ментами. Или кого-то по пьяни отлупят, и он в больничку попадет. Много вариантов. Потом выяснять станут, кто виноват, кто откуда приехал. Паспорта проверят. Тебе линять придется. А если ты слиняешь, то на тебя все и подумают, тоже искать начнут. Оно вам надо?

— Логично, — хмыкнул Монгол.

В комнате вновь повисла тишина.

— Давайте сначала, — наконец сказал Лелик. — Ясно, что хозяев заведения опрашивали. А раз вы еще тут, то на месте вас, как конкретных Васю и Петю, никто не опознал. Узнать вас могут, но где вы живете и кто вы, им пока неизвестно. Иначе бы уже приехали. Это дает слабую, но надежду. Во-вторых, в этой деревне к палеву может привести любая случайность: встреча в магазине, на улице, в автобусе. Кто-то кого-то обязательно вспомнит, узнает. Кто-то ориентировку видел, а ее уже наверняка намалевали. А хуже всего то, что узнать вас может незнакомый вам человек. В этом городе менты и бандиты — это одно и то же. Первые вторым сливают, а вторые для первых как санитары леса. Зондеркоманды. Ну и план, конечно, помогают выполнить. В-третьих, куда ты дел свой маузер?

— Не парься. Закопал в кадке с цветком. — Монгол беспрерывно крутил в пальцах зажигалку.

Лелик удивленно посмотрел на Монгола.

— Кадка, Сань, — это первое место, которое я бы проверил. Я просто гляну на землю в горшке и пойму, копал ты ее недавно или нет.

Монгол похолодел.

— Сань, да ты что? — сказал Том. — Сделай, как Ванька. У тебя люк открыт на крышу?

— Открыт.

— Ну так вперед. Отпечатки сотри. И лучше повесь не над своим подъездом. Только вентиляцию не перекрой там, чтобы трубочистов не вызвали.

Приятели снова замолчали.

— Может, родственники у кого где есть?

— У меня в Алуште дядя живет, — безучастно проговорил Монгол.

— Во дает! — Лелик хлопнул себя по коленям. — А чего молчал?

Монгол замялся.

— Ну как — дед… Двоюродный. Мы его дядей называем. Я у него последний раз лет в семь был, почти не помню. Он тогда еще в Москве жил, и мы с матерью к нему в гости ездили. Потом он легкими заболел, и к морю поближе перебрался. Но дядька героический.

— Это хорошо. Проведаешь старика, и тебя там точно никто искать не будет. А у меня в Крыму тоже человечек есть, Индеец. Живет во Фрунзенском. Он хороший музыкант и вообще отличный тип. Ударник музыкального труда, в прямом и в переносном. Ни одного концерта не пропускает. Монгол, ты же вроде тоже ударник? Короче, найдете о чем пообщаться, а заодно отдохнете, мозги проветрите. Я его, правда, лет сто не видал, еще с харьковских времен, но уверен в нем как в себе. Жаль, телефона нет, адрес только. Он впишет, я думаю. Или найдет, где вписать. Привет от меня передадите, перекантуетесь у него сколько можно. Если получится, то месяца три. А там, глядишь, все подзабудут. Тем более Том говорил, что гопы вроде не наши.

— Не знаю, все или нет. Но тот, что подходил, гутарил не по-нашему, — подтвердил Том.

— А тебе неплохо бы волосы спрятать. Кепка есть?

— Нет.

— А лучше, конечно, подстричься. Прическу сменить. Палево откровенное.

— Это у меня не прическа, это принципы. А принципы по любому поводу не меняют.

— Ну-ну! — Лелик усмехнулся, вышел куда-то, и вскоре вернулся со старой джинсовой кепкой. — На, задом наперед надень, и хвост в городе из-за воротника не выпускай. Потом вернешь.

Том надел кепку.

— А тебя не узнать! — засмеялся Лелик.

— Я сам себя не узнаю в последнее время!

— А этот Индеец — он как вообще? — Монгол вернул всех на серьезный лад.

— Я ж говорю: я уверен в нем как в себе, — твердо сказал Лелик. — Хотя, конечно, в себе я не всегда уверен. Да и столько времени прошло.

— Он ударник?

— В том числе. С Обломистом, кажется, в Харькове играл.

— С самим Обломистом? — Монгол аж подпрыгнул.

— Ага. То ли учился у него, то ли просто дружили. Но я не очень в этих делах волоку. Но человек он широкий, компанейский. Его весь Крым знает. Он обязательно впишет, а может, работу какую найдет. Я думаю, это лучший вариант. Но вначале подумайте, как вы добираться будете? На «собаках» двинете?

— Не, на электричках долго, — ответил Том. — Это ж не в Киев, а мы не хиппари, чтобы неделю тащиться. Мы на скорых поедем, зайчиками.

— Вот это правильно! Ни копейки капиталистам-угнетателям! — захохотал Лелик, и его карабасова борода весело затряслась. — Бутылки сдали, и вперед. И не вздумайте квасить по дороге. Пожрать дня на три возьмите обязательно, а деньги в Крыму пригодятся. Хотя, конечно, деньги — это тоже пережиток капитализма. Но вы, я думаю, этот пережиток быстро переживете. Только ментам не попадайтесь, особенно здесь.

— Ну так что? — Монгол обернулся к Тому.

Том вдруг умолк. Он говорил, планировал, предполагал, но осознание необходимости ехать прямо сейчас и неведомо куда, пришло только-только, и, если честно, то застало его врасплох. Он никогда не уезжал надолго из дома, любил свою уютную дачу и всегда находил, чем там заняться.

Ему вдруг страстно захотелось сменить, как надоевшую одежду, саму жизнь. Уехать, уплыть, улететь куда-то далеко, хотя бы на время отложить, забыть все наскучившие бытовые проблемы, спрятаться среди незнакомых людей, стать другим. Но было еще и то, о чем Том и думать не хотел, и боялся себе признаться. Это его неразрешенный, неоконченный спор с отцом. Простить? Как его можно простить? Жить дальше, как будто ничего не случилось? А если случится? Как потом жить?

— Ну? — спросил Монгол.

— Надо с Дримом решить. У нас же концерт на носу.

— На две гитары сыграют с Иваном, в акустике. Я позвоню.

— Тогда я не против, — Том пожал плечами.

— Ну вот и прекрасно, — сказал Лелик. — Двое — это лучше, чем ничего. Я сейчас в дом схожу, там чайник закипел уже.

Он вернулся через минуту. Разлил кипяток, набросал в чашки чаю со свежей мятой. Они пили его молча, как заговорщики, изредка и со значением поглядывая друг на друга, прислушиваясь к ночной тишине. Где-то неподалеку с глухим неживым стуком билась о фонарь ночная бабочка. За окном какая-то птица запуталась в ветках вишни, и, шумно хлопая крыльями, пыталась усесться поудобнее на ночь. В осоке у ручья без устали скрипела саранча и хохотали где-то неподалеку на ближайший дождь лягушки. Гости в доме тоже поутихли, будто почувствовав налившуюся тихими вечерними звуками дачную атмосферу. Мир будто сбросил толстую кожуру дневного напряжения, все наносное, вымученное, официальное, и теперь казался таким домашним, таким уютным, будто и не было больше ничего на свете, кроме этого дома, этого чайника, этого фонаря у порога.

Творческая интеллигенция

Дачную идиллию разрушил скрип открывающейся калитки.

— О, Степаныч пришел, — вскинулся Лелик, и, хлопнув дверью, поспешил ему навстречу.

Это был местный сторож. Он принес трехлитровую банку с прозрачной жидкостью. Они рассчитались, и сторож ушел.

— Ну, пошли в дом. Примете на посошок, — Лелик махнул рукой, осторожно зажав банку подмышкой.

Самогон оживил компанию, будто добавив смысла в опустевшие разговоры. Стульев на всех не хватало, и гости разбрелись, — кто по даче, кто по двору, составив компании по интересам. Лелик ходил между ними, попыхивая трубкой, иногда поддакивая, иногда зазывая к столу, где еще оставалась кое-какая закуска. Том подошел к окну, где стояли Лужа и Силин.

— Попомнишь мое слово, еще десять лет, и нас ждет процветание. Главное — коммуняк разогнать, — доказывал Лужа. В его длинном усе запуталась веточка укропа.

— Коммунистов можно только пережить, — отвечал ему Силин. — Это поколение пропитано коммунизмом, и еще не скоро уйдет. Мы привыкли все подгонять под свой возраст, все мерять своей жизнью. Но по сравнению с нашей жизнью история — это медленная черепаха. Поэтому мне кажется, что Украине придется куда тяжелее. Все дело в России.

— Россия скоро развалится, — говорил Лужа. — И трех лет не простоит. Кругом разброд, стрельба и дерибан. Вон Чечня уйдет, и остальные следом потянутся.

— Я не спорю. Россия большая, ей развалиться нетрудно. Просто не всегда появляется личность, соразмерная такой стране. Мелкой личности всегда проще рулить в малой стране, там эта личность даже кажется крупной. Но в России это всегда беда. Тут если мелок царь, то обязательно аукнется. А если крупен, то тоже. Но дело не только в этом. Тут многое от мифа зависит.

— От мифа? — Лужа изобразил внимание.

— Вот, к примеру, приехал человек в США, поселился там, обвыкся, — продолжал Силин. — А поскольку страна процветает, то новый гражданин постепенно начинает причислять себя к этой стране. Гордиться ей, разделять ее победы и сопереживать проблемам. Он присоединяется к ее мифу, хотя даже не участвовал в его создании.

— Ну, они там, конечно, многое насочиняли, — говорил Лужа.

— Тут не важно, насколько этот миф объективен, а насколько это Голливуд. Если есть во что верить, если есть прошлое, на которое можно опереться, то значит, что такой миф состоялся и будет существовать в обозримом будущем. Человек красит место, но и место меняет его. Это как почва, которая питает народные корни. Она бывает либо бедная, либо богатая.

— Так, — соглашался Лужа.

— Миф собирает людей, консолидирует их в некую общность. Дает им идею, а значит, и силу ее воплощать. И у России такой миф есть.

— Ну да. Жили семьдесят лет мифом, — вставил Лужа.

— Я не об этом. Тут, может, слово не совсем удачное. Миф — это только отчасти фантазия. В основном он строится на победах, на произведениях культуры и искусства, на памятниках и народных достижениях. Можно сказать, что миф — это история минус ошибки. Не у каждой страны есть красивый, сильный миф. У немцев есть, у французов, у англичан. У русских. Триста лет великой страны, держащей под своим сапогом одну шестую суши, — это же не чепуха! Этому многие завидуют. Но для русских это не главное. В их мифологеме есть не столько процветание, сколько стремление к справедливости, а это уже понятие метафизическое. Поэтому, истреби ты большую часть русских, загони всех под лавку, — миф останется. И даже если в этом краю поселятся различные эмигранты, — турки, чухонцы или эфиопы, если они перемешаются с русскими, то впитают в себя этот миф как закваску. Как Пушкин впитал, как Лермонтов, как Даль. Гитлер это отлично понимал. Поэтому, уничтожая памятники и музеи, руководствовался не животным садизмом, а холодным расчетом. Пока живы носители мифа, пока есть культура, пока миф дает силы, Россия обречена выныривать из любой смуты, подниматься наверх. Дезориентация этого мифа, его пересмотр неизбежно ввергает страну в хаос. Мы как раз наблюдаем такой период. Но это временно. Даже если уйдет Чечня, если за ней уйдет еще часть территорий, — Россия останется. Переболеет, встряхнется, будь она хоть черная, хоть узкоглазая, — не важно, она рано или поздно станет собой. Россию может сломать лишь Запад, но ему это сейчас не нужно. А Восток в нее втянется, поскольку миф о справедливости, этот непобедимый русский миф, входит в любое восточное сознание как нож в масло.

— Как я понимаю, твой миф не ограничивается двадцатым веком. А как же СССР? — не унимался Лужа. — Зачем же была революция?

— А СССР, отказавшись от веры, немного переписал этот миф. Он стал строить царство справедливости, просто облек его в форму коммунизма. До революции русские освобождали соплеменников и единоверцев, после революции — африканских и азиатских рабочих и крестьян. Если бы не дубоватая советская идеология, то у цивилизованного мира не было бы вообще против него никаких моральных аргументов. Они просто не видели, что за идеи на самом деле крылись за всей этой марксистско-ленинской шелухой. Не орднунг, как у немцев. Не возвеличивание себя за счет колоний, как у англичан. Не цивилизаторское мессианство, как у США. А царство справедливости. Все они боятся русских, потому что видят их сквозь свой миф. Англичане думают, что русские хотят править миром ради его богатств, американцы — что русские хотят всем навязать свое мышление. Немцы — что устроить всем железный концлагерь. У каждого народа есть свой ангел и свой демон. Свойства ангела народ присваивает себе, а своих демонов вешает на врагов.

— А что же, по-твоему, ожидает Украину? — покручивая усы, спросил Лужа.

— А Украине в этом плане повезло меньше. У нее такого мифа нет. Все эти народные обычаи, бандуры, вышиванки и прочий этнографический хлам есть у любого народа. Для мифа этого недостаточно, особенно в наше скоротечное время. Даже на английский парк нужно триста лет, чтобы люди увидели его красоту. А что есть у Украины? Стремление к независимости не уникально. В каждой стране есть область, народ, племя, которое стремится обособиться. Что еще у нас есть? География, самостоятельность, осознание себя как народа, как не-русских. Есть земля и море. Это все слишком материально. У нас нет главного — мифа о величии! Нам катастрофически нужна маленькая победоносная история. А если у народа нет великих басен о нем самом, то рано или поздно он предпочтет красивые басни соседей.

— Так не давали же, — пожимал плечами Лужа.

— А кому когда давали? России, может, давали? Но у русских есть свое Куликово поле, а у украинцев — нет. Мифа нет без победы, а победы — без войны. У Украины побед не было и быть не могло, поскольку победы украинцев встроены в русскую или польскую историю. Все сугубо свое, украинское, будет неизбежно бедным. Поэтому Украина рано или поздно обречена войти в чужую орбиту, принять чужой миф. Увы, Украина — это роза, привитая и расцветшая на русской почве. Без этого корня она будет чахнуть, превратится в колючий шиповник. Да, она будет существовать, но она выродится. Живые побеги расползутся по иным садам, а основное растение задавят более сильные культуры, нравится это нам или нет. История жестока. Но поскольку история — это книга с открытым концом, и невозможно раз и навсегда установить вечный мир, прочертить окончательную границу, расставить все точки, то здесь всегда будут жить силы беспокойства, поиска себя, сомнения.

— А Киевская Русь? — отвечал Лужа. — Чем тебе не миф? Она древнее России, а значит, ее корни глубже. И она неизбежно обратится к себе, заново прорастет в своей национальной почве. Это все — вопрос времени. Кончится эра перекрасившихся коммуняк, и национальное самосознание вернется к своему прошлому. Главное — укреплять его, воспитывать, поливать эти корни. Конечно, это будет непросто. Нас гнобили поляки, потом царская Россия, потом СССР. Но мы сохранили самосознание, и теперь нам, как молодой нации, которая еще только формируется, представлен исторический шанс.

— Ницше говорил: фанатик легко занимается отрицанием, но когда формирует образ поклонения, то становится невероятно близорук, — парировал Силин. — Куда проще отрицать СССР, царя, поляков. Но меня всегда удивляло, почему вы сильны только «программой минус». Создайте нечто положительное, причем подлинно свое, ни на кого не похожее, и чтобы это всем понравилось. Вы в этом своем национализме сидите, как в смирительной рубашке, точнее — вышиванке. Киевская Русь? А ты думаешь, что там не было бардака? Ведь это — времена удельных князей и бесконечных междоусобиц. Вы остались там, в древней раздробленной Руси, и ваша история остановилась. Вы хотите перекинуть мост в прошлое, но что дадут вам те корни? Чему научат? Россия отказалась от национализма, и это дало ей новое поле для жизни, для расцвета, нравится это или нет. Именно поэтому в ней творило столько иностранцев. Поэты, ученые, все эти Беллинсгаузены и Багратионы — они же стали русскими. И это преодоление национальных границ — достижение, поскольку в них сформировалась новая, более сложная реальность.

