Мамалыжный десант

Юрий Валин, 2023

Отдел «К» продолжает работу. Эта книга о рядовом составе Отдела, о людях, которые не выбирали, где и как им воевать, а просто выполняли свой долг. Апрель 1944-го. Тимофею Лавренко, призывнику полевого военкомата, через несколько дней предстоит вступить в бой. Как сложится его судьба, куда выведут мальчишку фронтовые дороги, можно лишь угадывать и предчувствовать. Но в судьбу и суеверия Тимка не верит, он верит только в Победу. На этот раз бойцы опергрупп Отдела «К» действуют на самом южном фланге фронта. Днестровские плацдармы, Дунай, Югославия, далее везде…

4. Август. Фрукты

Жестяное ведро Тимофей подклепывал дважды, сейчас уже не подтекало. С водой на плацдарме имелись проблемы, иной раз пока дождешься подвоза… Можно было, конечно, и к обмелевшему Днестру сходить, но к речной воде боец Лавренко относился с должной осторожностью. Стираться — это конечно, а пить… Народ и так болеет всяким разным. По большей части малярия свирепствует, но желудки иной раз тоже слабину дают.

Тимофей глянул в пилотку, сейчас выполнявшую роль лукошка. Головной убор был полон слив — крупных, сизых, пахучих, с матовой пыльцой. Наверняка сочные, рот сразу слюной наполнился. Но надо помыть, надо!

Сливами угостил водитель хозроты. Дней десять назад Тимофей ему камешек для зажигалки отдал, теперь вот прибыток с той ерунды получился. Фрукты возили с левого берега, урожайный год намечался, что даже странно, учитывая сухое и жаркое лето. Хотя весна, помнится, была совсем наоборот…

Плацдарменное лето давно вошло в свою заключительную треть: над берегами Днестра навис август — душный, пыльный, полный предчувствий. Намечалось движение, на этот раз серьезное, решительное и однозначное. Надо думать, по ту сторону нейтральной полосы об этом тоже догадывались и тряслись всеми поджилками. Да и сколько можно?! Войска других фронтов вон уже где, а здесь прикипели, застряли, увязли. Но ничего-ничего…

Тимофей дошел до своего расположения, поздоровался с соседями-связистами. Их наглый часовой по прозвищу Мишка Гоп немедля попытался сцапать горсть слив, но боец Лавренко, готовый к такой атаке, уклонился и высказался в том смысле, что нахальным мордам ничего не положено.

Табличка на складе КНН висела новая, аккуратно выжженная на светлой изнанке крышки снарядного ящика, но Тимофей глянул на собственное творчество с глубоким отвращением. Надоело просто до невозможности. Хотя выглядит убедительно.

На плацдарме вообще царила упорядоченность: везде указатели, направляющие стрелки, на каждом повороте траншеи пояснительная надпись — «Хозяйство Васильева», «Хозяйство Сикенко» или какое-нибудь зашифрованное «ЕЖЗЖК-2/4». Никто надписи не читал, но раз положено, то положено. Войска в последнее время не менялись, но ночами по берегам двигалось много техники, моторы гудели так, словно сплошь танковые дивизии понаехали. Это было не совсем так, но рядовой Лавренко умел свои стратегические соображения держать при себе.

Собственно, чаще мучили Тимофея мысли не стратегические, а сугубо философские. Во-первых, почему до сих пор жив и даже не ранен, во-вторых, да что это за рок такой с этим кабелиным складом?! Невозможно же всю войну в одном блиндаже просидеть! Терзала еще третья мучительная мысль, но ее думать не следовало, поскольку она личная и ненужная.

Рядовой Лавренко был уверен, что он на плацдарме самый засидевшийся. Иной раз попадались люди давно знакомые, но определенно уже летние. Давно сменился поредевший сталинградский корпус, менялись части и позже, а неудачливый боец сидел и сидел при складе. Конечно, не то чтобы безвылазно, поскольку нет такого уставного правила, чтобы одинокий военнослужащий безотрывно гнил на проводах. Но вообще это жуть что такое.

Тимофей снял печать с двери, прислушался — на передовой застучал пулемет, но сразу умолк. Наверное, проверяли оружие. Продолжалось длительное и томительное затишье. Даже неправдоподобно как-то. Боец Лавренко занес во вверенное ему помещение ведро, повесил на крюк автомат и занялся хозяйством.

Тогда, в безжалостном мае, жестокие бои шли до 23-го числа. Гитлеровцы начинали на рассвете, упорно напирали пехотой и танками, наши гвардейцы еще более упорно клали ту пехоту и жгли танки. Приходилось тяжко, но былого напора у фрицев уже не чувствовалось. Теперь над плацдармом хватало нашей авиации, немцев сбивали каждый день, и дымящие хвосты падающих в Днестр или врезающихся в виноградники самолетов вселяли уверенность.

Имелся приказ занять жесткую оборону, и ее заняли. Наверное, решающим был момент, когда немцев остановили перед молочной фермой, чудом успев заминировать подходы. От фермы мало что осталось, сейчас уже и едва опознаешь, где она стояла, а поле потом минировали новыми слоями. Наши попытки контратаковать особого успеха не принесли: удалось выгрызть у противника часть Пугачен, но дальше никак…

Вспоминать не хотелось. Тимофей сосредоточился на ремонте ватника. Тут не успеешь оглянуться, как осень подкрадется, опять холода нагрянут. Мастер клал ровные стежки на нарукавную латку — рыжая, подгоревшая ткань неспешно скрывалась под свежей, защитной. Последние дни имелось время заняться собой. Ходил на реку купаться, дважды прожарил форму, хорошенько пропитал сапоги, изыскал еще пару приличного белья. Хотелось верить, что стронется фронт — двинется вместе с ним и рядовой Лавренко. Проблема была в том, что склад сам собой за войсками не поползет: он, скотина, не самоходный.

О складе КНН дисциплинированный рядовой Лавренко напоминал начальству регулярно. Ходил в штаб дивизии, дважды добирался выше. Посылали. На фиг те провода никому не нужны, уж очень специфическое богатство. По сути, склад уже давно стал мелкой, но привычной деталью тыла плацдарма. Раз есть склад, значит, так задумано, и нечего ходить-бродить, отвлекать по горло занятых людей.

— Ты, Тимка, круглый дурень, — сказал как-то старшина из штадива. — Приказано тебе сидеть при проводах — сиди и жди. Не понимаешь своего счастья, чудак. Это же тебе не в разведку боем ходить. Парень ты нетрусливый, вот и награды, и знают тебя все. Так чего дергаешься, раз выпала удача и спокойный пост? Успеешь еще в атаку сходить и орден заработать. Тут еще знаешь, сколько до Берлина тех атак!

Это было верно. В смысле, не про орден верно, а про то, что атак будет много. А кабель не очень виноватый, к нему Тимофей даже как-то привык. После сырой весны поочередно вытаскивал на солнце катушки — для просушки, а то на бобинах уже лак начал шелушиться. Да и в иных военных делах боец Лавренко был вполне полезен. Вот приходили разведчики, расспрашивали про Шерпены: никто из нынешних там не бывал, а Тимофей помнил село еще целым и сохранным.

Попросился с разведчиками — не отказали. Сползали в поиск, но не особо удачно: немцы то ли засекли, то ли просто фашистским задним нервом обеспокоились — начался минометный обстрел, вернулись с одним легкораненым. Тимофей надеялся еще разок сходить, но не довелось. Оказалось, наведался к разведчикам особист, намекнул-поинтересовался: а не ходят ли с ними бойцы иных подразделений, для других дел предназначенных? Разведка сползала сама, взяла в селе фрица. Потом бойцы приходили к Тимофею, рассказывали, как прошло дело, подарили пачку немецких сигарет, ну и про интересующегося особиста шепнули.

