Третье сердце

Юрий Буйда, 2010

Юрий Буйда не напрасно давно имеет в литературных кругах репутацию русского Зюскинда. Его беспощадная, пронзительная проза гипнотизирует и привлекает внимание, даже когда речь заходит о жестокости и боли. Правда и реальность человеческой жизни познаются через боль. Физическую и душевную. Ни прекрасная невинная юность, ни достойная, увитая лаврами опыта зрелость не ограждают героев Буйды от слепящего ужаса повседневности. Каждый день им приходится выбирать между комфортом и конформизмом, правдой и правдоподобием, истиной и ее видимостью. Ни один выбор – не идеален. Но иногда выбрать – значит совершить поступок. Какими ни были бы его последствия… В новую книгу известного писателя, драматурга и журналиста Юрия Буйды вошел роман «Третье сердце». Стилистический шедевр, он колеблется на грани Добра и Зла, зачаровывая и пленяя.

5

Бельведер, примыкавший к главному зданию госпиталя с южной стороны, выходил в сад, где среди оголенных деревьев по узким дорожкам уныло бродили больные. Устроившись поудобнее в плетеном кресле с сигарой и газетами, Тео иногда бросал взгляд на этих бедолаг в серых шерстяных халатах, за которыми присматривали суровые сестры милосердия.

Здесь, на бельведере, его и нашел Жак-Кристиан Оффруа, журналист, автор заметки о происшествии в «Казино де Гренель», сотрудник газеты «Пари матен». Это был тщедушный юноша с острой нижней челюстью, которую он старательно выпячивал, чтобы произвести впечатление волевого человека — вроде Бенито Муссолини или Эме Симон-Жирара, исполнившего главную роль в нашумевшем двенадцатисерийном блокбастере «Три мушкетера».

Коллеги в шутку называли его «вашим преосвященством»: даже в репортаж о поимке мелкого воришки он норовил вставить цитатку из Священного Писания (которую редакторы, разумеется, с удовольствием вычеркивали). Господин Оффруа учился в иезуитском колледже и поэтому стал бунтарем и мечтателем. Он бунтовал против Бога и хотел соединить в своих книгах — Жак-Кристиан мечтал стать писателем — яркую вульгарность Библии с ядовитым психологизмом Достоевского, который в те годы вошел во Франции в большую моду.

Происшествие в «Казино де Гренель» поразило Жака-Кристиана. Как раз накануне этого события он наконец прочел «Братьев Карамазовых». В этом романе один из главных героев, монах Зосима, рассказывал о человеке, который некогда совершил преступление и забыл о нем. Но спустя четырнадцать лет внезапные муки совести сделали его существование невыносимым и побудили его открыться и объявить себя злодеем. После этого признания он заболел непонятным недугом и вскоре умер. Умер он, как утверждает рассказчик, просветленным. Старец Зосима радуется этому, «ибо узрел несомненную милость Божию к восставшему на себя и казнившему себя».

Ученику иезуитов была понятна эта радость, хотя она и вызывала у него протест, а будущему писателю хотелось понять, что же за человек этот здоровяк, так не похожий на худосочных и истеричных героев Достоевского. Тео произвел на юного господина Оффруа сильное впечатление. Судьба напала на него из-за угла, застала его врасплох, как царя Эдипа или апостола Павла. Он был готовым героем романа, и было бы глупо этим не воспользоваться.

Тео встретил его улыбкой и кивком пригласил садиться.

Жак-Кристиан опустился в плетеное кресло рядом с Тео.

— Как вы себя чувствуете, Тео? — спросил он, раскуривая трубку.

— Доктор Эрве говорит, что через день-два может меня выписать.

— А потом?

— Потом, мсье?

— Ну да, что потом, Тео? Не хотите же вы сказать, что ваша жизнь останется прежней? Вы только что пережили потрясение… Вы столько лет считали себя человеком, которого каждое утро видите в зеркале, и вот вдруг узнали о себе что-то новое, что-то такое, что ставит под сомнение всю вашу прежнюю жизнь… Вдруг оказалось, что внутри вас все эти годы как будто жил другой, темный человек… Разве это не потрясение?

Тео кивнул.

