Львы и лилии

Юрий Буйда, 2013

Бывают женщины, укушенные «бешеной собакой любви»: в любых отношениях им тесно, от добра они ищут добра, но находят печаль и боль. В каждом рассказе Буйды перед нами разворачивается небывалая драма страстей: вот юная девушка находит возлюбленного, но на пороге замужества становится жертвой насильника. Вот дочь безрезультатно соперничает с собственной матерью за мужское внимание, готовая ради него на все. Вот две сестры живут с одним мужчиной и рожают от него детей, не в силах поделить мужа… а вот история жены маньяка-педофила, которая узнала о «склонностях» мужа, когда было уже поздно. Мир Буйды пугает и завораживает одновременно. Автор исследует природу женственности и приходит к удивительным выводам…

Ваниль и миндаль

«Сон Сан Жоан… Сон Сан Жоан… Сон Сан Жоан…»

За четыре с половиной часа эти три слова она произнесла вслух и про себя, наверное, раз сто. И раз десять сбегала в туалет. Снова и снова замазывала мелкие прыщики на щеках крем-пудрой и не могла решить, что делать с большущим прыщом, назревавшим над правой бровью, ближе к виску: давить или черт с ним? Прыщ вскочил внезапно, уже в самолете. И потом, в чем предстать перед Нико — в джинсах, в юбочке или в шортах? И что делать при встрече — кивнуть или броситься ему на шею?

Наконец она надела короткие-прекороткие черные шелковые шорты, туфли на двенадцатисантиметровых каблуках, выдавила прыщ, заклеила ранку кусочком пластыря и провела по губам лиловой помадой с блестками.

В дверь постучала стюардесса: «Вернитесь на свое место, пожалуйста».

По трансляции объявили, что самолет прибывает в аэропорт города Пальма-де-Майорка Сон-Сан-Жоан, температура воздуха в столице Балеарских островов — плюс двадцать шесть градусов.

Испанский офицер открыл ее паспорт, улыбнулся, спросил: «Vainilla?» — и поставил штамп.

В детстве она злилась на мать, наградившую ее таким именем. Одноклассники звали ее Ванькой, а домашние — Ванечкой. Но потом она стала замечать, как меняются лица у взрослых мужчин, когда они слышат ее имя, и мать была прощена.

Нико ждал ее. В белоснежной рубашке, расстегнутой на груди, высокий, загорелый, улыбающийся. Ваниль бросилась к нему, обняла за шею, повисла, вдыхая его запахи — миндального крема после бритья, дорогой туалетной воды, здорового тела, табака. Он поцеловал ее в волосы, протянул букет — бордовые, алые и розовые розы, подхватил чемодан.

— Как мать? — спросил он.

— Скоро выпишут…

— Это хорошо, — сказал Нико, пропуская ее в дверь. — Хорошо, что приехала.

Их поджидал огромный серебристый кабриолет, при виде которого у Ванили перехватило дыхание.

— Это Пабло, — представил Нико шофера. — Павел. Испанцы зовут его Ла Мано Негро — Черная Рука.

Правая рука у шофера была темно-лиловой до локтя — Ваниль еще никогда не видела такого большого родимого пятна. А взгляд у этого Пабло был нехороший — ледяной, пустой.

Пабло открыл дверцу, Ваниль скользнула на заднее сиденье. Нико сел рядом.

Машина тронулась, через минуту рванула, и волосы Ванили подхватил ветер.

На глаза навернулись слезы: сбылось.

Сбывается.

Она — на Майорке, рядом Нико, они мчатся по автостраде мимо оливковых, миндальных и апельсиновых рощ, мимо белых домиков под черепичными крышами, над головой — синее небо, вдали — лесистые вершины Сьерра-де-Трамунтана, Ваниль улыбается, в ушах шум, голова кружится…

Пабло сбросил скорость, свернул с автострады.

— Вальдемосса, — сказал Нико, — мы ее объедем…

Оливковые рощицы на террасах, деревушка — теснящиеся на склонах дома, силуэт картезианского монастыря, где Шопен и Жорж Санд провели зиму…

Ваниль полгода — с того самого дня, как Нико пригласил в гости их с матерью, — читала в Интернете о Майорке, об арагонском короле Хайме Завоевателе, высадившемся со своим войском в Санта-Понсе и освободившем остров от мавров, о мысе Форментор и дворце Альмудайна, о деревянных трамвайчиках в Порт-Сольере и пасхальных шествиях в Пальме, о Гауди и кафедральном соборе La Seu, стоящем на берегу моря, о балеарских пращниках и о черных котах, спасавшихся на Майорке от инквизиции, которая сжигала ведьм вместе с их попугаями, воронами и кошками, и, конечно же, о Шопене и Жорж Санд, она даже скачала какие-то его ноктюрны и прочла ее роман о скромной и трудолюбивой красавице Консуэло, об Андзолетто и смуглолицем графе Альберте, восхитительном и загадочном, от прикосновения которого у Консуэло закружилась голова, как сейчас кружилась она у Ванили…

Кабриолет еще раз свернул и остановился перед белой виллой.