— А мне кажется, это говорит о том, что русские не способны на свою идентичность. Они не способны на подлинно свое, русское, поэтому и берут с мира по нитке, — говорил Лужа. — Они даже на протест против тирана не способны. Они всегда рабски поклонялись тому, кто жесток с ними. Вот хотя бы на это посмотри. — Он поднял рюмку. — У нас все пьют самогон. Сами гонят, сами пьют. Потому что мы — хозяйственные. А в России пьют только водку. Казенку, понимаешь? Они платят государству за то, что можно самим сделать в два щелчка. Почему не делают?

— Может, потому что — государственники?

— Нет. Или потому что ленивые, или потому что боятся! Русские просто органически неспособны к труду на себя. На свое, личное благо.

— Если бы боялись, то не победили бы ни Наполеона, ни Гитлера. И с турками едва бы справились. Пустили бы себе в огород цивилизаторов, как Мазепа… Хотя иногда мне кажется, что украинский национализм — он вообще не терпит государственности. Вы защищаете жесткую националистическую структуру, но если она появится, — вы в два прыжка станете анархистами.

— Почему?

— Потому что она потребует от вас жертвовать на благо родины, а вы же все индивидуалисты, вам свобода нужна. — Силин неожиданно обернулся к Тому, как бы беря его в союзники.

— Вот всегда так с националистами: ты им про высшие смыслы, а они тебе про садок вышнэвый. А ты что думаешь?

— Я? А я не думаю про все это, — сказал Том.

— А ты попробуй. Думка мозг развивает, — с чувством сказал Лужа.

Том пожал плечами.

— Вот была у меня раньше под окном клумба. Цветы там такие высокие росли, не знаю как называются. Белые, розовые. Шмели над ними летали, бабочки всякие. Даже алкоголики не опорожнялись там, — до того было красиво. А потом пришла славная перестройка, и клумба превратилась в грязную помойку.

— Да, со славой Михаил Сергеевич состоял в беспорядочных связях, — невпопад ввернул Силин.

— Я так и не понял, как это произошло, — продолжал Том. — Клумба вроде бы и против СССР не голосовала, и независимость не поддерживала. Я также не уверен, что клумба — символ проклятого совка, поскольку нравилась она всем независимо от убеждений. Она вообще была как-то в стороне от политики. Лично я не припомню ни одной листовки против клумбы, но она взяла и умерла. Ради новых светлых идей ее потребовалось затоптать. Почему?

Том выпил рюмку, шумно вдохнул носом. Его никто не перебивал.

— Я знаю, почему это случилось. Потому что клумба хоть и на земле, но, по сути, она не материальна. Люди забыли о небе, и стали считать только выгоду. Настало время огородов. А от клумбы выгоды не было никакой. Ни картошки тебе, ни кабачков, еще и поливать нужно. Но без нее люди стали только хуже. Они смотрят на загаженный пустырь и злятся, потому что помнят клумбу. Восстанавливать ее невыгодно, но и выгода не решает всех проблем. Это я к тому, что пока в ваших теориях не найдется места обычной клумбе, то грош им цена. Что-то в ваших сюжетах не прописывается. И это что-то — очень важное, что нельзя пощупать. Не знаю, может, где-то по-другому. На Украине — так.

— По новым правилам теперь правильно говорить не «на Украине», а «в Украине», — сказал Лужа.

— Я согласен, — сказал Том. — Только рано еще так говорить.

— Это почему?

— А потому что в Украине все мы будем только после смерти. А пока еще на ней, сверху. — Том отошел. Ему хотелось послушать Перовского.

Перовский, высокий молодой человек болезненного вида, с худым вытянутым лицом и темными кругами под глазами, в таких местах появлялся редко. Очевидно, что к Лелику его завели какие-то важные дела. Он стоял в углу у печки и разговаривал с Мясником. На самом деле он разговаривал с самим собой, поскольку его мало кто понимал. И уж тем более не Мясник, этот простоватый шумный коротышка с большим, не по возрасту опухшим лицом. Мясник был довольно грубым, даже хамоватым человеком, и сошел бы за гопника, если б не увлекся Death-металлом и связанной с этим атрибутикой смерти, черепов, перевернутых крестов и раскопанных могил. Это полное утробного рева музыкальное течение несколько приподняло над его природным окружением, добавив личности Мясника особой инфернальной эстетики, и ввело в круг людей более умных и тонких.

— Человек, — говорил Перовский, глядя куда-то поверх Мясника, — это посредник между небом и землей, медиатор вселенной.

— Однозначно! — соглашался Мясник.

— Его глаголы воспаряют к Небу и требуют, они требуют от него ответа. Но Небо молчит. Почему оно молчит?

— Почему? — удивленно спрашивал Мясник, оглядываясь по сторонам.

— Может быть, потому, что человек не умеет его слышать?

— Может быть, ты бы закусил, Петрович? — говорил Мясник, подражая интонациям Перовского и постреливая на него маленькими, уже осоловевшими глазками, в которых всегда горел нервный злой огонек.

Он называл Перовского Петровичем, произведя это прозвище из фамилии, что казалось ему невероятно смешным. Но Перовский никогда не имел к нему претензий.

— Это было бы слишком просто! — отмахивался Перовский. — Да и что мне даст материя? Одни становятся ее рабами. Другие — наоборот, уходят в аскезу. Нет, человек призван к большему. Он призван стоять по ту сторону всего, что есть в этом мире. Только так он может стать Богом, ибо и Творец всегда вне твари, Он больше ее.

— Но как? — делано удивлялся Мясник, театрально разводя руки и давясь от хохота.

Перовский был начисто лишен чувства юмора и никогда не понимал, почему собеседник смеется.

— Человек сам становится Богом только тогда, когда в храме его сердца поселилась Sophia. Фило-София, любовь к мудрости навсегда меняет его. Подлинный философ всегда играет с огнем, он опасен!

— Еще как опасен! — вторил ему Мясник, потрясая тяжелым, как кирпич, кулаком.

— Он всегда ходит на грани жизни и смерти! — продолжал Перовский, слегка покачиваясь на носках. — Войны он рассматривает как великие мистерии, но его может убить чистый лист бумаги! С презрением смотрит он на сильных мира сего, на всю эту погрязшую в низменных страстях псевдоэлиту. Мы, философы, — подлинная интеллектуальная элита! Только мы вправе управлять этим миром!

— Ааааа! — орал Мясник. — О да!!!! Мы будем править миром!

И зачем-то добавлял, все так же утробно рыча:

— Напалм дээээ-аз! Петрович, только скажи, когда? Когда это случится?

— Здесь и сейчас! Нет никакого течения времени, — говорил Перовский, — мы сами становимся рабами эпохи сиюминутного, катим колесо Сансары, выбрасываем на помойку сакральные мистерии, покорявшие Платона, древнеегипетские жреческие практики и опыты средневековых алхимиков, интуиции суфиев и открытия Анненербе. Они стремятся профанировать самую суть мира, швыряя собакам последние святыни прошлого, и под радостный вой толпы…

— Ууу! — подвывал Мясник, крутясь волчком и опрокидывая в себя очередную рюмку самогона. — На, выпей еще!

Перовский благодарно брал рюмку, отхлебывал маленький глоток, и продолжал:

— Эти тугоумные материалисты запаслись мнениями обо всем, что выходит за пределы их кругозора. О древних Элевсинских мистериях, об архаических культах, о суфизме Востока. Они называют, но не знают, изучают, но не чувствуют. Понять что-то можно лишь изменив свой ум, проникнув в суть явления, а не пришпилив объяснение, словно бабочку, шпилькой. Эти люди собирают гербарии, но они не в состоянии постичь онтологическую красоту живого мотылька.

— Кстати, у моего деда пасека есть, — сказал Мясник. — Скоро качать будет. Привезти тебе медку, Петрович?

— Что? — на секунду Перовский потерял мысль. Он беспокойно оглянулся, будто пытаясь отыскать ее хвост, но обнаружил только рюмку в своей руке. Удивленно моргнув, он допил ее содержимое, и, подняв вверх палец с длинным обгрызанным ногтем, продолжил:

— Наш мир оставлен богами, но мы способны поднять дух над материей, переплавляя свинец невежества в золото чистого знания.

— Ааааа-а! Как же ты хорошо говоришь! — орал Мясник. — За материю! Тьфу. За эту. Это. Дух!

Том подошел к Лелику. Тот о чем-то беседовал с поэтессой Оксаной Адамовной. Та держала его под руку и, загадочно закатив глаза, говорила.

— А знаете, Сергей, вы не смотрите на мой возраст. В душе я молода и по-прежнему остаюсь романтиком. Вот, к примеру. Денег у меня конечно же мало, но как получу зарплату, — на одну половину куплю палку колбасы и яиц. Нажарю, знаете ли, яиц целую сковородку. Люблю очень яичницу с колбасой, с лучком! И хлебушка туда покрошить. А на вторую половину — куплю билет в Киев, и как ма-ахну на съезд националистов!

Лелик уже подвыпил, что было заметно по его раскрасневшемуся лицу. Он улыбался в бороду и щурил глаза.

— Знаете, Оксана Адамовна, — говорил он, — когда анархисты придут к власти, они не будут препятствовать вашему национальному балагану. И здесь нам с националистами по пути. Но только до тех пор, пока националисты не изберут себе фюрера. А вы такие, вам без фюрера нельзя. Хоть завалящего, хоть плешивого, но чтобы всех в узде держал. Я даже знаю, зачем вам фюрер. Вы по плетке тоскуете. Только кажется вам, что вы других пороть будете, а на самом деле — вас.

Оксану Адамовну такие шпильки не только не отталкивали, но даже заводили.

— Анархизм, Сережа, — это очень интересно, и, я бы даже сказала, — романтично. Меня это тоже в молодости покоряло. Это, знаете, такая свобода, такая свобода, знаете ли, — страстно говорила она, и ее грудь приподнималась от глубокого вздоха. — Но в нем слишком много индивидуализма. Это как парус одинокий. Такое добровольное политическое одиночество. Но мне кажется, — продолжала она, хитро подмигивая и делано грозя пальцем, — что лично вам одиночество не грозит.

Лелик загадочно улыбался в бороду. Оксана Адамовна была пьяна и легка. Наслаждаясь эффектом, она жарко продолжала:

— Одиночество — плохое подспорье для управления страной. А в нашем национальном парламенте найдется место и для вас. Как для самовыдвиженца.

— С вами скучно. Вы же все теоретики. Кропоткин говорил, что человек, вкусивший жизни сполна, — он философ более, чем какой-нибудь отвлеченный Шопенгауэр.

— Ружье уже висит на стене, — плотоядно усмехнулась Оксана Адамовна.

— Я не уверен в ваших силах.

Оксана Адамовна протерла запотевшие старомодные очки в роговой оправе, впервые за вечер глянув на Лелика, как учитель смотрит на отстающего школяра.

— А вы знаете, чем Украина отличается от Греции?

— Чем?

— В Греции все есть, а на Украине все может быть.

* * *

…Уже светало, когда гости стали расползаться. Том курил во дворе, Монгол, невидяще глядя перед собой, сидел у крыльца на скамейке. На веранде, под столом, тяжело храпел Мясник, с чердака доносилось звонкое сипение Оксаны Адамовны.

На веранду вышел Лелик. Его пошатывало. Засунув в рот носик чайника, он жадно допил остывший чай, и, сплюнув заварку, спросил Тома:

— Вы остаетесь?

— Не, мы домой.

— Ну тогда валите отсюда. В Крым, в Крым, все в Крым. Башка болит, спать хочу — смерть. Надоели.

— А этот твой… Крымский… Адресок дашь?

— Ща, погодите, забыл. — Он мотнул головой, скрылся за дверью и пропал.

— Уснул, что ли? — Том с Монголом топтались во дворе, ежась от утреннего холодка и слушая первых утренних птиц.

Наконец дверь распахнулась, но вместо Лелика в дверях показались Силин и Перовский. Они молча стояли в проеме двери, схватив друг друга за грудки, то ли чтобы не упасть, то ли выясняя отношения. Лицо Перовского, обычно бледное, светилось нездоровым румянцем. Силин же, наоборот, был опустошен и подавлен.

— То есть ты хочешь сказать, что мысль материальна? — наконец спросил Силин.

— Философия — это моя сущность, это стержень моего самоощущения! — отвечал Перовский.

— А ты невероятно талантлив, — устало произнес Силин. — Это я тебе как гений заявляю.

— А вы, однако, сволочь!

— А ты — настоящий интеллигент!

— Почему это? — насторожился Перовский.

— Потому что интеллигент со сволочью всегда на «вы». — Силин, наконец, оторвался от собеседника и устроился на скамейке у крыльца, пытаясь прикурить.

Наконец появился Лелик. Тяжело спустился по ступенькам, чуть не сбив Перовского, заметил Силина, остановился.

— Силин! А, Силин!

— Чего тебе?

— Давай выпьем.

— Так кончилось все.

— Это да, — Лелик укоризненно глянул в окружающий мир. — Ну, может, рюмку чаю накатим? За всемирную анархическую революцию.

— Все это треп и чепуха, — Сказал Силин. — Лучше спички дай.

— А что не чепуха? Идеи твои русофильские?

— И идеи мои тоже. Спички — вот что нужно.

— А из искры пламя — слабо?

— Курить хочется.

— Слышь, Силин. А как же все эти истории про русский миф, про царство справедливости.

— Это все там, — Силин махнул рукой куда-то вдаль, в сторону разгорающегося зарею неба. — Это не для нас. У нас русская идея невозможна. У нас нет и не может быть русской оппозиции. Я сегодня это понял.

— Это почему же?

— А потому, что русский и украинец — это одно и то же. Вот казахи могли бы создать свою украинскую партию. И таджики. И молдаване. А русские — нет. Ну нет у них на этой земле никакой уникальности. Украинец растворяется в России так же без остатка, как и русский на Украине. Политика — это лишь форма, но сущностной инаковости нет, понимаешь? Никакого тебе уникального творческого предложения. Лучше всего это чувствует украинский националист, но он не может это принять, потому что тут же умрет, превратится в русского. Оттуда у него такой отрицательный заряд, оттуда он не живет, а постоянно корчит из себя что-то, наряжается. Как в сказке, понимаешь? Националисты — это заколдованные русские.

— Я ж говорю, тут только анархия.

— Лучше спичек дай.

— А в анархисты вступишь?

— Вступлю, только до утра.

Лелик полез в карман, но вместо спичек с удивлением вытащил оттуда смятый конверт, клочок бумаги и карандаш. Некоторое время смотрел на эти странные предметы, потом сурово глянул на Тома.

— Что, и вы тоже против мировой революции?

— Мы за мировую любовь, — ответил Том.

— От любви до оппортунизма — один шаг. — Лелик расправил листок на колене, черкнул пару строк, засунул в конверт. — Передайте Индейцу лично. На конверте его обратный адрес.

— Найдем — передадим, — хмуро ответил Монгол, засунув конверт в карман брюк.

— Давайте, выметайтесь! Долгая дорога лучше, чем казенный дом. Да, и вот еще. — Лелик оглянулся, на миг стряхнув с себя алкогольный угар. — Как будете уезжать, осторожней на вокзале.

— Спасибо, Лелик. Удачи!

— Бувайте!

Они зашагали по направлению к лесу.

— Короче, рюкзаки не берем. С рюкзаками зайцем ездить нельзя, палево откровенное, — быстро заговорил Том, чавкая мокрыми от росы кедами по курящейся туманом полевой тропе. — Сумочка небольшая на нос, и все. Чтобы, там, самое необходимое. Первое. Взять по одной шторе. Это вместо палатки и спальника. Их все равно нет, а закрыться от ветра или комаров не помешает. И объем у них куда меньше палатки. Второе. Я возьму пару литров спирта. Это восемь батлов водки, а в случае чего — и магарыч, и антисептик. С пустыми руками в гости ехать стремно, а с таким багажом никакой индеец не откажет.