— С этим ведь нужно что-то делать…

— Наверное, вы правы, мсье, — сказал Тео. — Но пока у меня нет никаких планов. — Он помолчал. — Однажды в ночном лесу под Суассоном мы столкнулись с немцами. Неожиданно, нос к носу. Для немцев это тоже было неожиданностью. Ночь, туман, лес… Мы молча бросились друг на друга в штыки. — Он снова сделал паузу. — Только вообразите, мсье: несколько сотен мужчин с оружием в руках дрались в том лесу почти вслепую. Удар, удар, еще удар… Это был не бой — это была настоящая свалка. В темноте было слышно лишь громкое дыхание да удары железа о железо… и еще хрипы и вопли раненых… И вдруг над лесом вспыхнула осветительная бомба… вспышка магния… — Тео склонился к журналисту. — Что чувствует человек, который вдруг увидел, что в темноте поразил своим штыком лучшего друга? И как ему после этого жить, мсье?

— Ну да, я именно об этом и говорю, — растерянно пробормотал Жак-Кристиан, вообще-то не ожидавший такого поворота. — Такое и Достоевскому не снилось… Вы читали Достоевского, Тео?

— Я фотограф, мсье.

— Ну да… — Жак-Кристиан много бы дал за то, чтобы кто-нибудь вдруг сейчас вошел и позвал его, например, к какой-нибудь умирающей сестре или хотя бы к телефону. Он вдруг заметил в руках Тео газету с броским заголовком, кричавшим о «довильском деле», и обрадовался. — Знаете, а я как раз сейчас занимаюсь этим убийством…

— Занимаетесь?

— Ну да, вообще… — Жак-Кристиан был страшно рад сменить тему разговора. — Видите ли, месяца три назад я получил странное письмо с фотографией… — Он извлек из кармана конверт, вытряхнул из него фото и протянул Тео.

Со снимка на Тео смотрел бравый весельчак в лихо заломленной на затылок армейской фуражке.

— На нем форма Русского легиона, — сказал Тео.

— В письме сообщалось, что это убийца, хотя не было ни слова о самом преступлении. Убийца — и все. Тогда еще не было известно о преступлении в Довиле, и я решил, что это написал какой-нибудь сумасшедший…

— Вот как…

— А вчера я получил другое письмо… взгляните…

На другой фотографии был запечатлен изможденный мужчина средних лет с воспаленными глазами, заострившимися чертами хмурого лица и взглядом загнанного в угол хищника. Казалось, его губы дрожат, и казалось, что он вот-вот закричит. На голове у него был неглубокий металлический колпак.

— Это тот же самый человек, — с гордостью сказал господин Оффруа. — Он пишет, что это он совершил убийство в Довиле. Вообразите! И знаете, что еще он написал? — Журналист сделал паузу. — Арестуйте меня! Вот что он написал. Арестуйте и казните меня, потому что у меня уже нет сил казнить себя.

Тео поднял брови.

— Ну да, — спохватился Жак-Кристиан, — звучит, пожалуй, напыщенно, но я ему почему-то верю. — И смущенно добавил: — Интуиция.

— Вот как…

— Я не знаю, почему он выбрал именно меня, да это сейчас и неважно. Важно то, что волею судьбы я оказался в центре расследования… — Он покраснел: выражение «волею судьбы» показалось ему слишком уж вычурным. — Моя газета держит пока эти фотографии в секрете, мы пока ничего не сообщали полиции… Представляете, какая это будет сенсация, если мы первыми найдем убийцу и натянем нос полиции? Я опросил многих парижских фотографов, встретился со многими людьми, служившими в Русском легионе, но пока никто его не признал. — Жак-Кристиан щелкнул пальцем по фотографии изможденного хищника. — Кажется, ему здорово досталось…

— Война, господин Оффруа.

Господин Оффруа встал.

— Я его, конечно, найду, тем более что он и сам этого хочет…

— А так бывает?

— Так — как?

— Чтобы преступник хотел своего ареста… чтобы его поймали…

— Бывает, я уверен, — сказал Жак-Кристиан без особой уверенности. — Например, когда Бог застает грешника врасплох…

— Бог?

— Продавец стыда. — Юный господин Оффруа смущенно улыбнулся. — У нас в колледже был один преподаватель, который называл Бога продавцом стыда. Некоторым людям приходится платить за этот товар непомерную цену, и иные этого не выдерживают. Я думаю, что довильский убийца как раз из таких людей.

Он вдруг подумал, что в устах человека в дорогой шляпе слова о стыде, грехе и Боге звучат неубедительно, и пожалел о том, что не надел кепку.

Он поправил шляпу.

— Пожалуй, мне пора…

— Господин Оффруа!..

— Да?

— Вы ведь не просто так приходили, правда?