Сигареты немецкие оказались так себе, Тимофей их сменял на сахар. А насчет интереса особиста — тут особо опасаться было нечего. Странным образом вторую свою награду боец Лавренко именно через Особый отдел и получил. Приходил старший лейтенант, сменивший того капитана, с которым в памятный день у переправы окапывались, по-простому, без речей, вручил коробочку с медалью «За боевые заслуги», записал о награждении в красноармейскую книжку и еще благодарность вписал — «за бдительность». Медаль прислали из артиллерийской дивизии РГВК, а благодарность полагалась от собственно Особого отдела за давнюю историю с брынзой.

— Значит, жив старший лейтенант Морозов? — порадовался Тимофей, бережно пряча красноармейскую книжку.

— Про Морозова ничего не знаю, меня вот просили передать, я передал и записал, — объяснил щуплый и цепкоглазый особист. — Но мой предшественник тебя, товарищ Лавренко, хвалил. Так и сказал: очень толковый парнишка. Я бы тебя в отдел забрал, да ты, брат, все же на оккупированной территории проживал. Не положено.

— Да я понимаю, — вздохнул Тимофей.

— Порядок есть порядок. Но награды тебя не обходят, так что не унывай, Партизан, еще не раз себя покажешь!

Посидели, покурили. Особист отрезал кусочек кабеля, сказал, что в штабе корпуса отдаст: может, найдут все-таки хозяина электрического имущества. Но случилось это месяц назад, а никаких сдвигов не вышло. Зато по совету особиста Тимофей пошел в вещевую службу полка, показал пустые графы красноармейской книжки и поинтересовался: по какому такому порядку бойцу РККА за почти полгода службы вообще ничегошеньки из вещевого имущества не выдали?

Понятное дело, зампотыл разорался в духе «Какого хрена?! Где числишься, там пусть и выдают!». Боец Лавренко к такому повороту дела был готов, виновато вздыхал, объяснял свою исключительную ситуацию и недавний интерес Особого отдела к девственно чистым графам «Вещевое имущество» в отдельно взятой красноармейской книжке. Подействовало. Выдали не все, но малость прибарахлился. Понятно, не особо тосковал Тимофей по новым шароварам, но, пока есть возможность, нужно обмундировываться. Ушил-подогнал гимнастерку и штаны — без излишне модных фронтовых веяний, но аккуратно, как надлежит советскому бойцу.

Имелась у рядового Лавренко проблема — с уставными правилами он был знаком весьма смутно. Нет, книжка с уставом у Тимофея имелась, выменял у минометчиков. Но брошюра оказалась частично скурена: примерно трети страниц не хватало. И потом, это был строевой устав, а устав караульной службы товарищу Лавренко так и не попался. Ирония судьбы: сидишь охраняешь, а как это правильно делается, не очень-то известно. Впрочем, тут война, четкость исполнения не так уж требуется, главное — дух службы!

Опытен был боец Лавренко, но некоторые вещи все равно не понимал. Как раз про дух, настроение и прочие суеверия. Вот взять лопатку саперную. Подарил хороший человек, понятно, и дарил-то на удачу. Сколько раз ее в дело пускал Тимофей — даже не сосчитать, но всегда неизменно выручала. Даже как-то оладьи на ней жарили. Но ведь спасла и в прямом смысле.

В памятные дни немецкого наступления, в тот день, когда Шерпены потеряли, сшибло Тимофея с ног. Думал, что кувыркнуло взрывной волной и землей, в горячке не осознал, лишь дня через три разглядел дыру на чехле лопатки. На самом инструменте тоже обнаружилась вмятина, но осколок ее все же не пробил. А ведь шел прямо в основу тела, мог бы разодрать бедро и достать… до центра организма. Вот чувствовал рыжий сержант, фамилию которого Тимофей так и не узнал, что нужна человеку лопатка, отдал, хотя понимал ценность инструмента. Да, бесценным оказался подарок, как знал тогда опытный сержант. Но можно ли назвать это сомнительным словом «предчувствие»?

Всяких предчувствия и суеверий на передовой гуляло много. Боец Лавренко, как человек начитанный и с приличным образованием, конечно, во всякую ерунду не верил. Нет, на то, что «свою» мину или пулю не услышишь, видимо, имелся какой-то физический и акустический эффект. И что-то иное объяснить можно. Но вот как-то давно, еще в середине лета, пошел Тимофей на дивизионный КП напомнить о себе и ценном забытом складе. На дороге встретил знакомого ездового из хозвзвода — подъехал на двуколке. Поговорили о новом командире стрелкового полка. Потом дед-ездовой, ему уж лет за сорок пять, вроде серьезный человек, внезапно сказал:

— А меня, Партизан, убьет скоро.

Тимофей удивился, кобылка тоже укоризненно голову повернула.

— Чего смотрите, я же не нарочно, просто чую, — вздохнул ездовой. — Я бы еще пожил, домой тянет вернуться, на детей взглянуть. Но, видать, судьба!

— Дядь Вить, ты же не в старые времена живешь. Ну какие могут быть сейчас судьбы? Вернешься ты домой, немец-то вон как пятится.

— Это верно, — охотно согласился ездовой. — Может, и просто мнится мне. Наши уже Вильнюс освободили…

Поговорили об успехах на более удачливых участках фронта. Тимофей спрыгнул с неспешной телеги и без особых надежд направился в штаб дивизии. Результат там вышел ожидаемый. Отруганный боец Лавренко вернулся на вверенный объект, о разговоре с ездовым напрочь забыл. А дня через четыре узнал, что убит дядя Витя.

— Ночью только от нас выехал, тихо было, — рассказывал старшина хозвзвода. — Вдруг — бах! Лошадь ржет, мы выскочили. Прямое попадание в двуколку, колеса разлетелись, кобылу сзади посекло, а ездового наповал. Главное, тот румынский «кукурузник» одну-единственную бомбочку и швырнул, мы его вообще не слышали.

Случай тот произвел на Тимофея гнетущее впечатление. Не может человек знать, когда его убьет. Это ненаучное суеверие! Но ездовой-то знал! Ведь не может быть такого совпадения? А если и сам Тимофей заранее знал, что в Плешке так выйдет? Конечно, там не просто о смерти речь шла, но в каком-то смысле так даже много хуже.

Смерти рядовой Лавренко не очень боялся, считая себя человеком одиноким и малоудачливым. Сидел три года под немцами, ждал-ждал, теперь-то чего себя жалеть. Но хотелось погибнуть как-то со смыслом, не просто от случайной бомбы или пули, а с пользой, как надлежит хорошему бойцу. Впрочем, от самого бойца это мало зависит, да и офицер на передовой не очень-то собой распоряжается. Иной раз такая… — эх, да чего там слова подбирать — глупейшая дурь людей убивает…

Было то в июне. Да, точно в июне.

С батарейцами «фрицевской гаубичной» Тимофей познакомился случайно, когда предупредил разворачивающихся артиллеристов, что рядом с ними опасный объект, известный под названием «румынское отхожее». Во время майских боев опасное место закидало и присыпало землей, но провалиться там вполне можно было и сейчас.

Расчет осознал опасность, несколько подвинул орудие. Сами пушкари были необычными: на вооружении у них стояли мощные высокие дуры противного серо-стального цвета. Батарею сформировали из 105-миллиметровых трофейных гаубиц, но тяга у них имелась нормальная, механическая: таскали орудия «студебекеры», вызывающие у бойца Лавренко большую и понятную симпатию.

Сначала показалось, что так себе батарея, случайная замена нормальной артиллерии, типа той памятной румынской винтовки — что нам попало, тем и воюем. Но батарея оказалась дельной. Тимофей как-то оказался на батальонном КП, когда оттуда работал комбат «фрицевской» батареи. Стреляли пушкари с закрытой позиции, исключительно по вычислениям. Капитан-артиллерист живо черкал в блокноте, заглядывал в таблицы, телефонист передавал сложные числа на батарею. Вот прямо почти не хуже Морозова работали.