— Ого! Откуда спирт?

— С базы одной. Валера, колдырь дворовой, навел. За бутылку.

Том вдруг ярко вспомнил, как перелез забор склада, подкрался к большой серебристой бочке, достал разводной ключ. И вдруг метрах в пяти от себя увидел огромную белую овчарку. Он застыл, обмер со страху, затаился… Но пес прошел мимо, медленно, будто в забытьи, даже не повернув голову в его сторону… Вернувшись под утро, они сидели на кухне у Серого и гадали, неподвижно смотря на две полнехонькие канистры.

— Валера клялся, что этиловый.

— Все равно стремно.

В этот момент к ним вышел заспанный кот Джем, и зевнув, тернулся о ножку стула.

— Хоть и жалко тебя, но выбора нет, — вздохнул хозяин, и откупорил канистру. Он отрезал коту, не избалованному едой и вниманием, шмат колбасы, и обильно смочил его спиртом. — Держи, Джем. Зверю зверево.

Джем брезгливо понюхал колбасу, потрогал ее лапой, недоуменно посмотрел на хозяина. В конце концов, демонстративно морщась, съел.

— Радикально, я понимаю, — развел руками Серый. — Но уж лучше кот, чем… А я чайничек поставлю.

Пока они заваривали чай, кот съел еще один кусок колбасы. Затем поднял голову, внимательно посмотрел на людей долгим человеческим взглядом. Пошатываясь, вышел в коридор… И, вдруг, рванув с места, поскакал галопом сквозь спящую квартиру, пока не ударился головой в дверь.

— Убился? — шепнул Том.

Серый прислушался.

— Непохоже.

Действительно, из-за угла вскоре снова выглянул кот. Он улыбался, хотя и был предельно сосредоточен, как-то излишне погружен в себя.

Том хотел было взять его на руки, но не успел. Кот, заняв исходную позицию для прыжка, замер на миг, а затем снова бросился вперед. Сухой удар полого предмета снова рассыпался по углам, затих.

— Во дает! Еще раз, и дыру пробьет, — прошептал Том.

Но третьего раза не было. Джем, вернувшись на кухню, прошел юзом вдоль стены, повалился на бок… И замер.

Приятели, поглядывая на кота, молча пили чай.

— Щас посмотрим, — наконец сказал Серый и пощупал кота за шею.

— Жив? — нетерпеливо спросил Том, уже разводя спиртом воду.

— Теплый! Дрыхнет радикально.

…Через час они стояли перед спящим котом на коленях, и, размазывая пьяные слезы, говорили:

— Прости нас, Джем. Прости за такое… Выручил, брат…

— И с тех запасов пару литров осталось, — закончил Том.

Монгол угрюмо кивал, думая о чем-то своем.

— Третье. Смена белья. Чистая рубашка и шорты для прогулок по городу. Чтобы ежели чего, — никто не отличил нас от обыкновенных мажоров. Ну там, личные принадлежности. Нож, бритва, щетка, и все такое. Я бы охотничий нож взял, но мало ли. Возьму столовый. Теперь по жратве. По кило сала на нос. По две пачки риса и гречки на каждого. Ну там, или сколько в сумку влезет. По две пачки чая. Хлеба купим на месте.

— Слышь.

— А?

— А ты Лелику этому доверяешь?

— Не понял?

— Ну, не знаю. Мутный он какой-то.

— Почему?

— Не знаю, — Монгол пожал плечами. — Разговоры какие-то непонятные. А сам все зырк да зырк за всеми. Как надзиратель. Слушает, и на ус мотает. А ты ему взял и все рассказал.

— Да ты что? Да Лелик… — Том даже остановился.

— Да? Ну ладно. Может, показалось чего.

— Ну ты даешь!

— Забыли. Короче, из припасов главное — все впихнуть.

— Впихнешь, если захочешь.

— Я флягу воды возьму.

— У меня есть карта железных дорог, с расстояниями, — помолчав, сказал Том. — Ну и ключ-треугольник от вагона. Когда едем?

— Хоть завтра.

— Не, завтра не годится. Если ориентировки есть, то сейчас самая страда.

— Ну, давай еще дня три посидим, и вперед. Только из дома не высовывайся.

— И ты тоже.

Отъезд

Монгол зашел к Тому на рассвете. Тома ждать не пришлось: вечером он долго собирался и даже думал, что проспит, но встал, неожиданно для себя, еще затемно. На вокзал пошли по шпалам.

Накануне оба сдали бутылки, собрали немного денег. По совету Лелика, это был неприкосновенный запас, который предполагалось распечатать только в Крыму, и то в случае крайней необходимости.

Вокзал встретил их стаей собак и веселыми, уже опохмелившимися путейцами. Они крутились у дрезины, задорно покрикивая друг другу что-то на их птичьем языке, из которого понятно было только непечатное.

— Запах долгой дороги. — Том с наслаждением вдохнул горький запах полыни и тающего под утренним солнцем креозота.

На перроне было пусто. Лишь на скамейке у вокзала сидели две толстые тетки, то ли приехавшие, то ли уезжающие.

— А скока ты перцю на три литра кладешь? — спрашивала одна.

— Та на глаз.

— А уксусу?

— Та на глоток.

Монгол оглянулся, понизил голос:

— Иди в тот конец платформы, а я вокзал обойду.

— Зачем? Там же ментовка, — не понял Том.

— Ориентировку хочу посмотреть. Они еще спят, не боись, — подмигнул Монгол. — Встретимся на другом конце.

— Аккуратно там. — Натянув поглубже кепку, Том пошел по перрону.

Монгол нагнал его через минуту.

— Я думал, нет никого, а там дежурный. Стоит, курит у отделения. А стенд прямо у него за спиной. Я не стал подходить, мимо прошел.

— Он тебя видел?

— Ага. Стрельнул, но не прицелился.

— Думаешь, не узнал? Мало ли? Цыплят по осени считают.

— Поздняк, цыплята на юг улетают, — усмехнулся Монгол.

В конце перрона они сели на скамейку.

— Кстати, ты знаешь, как снаружи вагоны различать? — спросил Том.

— Нет. Если ты не про цистерны.

— У плацкартных под окнами шесть ребер, а у купейных два. На эсвэ тоже по шесть, но снаружи его и так видно: он ниже других. Вот и все.

— Откуда знаешь?

Том хмыкнул.

— Я ж тут после бурсы слесарем работал. Во-он там. Сутки через двое. — Он кивнул в сторону техстанции.

— А что делал?

— Стекла вставляли, замки ремонтировали. Два состава наших, один московский. Работы немного было, бухали больше.

— А я после школы на повара пошел, в столовую. Тоже быстро надоело. Надо было на водителя идти… Кажется, едет. — Монгол бросился было к вокзалу.

— Не спеши, здесь конец будет.

Монгол остановился. Мимо, шумно подтормаживая, проехал чихающий локомотив, за ним потянулась вереница грязных синих вагонов.

— Международный, — заметил Том. — Вряд ли влезем.

Двери открылись только в третьем вагоне. Больше отъезжающих не было, и они сразу бросались в глаза.

— Мест нет! — гаркнул проводник, не опуская подножки. Поезд простоял несколько секунд и, чихнув, помчался дальше, в сторону восходящего солнца.

Они вернулись к техстанции, молча развалились на скамейке. Угнетающую тишину пустого перрона нарушали лишь собаки, лениво щелкающие зубами железнодорожных мух, деловито воркующие голуби да стрекотание старого механического табло в здании вокзала.

Том закрыл глаза. В тишине доносился неспешный говор вокзальных теток.

— Вродыло так вродыло. А я йому и кажу: та ты йижжай у город, та купы мэни банок на огурцы, — тихо говорила одна.

— А вин?

— А шо вин? Пишов на вокзал, Мыкола його проводжав. Гуляють по перону, туда — сюда, туда — сюда. Тоди бачуть — сотка лэжыть. Воны пишлы в гандэлык, та й пропылы. Тут пойизд, вин хвать за карман, а грошей нэма! То ж вин сам загубыв, потим знайшов, тай пропыв з Мыколою, нэхай йому грэць.

— А ты?

— Та отож сама пойихала.

— А вин?

— Та хто на. Мабуть знов з тым Мыколою, дидьки б його забралы!

— Авжеж!

— Та отож!

— Что это у тебя на сумке написано? — скучающе спросил Монгол.

— «Не проп’ємо Україну»? Сейшн в Киеве был. Мы с Серым ездили. По радио число сбрехнули, и мы приперлись на день раньше. Пришли под арку Дружбы народов. Внизу Днепр течет, красота такая. А там нет никого, сцену строят. Но мы быстро с местными панками познакомились, вписались на ночь где-то на окраине. На следующий день уже целой толпой пришли. Там Бутусов был, Сукачев. Но Мамонов — тот, конечно, всех порвал. Вроде кривляется, а будто телом твои мысли говорит. «Мухи источник заразы! Не убивайте мух!» Потом попса какая-то выступать пыталась, но они явно не туда попали. Народ им скандировать стал, в каком направлении идти. Тысячи людей, представляешь, посылают тебя на три буквы? Как они еще поют после такого, не понимаю. Я бы застрелился.

— Бабки, — весомо отметил Монгол.

— Но Киев — здоровский, — продолжал Том. — Там таких как мы, — тысячи. Неформальский город, не то что наш. Я думаю, скоро они всю страну изменят.

— Как изменят?

— Не знаю. В лучшую сторону. Свободы в них больше.

На горизонте вновь зашумел состав, и они подошли к платформе.

Поезд остановился. В вагоне напротив открылась дверь, выглянула сонная проводница.

— До Харькова подбросите? — поинтересовался Том. Голос его прозвучал неуверенно и даже как-то скромно.

Проводница зевнула, окинула перрон ленивым взглядом, молча закрыла дверь, и состав покатился дальше.

Время шло. Тетки уехали, их место заняла женская спортивная команда со смешными круглыми клюшками.

Вокзал оживал, а они все еще топтались на платформе.

— Может, нужно было хотя бы до Харькова взять? — спросил Монгол.

Том не ответил. Он чувствовал себя идиотом. Они пришли без денег на вокзал и хотят добраться аж в Крым. Дичь какая! К тому же не в их положении крутиться на таком стремном месте, как вокзал!

Они ушли подальше с перрона, сев на скамейку у длинного деревянного барака техстанции. Монгол тоже разволновался.

— Уже восемь. Щас менты повыползают. Надо шота делать! Может хотя бы до Харькова купить? — повторял он.

— Уже опасно. Только у кассы светиться.

Больше всего Том боялся, что еще пару таких бесплодных часов, и их покинет азарт путешественников. Вначале робко, потом настойчиво застучат в голову трезвые мысли. Они заставят их одуматься, плюнуть, повернуть назад. Засесть на время дома. Но ведь это же не выход, это отсрочка.

Они просидели еще час, пока, наконец, не показался вдали видавший виды локомотив харьковского поезда. Народу на платформе было полно.

— Поздновато! — Монгол с досадой глянул на восток, где набирало свою жаркую летнюю силу солнце.

— Лучше поздно, чем никуда. — Том решительно зашагал к перрону. Он заготовил басню про провожающих, но проводник, седой растрепанный мужик в засаленном синем кителе, даже не глянул на них. Быстро проскользнув мимо проводника, они прошли в конец вагона, и, бросив сумки на третью полку, поскорее вышли в курительный тамбур.

— Вокзал уезжай, уезжай, вокзал. Давай, дорогой, а то надоел уже, — прощался Том с родным городом.

Вокзал не слушал, продолжал тянуть пружину времени. Каждый миг был наполнен напряжением и каким-то беспомощным трагизмом. Оба непроизвольно дернулись, когда распахнулась дверь, и через тамбур протиснулась боком старуха с мешком и сумкой-«кравчучкой» на колесиках. Тепловоз издал, наконец, долгожданный свисток, и вокзал за окном медленно пополз назад.

— Да! Да! Четыре часа, и Харьков у нас в кармане! — Том жадно вглядывался в бегущие за окном пыльные заборы задних дворов. Его сердце ликовало. Он вдруг почувствовал, что вот сейчас, в этот самый миг у него началась новая, свободная жизнь. Мимо, в опостылевшее прошлое, трусливо бежали убогие бетонные дворы серых пятиэтажек с обозленными старухами у подъездов, мрачные закопченные цеха старого завода, размалеванные похабщиной заборы, вонючие помойки. Туда, в вечную память уходил целый мир казенных истин и придуманных героев. Что было впереди? Он не знал, но был уверен, что там все будет искренно и честно. Там все будет зависеть только от него.

Минут через пятнадцать в тамбур заглянул проводник.

— А вы шо тут делаете? Де ваши билеты?

— А мы из соседнего вагона! — нашелся Монгол. — Покурить вышли.

Проводник недоверчиво оглядел их с ног до головы.

— Идите на свои места, у нас в поезде ревизоры.

Они перешли в другой вагон, и сели в самом конце.

— Вещи там, — сказал Монгол, — может, забрать?

— Забей. Проводники думают, что все пассажиры к вещам привязаны. А пассажиры думают, что это чьи-то соседские вещи. Нам бы от ревизоров как-то спрятаться.

— Может, наврал?

— Может.

Хлопнула дверь, и в дальнем конце вагона показались три человека в синей форме. Первым в салон едва протиснулся здоровенный белобровый дылда лет тридцати. Форменный китель явно жал ему в плечах. За ним появился второй, крепкий, как броневик, дед. Следом семенил уже знакомый им проводник.

— Граждане панове! Показуем билет, — спокойно, совсем по-домашнему, сказал дед.

— Никто не встает со своих мест. Билетики, граждане, билетики, — вторил ему молодой, стараясь придать голосу казенный и официальный оттенок.

Граждане покорно потянулись к кошелькам и карманам.

— Валить надо! — Монгол дернулся было к двери, но Том остановил его.

— Погоди. Заметят. Чуть позже.

Он ловил момент, когда они отвлекутся на кого-то из пассажиров.

Ревизоры тем временем, стараясь не терять из виду вагон, задержались у какой-то старухи. Та долго рылась в вещах, и все никак не могла найти билет.

— Да куда ж я его подевала?! — причитала она, роясь то в сумке, то в большом мешке, то судорожно хватаясь за полы старенькой кофты.

Дед махнул рукой и пошел дальше по вагону. Проводник последовал за ним. Молодой остался.

— Шукай давай, а то ссажу, — с легким презрением бросил он бабке. Это был явно сельский выскочка, из тех, которые, едва осев в городе, надевают на себя мундир гаишника или куртку вахтера, и после этого сразу становятся чрезвычайно важными людьми.

— Та куда ж?! Куда ж?! — кудахтала старуха чуть не плача, беспомощно озираясь по сторонам.

— А не то вон? — Сидящая на боковой полке девушка показала под стол, где белел листочек бумажки.

Молодой посмотрел на девушку, на бумажку.

— Не, не он, — вздохнула старуха, и вдруг как-то съежилась, замолчала, умоляюще посмотрела на ревизора.

— Ладно, живи, бабка. Помни мою доброту. — Дылда еще раз взглянул на симпатичную девушку.

— Спасибо тебе, родненький. Спасибо! — с чувством запричитала бабка, хватая его за рукав.

Улучив момент, когда старик скрылся в одном из плацкартов, а молодой отвернулся, Монгол и Том рванули к выходу. Это движение не укрылось от проводника.

— Э, а ну стой! Все на свои места! — крикнул тот.

Как назло, в этот момент из тамбура вошли какие-то дети, и друзья замешкались у туалета.

Старик-ревизор проворно схватил Тома за рукав и заслонил собой проход.

— Идем мы на места, идем! Р-разрешите пройти! — сказал Том.