— Вот мы и дома, — сказал Нико.

Огромная светлая комната на втором этаже выходила окнами на искрящееся море, огромная кровать сверкала шелком, гардеробная оказалась огромной комнатой, а в огромной ванной, облицованной расписным матовым кафелем, могла бы с комфортом разместиться средняя чудовская семья — отец, мать, двое детей, бабушка с клюшкой и кошка.

Пабло принес чемодан и поставил цветы в вазу.

Нико открыл шампанское. На этикетке было написано «Louis Roederer Crystal Rose» — Ваниль знала из журналов, что в Москве такое шампанское стоит тридцать тысяч рублей за бутылку. Напиток богов.

Они чокнулись.

От счастья у нее разболелась голова.

— Отдохни, — сказал Нико. — Я буду рядом, внизу.

Она приняла душ, надела мягчайший махровый халат с иероглифом на спине, допила розовое шампанское, забралась под шелковое одеяло и тотчас уснула.

Ей было пять лет, когда бабушка дала ей попробовать ваниль. Подцепила чайной ложкой несколько кристалликов из банки и дала. Кончик языка у девочки распух, из глаз покатились слезы. Несколько дней она не могла избавиться от жжения во рту, хотя чистила зубы и утром, и в обед, и вечером. Только потом она узнала, что это был ванилин — 3-метокси-4-оксибензальдегид, и только в двадцать лет впервые увидела в Елисеевском настоящую ваниль — корявенький стручок в стеклянном сосуде, похожем на пробирку.

А когда Ванили исполнилось шесть, погибла ее старшая сестра. Ваниль ненавидела ее — Ниночка мучила младшую, издевалась и поколачивала тайком от родителей. Они с матерью пришли в леспромхоз, где тогда работал отец, стояли возле штабеля. Ниночка щипала младшую, Ваниль с ненавистью прошипела: «Чтоб ты сдохла», и в этот миг на них обрушились бревна. Мать схватила раздавленную Ниночку и бросилась в больницу. Ваниль бежала следом — забрызганная кровью сестры, целая и невредимая.

Ниночка умерла.

На поминках тетки — двоюродные сестры матери — напились и подрались.

Весь Чудов сбежался поглазеть на молодых женщин, которые на площади дрались ногами: обе в детстве занимались карате. Маленькие, рыженькие, кривоногие, в разорванных блузках, они дико вскрикивали и напрыгивали друг на дружку под хохот зевак, пока Малина, десятипудовая хозяйка ресторана «Собака Павлова», не разняла их — взяла брыкающихся, взъерошенных и визжащих теток за волосы и отнесла в подвал, где и заперла — одну в закутке с картошкой, другую оставила среди банок с помидорами.

«Однобрюховы ж, — сказала горбатенькая почтальонка Баба Жа. — Понятно ж».

Однобрюховы были в Чудове известным кланом: десяток Николаев, два десятка Михаилов, тьма-тьмущая Петров, Иванов, Сергеев, Елен, Ксений, Галин и даже одна Констанция черт бы ее подрал Феофилактовна Однобрюхова-Мирвальд-Оглы — все они были маленькими, задиристыми, противными и некрасивыми, и хотя приходились друг дружке братьями, сестрами, тетками, деверями, шурьями, кумовьями, зятьями, тещами, свекровями и невестками, вечно ссорились между собой и с соседями…

Вскоре после гибели Ниночки отец ушел из семьи.

По вечерам мать плакала, винила во всем дочь: «Ты смерть Ниночкину приманила злым словом», проклинала тот день, когда вышла за Андрея Однобрюхова, бросила учебу в институте, устроилась продавщицей в хозмаге, думала, что это временно, а вот вышло — на всю жизнь. Она всего боялась — когда-то боялась не выйти замуж, потом боялась давать детям молоко, от которого может случиться белокровие, всегда боялась вампиров, иностранцев и евреев, боялась, что инопланетяне заберут ее на другую планету для опытов, а после развода боялась остаться одна…

Отец иногда навещал их, и Ваниль слышала, как мать уговаривала его вернуться, обещала быть «верной рабой», потом голоса стихали, из-за двери доносился только скрип кровати, а потом отец уходил, оставив на столе конверт с деньгами.

Когда он пропал, мать первым делом побежала к Свинине Ивановне, известной колдунье, которая отругала ее за глупость и велела идти в милицию.

Спустя неделю Андрея Однобрюхова нашли в лесу — он был привязан к дереву и изувечен. Голову его обнаружили неподалеку, в овражке.