Гаубицы кинули несколько пристрелочных снарядов, потом — раз-два! — буквально в пару снарядов точно накрыли немецкий дзот с жуть каким надоедливым пулеметом. Только и разлетелись бревна, земля и клочки тех пулеметчиков. И это не дивизионом, одной четырехорудийной батареей, и только по цифрам! До дзота было с километр, а до орудий — еще два. Вот тебе и трофейное барахло. Если в правильные руки попадет, то пользы не счесть.

Тимофей ходил мимо пушкарей, здоровался. Как-то разговорились, рассказал, как плацдарм захватывали и расширяли. На момент прихода «фрицевской» батареи бои за расширение еще шли, наша пехота пыталась дотянуться до выгодных высот, но безуспешно. Именно одна из тех высот половину умелой «фрицевской» батареи и погубила…

Пришел тогда Лавренко в первый батальон в полдень, привел нового почтальона. Думал сразу возвращаться, бахнуться на складе и подремать, пока ничего не случилось. Но на батальонном КП чувствовался шухер, все были на ногах. Из обрывков разговоров офицеров стало понятно, что сейчас гаубицы на прямую наводку будут выходить, засеченные огневые точки немцев изничтожать. Тимофей артиллеристов очень уважал, но тут не понял: открытое же место, с трех сторон простреливается, как туда такие здоровенные орудия думают выставлять? Туда и ползучую сорокапятку не выкатишь: мигом по ней долбанут.

Связные и свободные связисты устроились за изгибом траншеи и задымили.

— Не пойму, чего они делать собираются, — размышлял рябой пожилой связист. — Зачем гаубицы? Побьют же враз.

— Наверное, прикроют их, — в сомнении предположил умный ефрейтор Быкевский. — Артналет организуют, гаубицы выскочат, отстреляются — и моментом назад.

— Ну да, они же вовсе незаметные, — угрюмо кивнул связист.

Тимофей в сторону немцев не смотрел — пейзаж, знакомый еще по маю. Третьего дня утром этот первый батальон пытался атаковать, но только метров двести и успели пройти. Огонь немцы открыли такой, что и так жидковатые роты мигом залегли и обратно поползли. Ночью тела вытаскивали, и еще потери случились. Бойцу Лавренко, да и многим другим, было понятно, что от таких слабосильных атак никакого толку, а один вред. Если нужно фрицев беспокоить, так можно и как-то иначе их дразнить.

— Едут! — сказал ефрейтор.

Тимофей все же не выдержал. Выбрался на бруствер, как раз увидел, как мимо КП проносятся грузовики с прицепленными орудиями. Моторы надежно ревели, высокие гаубицы воинственно покачивались на рессорах. Здоровенные машины проскочили в полусотне метров от командного пункта. В кузовах были видны пушкари — бодрые, улыбающиеся. Это они на своего комбата смотрят.

— Одним огневым взводом идут. — Связист потушил цигарку. — Второй прикрывать их и станет. Грамотно, этого не отнять.

Машины, виляя между воронок, живо проскочили метров двести — да, это не пехом с автоматом бежать. Остановились. Артиллеристы начали спрыгивать и отцеплять орудия, и тут по ним ударили пулеметы немцев. Было видно, как разом полетели щепки от кузова «студебекера». Под огнем пушкари все же сбросили ящики со снарядами, начали разворачивать орудия. Грузовики уже неслись назад, задняя машина дергалась и неловко обходила воронки — явно ранен водила. А у орудий…

У орудий движения уже не было. Туда уже били минометы немцев, подключилась и фрицевская артиллерия. Сколько ни вглядывайся сквозь дым разрывов — никакого движения, никто назад не ползет, только вздрагивают и содрогаются беспомощные гаубицы.

— Да что ж так-то… — прошептал Быкевский.

С КП донесся крик — это в телефон цифры диктуют.

В небе просвистело. Разрыв, второй — по пулеметам. Еще… Снаряд, следующий… Внезапно прямо из столба разрыва взлетела немецкая противотанковая пушка — станины непотребно раскинуты, болтаются, вокруг все в клочки.

— А-а, сука! — зарычал связист. — Досиделась, падла!

Немецкую пушку до этого действительно никто не видел: замаскировали ее фрицы тщательно, еще и щит для незаметности сняли.

Отомстил второй огневой взвод батарейцев за своих. Но разве так надо было?! Две отличные гаубицы, они же снаряды по немцам словно пятачки в кошелек укладывали — почти каждый в цель. И в расчетах люди такие умелые. Наши же люди…

До ночи стояли гаубицы, дымили резиной горящих шин, иной раз ветерком доносило едкий запах до наших траншей.

Уже в темноте ползали разведчики к погибшим гаубицам, притащили двух бессознательных тяжелораненых и тела погибших. Говорили, что имелся у пушкарей однозначный приказ выйти на прямую наводку, они и выметнулись. К чему вот такой приказ, зачем взвод погубили, Тимофей, как ни думал, догадаться не мог. Но в жизни и смерти такое случается, это понятно.

Как-то встретил Тимофей комбата той «фрицевской» батареи — все такой же подтянутый, с биноклем на груди. А с лица — лет на десять старше.

Вспомнился тот эпизод совершенно не ко времени, поскольку сидел в душе смоляной вонючей занозой, а настроение у бойца Лавренко и так было неважное. Тимофей сунул в рот помытую сливу, придвинул к себе чехол лопатки и принялся зашивать дыру, неспешно и аккуратно. В прошлый раз заштопал наспех, а для такого верного инструмента можно и постараться.

Лопатка лежала на ящике-скамье, надежная, тускло блестящая, отполированная о плацдарменную землю. Имелось на этом образце главного пехотного вооружения клеймо Днепропетровского «Коминтерна» и указывался год рождения лопатки — далекий и мирный 1940-й. Когда война кончится, нужно будет съездить посмотреть на легендарный Днепр и город — наверняка хорошее место^[11], да и от Харькова до него недалеко.

Отрезая нитку, Тимофей в очередной раз понял, что ехать в родной Харьков уже и смысла нет. Мама умерла, отца, наверное, тоже нет в живых. Квартира вряд ли уцелела: город, говорят, дочиста разрушен, да и какие права у младшего Лавренко на ту замечательную квартиру? На заводе Тимофей не работал, да и вообще в самое решительное время бесславно сидел под немцами и румынами. Незачем ехать, не осталось у бойца Лавренко ничего, только плацдарм да эти кабельные несчастные катушки.

Нет, в мире что-то еще оставалось, поскольку катушки даром речи не обладали, а сейчас в дверь блиндажа постучали и осведомились:

— Есть шо живое?

— На месте я! — откликнулся Тимофей, несколько удивляясь воспитанности нежданного гостя: обычно, если дверь не опечатана, все гости без затей с ходу вваливались.

В дверь пролез незнакомый сержант — коренастый, длиннорукий, пожилой, — придирчиво огляделся и кивнул на коптилку:

— Отож тайными делами занимаемся посредь белого дня, а, хлопец?

— Почему тайными? Вот, ремонтом занялся, штопаю, — пояснил Тимофей, несколько обескураженный странными подозрениями.

— Оно ж снаружи посветлей. Солнце, га? — прищурился гость.

— Снаружи мешают. Только сядешь, как немедля чего-то кому-то нужно. Я же тут на проезде давно располагаюсь. — Боец Лавренко вывернул налицо зашитый чехол шанцевого инструмента и намекнул: — А вы с проверкой или просто языком потрепать?

— Отож не угадал. — Сержант протянул здоровенную, размером почти с ту лопатку ладонь: — А ну покажь, як оно вышло. Дэ не боись, чисто с любопытству гляну.

Бояться за потрепанный чехол Тимофею в голову не приходило, да и вообще — с какой стати? Подумаешь, сержант приблудный, видали тут начальников и повыше.