— Вы из какого вагона? — рыкнул дед, отпуская его руку.

— В гости зашли! — Том отодвинул деда, и спросил, буднично растягивая слова:

— Петя, какой у нас вагон?

— Восьмой! — бросил Монгол через плечо.

Дед отпустил Тома, и они, наконец, выскочили в тамбур.

— Эй. Восьмой в другой стороне! — сказал проводник.

— А ну стоять! — крикнул молодой.

— Та не бежи. Никуда не денутся, — услышал Том вслед.

Миновав три-четыре вагона, они увидели, как навстречу им движется еще одна пара проверяющих.

— Ничего себе, обложили. Сколько по участку ездил, а такого шмона не припомню, — нервно усмехнулся Том. — Ловят, што ль, кого?

Друзья шарахнулись назад. Вагон был купейный. Монгол распахнул дверь ближайшего купе. В нем было совсем темно и тихо.

— А у вас можно посидеть? — спросил он, с надеждой вглядываясь в сумерки.

— У нас нет местов! — донеслось из темноты.

Монгол дернул следующую дверь. Она была заперта.

— Брось тратить время. Купейная публика сострадать не умеет, — сказал Том.

— Что делать будем?

— Пошли в плацкартный. Там вроде дверь наружу открыта.

— Прыгать собрался? — хмыкнул Монгол.

Они вернулись в плацкарт, глянули мельком через стекло в салон. В другом его конце уже появился знакомый проверяющий. Друзья бросились в тамбур. Дверь наружу действительно была не заперта.

— Ну что? У нас один выход: это — выход, — Том рванул ручку двери.

— Ты что, реально прыгать? — снова спросил Монгол.

— Я похож на идиота? Тут за углом — лестница. Она либо откидная, либо из скоб. Если откидная — дернешь на себя. Перегнешься, полезешь по ней и сядешь на перемычке между вагонов. Жди меня там. Я постараюсь захлопнуть дверь. Не кричи, я все равно не услышу.

Перегнувшись за угол вагона, Монгол схватился руками за толстые металлические скобы и полез наверх.

Том дождался, когда приятель исчезнет за углом, еще раз оглянулся, подождал несколько секунд. В тамбуре было пусто. Он свесился, нащупал рукой скобу повыше, затем перенес левую ногу на нижнюю ступеньку. Зацепив носком правой ноги дверную ручку, что есть силы дернул ее на себя. Дверь захлопнулась.

— Давай руку. — Монгол уже сидел вверху, на перемычке.

— Я ж говорил. Свежий воздух, и народу почти нет, — засмеялся Том. — Электросообщение начинается только по Богодухову. Это узловая под самым Харьковом. Хвала Горбачеву: если бы страну не развалил, — здесь были бы электрички, и все эти сопли над вагонами. А так — простор, дизеля. Теперь главное — на станциях не высовываться. И про мосты помнить, чтобы башку не снесло. Мне папка рассказывал, как они в молодости катались. Его приятель по составу шел, спиной к тепловозу, и на мосту… Сразу полчерепа. Ну что, готов?

— Готов.

— Пошли.

С перемычки межвагонного перехода они вылезли на крышу. Наверху было грязно. Многолетняя копоть и сажа покрывали крышу черным матовым цветом. Монгол пригнулся, боясь потерять равновесие, и стоял, крепко расставив ноги и чуть согнув их в коленях, будто вратарь перед одиннадцатиметровым.

— Расслабься! — сказал Том и вальяжной походкой прошествовал до конца вагона, легко перепрыгнув на следующий.

Сверху поезд оказался достаточно широким, чтобы по нему можно было без опаски прогуливаться вдоль и даже немного поперек. Монгол осторожно дошел до края вагона, с сомнением посмотрел вниз, где на месте вагонной смычки неслась под колесами серая каменная река.

— Не бойся, просто смотри вперед, и прыгай. Из-под тебя не уедет. Закон физики.

Монгол прыгнул, схватился за Тома, удивленно посмотрел назад, сплюнул.

— Прыгал, как в последний раз.

— Ты вокруг посмотри.

Монгол на всякий случай расставил пошире ноги, и решился, наконец, посмотреть вокруг.

— Мама дорогая!

Что это была за красота! Внизу, по обе стороны состава, насколько хватал глаз, мелькали залитые солнцем луга и перелески, зеленели легкой салатовой зеленью молодые березовые рощицы, поблескивали оконца небольших прудов с белыми крапинками гусей. Вдали, из белесого марева горизонта, над которым висел желток юного солнца, медленно наползал на них темно-зеленый ельник. Тепловоз то гудел басом, то веселым свистком выплевывал короткую копченую струю, обдавая колышущимся жаром черную ребристую крышу, и летел, летел вперед через мосты и переезды, плавно поворачивая то влево, то вправо. За тепловозом покорно поворачивал первый вагон, за ним второй, и вскоре доходила очередь до их крыши. Ласковый теплый ветер дул в лицо, снимая все напряжение их непростого отъезда. Беспричинная детская радость охватила Тома. Как он вообще мог — еще совсем недавно — думать о том, что можно остаться дома? Как можно было променять настоящие приключения на унылое и тревожное ожидание? Разве может человек что-то узнать о мире, и конечно же о себе самом, если не покинет свою нору? Если не решится, наконец, бросить все то, что держало его, чтобы остаться только наедине с самим собой?

На время они даже забыли, куда едут и зачем, всецело захваченные скоростью и ветром. Они были рады, и им были рады все, кого они встречали на пути. На переездах им сигналили водители машин. В них тыкали пальцами дети, удившие рыбу в юркой, как змейка, покрытой плитами реке. А за одним из поворотов вдруг открылась широкая поляна. У ее края паслись лошади, а в середине не спеша, с оттяжкой косили траву крепкие, голые по пояс, мужики. Завидев их, косари разом побросали косы, и, что-то крича, долго махали им вслед своими большими соломенными шляпами.

И они тоже, размахивая руками, что-то кричали им в ответ, что-то глупое и пустое, чего все равно не понять, не расслышать от гула и ветра. У Тома сорвало с головы леликову кепку, но он даже не обратил на это внимания. Пьяные от восторга, от внезапного безмятежного счастья, они с криками бегали взад-вперед по крыше состава, то перепрыгивая с вагона на вагон, то таясь в межвагонных проемах у маленьких полустанков с суровыми седыми мужиками и дородными бабами, оцепенело держащими в руках свои свернутые желтые флажки.

В мире нет ни одного транспортного средства, по которому можно было бы бегать, скакать или прогуливаться снаружи на скорости под сто километров в час. Кроме крыши состава, ведомого дизель-электропоездом.

В лесу, на одном из плавных живописных поворотов, поезд остановился. Высокие сосны стояли совсем близко от дороги, а где-то в небесах их кроны почти смыкались величественным зеленым шатром.

— Как-то тут… Нехожено, — заметил Том. Ему все хотелось дотянуться до ближайшей сосновой ветки.

— Ишь! Куда это вы залезли? А если спадете?

Том глянул вниз. На тропинке стояла старуха, до пояса замотанная в теплый платок. В одной руке у нее была сумка-«кравчучка», другой она опиралась на толстую суковатую палку.

— Тебе что? Шла, — вот и иди дальше, — бросил Монгол.

— Ишь. Молодой та глупый еще, — обиделась старуха. — Я вот помру завтра, а тебе потом стыдно будет.

Монгол, не найдя что ответить, отвернулся. Наконец поезд тронулся, покатил дальше, обвевая лица путешественников веселым и теплым ветром свободы.

— Прикинь, ревизоры сейчас встретились, а нас не нашли, — смеялся Монгол. — По купе пойдут.

— Не думаю. Туалет проверят, и… Знаешь, что это? — Том показал на длинный провод, идущий вдоль крыши одного из вагонов. — Это штаб. Радиорубка. Сто пудов, сидят сейчас там и в подкидного режутся. Или уже где-то вышли.

Погода начала портиться. Богодухов встретил их легким дождиком. Когда зазмеились влево и вправо стальные вены рельс, они решили вернуться в вагон. Тут возникла небольшая заминка, потому что все вагоны сверху были одинаковые, но лишь одна из дверей тамбура была не заперта.

— Видимо, здесь лезли: сажа больше всего вытерта, — раздумывая, предположил Том.

Монгол осмотрел ближайшие два вагона и согласился.

Раскрасневшиеся, разгоряченные, они вломились в душный, задраенный вагон, и, забрав свои вещи, перебрались в соседний. В их новой плацкарте сидело всего два человека: пожилой толстый мужик и древняя бабка. Веселый праздник на крыше вдруг резко сменила атмосфера дремлющего, разморенного духотой вагона. Тома так и подмывало крикнуть: эй, вы что тут дрыхнете! А ну, все наверх!

Через полчаса за окном показался большой перрон, медленно втащивший за собой помпезное желтое здание харьковского вокзала.

Дождь усилился. Мелкая морось чертила на пыльных стеклах блестящие косые линии.

— В Харькове всегда дождь, — подала голос бабка. — Как ни приезжаю к дочке, так и дождь.

— А я тут живу, — многозначительно ответил мужик, доставая вещи.

— Здорово долетели! — откликнулся Том.

— Жаль, что поезд дальше не идет, — вздохнул Монгол. — Мне понравилось.

Умывшись в привокзальном туалете от липкой дизельной сажи, они направились в здание вокзала посмотреть расписание поездов. Тома вдруг охватил азарт, который, наверное, можно сравнить с охотничьим. Он улыбался. Он хотел штурмовать, вламываться, прятаться, он уже чувствовал, что впереди — еще далеко, но уже совсем по-другому, уже ощутимо маячит самое сладкое и удивительное место на свете — далекая и теплая страна Крым, место вечного праздника.

— Чего такой веселый? — спросил Монгол.

— Боялся, что не уедем, — сказал Том. — Теперь проще. Дом уже далеко, и назад не вернемся. Сейчас сознание переключится на новый режим. Больше нет закрытых дверей, а в кармане весь земной шар.

— Типа кураж словил?

— Типа того.

Но карта беспощадно сообщала, что они проделали едва ли одну пятую пути. Зато после Харькова дорога шла уже строго на юг, с каждым столбом прямо приближая их к заветной цели.

Поездов на юг было много. Ближайший, Минск — Симферополь, стоял на втором пути.

— Провожаем! — Друзья зашли в вагон, и, перебравшись в соседний, дежурно бросили сумки и ушли в тамбур, покурить.

Вскоре поезд тронулся. Выждав, пока проводница соберет билеты, они вернулись к вещам. В вагоне было чисто и пахло дерматином, пассажиры в приподнятом настроении предвкушали долгожданный отдых.

Забравшись на пустовавшую вторую полку, Том облегченно вытянул ноги. Монгол сел на боковухе, раскрыл кем-то брошенную газету.

Напротив него сидел мужик средних лет. Ему явно хотелось пообщаться.

— Что пишут? — спросил он Монгола.

— Всякое. Японцы изобрели прозрачный металл… Человек провел в аду полтора года и воскрес… Астролог Павел Глоба предсказал, что Третья мировая война начнется в 2001 году. Путешественника Федора Конюхова похитили инопланетяне. А вот про криминал… У харьковчанки Зинаиды Ряшкиной на даче поселились мыши. От мышей помогает кошачий помет, — посоветовала ей ее соседка Петровна, и предложила Ряшкиной забрать содержимое лотка ее кота. Зинаида Ряшкина согласилась. Она положила себе пакетик в сумку, и поехала на дачу, чтобы разбросать там помет по огороду. На даче она обнаружила, что в автобусе карманники вытащили пакет вместе с содержимым… Заявление писать не стала, а сразу позвонила к нам в редакцию… Да, подфартило кому-то, — захохотал Монгол.

— Всю страну разворовали, сволочи! — согласился пассажир, глядя, как хорошенькая молодая проводница понесла мимо чай. — Девушка, а вы куда такая интересная?

— Чайку купите, — скажу! — кокетливо улыбнулась та.

— А, давайте, — вальяжно сказал он тоном миллионера и потянулся к карману.

Проводница ушла.

Мужик повернулся к Монголу и заговорил с той легкой непринужденностью, которая присуща публичным людям.

— Как-то послали нас снимать день ВДВ. Я фотографом работаю, в одной московской газете. Поехали на ВДНХ, снимаем. Вижу — десантник такой колоритный, в тельняшке. С дочкой маленькой, и флаг в руке. Я его снял, потом разговорились. А он и говорит: если мое фото в газету поставишь, — сто баксов дам. Сто баксов! Я — в редакцию и давай главреду втирать: смотри, какой актуальный образ: ребенок на руках отца — символ будущего, отец защищает ребенка! Надо ставить. В общем, продавил. Потом созвонился с десантником тем, захватил пять экземпляров, приехал. Захожу в квартиру, а в ней все увешано фотками… Алисы Селезневой! Ну, «Гостья из будущего», помнишь? А посреди комнаты — ее статуя в полный рост. Оказалось, что это ее муж. Развелись они, а он по ней скучает.

— Баксы-то отдал? — спросил Монгол.

— Отдал, конечно. — Фотограф увидел проводницу и тут же потерял к Монголу интерес. — Сюда, девушка!

— А вы будете? — спросила она Монгола.

— Из ваших рук — хоть яд, — пропел Монгол.

— Яду у нас для пассажиров не положено, — улыбнулась она и снова ушла.

Вернулась проводница уже в совсем другом настроении.

— Так. Чай у меня взяло двадцатое. А кто это наверху? — хмуро спросила она.

Том не отвечал, делая вид, что его это не касается.

— Гражданин! — она толкнула его в спину. — А вы где садились?

— А? Та мы в гости зашли, — протянул Том, будто только проснулся.

— Поспать? А у себя не спится, да? Вагон какой?

— Восьмой! — буркнул Монгол.

— У Любки? А ну, пошли к Любке.

Что только не предлагали ей Том с Монголом. Построить замок, подарить луну, родить сына. Все было тщетно. Поезд остановился на небольшой станции, проводница откинула подножку.

— Приехали, ребята. Добро пожаловать в Павлоград! — сказала она.

Они не спеша побрели вдоль состава, обращаясь к каждому проводнику. Но те, словно сговорившись, не откликались на их просьбы. У первого вагона они остановились. Дальше идти было некуда. Над ними возвышалась проводница. Она, как холодная и неподвижная статуя, молча смотрела поверх их голов в неизвестность, туда, где исчезала вдали блестящая, как будущее, колея.

— Белорусы — это люди, сделанные из особенного, каменного теста, — громко сказал Том, надеясь на то, что его слова растопят лед в сердце проводницы. Но та закрыла дверь.

Тепловоз тяжело и сочувственно вздохнул.

— Теперь понятно, почему немцы так сильно буксовали в Белоруссии, — Том с ненавистью оглянулся на зеленую кишку состава. — Все дело в проводниках. Не пускали врага без билетов.

— А еще у них моря нет, — сказал Монгол.

Том глянул на жаркий, лоснящийся маслом, тепловоз, в окошке которого конопатый машинист протирал тряпкой желтые поручни. — И на крышу теперь не залезешь. Эй, уважаемый! Тут же на крышу нельзя?

— На крышу? Можно, конечно, но ненадолго. Пшик, и в пепел. Контактный провод. — Тот провел пальцем по горлу.

— Я так и знал. — Монгол бросил сумку на землю, сел на нее, перевязывая шнурок.

— Что, на юга едете? — безучастно спросил машинист.

— Ага. В Крым, к другу. Только денег нет. А ваши проводники выгнали.

— Какие они мои? Я местный, — улыбнулся машинист. — Но таких как вы, я уважаю. Я, может, даже сам в душе такой. Путешественник, можно сказать. А то жизнь идет, а мы все работаем, работаем.

— Так может, подбросите?

Машинист мотнул головой, глянул куда-то вдаль, убрал тряпку.

— А, залазьте!

— От спасибочки! — они мигом взобрались по металлической лестнице в тепловоз.

