Сказать да не солгать…

Юрий Бычков, 2009

Примечательная особенность книги «Сказать да не солгать» – её органичный историзм. Три среза драматического двадцатого века: предшествующее Великой Отечественной войне десятилетие, война, первые послевоенные годы – в рассказах только ещё вступающего в жизнь мальчика, в воспоминаниях отрока, активным участником трудового фронта, прошедшего через годы войны, и, наконец, юноши, приступающего к художественному осознанию и толкованию истории.

Бабушка, мама, Крёсна и я

Муркино молоко, что божья благодать. Рос, набирался сил, здоровья Мальчик. Так меня чаще всего звали самые близкие люди — мама, бабушка. Именно с большой буквы — Мальчик. Как только, эдак года в три с хвостиком, встал на крепкие ноги, без удержу носился по дому и вверх-вниз по деревянной лестнице. Вылетал к ужасу бабушки, мамы, отца на булыжную Венюковскую дорогу, проходившую мимо нашего дома. Бешеную энергию, жажду движения следовало вводить в берега, направлять в нужную сторону. Ситуация с моей динамичностью грозила ещё и смертельной опасностью — мог запросто попасть под колёса пролётки или автомобиля. Это и заставило бабушку, моего основного воспитателя и наставника, забыть о тёплой печке и отдаться вояжам в Москву, к Софье — её дочери, моей тётке. Бабушка задумала переменить вектор моих устремлений, чтобы я не попал под колеса транспортных средств, мчащихся мимо нашего дома. То и дело жертвами растущей интенсивности автомобильного движения становились выбегавшие с птичьего двора на дорогу куры.

Готовилось первое путешествие — родители всполошились:

— Мама, ему всего три годика…

— Три, Таня, исполнилось первого сентября, а на дворе конец октября…

— И растёт ребенок там не по дням, а по часам, — пролепетал я.

— Стишок Юраша в детской читальне подхватил. Ты, Татьяна, не трясись, он уже большой. К тому же, Софья на Курском нас встретит.

— Обязательно отпрошусь с работы проводить вас.

— Не вздумай!

— Ну как же ты справишься? Вещей пропасть, ребёнок на руках…

— Кто тебе сказал, что на руках? На ногах он, да ещё каких резвых! Спешим мы с ним в баню. Четыре версты, почитай, и всё в гору. Юрка бежит впереди, веником размахивает, песни распевает. Плетусь сзади с кошёлкой банной да тазом, дивлюсь на него: «Какой молодец. Лётом летит!»

Я возрастал под покровительством Анны, что в переводе с греческого означает благодать, милостивость… Боже мой, сколько благодати — радости, доброты, разума от неё перешло к нам, внукам — Юре, Гале и родившемуся после войны Володе.

Бабушка Анна Игнатьевна, если выражает своё мнение, то не шёпотом, не вполголоса, а внятно, определённо. И речь, и походка у неё решительные, неторопливые. Суета? Это не про неё.

Имя Анна новозаветное, близкое к Богу. Крестили, венчали, отпевали её в лопасненской церкви Зачатия святой Анны. Так распорядилось Провидение. От имени Анна исходит мягкий свет. Красота, величие, надёжность в этом имени, что вполне совпадало со всем, чем восхищала меня бабушка.

Восемнадцать лет изо дня в день мои глаза видели её перед собой. Я учился у неё читать книгу жизни. Она безропотно несла свой крест, потому что знала — не бывает креста выше сил человеческих. О том, что происходило в её жизни без меня, непременно расскажу позже — расскажу со слов бабушки и тех, кто был с ней рядом до меня, а пока речь о том, чему свидетелем был сам.

На ком лежит воспитание стремительно растущего мальчика? Праздный вопрос. В силу обстоятельств на бабушке Анне Игнатьевне. Представляю, как у молодой, двадцатилетней моей мамы сердце кровью обливалось, когда она ранним утром бежала через бывший копыринский, а теперь колхозный, «Красного Октября», огород на работу. Счастье умывать, одевать, кормить, ласкать сыночка, её кровиночку, достаётся мамаше мужа, свекрови. И ревность подымается со дна души и сердце щемит от жалости к себе и ребёнку. А что поделаешь?

До Мальчика у неё руки не доходили. Даже в выходные дни ей не до меня. Как всегда неожиданно, красивый, статный муж, полубог в семье, попросит:

— Танечка, доставай наряды. Собирайся в гости. Идём к Поспеловым. Сегодня у Анатолия день рождения.

«А когда стирать, мыть с песком до янтарного свечения полы? — рассуждает про себя Татьяна. — Спасибо мать бессменно с ребёнком, с Юриком, а на такие дела, как большая стирка, мытьё полов у неё сил нет».

И молодая, так снисходительно называют в русских семьях невестку, в следующее воскресенье, засучив рукава, встаёт к дымящемуся едучим щёлоком корыту. (Мой сын, скульптор Сергей Бычков, недавно, года два тому назад, сотворил популярную композицию «Основной инстинкт» — молодая женщина, склонившись над тазом, стирает. Конечно, это и о том далёком времени, когда его бабушка Татьяна Ивановна была привязана к корыту, как раб-невольник к веслу на галере).

А ещё на молодой ответственностей пропасть: огород, птичий двор, хрюшка в закуте, корова Мурка, полдюжины овец.

Татьяна любит поговорить, но разговаривать-то ей вовсе некогда. Соседки обижаются — зазнаётся, нос воротит.

— Поговорить с людьми некогда, — ищет сочувствия у свекрови Таня, — да и сил нет на пустые разговоры. Устаю. Не высыпаюсь.

