Тригг и Командор

Юрий Бельский

Беседы героев этой книги, записанные и расшифрованные ценителями истории родного края, проходили в 19 веке в окрестностях Санкт-Петербурга, а также в морях бассейна Атлантического океана. Идеи, высказанные участниками исторического вояжа, одним махом раскрывают практически все загадки последних столетий человеческой цивилизации. Особое и заслуженное внимание уделено событиям, происходившим на берегу Финского залива, в Батарейной бухте.

11. Прогресс, свобода и запреты

Природные особенности Батарейной бухты. Новая партия «Секешфехервара». Кафедра вольтерьянства в университете Сорбонны. Тараканы и прогресс. Черные каннибалы долины Меконга. Коллективная мысль толпы и аптекарский гран.

Вечера в Батарейной бухте всегда располагают к возвышенным размышлениям о радости бытия.

Как только человек с грустным самосознанием внутри, да еще и оскорбленный снаружи каким-нибудь общественным безобразием, попадает на этот песчаный берег, мир для него совершенно преображается.

Известный триггервильский ученый и естествоиспытатель Пахом Никонов довольно подробно описал этот процесс в своем труде «О природе солнечного заката в Южной Ингерманландии»:

«Уже в первые минуты захода солнца в Батарейной бухте типичный пессимист переходит в стадию осторожного оптимизма.

На третьей и четвертой минутах радость бытия приобретает спокойно-уверенные черты, да так, что уже к шестой и седьмой минуте человека не могут узнать даже ближайшие родственники — перед ними восторженный и безоглядный оптимист!

Аристотель утверждал, что температура поверхности Солнца над Древней Грецией составляет пятьсот квадрильярдов градусов. Над Южной Ингерманландией в летнее время эта температура доходит до тысячи пятисот квадрильярдов. Согласно последним данным, во время белых ночей цифра может доходить и до квадратичных величин.

При погружении столь раскаленного объекта в ласково-прохладные воды Финского залива разница температур столь велика, что столб выбрасываемого шипящего пара, похожего на объемный смерч, вздымается аж до самой рукояти ковша Большой Медведицы.

Это зрелище способно воодушевить на поиск радостной истины самого закостенелого скептика…»

Есть еще мнение, что на философскую направленность размышлений аборигенов влияет особый тип триггервильского ультрафиолета и мерный плеск южно-балтийских волн.

Но, как бы то ни было, факт остается фактом — послезакатная Батарейная бухта всегда являлась местом чудесных озарений поэтов, мыслителей и благородных разбойников.

* * *

— Я искренне признателен вам, барон, за столь интересные наблюдения. Я, правда, не знаю, сможет ли понимание причин женской эмансипации что-либо исправить. Так или иначе, все, что могло случиться, уже случилось.

— Думаю, что все не так безнадежно, дорогой Тригг. У вас еще есть время и возможности вписать свое имя в новую историю Атлантиды. Кроме того, собственно, до причин мы еще и не добрались. Видны только мутные очертания… Но мне кажется, что курляндские цыганки смогут вам помочь в этой трудной работе.

Эти дамы ничего и не слыхивали ни об эмансипации, ни об ее проповедниках. Так что, думаю, они легко вас вдохновят на подвиг любого уровня сложности, включая и такой, как восстановление древней атлантической цивилизации.

— Я это сразу понял, но, пожалуйста, барон, дайте мне время. Вы же сами видели — несколько тысяч лет, прожитых без женского магнетизма, дают о себе знать — и сердце начинает выпрыгивать из груди, и голова кружится, как у юноши. Давайте лучше вернемся к нашим историко-философским будням — поговорим о значении традиционных запретов в развитии свобод.

— С удовольствием. Этот вопрос меня всегда живо интересовал. Тем более что новая партия «Секешфехервара» уже прибыла из Вены.

— Великолепно! Я так сроднился с этим напитком, что уже и не представляю себе без него ни высокого полета мысли, ни глубокого проникновения в суть вещей…

— Похоже, придется в следующем году расширить плантацию черных груш… Слава богу, увеличение грушевого запаса у нас не табуировано ни законом, ни традицией.

— Ваша ирония, барон, мне понятна — трудно представить себе более противоположные друг другу понятия, чем запрет и свобода. У вас просто не было возможности на практике убедиться в их тождественности.

— Отчего же. Я прекрасно помню, как французская свобода уничтожила сначала пол-Франции, а потом и пол-Европы. Никакого позитива я в этом не разглядел.

Ну если, конечно, не считать таковым изобретение гильотины и превращение Сорбоннского университета в главный бордель страны.

Помнится, после взятия Парижа наш первый его комендант генерал Димитрий Евграфыч Остен-Сакен грозился разжаловать в рядовые каждого, кто будет пойман с поличным в этой самой Сорбонне, и особенно на кафедре вольтерьянства.

Были арестованы даже несколько бомбардиров, но, правда, им дали только трое суток гауптвахты: оказалось, они просто не расслышали комендантского приказа по причине своей профессиональной тугоухости.

Окончательно же все были прощены после того, как Димитрий Евграфыч понял, что бедняги просто перепутали сей парижский университет с ординарным публичным домом.