— Чешите в заднюю кабину. Только ничего там не трогайте, а то не доедем, — машинист хлопнул бесцветными, как лен, ресницами. — Да, забыл. Мой участок до Запорожья, там тепловоз меняют. Дальше спросите.

— Спасибо! — Том распахнул внутреннюю дверь и осторожно ступил на вибрирующий, лоснящийся от масла пол. Пройдя друг за другом его вонючее, грохочущее и пышущее жаром чрево, они распахнули дверь задней кабины. Здесь было относительно тихо и просторно. На широком пульте замерли видавшие виды приборы, стрелки, рычаги. Перед креслом машиниста торчал большой круглый руль.

— Прикинь, да. Руль. — Том подергал тяжелое много раз крашеное колесо.

— Руль как руль, — сказал Монгол, — нормально.

— А ты не думал, как ему рулить тяжело?

Тут до Монгола дошло.

— Руль, руль! — захохотал он. — Зачем ему руль?

— Потому что без руля не положено, — ответил Том.

Тепловоз свистнул, задрожал мелко, как огромный зверь, и потащил, наконец, за собой висящий под лобовым стеклом тамбур первого вагона. Всполошились приборы, дернулась в правом углу стрелка большого, как чашка, спидометра.

Монгол развалился на кресле машиниста. Кресло было единственное. К стене было привинчено откидное сиденье, но на нем было совсем тесно, и Том, постелив найденную в Харькове газету, улегся на полу.

— Слушай, нормально катим! Не потеряли ничего, — говорил Монгол, отмечая, как низкий вибрирующий гул срезает все высокие звуки его речи.

…60… 80…

— Ты только посмотри, как мы несемся!

100… 120… 140!!!

— Вот это да!

Летела к дому земля из-под колес, неслись в равнинную даль бескрайние поля склонивших головы, уже посеревших от зноя подсолнухов. Пугаясь гудков тепловоза, взмывали над ними тяжелые тучи воробьев. Тепловоз трясся в мелкой лихорадке, ревел, жадно глотая летящие навстречу столбы. Рессор в нем явно не было, и поэтому стыки рельсов чувствовались всем телом.

Через полчаса, устав стучать зубами, Том поднялся, посмотрел на газету. От мелкой тряски она расползлась под спиной на мелкие кусочки.

— Садись, поменяемся. — Монгол лег на пол, вытянулся во весь рост.

Том развалился в кресле, смакуя глазами обыденную заоконную живопись. Навстречу им надвигался широкий фронт черных облаков. Поезд летел в тревожную грозовую даль, изредка озаряемую бледными сполохами. Вскоре с неба посыпались капли, потянулись от них по стеклам длинные неверные нити. Но уже через полчаса косматые черные тучи стали сдавать позиции, уступая место легким курчавым барашкам, и вскоре вновь засинело умытое дождем, ясное, как будто новорожденное, небо.

— Я вот думаю, не будет ли в Крыму холодно? — размышлял Том. — У меня одни штаны, да и те на колене протерты.

— В Крыму по-любому тепло. Это ж юг, — уверенно отвечал Монгол. — Там дождей, наверное, вообще не бывает. Зато если будет жарко — то всегда можно шорты сделать.

— А может, действительно у Индейца впишемся.

— Я бы хотел, конечно.

— Но кто его знает, что это за перец, — сомневался Том. — Может, он Лелика уважает, а нас на порог не пустит. Видал я всех этих друзей друзей, знакомых знакомых. Они, я так понял, лет сто не виделись. Мало ли, что с ним.

— Ладно, не парься раньше времени. Прикинь, мы на юг едем! На юг! Держи! — Монгол достал сигареты.

Ночевка

Время летело быстро, еще быстрее убегал длинный-предлинный день. Все так же текли вдаль рельсы, плавились на закате, остывали, кованые ударами тяжелых металлических колес. Их становилось все больше, пока не появились за окном в вечерних сумерках мрачные околицы закопченных заводов, подсвеченных редкими фонарями.

— Ты матери сказал, что уехал? — спросил Монгол.

— Да. Сказал, что к твоему дядьке.

— И я тоже.

— А насчет ментов предупредил?

— Конечно. Если спросят, — скажет, что ничего не знает. Уехал куда-то, на заработки.

— Правильно. Моя тоже, — успокоился Монгол.

Том сверился с картой.

— А вот и Запорожье. Нам на выход.

Они тепло попрощались с машинистом, и, помня о непробиваемых белорусских проводниках, остались ждать новый тепловоз. Его подали через четверть часа. Из окошка кабины торчал пожилой мордатый машинист в синей фуражке и жевал пирожок.

— Уважаемый! — обратился к нему Монгол.

— Шо трэба, хлопци?

— Дядьку, а пустить нас до сэбэ.

— Та куды ж я вас визьму? — скучно бросил машинист, не переставая жевать.

— А в заднюю кабину.

— Та туды низя.

— Та мы ж тока шо там ехали!

— Та ни. Машина новая. А вдруг вы шось поломаете, а мэни отвечать. — И машинист исчез в кабине.

— Раз на раз не приходится, — усмехнулся Том.

— Но ночевать тут как-то не того.

Минут через двадцать подошел еще один состав. Народу перед ним почти не было.

— Так, провожатыми мы тут явно не впишемся, спросят. Есть еще вариант, — сказал Том. — Пошли.

Они прошли вдоль состава и приметили вагон, в который не было посадки.

— Ага, третий с конца. Раз посадки нет, — значит, здесь нас никто и не ждет.

— Ты обоснуй, что ли, — сказал Монгол.

— С этой стороны лезть стремно, заметят. Мы обойдем поезд, и попробуем открыть вагон. Проводники — тоже люди: есть шанс, что дверь закрыта только на ключ-треугольник. Ну, а потом, как обычно: вещи где-то бросим, и гулять.

Они обошли состав, прошли, осторожно оглядываясь по сторонам.

— Третий! — Том полез в карман за ключом, но в этот момент Монгол толкнул дверь в тамбур, и она поддалась…

— Открыта!

Они быстро влезли в вагон, тихо прикрыли дверь.

— Кажется, влезли, — шепнул Том. — Сейчас пойдем…

В этот момент в тамбур ворвались два человека. Это были проводник и милиционер.

— Ага! Попались! Как сюда попали?

— Так дверь же открыта, — пожал плечами Том, одной рукой отряхивая штанину, а другой судорожно засовывая ключ в задний карман.

— Шо ты врешь! Я сам ее закрывал! У вас ключи есть!

— Нету! Открыта была! — наперебой затараторили друзья.

Проводник шагнул к двери, и стал сзади.

— Так, а ну честно! — заорал он. — Это вы вчера Кременчугский обнесли?

— Мы утром еще в Харькове были!

— Куда направляетесь? — спросил милиционер.

— Мы в Крым едем, проездом. Мы тут пять минут…

— Билеты покажите.

— Какие билеты? — развел руками Монгол.

— Откуда приехали.

— Так мы их выкинули.

— А в Крым билеты есть?

— Нет. Мы ж на перекладных.

Озадаченный вид приятелей укрепил подозрения.

— Ага! Едуть в Крым, а билетов нет! А ну, показуйте карманы! — засуетился проводник.

— Так, сейчас наряд вызываем. — Милиционер для убедительности щелкнул рацией.

Том побледнел. Он почувствовал себя полным идиотом. Злополучный ключ-треугольник, на который он так надеялся, теперь жег задний карман. Мало того, что он не пригодился, стал почти уликой преступления, так и выбросить его не было никакой возможности. И это в их ситуации, когда с ментами лучше бы и не знакомиться!

— Мужики, да вы что?! Мы пустые. — Весело улыбаясь, Монгол сделал шаг вперед, и ударил себя по карманам.

Мент тщательно обыскал его спереди, похлопал сзади.

— Эй, я щекотки боюсь, харош, але! — извивался Монгол.

— Я тебе сейчас алекну в отделении. Показуй сумку.

— Без проблем! — Монгол присел на корточки, и демонстративно широко расстегнул змейку.

Том понимал, что тот тянет время, чтобы дать ему возможность сбросить ключ, спрятать его куда-то. Но стоявший сзади проводник не давал даже надежды сделать что-нибудь незаметно. Том молчал, глядя вниз на Монгола и с трепетом ожидая своей очереди.

Наконец, не найдя у Монгола ничего криминального, милиционер повернулся к нему.

— Ты показуй, — поддакнул проводник.

— Нет у нас ничего! — Том интуитивно присел на корточки и стал возиться со змейкой.

— Тут одежда. — Он достал чистую рубашку. — А тут сало, гречка, рис. Тут ножик, спички, соль. Зачем нам это, если мы составы бомбим? Мы в Крым едем.

— Может, подбросите? Нам бы до Крыма, а денег нет, — нашелся Монгол.

Мент как-то сразу поскучнел.

— А что вчера-то случилось? — Том встал, незаметно повернувшись спиной к стене тамбура, небрежно повесил на плечо сумку и скрестил на груди руки, всем видом показывая, что обыск окончен.

— Банда тут ходит, — сказал милиционер.

— Шныряют по вагонам, хватают что ни попадя, пока пассажиры на станцию покурить выходят, — добавил проводник.

— От гады, — неподдельно посочувствовал Том.

Тепловоз дал свисток.

— Ладно, хлопцы. Поезд трогается. Выметайтесь отсюда.

— А может, возьмете? — без особого энтузиазма сказал Том, спрыгивая с подножки.

— Дуйте, пока не передумали! — крикнул мент. Проводник закрыл дверь. Поезд тихо тронулся.

Они молча смотрели вслед составу.

— Уфф! — облегченно вздохнул Том. Тот случай, когда остаться хочется больше, чем уехать.

Он достал ключ, повертел его в руках, и уже размахнулся, чтобы выбросить его в черную от копоти придорожную траву, но тут Монгол вскинул руку.

— Э, ты что?! Мне отдай. Еще пригодится.

— Несчастливый он какой-то. — Том отдал ключ, и они пошли к вокзалу.

— Нет худа без добра. Хоть выспимся. Я сегодня в пять встал. А кажется, что это вчера было.

Они посмотрели расписание поездов.

— Следующий только через три часа, а попутная «собака» через десять минут. Ты где хочешь спать? В запорожских хоромах, или где-то на полустанке?

— Предлагаю продолжить движение, — сказал Монгол.

— Поддерживаю единогласно, — ответил Том.

В вагоне электрички было почти пусто. Монгол сразу растянулся на деревянном сиденье и, подложив под голову сумку, закрыл глаза. Вечерело. В вагоне включили свет. Том уткнулся лбом в стекло, всматриваясь в мелькавшие на горизонте редкие огни и выхваченные из сумерек полустанки. Ему нравились маленькие станции с крохотными, выбеленными мелом заборчиками, развесистыми яблонями и ленивыми кассиршами. Правда, после скорых казалось, что электричка ползет ужасно медленно. Что можно выскочить из вагона и легкой трусцой оставить ее позади. Но выбора не было.

Уже совсем стемнело, когда они доехали до конечной, — небольшой станции со старинным, украшенным колоннами вокзалом.

Зал ожидания был маленький, и оттого казался набитым битком. В углу на желтых фанерных креслах устраивались на ночь два бомжа. Тут же галдело семейство цыган. Трое чумазых детей ползали по полу, играя в какую-то игру. У окна, под батареей, спал старик. У расписания стояла закутанная в черное старуха кавказской национальности, неподалеку сидели двое подвыпивших мужиков, напоминающих беглых каторжников.

— Душевно, — Монгол окинул зал глазами.

— Синочки, помогите бабущке, не понимаю ничего, — попросила старуха.

— Куда едете?

— В Киев еду, к дочке. Станцию перепуталь, здесь выщель. — Она вдруг схватила руку Тома своей костистой, как птичья лапка, но сильной рукой. — Синочки, я правильно еду?

— На Киев только завтра, в два часа дня, другие тут, наверное, не останавливаются. — Том пожал плечами. — Зато рано утром есть поезд до Харькова. Если с пересадкой, то будет быстрее. А если нет, то ехать проще.

— Ага! Ага! — успокоилась старуха.

Они вышли из вокзала. На платформе было пусто. Лишь во тьме, на самом краю перрона, сгрудившись у небольшого пузатого магнитофона, танцевали рэперы.

— Тоже куда-то едут, — сказал Монгол.

— Молодцы! Свободные люди! Хотя, конечно, дрянь слушают.

— Не всем же быть такими умными, как ты, — сказал Монгол.

— Синочки! — раздалось сзади. В дверях вокзала стояла все та же бабка.

— Синочки! — повторила она. — Помогите мне!

— Так рано еще, бабушка. До поезда далеко.

— Дущно там. Воняет сильно. Тут хорощо. Воздух.

Они отнесли к скамейке два ее тяжелых чемодана и узел тряпья.

— Вот спасибо вам. Подожьди! — бабка полезла в чемодан, и вытащила оттуда небольшой сверток, и сунула его в руку Монголу. — Чай хорощий, трава! Кипяток в поезде есть, можно в поезде попить.

— Благодарю, бабушка! — Монгол спрятал пакет в сумку, повернулся к Тому. — Надо искать, где спать будем.

— Может, где-то тут есть вагоны в отстойнике? У нас всегда за станцией стоят. Там и переночуем.

Спрыгнув с платформы, они пошли вдоль рельс, по тропинке. Наконец за покосившимся сараем забор вильнул в сторону, и впереди, освещенный тусклым светом фонаря, замаячил силуэт одинокого вагона.

— Смотри! На ловца и зверь!

С вагоном было что-то не так, но что именно, издали было не разобрать. Наконец, они подошли ближе. Вагон был сильно помят. Они медленно обошли его, заглядывая в черные пробоины выбитых окон, окантованных серебряной крошкой каленого стекла. Одна сторона его обгорела дочерна; низ, где заканчивалась сажа, был ярко-рыжим от ржавчины. В свете одинокого фонаря он казался страшным скелетом огромного зверя.

— Ну что, залезем, раз пришли? — невесело усмехнулся Том, и полез на подножку.

Внутри стоял еще не выветрившийся запах гари и чего-то горького. Полки были вспороты, из них торчали куски поролона. Хрустя осколками, они медленно прошли вагон насквозь.

— Ни одного целого стекла.

— Смотри, — сказал Монгол, показывая пальцем в сумерки тамбура.

Там, на стене было вырезано полуметровое слово: «ГРОЗНЫЙ».

— Что за Грозный? — недоуменно спросил Монгол.

— Столица Чечни, или как ее сейчас там… Ичкерии. С войны прибыл.

— Штык-ножом резано. — Монгол провел пальцами по глубоким треугольным зарубкам. — Интересно, как он к нам попал?

— Может, наш вернули? — Том пожал плечами, поежился. В вагоне было холодно. Ночной ветерок гонял по коридору мусор и невесть откуда взявшуюся осеннюю листву. Ему вдруг показалось, что, усни они здесь, — можно проснуться там, на Кавказе. Где-то в горах, прямо посреди боя.

Выпрыгнув наружу, они еще долго стояли перед изувеченным вагоном, завороженно глядя в выбитые окна.

— Пошли, что ли, — наконец сказал Монгол, и они побрели к вокзалу.

Рэперы куда-то ушли. На платформе было пусто, лишь на скамейке перед вокзалом сидела старуха.

— Не замерзли, бабушка? — они сели рядом.

— Нет, синочки, тепло тут.

— А вы сами откуда?

— Абхазия.

— Красивые места, — неожиданно встрепенулся Монгол.

— Быль там, да? — обрадовалась старуха, и ее сморщенное лицо оживилось.

— Да, в девяносто втором был, в августе.

— Вай, как же ты туда попаль? Там же война бываль, — горестно всхлипнула кавказка. Эмоции на ее подвижном морщинистом лице пробегали легко и быстро, как тени облаков.