Гость развернулся к приоткрытой двери, оценил работу.

— Отож талант. Гармонию чуешь, — вроде бы без особого издевательства пробормотал сержант. Вернул чехол, выпрямился во весь свой невысокий рост, резко кинул лапу к пилотке: — Сержант Торчок, Особый отдел фронта! С вопросом по квартированию и расположению.

Тимофей понял, что уже сам стоит на ногах и застегивает ворот гимнастерки. Умеет гость многозначительно гавкать. Но выселять склад КНН пытались уже дважды, не особо-то вышло.

— Товарищ сержант, если вы по поводу занятия блиндажа, так приказ о переводе склада требуется. Сами понимаете, тут материальные ценности.

Гость покосился на ряды красивых, но никчемных катушек и махнул лапой:

— Отож, если двойной ценности, мы не претендуем. И на блиндаж не посягнем. Исключительно на постой, и оченно скоротечный. Держите посланье, товарищ Партизан.

Гость протянул записку. Послание оказалось коротким.

Тов. Лавренко, разместите группу и транспорт на два-три дня. Люди надежные.

Ниже стояла вполне знакомая Тимофею подпись, у него такая же в красноармейской книжке красовалась. Старший лейтенант из дивизионного Особого гостей прислал. Это, конечно, иное дело.

Сержант с характерной фамилией Торчок извлек из кармана гимнастерки красное удостоверение, многозначительно продемонстрировал открытым. Впечатлило. Боец Лавренко впервые видел сержанта с удостоверением СМЕРШ и вообще не думал, что такое бывает.

— Что ж, располагайтесь, товарищ сержант. У вас что за транспорт?

— Погодь, товарищ Лавренко, по-людски ознакомимся. — Гость подал руку и представился неофициально: — Павло Захарович, старший группы. Отож, можэ и не день, а три-четыре нам дожидаться выйдет, но не отяготим. Бо приказ нам ждать.

Хозяин склада КНН пожал ладонь-лопату и сказал:

— Понимаю, служба есть служба. Места хватит, катушки можно складывать в лежаки, ничего им не делается. А вас много?

— Не особо, втиснемся как-нибудь, — заверил сержант.

Гостей оказалось трое: кроме косноязычного, но вдумчивого Торчка имелись водитель и, собственно, машина. Вот ею можно было залюбоваться.

— «Додж три четверти», сотня лошадиных сил. Прямо с завода, — небрежно объяснил шофер, парень возрастом чуть старше Тимофея, в новенькой форме и с чистыми погонами рядового. — Тянет как танк, можно гаубицу на буксире таскать или зенитку в кузов поставить.

С шофером все было понятно: болтун и трепач, на фронте без году неделя. Но вот машина…

Американский полугрузовичок действительно был новеньким, пусть уже пропылился, но аккуратненько, а брезентовый тент так и вообще выглядел так, словно только утром натянули.

Тимофей присел, глянул под округлое крыло, на ребристую мощную покрышку.

— Отож разбираешься? — удивился сержант Торчок.

— Не, не умею, — вздохнул Тимофей. — Но она того… Чуется гармония, как вы говорите. Сильная машина.

— То да, — согласился Торчок. — Так хороша, что даже с гаком. Давеча пытались с нас тент снять, Андрюха чуток не проспал.

— Да я не проспал! Я сразу услышал, только добежать не успел, — запротестовал водитель.

— Отож я говорил: не жри ту прорву слив, брюхо не сдержит, — мрачно напомнил сержант. — А он: «До ветерку, на секунду». Тут только отворотись от хозяйства — сразу лезут.

— Задержали ворье? — счел уместным поинтересоваться Тимофей.

— Та почти, но без юридических тонкостей, — кратко сказал Торчок и сжал здоровенный кулак. Сразу было видно, что и сержант, и его кулаки имеют немалую фронтовую закалку.

Машину поставили впритык, благо имелся капонир, еще старый, весенний. Тимофей достал кусок масксети, обретенный по счастливому стечению обстоятельств и забывчивости саперов, замаскировали «додж». Сходил к часовому связистов: с его поста машина была видна, будет поглядывать. Но понятно, что и самим нужно не зевать.

Особисты перетащили в блиндаж груз. Насколько понял Тимофей, в основном это были ящики с оружием и боеприпасами, хорошо упакованная радиостанция да солидный запас провизии. Но о таких вещах знающий жизнь рядовой Лавренко интересоваться, понятно, не стал.

Уже вечерело. Тимофей собрался на кухню за ужином, но сержант остановил:

— С нами повечеришь, не обеднеем.

У гостей в запасе оказалась специальная печечка, вроде керогаза. Водитель Андрюха показал банку с непонятной красивой надписью:

— Видал? Яйца Рузвельта — яичный порошок!

Таких концентратов Тимофею видеть не приходилось. Ушлые гости бахнули в порошковый омлет целую банку колбасного фарша — пахнуло увлекательно. В запасах хозяина склада из достойного дополнения к ужину нашлась только пара луковиц, но и они оказались кстати.

После великолепного ужина сели перед блиндажом. Тимофей закурил.

— Отож напрасно дымишь — с неодобрением заметил сержант. — Бо молодой, а через год дыхать толком не будешь.

— Я для уюта, — пояснил Тимофей. — А год… Год — это долго.

Рассказывал гостям про плацдарм. Сержант слушал внимательно, вопросы задавал и большой головой качал, а водитель начал клевать носом, и его отослали спать. Остатки прибрежных рощ и дальний берег уже тонули в вечерней дымке. Собеседники доедали сливы.

— Отож ты везучий, — задумчиво сказал Павло Захарович. — Пять месяцев на передовой, а только маленько покоцало.

— Я же теперь тыловик, в атаку не хожу, по фрицам стреляю редко, — заметил Тимофей, сворачивая новую «козью ножку». — Только на складе и отсиживаюсь.

— Та не особо ты домосед. Тебя бойцы знают, разом показали, как до Партизана доехати. Но я не про то думкаю. Просто по итогу у тебя две награды, а присягу не принимал, так? — хмыкнул гость.

— Разве я уклоняюсь? Напоминал — говорят: потом, когда в свою часть вернешься. Нет, если надо, отвечу. У нас тут рядом штрафбат стоит, тоже живут люди, воюют.

— Усе воюют, Тимоха. Не в том дело. — Сержант потер щеку. Он был из тех мужиков, у которых щетина прет, как трава после дождя: вроде только что был бритый, а через час рожа сплошь рашпилем. — Ты как с идейной стороны себя ощущаешь?

— Хорошо ощущаю. Советский я человек. То, что в комсомол не приняли…

— Погодь с комсомолом, я не про то. Ты как к врагу относишься?

— А что враг… Если про румын, так разогнать, поджопников надавать, чтоб сраки поотлетали, заставить вернуть, что натырили, да и пусть живут. А немцев — под корень!

— Усю Германщину?

Вопрос был, понятно, непростой. С особистской подковыркой. Тимофей уже и сам как-то задумывался над этим вопросом. Но сейчас нужно было ответить четко и не особо длинно.

— Армию и эсэсов уничтожим. А фрау и киндеров придется перевоспитывать. Если получится. Мы все же не фашисты, нужно попробовать из них людей сделать. Правда, я натуральных гражданских немцев еще не видел, только фольксдойче. Черт его знает, что там в головах в той Германщине, они же Адольфом напрочь одурманены.

— Отож будет нам проблема, — кивнул Торчок. — Ладно, пора бы и отбой делать, пока тихенько тута.

— Тихо и будет, — заверил Тимофей. — Ждут фрицы и мамалыжники. По всему видать, будет наше наступление.

— Так не особо они тупы. От Карелии до Польши везде мы давим, а тута курорт? Прямо щас, дожидайся!