В тот же день арестовали Витьку и Вовку Однобрюховых, с которыми Андрей строил дома в Подмосковье. Они дружили с детства. Оба признались в убийстве: не поделили деньги.

Ваниль так плакала на отпевании, что ее вывели из церкви.

Ей хотелось броситься отцу на шею, почувствовать его запахи — табака, водки и бензина, захотелось, чтобы он обнял ее, как всегда, чтобы легонько хлопнул ее по заднице и сказал: «Расти, жопа, расти», чтобы дунул в ухо и рассмеялся своим глупым и добрым смехом, но ничего этого не будет, а отец лежит в гробу с пришитой головой…

Она плакала на кладбище, плакала на поминках в ресторане «Собака Павлова», куда пришли и две женщины, с которыми жил отец. Одна из них подвела к Ванили толстого мальчика и сказала: «Познакомься, Ванечка, это твой братик Ванечка». И засмеялась. Ваниль пнула мальчика ногой, плюнула женщине в лицо и с диким воплем набросилась на нее — едва оттащили.

Мать и тетки обступили Ваниль, стали толкать, орать, брызгая слюной, обзывать идиоткой и тварью неблагодарной, которая не понимает, что избитая ею женщина оплатила поминки из своего кармана, ах ты, дура синюшная, и неизвестно, чем бы это закончилось, если бы не Нико. Он взял Ваниль за руку, вывел из ресторана, посадил в машину и увез из Чудова.

Если кого Однобрюховы и боялись по-настоящему, так это был Нико. Они робели в его присутствии и даже не осмеливались перебивать, что и вовсе было не в их натуре.

Нико был рослым широкоплечим красавцем, властным и богатым. Говорили, что он владел какой-то крупной компанией, которая занималась то ли нефтью, то ли строительством, то ли поставками оружия за границу.

Все женщины из клана Однобрюховых завидовали Ирине, которой так повезло с мужем. Они называли его джентльменом, хотя ни одна из них не смогла бы написать это слово правильно.

Мать Ирины была уборщицей в детдоме, а отец — рабочим на сырзаводе. Она ни с кем не дружила, и даже парня у нее никогда не было. Окончила школу с золотой медалью, университет с красным дипломом, удачно вышла замуж, родила двоих детей. И держалась с таким достоинством, с такой холодноватой приветливостью и непринужденностью, что никому и в голову не приходило сравнивать ее с родственницами, однобрюховскими женщинами — малогрудыми, кривоногими, рыжими и крикливыми. Да и фамилия у нее теперь была — Нелединская, красивая фамилия, в самый раз для хозяйки большой квартиры на Пречистенке и загородного дома на Рублевке.

Нелединские часто навещали мать Ирины, вдову, которая жила на Восьмичасовой. Пока женщины болтали или стряпали, Нико катал детей в машине, которая была такой большой, что не помещалась во дворе. Нико не ругал детей, забиравшихся с ногами на кожаные сиденья, он вообще никогда не повышал голоса — усмирял собеседников одним взглядом.

Запахи дорогой кожи, дорогого табака, дорогого миндального крема после бритья, дорогой туалетной воды — Ваниль чувствовала их всякий раз, когда думала о Нико. Он был ее богом и героем, существом почти мифическим, и иногда ей отчаянно хотелось быть хоть немножко Нелединской. Она не завидовала их квартире, загородному дому, машинам, их деньгам, не завидовала даже их одежде, их коже и умению держаться — она хотела быть настоящей Нелединской, химической Нелединской, а не по фамилии.

После драки на поминках Нико усадил ее в машину и увез в Москву.

В кафе на Мясницкой он заказал себе кофе, Ванили — мороженое.

— Как там Ирина Ивановна? — наконец спросила Ваниль.

Жена Нико лежала в онкологической больнице.

— Неважно, — сказал он.

— Нико… — Ваниль помолчала. — Ты ее сильно любишь?

Слово «любовь» считалось в Чудове скоромным. Любить можно было разве что родину, родителей, детей или колбасу, а если речь заходила о мужчине и женщине, это слово всегда произносилось с иронией, с ядом. Но в голосе Ванили не было ни иронии, ни яда.

— Нет, — ответил Нико. — Я не способен любить, Ваниль. — Он усмехнулся и поднес чашку к губам. — Я ведь из поколения циников и лицемеров. Считалось, что при советской власти мы служили идее, но у нас не было ни убеждений, ни веры. Эгоисты. И я — эгоист, неспособный любить. Это не жалоба — это констатация факта. А без веры любви не бывает…

У Ванили перехватило дыхание. Нико не сюсюкал — разговаривал с нею как со взрослой женщиной, которой не нужно объяснять, что такое «констатация».