— Ага. Как раз началась, — Монгол вытянул ноги, покрутил носками. — А мы не знали, что у вас война. Никто не говорил. У нас тогда все сразу деловыми стали. Крутились, что-то меняли. А у меня одноклассник был, Филин. Неприкаянный такой, все время его куда-то тянуло. Как-то раз он заехал в Армению и хотел на Арарат залезть, но там оказалась граница. Проволока колючая, КСП^[3], все дела. Сработала сигнализация, его заметили. Он в камыши, его поймали. Допросили, ничего не поняли, и посадили в камеру, где-то в части. Ясное дело, напугали его как следует. Что светит ему как шпиону и перебежчику. Филин загрустил. Подумал, что жизнь кончена, что впереди тюрьма, а в тюрьму ему совсем не хотелось. Сделал он петлю из рубашки, кое-как голову продел, и повесился на лампочке. Но там то ли лампочка не выдержала, то ли рубашка порвалась. Упал он с табуретки и разбил себе башку. В части испугались ЧП и от греха подальше отправили его кукурузником на ближайшую железку, на станцию.

Монгол замолчал, достал сигареты, как хороший рассказчик, со знанием дела растянув паузу.

— Спички дай.

Он глубоко затянулся, выдохнул вверх, будто воспоминание, облако сизого дыма.

— Ну это присказка. Короче, приехал он домой и наврал нам, что в Грузии кожанки копейки стоят. Поехали, говорит, бизнес делать. А мы, балбесы, поверили. Деньги собрали, и двинули втроем. Пацаны совсем, не у всех еще паспорта были. Приехали в Адлер, спрашиваем: как в Грузию проехать? На нас все как на дебилов смотрят и молчат. Никто ничего не объясняет. С нами еще Сява был. Он и говорит: о, смотрите, автобус в Новый Афон. Я там в детстве с родителями отдыхал.

— Это Грузия? — спросил Том.

— Не-а, еще Абхазия. Грузия дальше. Но мы до Грузии так и не доехали. Филин включил заднюю: я с этой стороны не был, дороги не знаю. На самом деле ему было везде хорошо, кроме дома. А нам вроде как уже все равно куда ехать. Заплатили мы кучу денег, и едем в этот Афон. Автобус пустой, кроме нас никого нет. По сторонам смотрим: вокруг горы, ущелья каменные, реки в них текут. Утесы над головой висят, лопухи всякие выше человека. Красиво. Водитель курит, ну и мы закурили. Хорошо. Вдруг смотрим, — нас «девятка» обогнать пытается. А водила наш резко руль влево, и давай ее к обрыву бортовать. Чуть в ущелье не столкнул. Вай, думаем, — Кавказ, джигитовка! Кое-как до этого Афона доехали. Спрашиваем, как в Грузию проехать, на нас опять смотрят и молчат. То ли языка не понимают, то ли говорить не хотят. Молчат все, как глухонемые. Сява и говорит: тут море есть, пошли купаться. Ну, пришли мы на море. Людей нет, туристов нет, пляжи пустые. На лодочной станции старики сидят за столом, молчат и траву курят. Дым до моря стелется. Искупались мы, сидим, думаем, что дальше делать. Тут какой-то местный пацан подходит и говорит: «Валюта есть? А то я деньги разные собираю». Ну, поменялись мы с ним, рубли на купоны, по курсу. И тут он говорит: на берегу ночевать нельзя, могут быть диверсанты. С одиннадцати — комендантский час. У нас тут война с грузинами началась, мосты туда взорвали, так что извините, пацаны. Лучше к вечеру покинуть наш гостеприимный пляж, потому что с моря грузинский десант ждут, пострелять могут. Тут я вспомнил, как водитель «девятку» в ущелье сталкивал: у нее, наверное, грузинские номера были.

Посидели мы немного, и пошли куда-то. Идем, смотрим, а там такая маленькая станция между тоннелями. Вокзал старинный, с колоннами, речка недалеко. Водопад журчит. Красиво. Рядом кинотеатр, а оттуда слышно, что индийский фильм идет. А вокруг — прям как Индия, только слонов не хватает. Лианы, бамбуки, пальмы всякие. Банан цветущий видел. Поели в ресторане, там тоже пусто. Перцу у вас, бабушка, в пельмени стаканами сыпят. Говорят: вам еще повезло, потому что красный кончился.

— Итабуп^[4], синок, хорошо рассказиваль, я как дома побываль! — старуха улыбнулась, прикрыла глаза.

— А вокруг горы, очень красиво! И решили мы вверх полезть. Идем по тропинке, вдруг смотрим, — мужик навстречу идет, не кавказец. Оказался украинцем, нам обрадовался. Меня, говорит, Шрамко зовут, я «Кобзаря» три раза читал. Потешный дядька. А потом говорит: не, в горы не нужно. Костер разожжете, и не узнаете, кто вас в спину грохнул. Тут вначале стреляют, а потом смотрят, есть что с человека взять, или нет.

Бабушка всплеснула руками, горестно ойкнула, и, подоткнув узел под спину, снова закрыла глаза.

Монгол выстрелил окурком в темноту. Тот взмыл ракетой вверх, упал на рельсы, рассыпался пучком искр.

— Мы назад спустились, а тут и вечер. Потихоньку постреливать стали. Вначале где-то далеко, потом все ближе. Мы давай в дома стучаться, любые деньги за ночлег предлагаем. Не пускает никто. Боятся. Или через дверь говорят, или вообще не отвечают. Мы забегаем в какой-то подъезд. Сява в одну квартиру звонит, Филин в другую, я — в третью. Тут моя дверь открывается, и на меня девушка смотрит, через щель. В подъезде темно, она со света меня не видит, за дверь вот так вцепилась. Вся в черном, глазищи такие, на руке браслет серебряный. Я смотрю на нее, рот открыл. На ее красивое лицо, на брови. На губы, на глаза. Молчу и думаю: зачем я это увидел? Как теперь мне с этим жить? Стою, как замороженный, спугнуть боюсь, как зверя дикого. Тут она к темноте привыкла, и меня увидела. Так глянула, потом смутилась, а в тех глазах… И «чего приперся», и «ну как я тебе», и «хороша, но не для тебя». Но тоже молчит, смотрит с интересом. Ждет, наверное, как я скажу. А я стою и думаю: зачем, думаю, Бог такую красоту создал, если при ней язык не работает? А потом шум в коридоре, она исчезла, вместо нее старуха. Бабушка ее, наверное. Зыркнула на меня, и дверью хлопнула. А я так и стоял, пока Сява за рукав не дернул: бежать нужно.

Монгол замолк на секунду, вздохнул.

— Так вот. Выбегаем мы из подъезда, а вокруг уже грохот стоит. Стрельба, бэтээры: не ездят — летают. И тараканы кругом. Огромные такие, рыжие, по улицам шастают, ничего не боятся. Чем-то на бэтээры эти похожи, только маленькие. Ну, бежим мы куда-то по кустам перебежками, падаем. И ржем в голос, и страшно. Вдруг смотрим — вокзал. Мы внутрь, а там пусто. Вообще никого. Ну мы уже не удивились, что никого. Кому хочется на работе сидеть, если война…

Монгол снова замолчал, поглазел куда-то вверх, задумался. Потом усмехнулся, повернулся к Тому.

— И знаешь, что мы сделали? Вот вообще не угадаешь. Там стояли такие желтые сиденья, из фанеры, ну, на многих вокзалах такие. Так мы под перила влезли, чтобы ноги вдоль рядов вытянуть, и заснули! Вырубились враз! Вокруг ад творится, ты как будто сидишь в железной бочке, а по ней со всех сторон кувалдами лупят. Грохот стоит, а мы спим! Я эту войну сквозь сон слышу, а встать не могу: устал как собака. И вроде как в детстве, — спрятался под одеяло, и не страшно. И пуля права не имеет.

— А потом?

— А потом в вокзал солдаты русские забежали. Смотрят на нас, как на инопланетян. Документы проверили, говорят: валите отсюда, идиоты, пока целы. Вас сейчас тут в капусту покрошат. Ну они там чуть погрубее говорили, я при бабушке говорить не хочу. А тут как раз поезд идет. Нас в него и впихнули.

Монгол глянул на абхазку. Она молчала, монотонно покачивая головой.

— Поезд Сухуми — Москва, я запомнил, — сказал Монгол, чтобы рассеять всякие сомнения. — Ночью шел. Вот такая история, бабушка.

— Повезло тебе, синок! — наконец вздохнула старуха. — Пльохо, синок, когда война. Грузины и абхазы мирно жиль. Пришел Гамсахурдия, народ ограбил, ущель. Грузины войну не начиналь, абхазы не начиналь. Гамсахурдия начиналь, змия. Грузин погибаль, абхаз погибаль, друг друга стреляль. Я в Сухуме жила. Грузин прищель, ограбиль, моему мужу прикладом зубы выбиль! Зубы хорощие быль, ни разу к врачу не ходиль!

— Если бы плохие были, наверное тоже было бы жалко, — усмехнулся Том.

— И плохие жалько, и хорощие жалько! — причитала старуха. — Всех жалько! Плохой человек — он тоже жить хочет, он тоже пользу приносит немножько чуть-чуть иногда, да?

— Ну, теперь там как дела? Там Шеварднадзе, кажется? — спросил Том.

— Щеварднадзе всегда там, давно там! — прошипела старуха с неподдельной ненавистью. — Щеварднадзе все устроиль, абхаз не любиль, змия! Дома пахать нужьно, сеять нужьно, убивать нельзя человек. Если убивать — кому жить тогда? Кому земля останется? Зачем земля, если человек стреляль, потом умер. Для могилы только земля, щито ли? Война сыновей не даваль, война сыновей забираль.

— Неужели нельзя собраться, обсудить все? Взрослые же люди.

Старуха вздохнула, невидяще посмотрела в конец платформы.

— У бещеный собака нет хозяина.

— Пойдем мы. — Том поднялся, взял сумку. Монгол тоже встал.

— Спокойной ночи, бабушка!

— Спокойной ночи, синочки! — эхом отозвалась старуха, и ее причитающий голос еще долго разносился по пустому перрону.

— Но вообще хорошие люди, — произнес Монгол. — Добрые, как дети. Зачем друг в друга стреляют, — непонятно.

— Ну, мы ж тоже в детстве друг в друга стреляли, — отозвался Том каким-то своим мыслям.

На вокзале почти ничего не изменилось: цыганский улей со своими многочисленными узлами и детьми уже притих. Бомжи, нахохлившись, клевали носом. Время от времени кто-то всхрапывал, и под старинными сводами станции разносилось гулкое басовитое эхо. Ночевать рядом не хотелось.

— Смотри! — Монгол показал в темный угол вокзала. Там, у двери с надписью «Милиция» вела наверх широкая лестница с толстыми каменными балясинами.

Они тихо поднялись по ней и оказались на небольшой площадке с единственной дверью и большим арочным окошком напротив. На двери была надпись «Начальник вокзала». Под окном во всю длину стены располагался широченный и совершенно пустой подоконник. Там-то они и устроились, растянувшись во весь рост ногами друг к другу.

Все вокзалы пахнут одиночеством. Том любил их особый запах, но ночевать здесь ему еще не приходилось. Посторонние, чужие звуки окружили его, тревожили, мешали уснуть; где-то спросонок ругался пьяный, где-то хныкал ребенок. За стеклом, совсем рядом, на ветке дерева, трещала неугомонная саранча. Провалявшись с полчаса в напрасных попытках уснуть, он открыл глаза, глянул в окно. Напротив, над самой кромкой леса, виднелся кусок ночного лилового неба. Где-то за небом протяжно завыла собака.

— Может, накатим по стакашке? — встрепенулся Монгол. В руках у него тускло блеснула стограммовая граненая стопка.

— Не хочется. Давай уже доедем.

— Ну, как знаешь. — Монгол снова лег.

«Зачем я тут? Какая нелепая сила вытолкнула меня с привычной орбиты, загнав на этот забытый полустанок? — размышлял Том. — Лежал бы себе тихонько, в своей теплой кровати. С одеялом, между прочим».

«Нет! — спорил он сам с собой, — спать всю жизнь в любимой кровати — это значит ничего не увидеть, не познать».

Но чужой подоконник давил кости, и, в отличие от призрачных будущих приключений, он слишком, чересчур реален. Он неуютен и казенен, как и льющийся с первого этажа унылый свет люминесцентных ламп.

«Зачем тебе все эти люди, все эти странные звуки? — вновь и вновь всплывали в его голове нотки сомнения. — Ты же не бомж, не нищий, не скиталец. Ты человек с паспортом и местом жительства. Ты недостоин жить в своем прекрасном доме! Ах, как он далек он отсюда. Там уже гаснут огни. Крепко прижавшись друг к другу, заснули голуби на газовой трубе у подъезда. Уже затихла за домом пьяная гитара, прекратил скандалить сосед, и конечно уснула даже та глупая рыжая собачонка, которая вот уже целый месяц будит по ночам весь район. Все спят! А ты — не спишь, потому что ты — здесь! Пересидел бы дома месяц-другой! Зачем, ну зачем ты поперся куда-то в даль, в неизвестность!»

— Зачем-зачем? Зачем-зачем? — глухо простучал во тьме за окном поезд.

Том пытался чем-то отвлечься от этого потока предательских мыслей, ожидая, когда тело уснет. Крыть ему было нечем. Тяжело спорить с мыслями о комфорте, особенно в первую ночь путешествия. «Утро вечера мудренее, — подумал он. — Почему? Потому что завтра поток событий выметет из головы все лишнее».

Мысли лезли в голову одна за другой, как назойливые мухи, — бессвязные, обрывистые, чтобы опять вспыхнуть осознанием своей бессонницы.

«Я опять не сплю!» — и Том вновь выходил из полудремы, обижаясь на самого себя, и от этого просыпаясь окончательно. Монгол всхрапнул, перевернулся на бок, свесив руку с подоконника.

«Вот гад! Дрыхнет, как дома», — Том приподнялся на локтях, с завистью всмотрелся в его лицо.

За последний год, несмотря на разные характеры, они сдружились. Привыкший к суровым пацанским базарам Монгол говорил коротко, емко, иногда нарочито двусмысленно. Том, напротив, был любителем поспорить, пошуметь, часто только ради спора, занимая позицию, с которой он и сам был внутренне не согласен. Он воспринимал мир легко, доверяя ему самое сокровенное, и бескомпромиссно обличая его недостатки. Ему казалось, что если объяснить людям, в чем они заблуждаются, то сами они, по велению своего сердца, станут лучше. Его самоуверенная искренность на грани хамства многих отпугивала, других же, наоборот, привлекала. Сам же Том считал, что таким образом отсеивает нормальных людей от всякого непотребного мусора. Монгол хоть и посмеивался над этой наивной чертой Тома, но где-то внутри ему нравилась такая резкая, беззащитная прямолинейность друга. К тому же разговорчивый Том никогда не критиковал его за то, что тот никак не мог толком научиться стучать на барабанах, и Монгол был благодарен ему за это.

Ему вспомнились те домузыкальные времена, когда они с Монголом только познакомились и «бегали на сборы». Цепочка неустрашимых, довольных собой пацанов бежала трусцой по знакомым и незнакомым улицам. Перемещались всегда бегом, чтобы не успели менты, чтобы не узнали граждане. Иногда бежали тихо и быстро, иногда страшно гремели палками и прутьями в поисках врага, который всегда был где-то рядом. Прохожих не трогали. Бывало, что на пути им встречались их ровесники, которые «не бегали» за район, и имели неосторожность попасться под руку. Их били, скидываясь каждый по удару, а в качестве платы за школу жизни выворачивали карманы.

Иногда Пятерка ходила на вражеские районы, собирательно называемые «волчарней». Чаще всего это была соседняя Стекляшка, реже — далекая Десятка. Их район был больше и сильнее Стекляшки, поэтому тем почти всегда перепадало. Стекляшка дружила с «Десяткой», и когда те выходили вместе, — непросто было уже пятерским.