— Просто так? — Жак-Кристиан растерялся. — Что вы имеете в виду?

— Я только хочу знать, с какой целью вы ко мне приходили.

— Цель… — Жак-Кристиан покачал головой. — Простите меня, Тео, я просто хотел понять, верю ли я в Бога, как прежде… извините…

Тео встал и протянул журналисту руку.

— Ну что ж, тогда помолитесь за меня, господин Оффруа.

— Помолиться?

— Бодрствуйте, ибо не знаете, когда придет хозяин дома: вечером, или в полночь, или в пение петухов, или поутру, — проговорил Тео, с улыбкой глядя в глаза Жаку-Кристиану.

— Это же Евангелие от Марка, — сказал Жак-Кристиан. — Ну да что ж, Бог всегда заявляется некстати, такая уж у него должность…

— Хозяин вернулся. Понимаете?

— Ну да, конечно, я все понимаю! — Жак-Кристиан схватил руку Тео и крепко ее сжал. — Всего доброго, Тео, мне, к сожалению, пора…

И почти бегом покинул бельведер.

На углу он остановил такси и велел водителю ехать на площадь Сен-Мишель, к известному на Монпарнасе кафе «Ла Болле», где у стойки бара сводили счеты апаши, а в зале со сводчатым потолком, помнившем Оскара Уайльда и Поля Верлена, — литераторы.

В кафе Жак-Кристиан выпил у стойки рюмку перно. В зальчике, куда вела массивная коричневая дверь, было многолюдно, но в углу нашлось свободное местечко, и Жак-Кристиан с облегчением опустился на стул. Сейчас он люто ненавидел Достоевского, ненавидел Тео и, конечно, себя. Но сильнее всего он ненавидел Бога.

Однажды в пансионе Жак-Кристиан, которого товарищи считали тощим недомерком и всячески унижали, заманил на чердак и изнасиловал дурочку Лулу, дочь кастелянши. У девчонки вечно текло из носа, а изо рта пахло, как из братской могилы, но тело у нее было свежим и тугим, как спелая слива. А вскоре у нее стал расти живот, и ее матушка потребовала учинить расследование. Жак-Кристиан до сих пор с дрожью вспоминал тот день, когда в сопровождении старшего наставника-иезуита бородавчатая мадам кастелянша с брюхатой дочерью обходила строй воспитанников, заставляя Лулу повнимательнее вглядываться в лица мальчиков, чтобы указать на преступника. Лулу с дурацкой своей улыбкой останавливалась то перед одним, то перед другим мальчишкой, и все замирали в ужасе, но Лулу только смеялась и хлопала себя по огромному животу. Когда она остановилась перед Жаком-Кристианом, он чуть не упал в обморок, но все обошлось: он только обмочился. Дурочка же лишь улыбнулась ему и двинулась дальше. А спустя месяц она умерла от пневмонии. После этого Жак-Кристиан возненавидел Бога, поскольку никаких других свидетелей его преступления не осталось.

— Мсье! Эй, дружище!

Жак-Кристиан вдруг очнулся. Бородатый субъект в широкополой серой шляпе с захватанными полями — он сидел напротив — вопросительно смотрел на него, словно ожидая ответа. Это был типичный представитель монпарнасской фауны — из тех, кто не сомневается в своем великом будущем, а пока прозябает в ничтожном настоящем за рюмкой абсента.

— Что вам угодно, мсье? — спросил Жак-Кристиан со вздохом.

— Наказание не следует за преступлением с той неизбежностью, о которой твердит Достоевский, — проговорил бородатый, назидательно подняв палец. — Оно неизбежно лишь в том случае, если Бог существует и если Он управляет добром и злом, как кучер — белыми и черными лошадьми. Но обитель зла здесь! — Он стукнул себя в грудь, и с бороды его что-то закапало. — И именно там, в человеческом сердце, в этой обители зла, и рождается добро! — Зажмурился и замотал головой. — Боже, как же все запутано! — Икнул. — А вот мой батюшка говорил, что не бывает плохих людей, а бывают только плохие поступки. Поэтому люди и знают, что такое стыдно, а что такое стыд — этого не знает даже Спиноза… Но если никто не знает, что такое стыд, откуда же взяться счастью? Ведь счастье — оно бесстыже… Вы счастливы, друг мой? Разве вам не хочется счастья? Настоящего счастья?

— Нет, мьсе. — Жак-Кристиан одним глотком выпил перно. — Я на диете.