— Не обязательно же верить в Бога, — робко сказала она. — В человека можно верить…

— Нет. — Он покачал головой. — Человека можно понимать или не понимать, любить или не любить, можно доверять ему или не доверять, но верить в него — верить нельзя, потому что нельзя ни за что. Это опасно. Мы же не верим в Лондон или в электричество… — Помолчал. — За последние сто лет было много сделано для того, чтобы идеалом нашим стал ковер на стене, а каков идеал, такова и жизнь. Впрочем, идеалы не находят в коробке на чердаке — их делают. — Он допил кофе. — И никто, конечно, не ожидал, что жизнь вдруг станет такой… все эти соблазны, эти возможности… эти деньги… жизнь стала слишком широкой — я бы сузил…

Улыбнулся, вытер губы салфеткой и чуть подался к Ванили.

— Ты живешь с уродами, среди уродов, но это не значит, что ты тоже уродина. Не значит, Ваниль. Можно жить настоящей жизнью где угодно, но главное не это. Главное — нельзя ее откладывать. Понимаешь? Ты ведь, наверное, тысячу раз слышала, как люди говорят: мы-то счастья недостойны, живем плохо, ну ничего, перетерпим как-нибудь, зато наши дети будут хорошо жить…

Ваниль кивнула: слышала.

— Не будут. Отложенная жизнь — она как мертвый младенец в утробе, отравляющий мать своим ядом. Понимаешь? Не откладывай жизнь на потом. Потом не будет ничего. Ничего. Никто не знает, что значит подлинная жизнь. Я — не знаю. Пытаюсь понять, но не понимаю. Или понимаю задним умом… так бывает: вспоминаешь о чем-то и думаешь, что надо было поступить иначе, по-другому… это проблески подлинной жизни, наверное… — Вздохнул. — Тебе шестнадцать, Ваниль, пора…

Ваниль кивнула, хотя и не поняла, что значит — пора.

Нико расплатился.

— Если хочешь, — сказал он, — можешь пожить несколько дней у нас. Пока там все уляжется… С Ольгой я договорюсь.

Ольгой звали мать Ванили.

Нико открыл дверцу машины.

— И перестань называть мать мамкой. — Он помог ей забраться на переднее сиденье. — Попробуй называть ее мамой. А? Ради нашей дружбы.

Ваниль покраснела.

Когда он запустил двигатель, зазвонил телефон.

— Да, — сказал Нико.

Вдруг закрыл глаза.

— Да, — снова сказал он, выключая телефон. — Извини… — Нико всем телом повернулся к девочке: — Планы меняются. У тебя есть деньги на автобус?

Достал бумажник, сунул Ванили купюру.

— Ирина Ивановна умерла, — сказал он. — Только что.

Ирину Нелединскую хоронили в Чудове. Отпевали в древней Воскресенской церкви, стены которой всегда, зимой и летом, были покрыты инеем, несли гроб по площади, посыпанной по старинному обычаю сахаром, сожгли «под голубку» — девочка, одетая во все белое, выпустила из рук белую птицу-душу, когда медный ангел на трубе крематория запел прощальную.

Нико никогда не приезжал в Чудов с охраной, но на этот раз возле него неотлучно держались трое крепких молодых мужчин, которые вежливо оттирали любого, кто пытался приблизиться к их хозяину. Исключение было сделано только для тещи, матери Ирины, да для Ольги и Ванили.

В церкви, в крематории и на поминках в ресторане «Собака Павлова» Нико молчал, был холоден, отчужден.

Женщины шептались: такой мужчина, конечно, один не останется — сорок два года, красавец, богач, такие во вдовцах долго не ходят.

Ванили были неприятны эти шепотки. Хотелось подойти к Нико, но она не решалась. Она вдруг вспомнила, как мать однажды сказала, что Нико хороший человек, но живет какой-то страшной жизнью. Он был богом с иконы, которого невозможно обойти кругом, увидеть его затылок, и это пугало.

После поминок Нико вдруг поманил Ваниль.

— Помнишь наш разговор в кафе? Так вот, девочка, ради настоящей жизни, ради своей подлинности иногда приходится переступать через других людей. Не бойся. В других случаях это тоже приходится делать, но чаще и злее. И с каждым годом все чаще и все злее. Переступить-то переступишь, а потом куда идти? Слишком много дорог, слишком… — Вздохнул, поцеловал Ваниль в лоб. — Пообещай, что будешь мечтать о настоящей жизни. Хотя бы мечтать.

Ваниль кивнула.

Нико сел в машину — кортеж тронулся.

— О чем это он? — испуганно спросила мать. — Зачем мечтать-то?

— Пойдем домой, мама, — сказала Ваниль.

Ваниль не обманула Нико: десять лет она мечтала о настоящей жизни.