Сержант ушел спать, слышно было, как двигает бобины: к спанью на них была нужна сноровка. Боец Лавренко сидел в накинутой на плечи телогрейке, смотрел на речные берега и думал о Германии. Наверное, не останется такой страны. Вот как их, таких зверей, на земле оставлять?

Случилось то еще в первый военный год. Сентябрь, теплый, душный и невыносимо сверлящий болью, как воспаленная дыра в зубе. Мама только что умерла, у тетки случился сердечный приступ. Жить мелкому Тимке не особо хотелось, но нужно было кормить тетку и самому кормиться. Ходил работать в сады, урожай случился обильный, совхоз румыны не распустили, просто за сдачу плана теперь перед ними следовало отвечать. Рабочих рук в хозяйстве не хватало.

Вообще-то село Плешка было нормальным: добрые люди здесь имелись, помогали чем могли, вот и с похоронами, и с работой поддержали. Еще не навалилась на народ та мрачность и безнадежность, которую позже так густо принесло.

Тимка таскал на пару с Лукаа Пынзару корзины с виноградом, ставили у дороги, потом корзины телеги забирали. Женщины и девчонки шли по рядам виноградника, срезали тяжелые грозди, перекликались. Рядом раскинулось выгоревшее, но все еще яркое поле подсолнечника, свисали тяжкие, полные семечек головы-круги. Казалось, и войны никакой нет. Но война все же где-то шла, изредка проходили через село румынские обозы, проскакивали немецкие мотоциклетки.

Пынзару был постарше и покрупнее Тимки, корзина вечно норовила скособочиться.

— Ровней держи! Ровней, говорю! — понукал широкоплечий Пынзару. — Э, городской ты совсем хлопец, слабосильный. Глянь, опять германцы катят. Вот же грузовики у них! Силища!

У дороги, где стоял бидон с водой, собрались женщины. Там и остановились серые пыльные грузовики. Тимка с Пынзару тоже подошли поближе.

Имелась у Тимофея отчаянная мысль при удачном случае стащить у какого-нибудь зазевавшегося немца винтовку. Или гранату. Лучше, конечно, винтовку, поскольку с длинными и непонятными германскими гранатами Тимка обращаться не умел.

Немцы с грузовика что-то спрашивали у плешкинских девушек, показывали руками куда-то в сторону виноградника. Работницы улыбались, разводили руками: из собравшихся здесь никто немецкого языка не понимал.

Симпатичная большеглазая девчонка выбрала из корзины две самые красивые грозди винограда, протянула немцам, те засмеялись, свесились через борт. Угу, для вас, гадов, виноград и собирали. Тимке захотелось пнуть ближайшую корзину: пусть с пыли жрут, уроды. Некоторые из баб поспешно шмыгнули к подсолнечнику, начали срезать тяжелые круги.

Особо близко Тимка не подходил: высматривать винтовку удобнее было со стороны. Может, поэтому и осознал с опозданием: в машинах не пехота немецкая сидела — гражданские, вроде как с детьми.

Тимофей подступил чуть ближе… Ну да, евреев немцы нахватали.

Про то, что евреям от немцев нужно тикать и прятаться, в Чемручи и округе отлично знали. Часть еврейского населения успела уйти с Красной армией, кое-кто не успел. Вот и тут, на виноградниках, работали две еврейки, застрявшие с детьми в Плешке. Переоделись в простые широкие платья, на первый взгляд и вообще от бессарабок и гагаузок не особо отличались. Впрочем, Тимка до войны на национальности не обращал никакого внимания: в Харькове тоже все вперемешку жили, в новом заводском подъезде так на каждой площадке по три разных народа, даже не думаешь, кто есть кто.

Но тут все мгновенно сменилось, вот и бабы немцев угощением задабривают — вдруг поотпускают кого из задержанных?

Долговязый немец спрыгнул с машины, целеустремленно раздвинул селянок и поманил стоящую сзади женщину. Та попятилась. Немец укоризненно покачал головой, кратко, как собаке, крикнул. Женщина сжалась, подошла. Длинный солдат взял ее за подбородок, посмотрел в лицо, показал на машину и принялся брезгливо отирать пальцы о штаны. Вот как угадал?! Она же в платке, такая же смугловатая, чернявая, как остальные.

Работницы загомонили с новой силой, протягивали солдатам лиловый крупный виноград, совали подсолнухи. Несколько немцев, спрыгнувших с машины размять ноги, улыбались, кивали. Несчастная еврейка топталась у высокого борта. Старший немец гаркнул, и евреи-пассажиры поспешно потянули руки, помогая женщине взобраться в кузов. Все равно не получалось. Пришлось немцам открывать борт.

Пленники начали говорить, указывать на землю, просясь сходить по надобности. Немец командир раздраженно махнул рукой. Евреи поспешно спрыгивали, бежали к кустам и бурьяну напротив виноградника. Селянки продолжали улыбаться солдатам, принесли гроздья другого сорта. Тимка понимал, что ничего у плешкинских баб не выйдет. У немцев дисциплина, вон с винтовками не расстаются, строго за плечом держат. Довезут они собранных евреев куда приказано, сдадут всех до одного.

Повеселевшие пленники выбирались из кустов, собирались у машин. Немцы не особо торопили: видимо, самим надоело по дороге трястись, а тут угощение, женщины и девушки улыбчивые. Похохатывали, виноград жрали.

Мелкая девчонка с машины, лет пяти, совсем еще несмышленая, подошла к веселым людям, потянулась ручонкой к сочной грозди ягод. Стоящий рядом немец ее ударил — сразу, без крика и предупреждения. Прикладом ударил.

Тимка сначала даже не понял. Голова девочки смялась, словно окованный приклад разбил тонкокожую дыньку. Наверное, и никто из девушек, стоящих рядом с немцем, тоже не понял — просто немыслимо такое понять. Ребенок беззвучно отлетел и упал в пыль, плешкинские девки и бабы шарахнулись в стороны.

Стало тихо. Лишь немец-убийца очищал приклад о траву. Гавкнул старший немец, евреи торопливо полезли в кузов, зафырчали двигатели грузовиков…

Немцы выбросили из кузова едва начатый подсолнух и укатили. А плешкинские работницы и крошечное тело у кювета остались. Никто так и слова не сказал. Не имелось слов у нормальных людей.

Тимофей обогнул замерших девушек и сказал:

— Мешок чистый будет? Или хоть юбку пошире дайте.

Дали. Все в той же жуткой тишине Тимка завернул тельце. Девчонка была махонькая даже для своих лет, полголовы нет, а личико, как и было, чуть удивленное.

— Лука-а, да помоги мальчику! — зашипел кто-то из женщин.

— Так я… не, не могу. Не положено, — пробормотал парень, пятясь. — Ее ж нельзя брать, немцы предупреждали…

— Сам справлюсь, — сказал Тимофей, заворачивая ткань.

Девочка и вправду была совсем легкая, ноги чуть из-под ткани торчали, сандалик расстегнулся. Идти было не особо и далеко, если напрямую через виноградник…

Дорога на плешкинское кладбище была хорошо знакома. Вообще, за последние два месяца тяжелой и безнадежной болезни мамы Тимофей осознал, что смерть не самое тяжкое и мертвых бояться незачем. Но тут такое… просто совсем необъяснимое. Тот немец, он же даже не зверь, а вообще непонятное. Тимка знал, что фашистов нужно убивать. Конечно, и до этого мгновения знал, но теперь это уже не казалось просто знанием. Понимание: тут и выбора нет.

От юбки пахло пылью и зноем, от того, что в свертке, кровью и чем-то сладким — печеньем, что ли? Думать о том было нельзя, но в голову лезло. Да еще о расстегнутом сандалике думалось — определенно ведь свалится.

— Стэй, поправю, — по-русски, хотя и неправильно сказали за спиной.

Тимофей остановился, повернул страшный сверток. Девчонка, что, оказывается, шла следом, присела и принялась застегивать ремешок крошечной сандалии. Девчонка оказалась та самая, большеглазая, что первая немцам виноград совала.