Вся эта жесткая пацанская организация несомненно завоевала бы весь мир, если б не полное отсутствие координации. Иногда свои убегали от своих, иногда, спутав, кто теперь друг, а кто враг, дрались в потемках с неопознанной подмогой из дружественных районов. Часто, вместо того чтобы спешить на помощь, понтовато цеплялись к девкам, зависали по дворам в случайных встречах со знакомыми. Бежали туда, где никого не было, терялись целыми толпами, потому что «кто-то сказал, что кто-то слышал, что на самом деле…» Иногда этот организационный бардак удавалось немного упорядочить Громозеке, толстому веселому пацану. Он был глазами и ушами района, рассекая на своем горбатом «Зепере» по окрестностям, высматривая врага и предупреждая о ментах. Но Громозека ездил без прав, и поэтому на чужой район старался не соваться.

«Сходки» длились недолго, — максимум минут пять-семь, и были совсем не похожи на борьбу или бокс. Эти нервные мероприятия с использованием мата и подручных средств почти всегда заканчивались лужами крови, рваными ранами и лежащими в отключке пацанами. Дрались все по-разному. Одни рвались в самое пекло, холодно и размеренно тренируясь в секциях и затем оттачивая свое мастерство в реальной обстановке. Другие отчаянно халтурили. Падая как подстреленные, они терялись в самом начале драки, предпочитая опасные минуты отваляться на земле. Большинство пацанов старались держаться толпы, дрались неумело, но зло и ожесточенно.

Менты в драку не лезли и никогда никого не разнимали. Они всегда отстраненно наблюдали, как с ревом толпа бежит на толпу, как летят кирпичи и бутылки, а над головами с неприятным режущим звуком гудят цепи. Стоя у своих машин, они ожидали развязки.

Ментов боялись и презирали. Но, в отличие от простых граждан, они имели что-то человеческое, какие-то цели. Тома же всегда поражал пофигизм обывателей. Они, покорители космоса, победители в войне, они боялись их, пацанов, — по сути еще совсем сопляков. Завидя бегущую толпу, прохожие отворачивали глаза, жались к стенам домов, закрывались газетами. Общество взрослых вдруг самоустранилось, рассыпалось, не смогло защитить себя от своих же детей. Когда-то оно дало слабину, и уже боялось загнать под лавку гонористую, чуть оперившуюся пацанву. Том чувствовал этот ядовитый адреналин безнаказанности; его ужасал и одновременно радовал истекающий от прохожих страх. Иногда ему хотелось избить их всех, — только затем, чтобы сделать сильнее, чтобы вызвать у тех хоть какое-то возмущение их вседозволенностью. Серые мыши, влачащие свою серую шкуру с работы домой. Жуя перед телевизорами, они проели свою страну насквозь, и этот животный страх был естественным плодом их пофигизма.

Их новый район быстро разрастался, и, как уверенно говорили местные пацаны, стал самым сильным в городе. Уже несколько лет «Пятерка» гремела в оперативных сводках милиции, забрав первое место по преступлениям у соседнего частного сектора, где обитали цыгане. Приезжие пацаны, заселявшие новые дома, быстро перезнакомились, нашли общий язык. Вскоре у обеих школ района, у магазинов и районной поликлиники появились патрули. Двое-трое малолеток рысью подходили к возвращавшимся из школы подросткам, и, растопыривая локти, выдавали ультиматум:

— Слышь, дятел, чего за раен не бегаешь? В пятницу, на девять, к «Матрешке», на сборы. Не придешь — морду расквасим. По-ял? — говорили они, делано сплевывая сквозь зубы, и удалялись.

Эти внушения действовали: по пятницам к местной дискотеке из подворотен и остановок стекались компании подростков.

Сборы Егор долго игнорировал. Пару раз его ловили, пугали, что превратят в котлету. Он обещал, что придет, но так и не приходил. Но после того, как Кольке десятские проломили скейтом голову, он подумал, что нет смысла получать от своих и от чужих.

На окраине их района, в небольшом лесопарке стояла старая деревянная сцена со скамейками. Когда-то здесь давали концерты областные музыкальные коллективы, но те времена давно ушли в прошлое, о чем свидетельствовали загаженные задворки, изрезанные ножами деревья и кучи битых бутылок по кустам. Теперь перед пустой сценой сидели на скамейках разномастные пацаны, знакомые и не очень, в спортивных костюмах и школьных штанах. Поплевывали семечки, курили, негромко переговариваясь, всем своим заговорщицким видом намекая на то, что здесь происходит нечто важное. Новички стояли отдельно, жались, робея, к сцене. Наконец появился невысокий и худой гопник.

— Братва, всем привет, — небрежно бросил он, и сразу подошел к сцене. Он был ниже Егора, с темноватым лицом, черными как смоль волосами и быстрыми блестящими глазами. Он был даже тщедушным по виду, но в его уверенной фигуре, в манере говорить сквозила непонятная Егору сила.

— Заправ! Заправ! — прошелестело над нестройным рядом новичков.

Пацаны повскакивали со скамеек и подошли поближе, послушать.

— Эй, тихо там, — крикнул кто-то.

— Кто не знает еще, меня Черя зовут. — Заправ прохаживался вдоль сцены. — Завтра встречаемся на бурсе, в это же время. Там Девятка будет, у нас с ними сейчас мир. На волчарню вместе повалим.

— А что брать? — спросил кто-то из новичков.

Черя смерил вопрошавшего взглядом, сплюнул, глянул на часы.

— Пацаны, стрела у меня. Монгол, обоснуй, а я двинул. — Махнув рукой кому-то в толпе, он скрылся за деревьями.

На сцену влез хорошо сбитый пацан с чуть узковатыми, будто припухшими глазами и сломанным ухом. Буцнув попавшуюся под ноги бутылку, он оглядел толпу, набычился, прошелся косолапо по сцене, и, пародируя школьного военрука, грозно рыкнул:

— Кто тут не понял?

Он, может, и хотел казаться страшным, но за этим рыком явно чувствовался добрый и веселый характер: заулыбались даже напряженные новобранцы.

— Вопросы? — еще раз повторил Монгол.

— У меня меч есть, — сипло сказал Егор. От волнения у него пересохло в горле.

— Не слышно. Громче скажи.

— У меня меч есть, — повторил он. — Меч брать?

— Ты что, мля, в сказке?

— Я первый раз.

— Погоняло есть, сказочник?

— Нет.

— Будешь Том. Кто не знает: с собой берете палки, цепи, арматуру. Только самое простое. Только то, что можно сразу сбросить, если винтят. Не надо мечей, луков и копий. Нунчак, звездочек и прочего дерьма не брать. В карманах — соль, перец, гайки, шарики от подшипников. У кого есть, — берите карты.

— А зачем карты? — спросил невысокий пацан, стоявший рядом с Егором.

— Ты тупой? Зачем карты, пацаны? — Монгол театрально развел руками, и все загоготали. — Играть, ясен перец. Если кто попал в ментовку, — кликуху не палить.

— А теперь что?

— А теперь все. По домам.

— «Пятерка» короли!

— «Пятерка» короли!!!

«Будто собаку назвали», — думал Егор, мысленно ощупывая свой новый статус по дороге домой. Его кличка ему не очень нравилась. Ему больше бы подошло «Сказочник», или, на худой конец, «Андерсен», но уж назвали как назвали. С другой стороны, теперь он был в системе, а система защищала его, по крайней мере, у себя на районе. И эта принадлежность к чему-то сильному и серьезному внушала уверенность в его пацанячьем завтрашнем дне…

Той же ночью ему приснился сон. Он стоял на морском берегу, около невысокой бетонной стены. Стена шла вдоль моря, как бы отгораживая от воды узкий, заваленный камнями участок берега.

К стене подошел Монгол. Том вдруг почувствовал, что во сне они давно и хорошо знакомы. Монгол похлопал по нагретому солнцем бетону и засмеялся:

— Слушай, ну а стена-то здесь при чем?

…Протяжный свисток проходящего поезда вывел его из забытья. Саранча за окном уже уснула. Стало тихо и в зале ожидания. Лишь время от времени сонный диспетчер унылым голосом объявляла ничего не значащие направления.

Том отчаянно пытался заснуть, то поджимая ноги, то вытягивая, будто запихивал ими остатки дня в черный мешок ночи. Но короткая летняя ночь уже сдавала позиции: за окном уже виднелись еще неверные очертания ближайших деревьев и высоковольтных опор.

Он приподнялся, снова глянул на Монгола. Тот сладко сопел, наморщив брови.

— Вот же гад, — снова повторил Том и закрыл глаза.

В пути

С криками петухов их принял на вокзале заспанный милицейский наряд.

«Повезло!» — успел подумать Том, сползая с подоконника под ободряющее и почти нежное постукивание резиновой дубинки по ноге, — удалось-таки на часок отключиться.

Они спустились на первый этаж и открыли грязную, обитую коричневым дерматином дверь с надписью «Милиция», рядом с которой стоял старый-престарый велосипед.

За дверью была длинная узкая комната. У окна стоял большой заваленный бумагами письменный стол. За ним сидел участковый и что-то быстро писал. Вдоль стены, у входа, под стендом «Их разыскивает милиция» сидели на откидных стульях мрачные и запухшие граждане. Среди них выделялся косматый светловолосый человек с угловатыми чертами лица. Из коротких обшарпанных рукавов грязной куртки торчали узловатые руки с черными ногтями, в которых он сжимал бесформенный самодельный рюкзак.

«Наш человек», — подумал Том и нервно бросил взгляд на стенд с преступниками. Знакомых рож на нем не оказалось.

— Так как же ты свою картошку бросил и на юг едешь? — спросил участковый.

— Ничего с ней не станется, — ответил Косматый, теребя рюкзак. — Я умный, бурьян не пропалывал. Солнцем не пожжет.

— Мичурин, — усмехнулся участковый.

— Еще одни, на юг. Наверху ночевали! — доложил сержант.

— Что вам там, наверху, медом намазано? — спросил участковый.

— Товарищ начальник, — бодро сказал Том, тыкая пальцем в окно. — Вот наш поезд подошел. Мы сейчас уедем, и больше с вами не увидимся. Отпустите нас, пожалуйста.

— Тамбовский волк тебе начальник, — буркнул участковый.

Косматый вдруг заерзал, и вскочил, глядя на дверь.

— Да не боись. Ничего с твоим драндулетом не случится, — сказал участковый.

— Товарищ начальник. Отпустите, — еще раз повторил Том. — Опоздаем ведь.

Участковый наконец оторвал глаза от бумаг, глянул в окно и привычно недоверчивым тоном сказал:

— Покажите документы.

Они достали паспорта.

— Куда путь держим?

— В Крым.

— С какой целью направляемся в Крым?

— С какой… В гости. Друг у нас там.

— Гражданин начальник, сейчас наш поезд уйдет! — повторил Монгол.

Участковый небрежно глянул в паспорта, и, кивнув сержанту, сказал:

— Петя, а ну досмотри их.

Сержант взял сумку Монгола, расстегнул змейку.

Среди носков и пакетов с крупой он заметил облупленную по краям красную флягу-книжку, достал ее, болтанул в руке. Тяжелая фляжка утробно булькнула, как бы подчеркивая, что полна до краев.

— Что здесь? — в его вопросе зазвенели плохо скрываемые нотки предвосхищения победы.

— Вода, — сказал Монгол.

— Вода? — недоверчиво переспросил милиционер, и его брови прыгнули вверх. Хохотнув, он с театральным жестом отвинтил крышку, понюхал содержимое. Недоверчиво пригубил. Монгол не обманывал.

Том сразу поскучнел. В его сумке лежала двухлитровая бутылка спирта. Перед сном он положил ее сверху, чтобы было удобно спать.

— А почему через нашу станцию? — подозрительно спросил сержант Петя.

— В Запорожье поздно приехали. Деньги кончились. Потом сюда, на электричке.

— Что ж вы, без денег, и в Крым?

— Так мы ж не отдыхать, мы к другу. Отпустите, а?

— А может, вы воры-гастролеры? — сурово спросил участковый.

— Та посмотрите на нас. Он волосатый, я лысый. Какие мы гастролеры? Это ж форменное палево, — засмеялся Монгол.

В этот момент тепловоз призывно свистнул. Монгол тоскливо посмотрел в окно.

У ментов, видимо, тоже что-то екнуло. Участковый кивнул сержанту, тот засуетился.

— Так, теперь ты! — сержант поставил на стол сумку Тома. Быстро расстегнул змейку, вытащил бутылку.

«Какая нелепая утрата. И врать глупо, — все равно же проверит», — мелькнуло в голове.

Сержант поставил бутылку на стол, брезгливо ковырнув в недрах сумки, затем взял спирт, и, вложив его назад в сумку, застегнул молнию.

— А теперь быстро отсюда! — крикнул участковый.

Не дожидаясь повторного приглашения, они ринулись к выходу. В этот момент из кармана Монгола вылетела его граненая стопка, и, ударившись о каменные плиты, брызнула осколками по полу.

— Ха-ха-хахахахаха! — захохотал Косматый.

Поезд еще раз призывно свистнул, звякнули замки вагонов.

— А-аа! — заорал участковый, добавив пару крепких выражений. — Забрали осколки, и вон отсюда!

Поезд тронулся. Проводница уже убрала подножку, но, увидев двух бегущих пассажиров, участливо закричала:

— Давайте быстрее, мальчики! Запрыгуйте!

Они влезли в вагон. Успокоились, немного отдышались.

— Докуда едем?

Убедившись, что поезд набрал скорость, Монгол широко улыбнулся и ответил:

— А докуда довезете.

— Так, новости! На следующей станции выходьтэ! — сурово отрезала проводница.

— А какая следующая?

Женщина отвернулась, не удостоив их ответом.

Они снова спрятали вещи на третьей полке и пошли гулять по поезду.

— А спирт не нашли, вот балбесы! — засмеялся Том.

— Ага. И ориентировок на нас нет. — Монгол широко распахивал дверь очередного тамбура.

— Думаешь, вообще нет, или до этой дыры еще не добрались?

— Не знаю.

Поезд был забит битком, лишь в последнем вагоне пустовало несколько плацкарт. Они подсели в одну, где дремал лишь один седобородый старичок в пиджаке.

Том вглядывался в неродной пейзаж за окном, и никак не мог сообразить, что же в нем изменилось. Чем отличались все те же тополя, кусты, трава от его родных мест? Вроде все то же, но что-то в них было не то. Они стали будто суше и в то же время расслабленнее, привычнее к солнцу. Да и само солнце стало светить чуточку ярче, придавая зелени особый, южный блеск.

После очередной станции в плацкарт зашел здоровенный мужик.

— Це мое мисцэ! — сказал он, глядя на Тома сверху вниз.

Том молча пересел на боковуху.

Старичок напротив проснулся.

Мужик сел на свою полку, снял пиджак. Долго и осторожно вешал его на крюк рядом с окошком. Затем достал из сумки сало, хлеб, яйца, огурцы, фляжку и небольшую походную рюмку. Наполнил ее до краев, выпил залпом, не смотря по сторонам, полностью погрузившись в процесс поедания пищи. Старичка соседская трапеза не интересовала. Он снова задремал, время от времени просыпаясь, чтобы ненадолго взглянуть в окно. Новый пассажир выпил еще одну рюмку, закусил. Затем свернул объедки, спрятал бутылку в сумку, вытер стол, откинулся назад, и, довольно поглаживая живот, сказал:

— От скоро прийдэмо до влады, и будэ порядок.

Пассажир напротив открыл глаза. Ему явно не хотелось говорить, но, видимо почувствовав, что не ответить невежливо, спросил:

— Кто это — вы?

— Националисты, — тихо, но с едва сдерживающейся гордостью сказал мужик.

Старичок не ответил.

— А вы, я бачу, с Восточной, — продолжал мужик. — У вас тута все по-другому. Чыновныкив годуетэ.

Старичок пожал плечами.

— Все сами себя кормят, — осторожно и вроде бы дружелюбно протянул он. — Вон, только флот поделили, а уже корабли туркам продают. По цене металлолома. От ядерного оружия отказались.