После смерти жены Нико перестал приезжать в Чудов. Звонил редко — поздравлял с Рождеством и Пасхой. Все больше времени проводил за границей. Когда узнал, что Ваниль поступила в университет, прислал денег: «Купи себе что-нибудь».

Денег было много, но Ваниль не стала их тратить — открыла счет в банке. Она была экономной девочкой. Лечила зубы и стриглась в Чудове, покупала китайские шмотки и ужинала жареной куриной печенкой. Училась на факультете вычислительной математики, хотя с таким же успехом могла бы учиться на филолога-германиста или финансиста.

По окончании университета устроилась в компанию, которая торговала программным обеспечением. Платили хорошо, но половину зарплаты выдавали в конвертах. На работе Ваниль подружилась с усатенькой Юлькой, девушкой крупной, смуглой и бойкой, вместе они сняли квартиру с видом на Измайловский парк — выходило по двенадцать с половиной тысяч на душу в месяц. Именно с этой Юлькой Ваниль и пережила самое волнующее приключение в своей жизни: однажды они выпили вина и вместе пошли принимать душ — принимали до умопомрачения. Вскоре, однако, Юлька встретила своего милого, вышла замуж и съехала.

Ваниль перебралась в квартиру поменьше. По вечерам листала глянцевые журналы или сидела за компьютером, переписываясь с френдами в социальных сетях. Она вывешивала «ВКонтакте» свои фотографии — томные позы, затуманенный взгляд — и получала комментарии вроде: «Чем ты прогневила богов? Неужели они вернули тебя на землю, позавидовав твоей красоте?», счастливо вздыхала, но потом поджимала тонкие губы и на предложения о встречах в реале не отвечала.

Перед сном она принимала душ и подолгу разглядывала себя в зеркале. Невысокая, светло-пегие пушистые волосы, маленькие глаза, бесцветные губки, едва проклюнувшаяся грудь. Ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Разве что ноги — ноги у нее были идеальные, не однобрюховские.

Однажды Нико сказал, что Ваниль похожа на недопроявленную фотографию: изображение лишено резкости, лицо словно в тумане.

«В ней еще не проснулся бог, — сказал Нико. — Но это еще случится. Лишь бы это был нормальный бог, человеческий…»

За десять лет Ваниль прибавила в груди, в бедрах и заднице — ей это шло.

И накопила на банковском счете почти двадцать тысяч евро.

Всякий раз, когда она приезжала в Чудов, мать заводила один и тот же разговор: «Пора замуж, пора». Ну конечно, Ванили хотелось встретить своего милого. Но что-то удерживало ее, что-то мешало ей ответить взаимностью тем парням, которые изредка пытались за нею ухаживать. Одному из них она даже позволила поцеловать ее по-настоящему, с языком, но когда он вдруг полез под юбку, оттолкнула и сказала: «Нет». И больше с ним не встречалась.

Матери она об этом, конечно, не рассказывала. Ваниль была не то чтобы очень уж скрытной, но никогда не забывала о тех днях, когда мать обвиняла ее в смерти Ниночки, в смерти, которую Ваниль приманила злым словом.

Ей было двадцать шесть, она понимала, что рискует остаться одна, и догадывалась, что мечта может убивать, но ничего не могла поделать. По вечерам жарила куриную печенку и мечтала о настоящей жизни. Иногда вспоминала того парня, с которым целовалась. В том, что тот парень поцеловал ее с языком и залез под юбку, она не видела ничего плохого. Ей даже хотелось, чтобы ее целовали именно так, с языком, и чтобы кто-нибудь залез ей под юбку, и хотелось всего того, о чем рассказывала Юлька после свадьбы, но — нет, она сказала «нет», потому что нет. Дело было не в парне, а в мечте, бессмысленной, как жареная куриная печенка.

Нико позвонил накануне Рождества, поздравил, а потом позвал в гости.

— На Майорку? — ахнула Ольга.

— Денег я пришлю, — сказал Нико. — Приезжайте, когда сможете.

— Приедем, — прошипела Ваниль, глядя на мать страшными глазами.

— Приедем, — испуганно проблеяла мать, — о боже ж ты мой, приедем…

Ваниль не сказала матери о тех двадцати тысячах евро, которые накопила за десять лет на банковском счете. Нико прислал денег, и Ольга занялась формальностями: виза, страховка, билеты. Бегая по конторам, она узнала, что Ваниль вряд ли бы пустили в Испанию одну: считалось, что одинокая девушка может там остаться и заняться проституцией. Об этом Ольга с удовольствием сообщила дочери. Та посмотрела на нее пустыми глазами и ничего не ответила.