Тимофей понес сверток дальше, меж рядов лозы, мучительно вспоминая, как девчонку зовут. Совсем из головы вылетело. А, Стефэния она, Стефэния Враби.

— Слушай, надо бы лопату достать. Я сразу похороню.

— Тэтка Надья в село побежала. Будэ лопаты.

И точно, были лопаты, и люди пришли, пусть и немного. Даже гроб-ящик успели принести. Все это было не по правилам, но как нужно хоронить евреев в таких случаях, присутствующим было не совсем понятно, а тот, кто знал, на кладбище не пришел. Но Тимка считал, что смерть — она смерть и есть, иной раз просто облегчение для человека.

Копали по очереди: сельский могильщик дядько Димитру, хромой Яков да сам Тимофей Лавренко. И опять все в тишине прошло. Бабы плакали, сидела на корточках Стефэ, тоже слезы лила.

Похоронили безымянную девочку напротив маминой могилы — присмотрит мама. До морозов ходил Тимка поправлять холмики, видел на могилках цветы — часто одинаковые, иногда разные. Тяжко все это было, но позже иной раз думалось: вот так, с ярких цветов на серой земле и началось новое, совсем уж неправильное.

Боец Лавренко загасил о землю окурок. Земля на плацдарме была иная, не кладбищенская. Пускай лежит здесь в братских могилах людей много больше, чем на сельских кладбищах, но это солдаты, а с оружием в руках умирать куда легче. Плацдарм — то место, где можно ногой опереться, надежно утвердиться для рывка наступления. Ответят фрицы. Скоро уже, скоро. По всему чувствуется, да и знающий Павло Захарович на то намекал.

Тимофей поразмышлял о расспросах сержанта. Понятно, дивизионный особист не просто так про удобный блиндаж гостям сказанул. Был там и иной разговор, но непонятно о чем. Кто вообще такой сержант Торчок, чтобы сам старший лейтенант Особого отдела с ним беседы вел? Может, Павло Захарович и не сержант вовсе? В Особом отделе всякое может быть.

Батя еще до войны несколько раз о чекистах говорил, вроде вскользь, но скрытый смысл Тимка много позже понял: уважай, да держись подальше. Отец с контрразведкой — ну, тогда еще просто ЧК — был знаком еще по Гражданской, знал те дела немного изнутри. Но то было уже давно, сейчас война с Гитлером, и многое изменилось. Сейчас не ЧК, и даже не НКВД здесь, на фронте, а военный СМЕРШ.

Но чем простой боец может их интересовать? При всем своем неопределенном подчинении рядовой Лавренко дезертиром не являлся, в бок себе стрелять не пробовал: даже слепому видно, что там осколком полоснуло. Сам Тимофей на склад не напрашивался, портить дурацкий кабель не пытался. Нет, как ни крути, особых грехов в армии не совершал. Значит, до того? Так ведь с румынами и немцами не сотрудничал, жизнь вел не то что похвальную, но уныло-понятную, сапожную. Ну, лишний год себе прибавил, это было. Так что такого? Не убавил же, воевал как мог, две медали — что тут незаконного? А про тот случай никто не знает. Ну, почти никто.

Весной было. Второй полный год войны почти миновал. На фронте дела шли смутно: наши вроде бы взяли Харьков, но не удержали, на Кавказе полыхали жесткие бои, румыны заметно грустнели. А в Плешке была Пасха, в тот год поздняя.

До войны Тимка всякие религиозные пережитки категорически игнорировал. А в военное время оказалось, что церковный календарь имеет некоторое значение. Перед Рождеством или Пасхой обувь в починку несли и несли, хоть вообще без сна работай. Примерно так оно и обстояло, сидел в мастерской с утра до ночи, от «лапы» не разгибался.

Народ шел все больше местный, небогатый, иным просто опончи зашить требовалось, беднота на новые денег не наскребет. Но иной раз заглядывали и клиенты позажиточнее. Иных Тимофей так бы молотком по темени и приголубил, но приходилось терпеть.

— Как сапоги-то? — Пынзару вертел ногу, показывая обнову.

— Хром первого класса, — соглашался Тимофей, скрепя сердце.

Сапоги и правда были неплохи, скорее всего, командирские. Но портил дело грубый шов на задней части голенища. Похоже, стаскивали обувь с ног уже негнущихся, окоченевших, разрезая сзади.

— Что «первого»?! Это же люкс! — Пынзару хлопнул по голенищу. — Наведи-ка, Тимошка, лоску! Да по-европейски, ваксы не жалей!

Пришлось начищать сапоги. О том, что здесь сапожная мастерская, а не чистильная, Тимофей промолчал. За год бывший товарищ по винограду сделал карьеру — поганую, но ох какую высокую. Полиция, да не сельская, а самого города Чемручи. Заматерел Пынзару, харя красная, щекастая, будто сразу дюжину годков прибавил. Даже не уличный полицай, а помощник самого начальника полиции, вроде денщика или ординарца.

— Чисть-чисть, пущай сияють! — погонял Пынзару.

— Сразу толстым слоем класть нельзя, потускнеют. Может, оставишь? Назавтра как зеркало будут, — намекнул Тимофей.

— Оставить? А я босой пойду?! И ты мне еще потыкай, кацапья сопля, — оскорбился клиент и бахнул кулаком по верстаку. — Сейчас делай!

— Так бедновато у нас. Тут ведь для блеска одесская вакса нужна, без нее как? — повел льстивый разговор Тимофей, люто ненавидя мордатого гада.

— Достану и одесскую, привезут мигом, — гордо заверил упырь и согнулся к окну. — О как! Самое то, прямо ко времени. Ладно, Тимошка, некогда мне.

Горделивый полицай выскочил на улицу, а Тимофей в сердцах сплюнул в мусорное ведро. Понятно, ни единой леи гадюка Пынзару не оставил: не полицайское дело за работу платить. Ладно, унесло, туда ему и дорога, чтоб шею свернул, козел жирный.

Тимофей мельком взглянул в окошко мастерской и понял, что надо было иного пожелать вслед такому клиенту. Пынзару тяжелой рысцой догнал проходившую по улице девушку, вальяжно зашагал рядом. Стекло было пыльное, мутное, да молодая прохожая уже и миновала мастерскую. Но не узнать было трудно: не особо Стефэния в рост пошла, но заметно повзрослела.

Изредка видел ее Тимофей на улице, но после того поганого дня и кладбища разговаривать не довелось. Ну, она все ж дочь Враби — человека не только уважаемого, но и солидного. Не то чтобы куркуль, но где-то рядом. Но на саму Стефу даже издали весьма приятно было взглянуть. Вблизи Тимка ее, собственно, и не помнил. Только глаза — огромные, блестящие от слез.

Тимка снял с полки сапоги, требующие срочной набойки, но на душе стало что-то совсем уж скверно. «Самое то, ко времени…» Вот же тварь фашистская… Почему сдернул фартук и схватился за пиджак, Тимофей объяснить не мог. Вроде белый день, люди на улице ходят, а видно, имелось какое-то предчувствие. Может, оттого, что не особо огромным было село Плешка, чуялось, когда дерьмо на улицу выплескивается…

Нашел их Тимка во дворе Гречков. Двор стоял брошенный, хозяева еще первым военным летом сгинули, а сейчас калитка чуть пошире распахнута. Нет, наверное, не по калитке нашел. Мычала Стефа глухо, но отчаянно. Пынзару зажимал девчонке рот, заталкивал в дверь амбара, одновременно задирая полупальто. Очень поспешал хваткий парень, видимо, на срочную полицайскую службу торопился.

Тимофей сзади и ударил гада в голову. От злости и у самого в голове царила неясность, молоток нужно было как следует держать, а не наподобие свинчатки. С Пынзару слетела круглая меховая шапка, он выпустил девчонку, в изумлении обернулся.