— Розумиетэ, то зараз останне поколиння тых, хто правыв при совке. — Мужик положил на стол свои огромные тяжелые руки. — Цэ ж вси комуняки перекрашэни. Будэ новэ поколиння, чэсна молодь прийдэ до влады. А мы допоможэмо.

— Поможете? Как?

Мужик хищно засмеялся.

— Та як… Звисно як, — зброею^[5].

Старичок замолчал.

— Вы мабуть, думаете, сив дядько, та й болтаэ? — усмехнулся пассажир. Он снова откинулся на спинку, будто раздумывая, заново оценил собеседника, быстро глянул по сторонам. Старичок не вызывал опасений.

— Навесни був у Нижневартовську, — со вкусом сказал мужик. — Вахта в мэнэ там була. Так туды пистолеты прямо з Тульского заводу вэзуть. Без номеров. По триста доларив за штуку. Я купыв.

Мужик потянулся было к карману пиджака, помедлил. Вытащил оттуда носовой платок, и, промокнув вспотевшее от водки лицо, глянул туда, где, прислонившись щекой к окну, сидел Том. Тот безучастно смотрел в окно.

–…А из Средней Азии — лазерные прицелы по 50. — Мужик перешел на русский. — Сейчас такой 1000 зеленых стоит. Я себе на «Сайгу» купил.

— Не страшно? Нелегально ведь, — спросил старичок.

— Почему нелегально? Все легально, документы на «Сайгу» в порядке, — мужик подмигнул, засмеялся своей шутке, и потянулся было к пиджаку, но глянув на Тома, вновь убрал руки на стол.

— В Карпатах много оружия, — понизив голос и смакуя каждое слово, продолжил он. — Очень жаркие бои были, и с немцами, и с поляками, и с большевиками. Зброя по лесам осталась самая разная. В некоторых местах до сих пор ходить опасно. В детстве, помню, скрутим несколько немецких гранат в одну, да як жахнем. Любили это дело.

Старичок молчал.

— Сейи вэсны на Георгия хтось из «Дегтярьова» полывав. Таке село в нас, бандеривське, — ухмылялся мужик.

Увидев недоумение на лице собеседника, объяснил:

— У нас в селе на праздник Георгия Победоносца в воздух стреляют. Традиция такая.

— А вы сами-то откуда? — спросил старичок.

— З Галычыны. З одного славетного села. Про Симчича чулы?

— Нет.

— З нашого села вин. То вин генерала Ватутина пидстрелыв. И не в ногу, як казалы при Совдепе, а в плечо. Двадцять пъять рокив по лагерях. И тиейи ж думкы: вид демократив этих толку не будет, они только о себе и думают.

— Вы считаете, что нужно воевать?

— Тут не в этом дело. — Собеседник потер багровые кисти рук. — У Дмытра Донцова очень точное разделение всех людей на казаков и свинопасов. Сейчас нами правят свинопасы. Их нужно прогонять, и чем скорее — тем лучше. Но они будут сопротивляться, потому что за ними админресурс. Неизбежно прольется кровь, но она только сплотит народ. Ведь совершенно иное дело — государство, построенное на крови. Совершенно другая крепость цемента. А збройи у нас забагато. Очень много, все у всех есть, и все к тому идет.

Мужик говорил весомо, отрывисто, будто колол дрова. Он уверенно отвечал на все вопросы, обо всем имел ясное представление. Том вдруг вспомнил слова Силина про миф. Этот простой мужик чувствовал все то же самое! У него был свой миф о независимости, — миф куда более живой, чем в других местах Украины. Его ясная, первобытная уверенность в своих словах не имела ничего общего с отрывочными интеллигентскими рассуждениями Лужи. Но в то же время у них было и общее. Легкое чувство самоуверенного превосходства, которое замечалось и в жестах, и в повороте головы, и во взгляде. Это чувство как будто бы лишало их необходимости что-то доказывать в споре, как иногда бывает со взрослым, уставшим от глупых вопросов ребенка.

— Если бы не было СССР, Украина, по крайней мере Западная, жила бы совсем по-другому… — продолжал мужик.

— Были бы поляки. Чем не оккупанты? — отвечал старичок.

— Поляки — совсем другое дело. Польша — культурная, чистая страна. Дороги — как этот стол. — Он протер рукой по бежевому пластику. — Я в Польшу часто езжу, хорошо знаю.

— А то, что поляки относились к украинцам как к быдлу? А польский гонор?

— Та не, такого не было, то вы с евреями путаете. Вот во время войны Богдана Хмельницкого евреев били. С одной стороны украинцы, с другой поляки. Забирали награбленное добро.

— Да как же не было? — вдруг оживился старичок. — А как же ОУН? Она же против кого организовалась? Против пацификации Пилсудского. Я сам помню рассказы своих знакомых. А Бандеру к смертной казни за терроризм кто приговорил? Русские? Нет, поляки.

Мужик помрачнел, его глаза уперлись в лежащие на столе кулаки.

— В нашем селе, когда пришли немцы, — они убили двух ОУНовцев, — тяжело ворочая слова, сказал он. — А когда пришли большевики, то убили 276 человек. Включая маленьких детей. Просто срезали пулеметами, приговаривая: «все равно бандеровец растет». Как к ним можно после этого относиться? Во Львове на месте тюрьмы в несколько слоев трупы, известью присыпаны. И мы знаем, что это не немцы. Оттого большевиков не любили, и били, где могли.

— Вы поймите меня правильно, — сказал старичок. — Я большевиков не защищаю. И страна, и Церковь от них тоже натерпелась. Но ведь и немцы. Немцы тоже людей расстреливали. Культурный народ, а человеческой кожей мебель оббивали. Это как? А Бандера, — он разве за немцев не воевал?

— Да не, — легко отмахнулся мужик, — он всю войну в тюрьме просидел. Как только они независимость провозгласили во Львове в 41-м, — его и посадили.

— Но власть-то во Львове была немецкая, она же не просто там появилась, — гнул свое старичок.

— Немцы были временными попутчиками. Бандера хотел суверенную Украину, просто советские пропагандисты все смешали. Вот Мельник говорил, что немцы нам союзники и братья до гробовой доски. Из-за этого начался конфликт между обоими, и бандеровцы мельниковцев почти уничтожили. Бандера знал, что какой бы империалист ни пришел, — политика будет та же. Вот, например, кого большевики преследовали в 1939 году, тех же и немцы в 1941-м. Кого били немцы с 1941-го по 1944-й, тех били потом и большевики. Они друг друга не уничтожают, эти империалисты, а дополняют. Но это все, как говорят в России, преданья старины глубокой. Разве вам нравится то, что сейчас происходит? Ведь повсюду дерибан, бывшие коммунисты под новой вывеской делят государство, а народ опять где-то сбоку.

— Не нравится, — сказал старичок. — Но у меня на этот счет другое мнение.

— Какое?

— Я православный священник. И отвечу как православный. Национализм по своей природе опирается на кровь, в прямом и переносном смысле. Чтобы выделиться по этому признаку, нация вынуждена, понимаете, вынуждена подчеркивать то, что она лучше, особеннее других.

— Вовсе нет. Я, например, уважаю тех же поляков, или немцев.

— Проблема не в вас. Если это станет государственной политикой, то неизбежно найдутся люди, которые будут считать иначе. Люди — они разные. Появятся и те, кто, найдя в этой идеологии приемлемую для себя нишу, будут презирать других. Вот вы уважаете немцев. Среди них были и хорошие люди, не потерявшие остатки совести, и изверги. Изверги есть везде, но раскрыться, воплотить свои деяния они смогли только благодаря национализму, благодаря теории избранности. А без этой теории так бы и остались до смерти милыми людьми. И немцы проиграли в войне не потому, что были плохо экипированы, слабы или неуверенны, а потому, что этой избранностью возгордились. Эта сатанинская гордыня уничтожила не одно племя. Вот, например, апостол Павел. Вы только представьте: человек принадлежит к народу, у которого — Завет с Творцом. С Богом! Он принадлежит к избранному народу, — чего еще желать? И вдруг он говорит, что язычники ему братья, и, преодолевая свою избранность, идет проповедовать к ним.

Мужик молчал, тяжело глядя на собеседника.

— Да, вы правильно сказали: кровь — это крепкий цемент, — продолжал священник. — Но ваш крепкий дом не устоит, поскольку у него нет фундамента, нет Бога.

— Хорошая проповедь. Я ничего против Церкви не имею. Алэ я вважаю, що Церква, як маты, должна быть национальная.

— Вот именно. Это потому что у вас место Бога заменила родина, территория. А Христос следующих за Ним призывал отказаться даже от родителей. Вот, например, есть у нас праздник Покров. Почему мы, славяне, празднуем день, когда Богородица разбила корабли наших предков у православного Константинополя? Потому что мы в первую очередь христиане, и только потом — славяне, народ.

— Я, може, крови и не хочу, но жыття — воно такэ… А Покрова — це не тильки церковнэ свято. — Мужик опять перешел на мову. — Цэ ще й дэнь народжэння УПА.

Он хлопнул себя по коленям, давая понять, что разговор окончен, и, отвернувшись к окну, замолчал.

Поезд замедлил ход. За окном замелькали столбы станции, а затем появился небольшой, залитый солнцем перрон Мелитополя.

— Бувайте. — Мужик встал, слегка поклонился священнику, и вышел в коридор.

В вагоне стало совсем душно. Южное летнее солнце разогрело его как консервную банку.

— Новоалексеевка, — Монгол дернул Тома за рукав. Название станции он проговорил с таким благоговением, будто бы они ехали именно туда.

— И что? — не понял Том.

— Как что? Следующая — уже Крым. Пошли в тамбур, покурим.

— Пошли.

Они вышли, Монгол достал сигареты.

— Видел? — произнес Том. — Матерый бандера. Не то что наши местные интеллигенты. Совсем другое тесто.

— Я думал, ты ему начнешь баки забивать, — отозвался Монгол.

— Зачем? Каждый сходит с ума по-своему.

— Я бы укатал его.

— А не надорвался бы? У него руки — как мои ноги.

— Здоровый шкаф громко падает, — зевая, сказал Монгол. — Но я не стал рисковать, потому что у него пушка.

— Откуда знаешь?

— По глазам понял… Он вначале перед попом хотел хвастануть, а потом тебя стреманулся. Эх, моего бы дядьку сюда.

— Ты, кстати, обещал рассказать. Кто он у тебя?

— Дядька у меня героический.

— Это я уже слышал.

— Ну как… — Монгол собрался с мыслями. — Ветеран войны, воевал где-то на Белорусском фронте. Потом попал в плен к немцам, отправили в концлагерь. Три раза бежал, на третий раз — удачно. Каким-то образом оказался во Франции, попал к маки, французским партизанам. Воевал с ними до победы. Награжден орденом Почетного Легиона. После войны, не будь дурак, остался во Франции, поскольку в родной стране за плен можно было еще и сесть. Вернулся уже при Брежневе.

— А что государство? Не посадило?

— Не только не посадило, но еще и квартиру в Москве дало, и на работу устроило. Он до пенсии книги с французского переводил. А потом ему душно стало, — что-то с легкими. И вот, на Крым поменялся. Старенький он уже. Лет под восемьдесят, наверно.

— Героический дядька, да, — протянул Том. — Ты адрес-то хоть взял?

— Конечно. Мамка написала. И банку варенья ему передала. Чтобы уж совсем с пустыми руками не ехать.

Предвкушая скорый финиш, Том крутил в руках карту с расстояниями между станциями.

— Тут совсем немного. И тут… Теперь совсем другое дело. По логике, следующая Джанкой, а там уже и до Симферополя дэцл! Еще чуть-чуть…

Поезд летел вперед, как лошадь, почуявшая близкое стойло. Он был уже почти родной. Стыки рельсов стучали в унисон с сердцем, наполняя его радостью. Проводники все разом подобрели, радостно улыбались пассажирам. Том сам будто слился с длинной железной гусеницей состава в единое целое, и они вместе неслись к цели, жадно вглядываясь в раскаленное белое марево горизонта.

Природа за окном изменилась до неузнаваемости. Жухлые, высушенные солнцем тополя, колючки и серо-желтая земля уступили место соляным озерам Сиваша. Заискрились седыми берегами мертвые заливы, запахло йодом, соленым морским гнильем, еще чем-то горьким, незнакомым.

В тамбуре их обнаружила проводница.

— А, вы ще тут? Сейчас станция будет, вы выходите, — она сделала ударение на букву «о». — Выходим, выходим отсюда.

Она стала выпихивать их в рабочий тамбур.

— Милая, дорогая! Что же вы делаете? Где же ваше милосердие?

— Вещи забирайте! — отрезала та.

Они забрали сумки, вышли в тамбур. Наконец поезд остановился. Проводница распахнула дверь, подняла подножку, и жестом предложила проследовать наружу.

Том осторожно выглянул из вагона.

За дверью, насколько хватал глаз, стелилась бескрайняя, будто занесенная снегом, слепящая глаза равнина. Напротив тамбура торчал ржавый, покосившийся остов будки, больше похожей на заброшенную автобусную остановку. Апокалиптическую картину завершала вздыбленная колесами грузовика колея жирной грязи, которая исчезала в белом мареве горизонта. Какой-то неведомый шоферюга проехал навстречу солнцу прямо через безбрежную соленую долину.

— Вы что, смерти нашей хотите? Это же Луна. Там нет ничего живого. — Том спрятался назад в вагон, развел руками. — Куда выходить?

— Ну шо з вас визьмэш! Йидьтэ вжэ. — Вздохнула проводница, и махнула рукой.

— От вы людына, не то шо те белорусы. Та може вам налить? — спросил Монгол. — У нас спирт есть.

— Та жарко, мальчики, — проводница, подобрела. — Йидьтэ вжэ, ладно.

— Вот спасибо вам! А можно у вас кипяточку? — спросил Том.

— Ох, хлопчики, вам як мэд, — так и ложкой. Он, у титани визьмить.

Том достал кружку, Монгол насыпал туда бабкиной травы.

— Может зелье приворотное? — вдруг спросил он.

— Ты и без зелья того… — Том повернулся, обратился к проводнице. — Не хотите чайку? Травы Кавказа. Бабушка собирала.

Через минуту они сидели в купе проводников и пили втроем ароматный травяной чай.

— Та шо ж мы, не люди?! Мы ж люди тоже ж, мы понимаем, — охала проводница.

— Добро всегда возвращается. Закон вселенной, — говорил Монгол, угощаясь печеньем.

— Дай-то Бог, дай Бог, — вздыхала женщина. — Симферополь скоро. Пиду билеты раздам.

Они сели в конце вагона. Рядом, в последней плацкарте, ехала компания волосатых. С третьей полки, из-за рюкзаков, торчала гитара. Разморенные южной духотой, они спали. Напротив, на боковухе, сидели две цыганки с младенцем. Том кивнул на цыган, шепнул Монголу.

— Вон, видишь. Это вечные трайперы. Целый народ, который тысячелетия ищет что-то, ищет. Народ в движении, народ без дома. Наверное, они сыграли когда-то в игру, где на семь стульев шесть человек. И, когда музыка прекратилась, им не хватило своего стула. И теперь они едут, едут. Профессиональные путешественники. Вот у кого опыт!

— Может, ты с ними в таборе хочешь пожить?

— Они меня не поймут. Я для них конкурент.

Симферополь начался внезапно. Когда за окном показалась белая колоннада вокзала с башенкой часов, пассажиры радостно засуетились.

— И все, что ли? — поскучнел Монгол. — Я бы дальше ехал.

Город встретил их теплым воздухом раннего вечера, запахом кипарисов и цветастой суетой приезжих. Проводники тепло прощались с пассажирами.

Примечания

1

Не кури! (цыган.).

2

Беспокойный.

3

Контрольно-следовая полоса.

4

Спасибо (абх.).

5

Да как… Известно как, — оружием (укр.).