Ваниль погрузилась в Интернет — изо дня в день она разглядывала снимки Майорки и читала об арагонском короле-завоевателе, о черных котах, спасавшихся от инквизиции, о Шопене и Жорж Санд, о скромной и трудолюбивой красавице Консуэло и ее милых — красавце Андзолетто и смуглолицем графе Альберте, восхитительном и загадочном…

Она не думала о Нико — он и без того был частью ее химического состава, — она думала о новой, настоящей жизни, где ее наверняка ждет милый, восхитительный и загадочный, и где не будет куриной печенки.

Ольга записалась в фитнес-клуб, села на диету, купила купальник, в котором ее грудь казалась побольше, и стала иногда задумчиво напевать: «Пусть тебе приснится Пальма-де-Майорка…»

Ваниль посматривала на мать с улыбкой — она никогда не видела ее такой оживленной.

— Чего лыбишься? — сказала Ольга. — Я-то еду понятно зачем, а ты-то?

— Дурочка ты, мама, — сказала Ваниль. — Ох и дурочка.

На дуру Ольга обиделась бы, а на дурочку — кто ж на дурочку обижается?

Незадолго до отъезда Ольга решила купить себе красивый халат — видела такой в ГУМе.

— Тогда надевай новые туфли, с каблуками, — сказала Ваниль. — Заодно разносишь.

В ГУМе их нагнала толпа молодых людей, сыпавших вниз по лестнице. Ольга шарахнулась от них, покачнулась на непривычно высоких каблуках, Ваниль толкнула мать — та вскрикнула и полетела вниз головой.

В ожидании «Скорой» Ваниль держала мать за руку и шептала: «Я ж говорила: дурочка… дурочка, дурочка…» И щурилась, глядя на беспомощную Ольгу.

Через восемь дней Ваниль улетела на Майорку, оставив мать в больнице с черепно-мозговой травмой, переломами позвоночника и правого голеностопа.

Она проснулась после обеда, приподнялась на локтях, обвела взглядом огромную комнату, залитую солнцем, и глубоко вздохнула. Накинула халат, вышла на террасу, с которой открывался вид на море — до горизонта, до рези в глазах. Первый день на Майорке. Первый из четырнадцати.

Когда она с матерью ездила в Турцию или Египет, то они заранее составляли программу — где побывать, что посмотреть. Собираясь на Майорку, она не задумывалась о том, что будет делать на острове. Майорка — это настоящая жизнь, вот что она думала, а настоящую жизнь невозможно спланировать — это не куриная печенка по сто семьдесят девять девяносто за кило, которую Ваниль умудрялась растянуть на неделю. Если Нико пригласил ее, то ему и решать, чем Ванили тут заниматься.

Она вышла на лестницу и замерла, услышав голоса, которые доносились снизу.

— Если тебя это не устраивает, — говорил Нико, — можешь убираться. А я не хочу подставляться…

Ему отвечал мужчина — похоже, это был Пабло, но его слов Ваниль не разобрала.

В их голосах звучала угроза, и на какое-то мгновение Ваниль почувствовала себя Консуэло, которая через колодец проникла в подземное убежище графа Альберта, в его тайную жизнь.

Она громко кашлянула — голоса внизу мгновенно стихли.

— Ваниль? — крикнул Нико.

Она сбежала по лестнице в гостиную и увидела Пабло, стоявшего у высокого окна, выходившего на террасу. Пабло перевел взгляд с девушки на хозяина и вышел.

— Отдохнула? Ну и хорошо. Сейчас мы поедем в Пальму, к Сандре. Это замечательная женщина, она тебе понравится. Считай, что это мой первый тебе подарок — Сандра.

Нико улыбался, говорил легко, и нельзя было поверить, что минуту назад его голос был жестким, тяжелым, ржавым.

— А после Сандры — ужин. Я заказал столик в ресторане. Рыба или мясо?

— Ой, да все равно!

— Значит, рыба.

Она взлетела наверх, скинула халат, вывернула из чемодана на пол одежду, выхватила простенькое светлое платьице, светлые же трусики и лифчик, вдруг обернулась — увидела Пабло, который с террасы невозмутимо наблюдал за нею. Охнув, Ваниль метнулась в ванную, заперлась, прислушалась. Сердце колотилось. Он видел ее голой, всю видел. Глаза у этого Пабло были как у рыбы, у чудовищной рыбины, поднявшейся вдруг из морских глубин, чтобы умертвить своим взглядом все живое под солнцем.

Ваниль встряхнула головой. Ну его к черту, этого Пабло. Она приехала к Нико, а он не даст ее в обиду. Быстро оделась, выглянула из ванной — на террасе никого не было — и выбежала из комнаты.

Во дворе у кабриолета ее ждали улыбающийся Нико и невозмутимый Пабло.

Сандра оказалась хозяйкой то ли магазина, то ли салона красоты. Как рассказал Нико, ее отец был сербом, а мать — украинкой, поэтому Сандра сносно говорила по-русски. Высокая, худая, узколицая, она взяла Ваниль за руку, подвела к окну, покачала головой.