— Ты?! Ах ты…

Полицай откинул полупальто, полез в карман брюк, задергал рукой. Тимка успел ударить его дважды, уже держа молоток за рукоятку. Враг только ухал, дергал головой, из рассеченной головы брызгало кровью, а он все рвал шпалер из кармана. Сапожный молоток не самое смертоносное вооружение — легковат, но Тимка успел врезать третий раз и добавить кулаком левой в нос. Это оказалось даже действеннее — Пынзару бухнулся на колени, фыркнул кровью, попытался взвыть, но Тимофей со всей дури приложил его молотком по загривку.

Полицай упал мордой в истоптанную грязь, молча прикрывал левой рукой башку, а правой все выворачивал карман. Бить его по ладони было явно бессмысленно. Тимка подумал, что напрасно не сунул в карман сапожный нож — ткнуть бы треугольное лезвие под подбородок мордатой скотине. Но пришлось бить ногой. Пынзару ухнул, перевернулся на бок, в руке у него был наган, опутанный клоком карманной изнанки. Тимка ударил по лапе с оружием каблуком. Враг упрямо пытался сесть, харя вся в крови, но все булькает матерное. Но тут голова полицая резко клюнула, стукнулась о грудь подбородком…

Юркнувшая в амбар Стефа уже вернулась. Она держала металлический шкворень, неловко, двумя руками замахивалась вновь. Тимофей выхватил шкворень у девчонки, ударил сам, дважды, метя по загривку: несмотря на зажратость, имелось там у полицая слабое место. Под железом похрустывало. Пынзару наконец лег, перестал хрипеть и выпустил наган. Тимка подхватил с грязи револьвер.

— Брось, бо выпалит, услышат! — прошептала Стефэ.

— Если бросать, вот тогда и выпалит, — возразил Тимка.

Друг на друга они боялись смотреть. Вот так, не глядя, и затащили тяжеленное тело в амбар, заложили в углу хламом, Тимофей упрятал ноги в блестящих сапогах в корзину. Потом, пятясь, в две старые лысые метлы заметали следы на дворовой грязи. Выбрались со двора через зады. Тимка хотел помочь девчонке, но она отдернула руку, сама лихо перевалилась через плетень. Эх, боится неловкого убивца.

Но Стефэния Врабу боялась вовсе не руки парня. Боялась, что ее трясти начнет, имелась у девчонки такая нервная привычка. Потом она сидела под плетнем у спуска к реке, дрожала, а Тимофей держал ее за дергающиеся запястья, утешал всякой дурью, шепча, что обойдется, никто не видел, да и вообще забыть нужно. Она кивала, смоляные блестящие пряди падали на лоб из-под платка, и плакала так, словно слез в глазах как воды в той реке, что под весенним бугром разлилась.

Довольно жуткий день выдался накануне той Пасхи, и помнился он только местами. Как слезы утирал, околицей до дому провожал, помнилось. Как в мастерскую возвращался — хоть убей, из памяти вылетело. Потом смутно помнил, как клиенты скандалили: вот прямо срочно верни им их обувку в наилучшем виде. Врал, что за клеем ходил. Как-то умиротворилось.

И вообще все прошло без катастрофических неприятностей, хотя дней пять Тимка почти и не спал: все чудилось, что полицаи или жандармы к двери подходят. Но арестовывать не пришли, наверное, подумали, что Пынзару где-то в Чемручи пропал или по дороге.

А после праздника пришла Стефа, для отводу глаз принесла в починку пару башмаков. Но не за тем пришла.

— Тыма, выкинь пистоль. Бо найдут, повесят тебэ. Христом-богом прошу, выкинь.

— Да что ты волнуешься? Все в надежном месте, в жизни не найдут.

Брехал. Вовсе не был наган в надежном месте, а лежал в ящике под банкой с клеем. Это было глупо, но Тимофей Лавренко ничего не мог с собой поделать — решил: если придут, будет стрелять, поскольку терять все равно нечего. В барабане имелось шесть патронов, правда, само оружие вызывало сомнение: наган был старым, с царским орлом, да и жутко грязнющим — похоже, бравый Пынзару его ни разу и не чистил. Оружие Тимка привел в порядок как смог, молоток тоже отмыл. Но револьвер так и не пригодился, а молоток все время пребывал в деле и неприятных чувств не вызывал. Все тогда правильно сделали, хотя и коряво.

Тело Пынзару нашли только в мае, когда со двора Гречков стало смердеть столь невыносимо, что хоть по улице не ходи. Приехали полицейские из Чемручи, жандармы, делали опознание. На амбаре нашли бумажку с надписью «Собаке собачья смерть» и подписью — «Партизаны». В подписи имелась ошибка, поскольку по-русски Стефэ писала так себе. Но смелости ей было не занимать.

Тимофей окончательно осознал это только осенью, когда Стефа первая его поцеловала. Какие же у нее глаза были бездонные! Вот такие глаза и принято именовать поэтическим словом «очи».

Тимофей встал и прошелся до машины. Ладный грузовичок с иностранным именем отдыхал под сетью. Это верно, нужно отдыхать, пока время есть, а не всякие глупости про очи думать. Даже если кто-то прознает, что рядовой Лавренко причастен к давнишней смерти полицайского помощника, вряд ли по такому делу пришлют целое расследование. Мало ли прислужников сейчас ловят и расстреливают?

Как бы там ни было, Тимофей оккупантам не помогал, а наоборот. Конечно, самодеятельно называться партизанами было хвастовством и зазнайством, но Стефа то сама придумала, не советовалась, не те еще были отношения. Конечно, про гражданку Враби все равно никто никогда не узнает, насчет девчачьего хвастовства это исключительно для себя оправдание.

Тьфу, черт, да что ж опять к тем отношениям мысли сворачивают?! Не в старых делах сейчас суть. В блиндаже спит серьезный сержант, который имеет виды на рядового Лавренко. Но что такого ценного для СМЕРШ имеется в Тимофее? Не особо разведчик, автомобиль водить не умеет, а проводники по плацдарму контрразведчикам вряд ли нужны — скоро наступление. Разве что товарищ Лавренко с местными условиями знаком, по-румынски говорить и читать может. Но это не очень-то великое достоинство, мало ли сейчас солдат с такими умениями, но уже комсомольцев и вообще проверенных, не живших под оккупантами?

Так ничего и не решив, Тимофей доел две последние сливы и принялся чистить зубы. С передовой донеслись очереди, быстро умолкли. Тишь, словно в тылу. Насквозь складская жизнь. Но скоро это, так или иначе, кончится.

Дремал Тимофей коротко, да не очень-то и хотелось. Пробудились гости, Андрюха пошел проверять машину, сержант пристроился на рассветном солнышке скоблить свои мгновенно обрастающие щеки. Хозяин блиндажа крошил лук в скворчащий в сковороде омлет. Интересный продукт этот яичный порошок, ловко придумано.

— Отож решил ты чи нет? — невнятно сказал бреющийся сержант. — Ежели согласен, так я тебя живо прикомандирую, будешь при натуральном деле.

Тимофей помешал штыком омлет. Во как, прямо в лоб вопрошают. И что отвечать?

— Павло Захарович, я же в армии, тут согласия не спрашивают. Но если вопрос этак встал, так уточнить бы хотелось.

— Отож верно, спрашивать не положено, — согласился сержант, подтачивая бритву. — Но у нас тута, как говорится, специфика. Сознательность иной раз важнее умной распределительности с верхов. Що там уточнить желаешь?

— Делать-то что я буду? Какие обязанности, если в самых общих чертах и без военной тайны?

— Отож ответственно подходишь, Тимофей! То и обнадеживает. Обязанности те ж самые: охоронять, наблюдать, нести бдительную службу. Врываться с гранатой в германский штаб и пленять генералов, можэ, тоже понадобится, но не особо регулярно. Солдатская, в общем, служба. Обеспечиваем мы важную работу руководства, прикрываем тылы. Аккуратность потребна и стойкость.