— О чём с ними говорить? Переливать из пустого в порожнее, сплетничать?

На лавочке как-то соседки принялись обсуждать Татьяну, причем в присутствии Анны Игнатьевны, К дому напротив её затянул Юрик. Он прибежал туда играть в песочнице, а как обойтись без бабкиного надзора?

— Невестка твоя, бабушка, слишком умная, видать. Куда нам! Помидоры-огурцы ро́стит, а ты, Нюша, расти её ребеночка.

— Верна! Верна! — загалдели, заверещали кумушки.

— Что вам за дело, кто кого-чего ро́стит? — осадила соседок бабушка. Сидите, лузгайте семечки да побольше помалкивайте.

— Что нам самим себе языки поотрезать, что ли?

— Дело ваше… Татьяну не трожьте! Она — труженица, а вам — трепаться бы только от утра до вечера.

— Фу-ты-ну-ты. Разошлась Аннушка, как лёгкое в горшке. Стремиловскую огородницу медведевская ткачиха ишь как защищает.

— У вас на задах лопухи, пупыри, лебеда да крапива — у неё грядки в полном порядке, встает она до зари, пустое не говорит.

Просифонила сплетниц бывшая ткачиха, взяла внука за руку и двинулась через дорогу к своему порогу.

Саму первопричину огородной перепалки, Татьяну, кумушкам видеть приходилось редко.

Поутру она пропылит вниз по Почтовой на работу в колхоз, это происходит задолго до того, как кумушки усядутся на лавочке, как куры на насесте, а возвратится домой в густых сумерках, когда жрицы посиделок разошлись, покинув насиженные места, чтобы вместе с курами лечь спать. У Бычковых на кухне долго ещё горит настольная лампа — Татьяна, колхозный счетовод, составляет квартальный финансовый отчёт. Днём в колхозной конторе сидеть за отчётом нет никакой возможности, с разными надобностями идёт и идёт народ.

Юрка, Юра, Юраша, Мальчик. Вот сколько у меня имён! Сколько же пролилось на меня в детстве любви близких! Сущий проливень!

Пятилетняя внучка Галя, существо ласковое и разумное, как-то спрашивает меня:

— Дедушка, где твои родители?

— На том свете…

— В раю? — Хорошо бы!

— Они Бога любили?

— Любили.

— Как тебя?

— Надеюсь.

Да, имён-прозвищ у меня на долгом веку, кроме детских, родительских, было предостаточно. В них всегда оценка личности и отношение к тебе; сие покорно принимай, если даже и неловко с прозвищами сосуществовать.

— Хоть горшком назови, только в печь не ставь, — с удовольствием повторяю я любимую бабушкину шутку.

Я на попечении бабушки, а ей на помощь в этом хлопотном деле спешит Софья — бездетная и до страсти детолюбивая её дочь. Мчится к мамочке и Юрику, которого любила, ласкала, считая себя второй матерью. Упаси меня, Боже, судить о том, о чём не в праве судить никто, кроме самого Господа.

Бабушка болезненно переживала то, что внук у неё некрещёный. После истории с грудным молоком крещение Юрика ей представлялось делом наиважнейшим, неотложным и трудно исполнимым, ибо время — страх божий! Борьба «с религиозными предрассудками», со священством велась с большевистской прямотой и беспощадностью. И в доме Бычковых, непонятно с чего и каким образом, возрос воинствующий атеист. На уроках Закона Божьего в церковно-приходской школе он позволял себе богохульные выкрики и разглагольствования в этом духе на переменах. Батюшка в присутствии всего класса называл за это Сашку Бычкова антихристом. Встретив на улице бабушку, священник суровым тоном определил: «Бандита растишь, Анна Игнатьевна». Чего греха таить, атеистом всю жизнь был мой отец, глава семейства. Что он насчет крещения сына-первенца думал, мне неизвестно, но знаю, что, когда началась в конце двадцатых годов антирелигиозная кампания, он приказал плачущей навзрыд матери иконы из красного угла убрать. Бабушка, скрепя сердце, приказание сына исполнила — для святых угодников нашлось до лучшей поры место в дальнем углу чердака под ветошью. Само собой разумеется, что крестить мальчика Александр Иванович посчитал делом немыслимым, в силу запретительных мер со стороны власти и своих антирелигиозных убеждений.

Этим он сильно огорчил мать и сестру. В до-большевистские времена в церкви Зачатия святой Анны крестили, венчали, отпевали всех Бычковых и Завидоновых. «Как же такое можно допустить? — рыдала, заламывая руки, Софья Ивановна: её дорогой, обожаемый Юрочка будет маяться некрещёным?! Но брат её, Александр, оставался непреклонным. Однако нашла коса на камень. Недаром София — Премудрость. Достоверностью не располагаю, могу только предполагать, догадываться, с какой это стати Софья Ивановна вскоре после того, как начались наши с бабушкой вояжи в Москву, стала именовать себя крёстной, то есть крёстной матерью. Никто из родни особенно не допытывался, как такое возможно. Дескать, хочется ей быть крёстной матерью и пусть будет ею. Сколько прошедших обряд крещения крёстных через какое-то время по обстоятельствам разного порядка забывают о своём материнском и отцовском долге! Крёсной, без «т» в средине слова, для душевности и простоты произношения, называли мы ее. Так и ушла она на тот свет Крёсной, с большой буквы. Крёсной матерью она всю жизнь была для меня и моей сестры Галины, родившейся в 1935 году, и для младшего моего брата Владимира. Софья Ивановна, Крёсная, ею и осталась в нашей памяти. В нас она души не чаяла.