— У ее лица нет истории, — сказала она. — Сколько тебе лет?

— Двадцать семь, — сказал Нико.

— Двадцать шесть, — поправила Ваниль.

Сандра фыркнула и решительно потащила Ваниль за собой.

Через пять часов совершенно обалдевшая Ваниль предстала перед Нико: новая прическа, новое платье, новые туфли, новые запахи и, кажется, новое тело.

Сандра принесла шкатулку, Нико велел Ванили повернуться и застегнул на ее шее колье.

Ваниль взяла Нико под руку, и они отправились в ресторан.

У нее подгибались и дрожали ноги, замирало сердце, перед глазами все кружилось, и время от времени она придерживала шаг, боясь упасть в обморок.

После ужина прогулялись по старому городу, выпили кофе в маленьком заведении неподалеку от арабских бань и спустились к набережной, где их ждал Пабло. Он отвез их к Вальдемоссу.

Если бы Ваниль спросили, о чем они разговаривали в ресторане и кафе, она ничего не смогла бы вспомнить.

— Посидим на террасе? — предложил Нико.

Когда они расположились в уютных креслах за овальным маленьким столиком, Пабло принес вино, разлил по бокалам и исчез.

Отсюда открывался вид на серебрившееся под луной море, над которым горели звезды — они были гораздо ярче и крупнее тех, что Ваниль видела в Чудове.

Нико закурил сигару.

— Нравится? — спросил он. — Все это — нравится?

— Да. — Она прокашлялась и повторила: — Да. Очень.

Одного этого дня было бы достаточно, чтобы оправдать десять лет ее мечтаний — десять лет жареной куриной печенки. А сейчас Ваниль думала только об одном: придется ли ей при отъезде с Майорки возвращать это роскошное платье, эти туфли и колье.

Она пригубила вино. Рука дрожала.

Нико откинулся в кресле.

— Ты хотела бы здесь жить? Летом — здесь… Ну не всегда — тут довольно скучно, однообразно… остров маленький… Есть еще дом в Биаррице и небольшая вилла в Майами. Зимой — в Лондоне. Хотя зимой можно хорошо провести время где-нибудь на Карибах или на Гавайях… или где хочешь…

Ваниль кашлянула.

— Как это?

Нико повернул к ней голову и улыбнулся.

— Тебе хочется вернуться в Чудов? В Москву? К матери? Тебе двадцать семь, Ваниль…

— Двадцать шесть.

— Двадцать шесть. Ты не замужем, живешь на съемной квартире, работаешь среди гастарбайтеров. Выйдешь замуж за одного из них? Или за чудовского, как твоя мать? Станешь матерью-одиночкой? — Он говорил ровным голосом, чуть посмеиваясь, словно и не всерьез. — Другой жизни у тебя там, боюсь, и не будет. Это — твоя настоящая жизнь?

Он взял бокал, взболтнул вино, отпил.

— А какая? — хрипло спросила Ваниль. — Настоящая — какая?

— Не знаю. И никто не знает. Но для начала хотя бы та, которую предлагаю я. — Он выпрямился. — Наверное, я напрасно сразу взял быка за рога, извини, но мне кажется, лучше так, без уверток… Если ты согласна, завтра же летим в Париж, оденешься там… или в Милан… куда хочешь… начнешь жить настоящей жизнью, Ваниль, настоящей… — Допил вино, поставил бокал на столик. — Я понимаю, что мое предложение может показаться тебе непристойным. Наверное, оно таковым и является. Да нет, оно попросту непристойно. Ты можешь отказаться, сказать «нет» — что ж. Проведешь две недели на Майорке, ни в чем не нуждаясь, обещаю. И мы никогда не вспомним об этом разговоре. Дурной сон, пьяный бред — назови как угодно. Забудем. Ничего не было. Через две недели вернешься домой веселая, загорелая, с подарками, как ни в чем не бывало. Это платье, это колье — они твои, без дураков. Колье стоит пятнадцать тысяч евро — оно твое. Эти две недели будешь жить тут, в твоем распоряжении весь дом, я оставлю тебе денег, прислуга будет сдувать с тебя пылинки. Если не нравится здесь, завтра же — или даже прямо сейчас — сниму для тебя номер в хорошем отеле. А через две недели вернешься в Москву, в Чудов — куда хочешь…

Ваниль словно оглохла. Она чувствовала себя глубоководной рыбой, вытащенной на поверхность, жалким чудовищем, которое вот-вот взорвется от избыточного давления. Взорвется, разлетится на мелкие кусочки.

— Что? — переспросил Нико.

Она поняла, что, видимо, на какой-то миг выпала из жизни и в бессознательном состоянии что-то сказала.