— Понял. Только я, Павло Захарович, того… под немцами жил. Мне близко к командованию никак нельзя.

— Усе мы малость «того». И що теперь, не служить? — пробормотал Торчок, занимаясь своим подбородком. — То не наше дело, Тима. Сочтут возможным — допустят в штат, не сочтут — пойдешь в пехоту. Я тебя только временно прикомандировать могу: сам понимаешь, генеральских погон и полномочий я не имею. Но нам боец нужен, бо понесли внезапные потери в Раздельной при разгрузке техники. Подранило нашего солдата.

— Бомбежка?

— Да кабы бомбежка… Трос сорвало на соседней платформе, его и зацепило. Отож хороший парень, а перелом ноги на ровном месте. Есть, Тима, такие хлопцы — усе при них, а не ладится, хоть тресни. А фортуна на нашей службе — первое дело.

— Да я не особо удачливый, — мрачно признался Тимофей, снимая сковороду с готовым завтраком.

— Отож с какой стороны глянуть. Вот и куховарить умеешь. А у нас те порошковы яйки через раз сгорают. Прямо рок какой-то погибельный и желудку вредный. Как с нашей сержантки та традиция неловко снедать пошла, так… Э, ладно. Так що, добровольно пойдешь? Скучненько не будет, иной раз рискованно ходим.

— Я, товарищ сержант, готов хоть куда, мне кабели до смерти надоели. Только склад-то — вот он, никуда не делся. Бросить не имею права.

— Отож нашел ты каторгу, за ногу приковался! Решим вопрос. Мне все равно в штаб до связи ехать, переговорю.

— Да я уж сам сколько раз ходил. Не слушают. Конечно, если по вашей Особой части… Да и то вряд ли… Сложная материальная категория эти мои провода.

— Ох-ох, и що ты будешь делать?! Ну, сиди тогда до победы, плесенью покрывайся. Эх, Тима, просто не так ты в штаб ходил. Нужно не снизу до верху, а крюком, как в сложных положеньях. С кабелем ничего хитростного, он флотский, потому его тут и не знают, как пристроить, сухопутчики же у вас.

— Почему он морской?! — изумился Тимофей.

— Отож раз написано на катушках, что «фор сеавотер» — «для морской воды», имеем право предположить, что истинно так и состоит по его истинной кабельной жизни.

— А вы разве читать можете, там же не по-нашему…

Боец Лавренко прикусил язык. Павло Захарович, утирая полотенцем красное деревенское лицо, подмигнул.

Комиссия приехала под вечер. В склад КНН провели лампу от аккумулятора автомобиля, шебутной представитель морского флота метался по блиндажу и хватался за голову. Тимофей уж подумал, что за скверную сохранность кабеля определенно отправят в штрафную роту, но оказалось, это моряк от счастья.

Быстро пересчитали, рядовой Лавренко передал весенний акт и подписал ведомость. Моряк выразил благодарность от лица всего ВМФ и пообещал не забыть — после войны выдать отдельную путевку в дом отдыха в Ялте. Тимофею было стыдно: у моряка имелось четыре звездочки на погонах, но что это за звание и как к нему нужно обращаться, вспомнить хоть убей не получалось, на флоте ведь капитаны как-то особо замысловато называются.

Майор из штаба дивизии пожал рядовому Лавренко руку и совершенно неожиданно прикрутил на гимнастерку изумленного Тимофея новенький гвардейский значок. Поставил росчерк в красноармейской книжке, после чего начальство отбыло, оставив старшину и двух бойцов для охраны бесценного склада.

Остался и старший лейтенант-особист. Тоже пожал руку и напутствовал:

— Я говорил тебе, Партизан, что найдутся хозяева. Ну, будь жив-здоров, не позорь мои рекомендации. Глядишь, и встретиться доведется.

Особист переговорил с озабоченным сержантом Торчком и ушел «бдеть и предотвращать».

У Тимофея сложилось впечатление, что внезапная находка склада осчастливила кучу офицеров. Наверное, не только гвардейский знак за проклятые кабели полагается, получат они на грудь что-то существеннее. Ну и ладно, главное, отделался от проводов рядовой Лавренко.

Подошел старшина, заступивший на охрану.

— Слушай, Партизан, а как вообще это «КНН» расшифровывается? Или тоже не знаешь?

— Оно, товарищ старшина, видимо, как зашифровывается, так и расшифровывается, — пробормотал Тимофей, чувствуя, что его судьба как-то в одночасье круто меняется. — Склад был обозначен как «склад кабеля неопределенного назначения».

— Тимка, иди жрать готовь, а то у нас опять ужарится! — позвал Андрюха.

Ужинали совместно. У группы богатого сержанта Торчка имелся приличный запас вместительных банок колбасного фарша, у стрелков были хлеб и кухонная каша. Все это смешали, добавили чуть обжаренного лука, молодого чеснока, заново разогрели. Вышло очень даже съедобно.

Имелись у запасливого товарища Торчка не только консервированные запасы, но и фляжка. Разлили строго по пятьдесят. Тимофей крепкого спиртного не любил, но тут был серьезный повод.

Павло Захарович окропил спиртом знак «Гвардия» на груди нового подчиненного и многозначительно сказал:

— Отож, если правильно зайти на начальство, воинский порядок случается прям со свистом. Отдыхай, Тимка, в последние разы на этих своих проводах, не сегодня так завтра покатим встречать руководство группы.

Поговорили о наступлении. Потом народ пошел спать, а Тимофей чистил керогаз — напрасно новые сослуживцы не ценят столь удобную штуку — и размышлял о переменах в жизни. Наверное, теперь далеко уведет фронтовая дорога.

Спрятав кухонное снаряжение, боец Лавренко прошел ближе к берегу и посмотрел на темное левобережье. Где-то там, километрах в тридцати (это если по прямой), спали Чемручи и Плешка. Можно было бы за день дошагать. Но не положено, да и незачем, сколько уж раз себе повторял.

Спать пришлось недолго. Еще до рассвета пришла машина с капитаном-моряком. Загрузили, пожелали моряку и кабелям счастливого пути.

— Готовимся, бо сегодня кататься придется, — приказал сержант.

Тимофей помогал водителю проверять «додж» — небезынтересное занятие. Солнце уже порядком пригревало, и тут издалека, с юга, донесся единый тяжелый вздох — работала артиллерия, должно быть, тысячи стволов. Бойцы — и здесь, и на дороге, и у блиндажей связистов — замерли. Началось!

— Как по расписанию, — сказал сержант Торчок, глядя на большие трофейные наручные часы. — Ровнехонько восемь. И нас, хоть мы и далеко, эта канонада вполне касаема. Заводи, Андрей!

— Так мы туда?! — Водитель с ужасом и восторгом прислушался к тяжелому чугунному грохоту.

— Вот що опять за вопросы?! — возмутился сержант. — Сколько я тэбе втолковывал: коды нужно, вот тоды тебе и скажут. Не беги поперед паровоза, вон, молчи, как Партизан, да запрягай. Тимоха, очепятывай склад! Пусть он и пустый, но порядок должон быть!

Конечно, сержант Торчок был тот еще хитрец: «должон, коды да тоды», а сам по-английски читает. Но Тимофей понимал, что такая с этого дня служба. Наверное, временная, но лицом в грязь бить нельзя.

Через десять минут «додж» с ревом скатывался к понтонному мосту. Прощай, плацдарм! Почти полгода рядовой Лавренко тут просидел, а настоящее наступление с этого рубежа совсем другие бойцы начнут.

Примечания

11

Город Днепропетровск действительно был красивым и хорошим местом, где делали не только прекрасные малые пехотные лопатки, но и уйму иных совершенных и замечательных вещей. К сожалению, больше этого города нет.