Доктор Гастон Эрве носил черные очки с прямоугольными стеклами, слишком большие манжеты с агатовыми запонками и слыл нелюдимом. Коллеги ничего не знали о его семье или привязанностях, но уважали его педантичный холодноватый профессионализм. А он давно понял, что люди с нервными и психическими болезнями больше всего нуждаются только в одном лекарстве — в скуке, рутине, ритуальных банальностях, потому что именно повторение общих мест и является известью, скрепляющей личность. Поэтому доктор Эрве и не говорил своим пациентам ничего такого, чего они втайне не желали бы услышать сами.

Выписывая Тео из госпиталя, доктор Эрве посоветовал ему употреблять в пищу больше жирного и меньше сладкого, то есть прописал так называемую кетогенную диету, которую часто рекомендуют эпилептикам.

— Свежий воздух и никаких волнений. И постарайтесь выкинуть из головы этот фильм. Чувство вины — очень опасное чувство, — сказал доктор, который успел проникнуться симпатией к этому простодушному гиганту с седым ежиком на круглой голове. — Нередко чувство вины заставляет человека совершать роковые поступки, превращает его в раба и чудовище. А призраки — это мы сами… Все мы иногда спотыкаемся о собственную тень, но не стоит по этой причине отказываться от десерта. Вы любите море?

— Море, мсье?

— Сейчас зима, но прогулки у моря были бы вам чрезвычайно полезны. Почему бы вам не съездить, скажем, в Довиль? Там хорошо даже зимой… И поосторожнее с крепкими напитками!

— Это поможет?

Что-то в его голосе заставило доктора Эрве насторожиться. Он поднял брови.

— Видите ли, — продолжал Тео, — вот уже третью ночь я просыпаюсь от детского плача… это девочка…

— Девочка? — Доктор насторожился. — Здесь нет детей.

— Я знаю, мсье. Но она плачет. Это девочка лет десяти-двенадцати. Одноногая девочка. Она плачет и плачет, и я просыпаюсь… а потом не могу заснуть…

— Одноногая… — Доктор нахмурился.

— Да, мсье, у нее одна нога. Она очень несчастна. А я не могу заснуть.

Доктор Эрве задумчиво кивнул.

— Видите ли… — Он вдруг запнулся и снял очки. — Я родился в маленькой деревушке неподалеку от Орлеана…

Тео слушал его с непроницаемым лицом.

— Это было во время предпоследней войны с германцами, — продолжал доктор, глядя на свои пальцы. Он говорил тусклым, размеренным, невыразительным голосом. — Пятьдесят шесть лет назад, когда прусские войска заняли Орлеан, мою мать изнасиловали баварцы. Двое баварских пехотинцев. Ей не было восемнадцати, когда я появился на свет. — Он помолчал. — Вы даже представить себе не можете, каково нам приходилось. Мою мать называли шлюхой, а меня — сыном шлюхи и немецким отродьем. Наши соседи были простыми крестьянами… простые люди, мсье, которые верят в ад, но сомневаются в существовании китайцев… — Снова помолчал. — В конце концов мать не выдержала и покончила с собой. А меня отдали в монастырский приют. В монастыре жила одна монахиня, старуха, ее называли Овечьей Матушкой. Все считали ее сумасшедшей и колдуньей. Она целыми днями бродила по полям в сопровождении овцы… у нее была белая овца, которая бегала за нею как собака… Мы, дети, ее побаивались. Однажды она остановила меня и протянула камень… — Доктор достал из кармана маленькую коробочку. — Маленький белый камень. Голыш, каких много было на берегу реки. Она велела мне держать этот камень за щекой. Она сказала, что камень вберет в себя все зло, которое скопилось в моей душе. Я спросил, сколько же нужно держать этот камень за щекой, и она ответила: «Пока не почернеет»…

Доктор Эрве открыл коробочку. Внутри на черном бархате лежал маленький плоский камешек, обычный речной голыш.

— Белый, — сказал Тео.

— Разумеется, — без улыбки откликнулся доктор, пальцем двигая коробочку к Тео. — Мне хочется подарить его вам. Я называю его овечьим… овечий камешек…

Тео усмехнулся.

— Так, значит, поменьше сладкого?

— И побольше жирного. — Доктор надел черные очки. — Эта ваша улыбка — следствие контузии?

— Да, — сказал Тео. — Спасибо, господин Эрве.

Он сунул коробочку в карман и вышел из кабинета.