— Да, — сказала Ваниль. — Ну да-да.

Она удивилась, услышав свой голос: он был твердым и чистым, а не хриплым, как минуту назад.

Нико налил в бокалы вина. Ваниль выпила вино бесчувственно, как воду.

— Я поднимусь к тебе через полчаса, — сказал Нико.

— Полчаса, — повторила она, хотя хотела сказать: «Хорошо».

Он кивнул, откинулся на спинку кресла и пыхнул сигарой.

В ванной она сняла туфли, повесила платье на плечики, спрятала колье в выдвижной ящичек, встала под душ и замерла, забыв включить воду.

Неизвестно, сколько бы она так простояла, если бы в дверь не постучали.

— Сейчас! — крикнула она и включила воду. — Минутку!

Через десять минут она вышла из ванной, замотанная в полотенце, от сильного удара упала на пол, проехала на животе по паркету, закричала, Пабло навалился, жарко дыша в лицо.

Все произошло быстро.

Ваниль лежала на полу скорчившись и с ужасом смотрела на Нико, который был прикован наручниками к двери. Значит, все это произошло у него на глазах. Ей хотелось зажмуриться, но не получалось. Настоящая жизнь. Куриная печенка.

На полу валялась бейсбольная бита — ею, похоже, Пабло оглушил хозяина: голова у Нико была в крови, он еле держался на ногах.

— А ты прав, Нико, — сказал вдруг Пабло. — Она была целкой — клянусь рукой. Ты ведь целку хотел купить?

Он повернулся к Ванили и рухнул от удара битой в лицо. Ей пришлось ударить его еще семь раз, чтобы он перестал дергаться.

— Теперь уходи, — сказал Нико глухо. — Теперь ты должна уйти, Ваниль… ты сама понимаешь… должна понимать…

Она повернулась к нему — тоненькая, обнаженная, малогрудая, всклокоченная, потная, забрызганная кровью, с потемневшими от ярости глазами — и спросила:

— Ты правда хотел?.. — Запнулась. — Чего ты хотел, Нико?

— Ты должна уйти, — повторил Нико. — Уходи, пожалуйста… если тебе нужны деньги…

Ему наконец удалось выпрямиться.

Она шагнула к нему.

— Чего ты хотел, Нико? Чего ты хотел на самом деле?

— Ваниль…

— Чего?

Он закрыл глаза.

Через два дня сеньора Каталина Д., которая занималась уборкой на вилле близ Вальдемоссы, сообщила в полицию о преступлении. Камеры видеонаблюдения в доме были выведены из строя за несколько дней до убийства, поэтому личность преступника установить сразу не удалось. Хозяин одного из ресторанов в Пальме рассказал, что за несколько часов до смерти Нико ужинал в его заведении с молодой женщиной, но описать ее внешность не смог: ни вкуса, ни цвета, ни запаха. Дело сдвинулось с мертвой точки, когда через месяц из Нью-Йорка вернулась Сандра Ф., которая хорошо знала Нико и запомнила необычное имя его русской подруги.

Ваниль задержали в Чудове, в больнице, в кабинете гинеколога. На вопрос об отце будущего ребенка она ответила со смехом: «Да кто ж его знает!»

Она не запиралась, рассказывая следователю о своем пребывании на Майорке. Ей удалось снять номер в отеле на берегу моря, несколько дней она колесила по острову на арендованной машине, останавливаясь в живописных местах, чтобы искупаться, перекусить и заняться сексом. Все эти дни она «трахалась, как землеройка», три-четыре раза в день, а то и чаще. Ее рекорд — восемь мужчин за день, причем дважды это был групповой секс. Своих партнеров она называла «милыми», но имена их вспомнить не могла. «Андзолетто, Альберт, Консуэло… шучу, извините… их было слишком много, всех не упомнишь…» Испанцы, немцы, англичане, французы — в отеле, на пляже, в темном проулке, где придется.

Сообразив, что бриллиантовое колье на таможне вызовет вопросы, она подарила его любовнице-англичанке. Но платье от Сандры берегла — в нем вернулась домой, в нем явилась в больницу к матери — загорелая, веселая, сияющая, прекрасная. Мать сказала: «Тебя не узнать» — и заплакала.

Однако когда речь зашла об убийстве Пабло и Нико, Ваниль замкнулась, перестала отвечать на вопросы. Она не отрицала, что именно она совершила это преступление, забив обоих мужчин бейсбольной битой до смерти, но о мотивах и обстоятельствах убийства не сказала ни слова.

На суде Ваниль была спокойна, даже весела, отвечала на все вопросы, кроме вопросов о мотивах и обстоятельствах убийства. Выслушав приговор, сказала матери: «Платье береги, не надевай, наденешь — убью, клянусь рукой».