Тем более что и пробыли офицеры в нем совсем недолго, поскольку, не найдя там ни одной приватной комнаты, они были вынуждены отправиться на поиски более приличного места для отдыха.

Мы, слава богу, стояли тогда в Фонтенбло в двадцати верстах от Парижа, а тамошние заведения имели незапятнанную репутацию.

— Ваши истории, барон, всегда поражают меткостью выстрела и точностью определений. Тем не менее, я попробую прояснить мою позицию по этому вопросу. То, о чем вы сейчас рассказали, вполне укладывается в мою концепцию понятия о прогрессе.

— По поводу вот этого озвученного термина. Не могли бы вы его пореже произносить вслух?

Или хотя бы видоизменить, например, убрав какую-нибудь букву: получится вполне прилично — «рогрес». Или в середине и в конце, чтоб совсем никто не догадался. Например так: «пр-гре». Мне кажется, так будет значительно лучше.

— Вам неприятно слышать его исконное звучание?

— Тут дело не в высокой эстетике. Я не знаю почему, но, когда кто-нибудь поблизости, даже случайно, произносит этот эвфемизм вслух, мне даже под новый китель невесть откуда наползают вши, блохи и даже тараканы. Сегодня утром, кстати, обнаружил в сапоге одного черного таракана-прусака с большими выразительными усами. А потом и еще одного, но уже раздавленного. Вероятно, давеча вы как-то неосторожно обронили это слово, а бедные насекомые услышали и прибежали на зов. Пришлось сменить и сапоги, да и камзол, на всякий случай.

— Интересная взаимосвязь. Еще Карл Линней и Жан-Батист Ламарк много спорили по поводу природы сего феномена. Первый во главу угла ставил идейную составляющую, а второй отдавал первенство психологическим особенностям насекомых, точнее их легковерию и тяге к прекрасному.

— Простите, Тригг, я не очень разбираюсь в энтомологии.

Я лишь констатирую факт: как только речь заходит о каких-нибудь человеческих пакостях, так сразу образованнейшие люди начинают искать себе оправдания в этом самом термине.

И наоборот — стоит начать обсуждать сей «пр-гре», так сразу и пакость тут как тут. Сразу все в гости — и вши, и блохи, и тараканы. А ведь в запущенном состоянии дело может дойти и до нарушения воинской дисциплины.

В нашем корпусе такого, конечно, не бывало, но я слышал, что недавно у англичан в Индии дело даже дошло до эпидемии дизентерии. Они это слово выдумали, вот и пожинают плоды. Слава богу, что в русском языке нет ничего подобного, а то замаялись бы по докторам ходить… Так что, если говорить о запретах, я бы этот «пр-гре» запретил бы в первую очередь.

— Согласен с вами. Слово определенно лукавое и двусмысленное. И не только его надо бы запретить…

Тем не менее, первая реакция на любой запрет вызывает чувство раздражения. Особенно если речь идет о каком-либо новом запрете. Как это так? Вчера было можно, а сегодня уже нельзя.

Чем сложнее становится общество, тем больше становится этих запретов: религиозные догмы, гражданские кодексы, военные уставы и даже правила пользования ножом и вилкой на званом обеде.

— А в чем вы видите тождественность этих понятий — я про свободу и запреты?

— На первый взгляд кажется, что они противоположны. Однако если убрать запреты — свобода даже и не родится на свет. Никто о ней и не узнает никогда. Просто потому, что не будет точки отсчета.

Появление понятия «табу» является сигналом к пробуждению всех мыслительных процессов.

— Это точно. Во время дрейфа «Неустрашимого» по Меконгу мы как-то наткнулись на племя черных каннибалов племени мосога. Они спали прямо на земле, ели друг друга, гадили в реку и портили аппетит всей нашей экспедиции. Помнится, поручик Леопольдов потребовал от туземного вождя соблюдать гигиенические нормы и ввести запрет на все эти непотребства.

В качестве закрепляющего аргумента ему пришлось шарахнуть по персональной помойной куче вождя пару залпов из кормовых мортир. Его Величество Пармандекай Второй тут же издал указ о запрете всех безобразий. С тех пор жизнь дикарей кардинально переменилась — они научились читать, писать и беседовать на отвлеченные темы.

— Очень яркая иллюстрация, барон. Серьезный и аргументированный запрет привел к новому витку развития цивилизации в долине Меконга.

Насколько мне известно, европейские исследователи Индокитая, которые сплавлялись по этой реке через несколько лет после вас, отмечали необычайную чистоплотность аборигенов тех мест, а также их глубокое уважение к тяжелой артиллерии.

Всем лингвистам-востоковедам известно, что слова: «Мортира, мортира!» — это самое восторженное женское восклицание во всей дельте Меконга. Обозначает оно предельную степень восхищения культурным собеседником и преклонения перед его ученостью.

— Я и не подозревал, что кормовые мортиры моего «Неустрашимого» внесут столь весомый вклад в словарный запас индокитайских каннибалов. А что это за европейские исследователи и лингвисты?

— Вы наверняка знакомы с ними — Александр Гумбольдт, Чарльз Дарвин и Давид Ливингстон.

— С Гумбольдтом я, кажется, пересекался в прихожей у старины Лейбница. Правда, там было довольно темно и я мог его легко перепутать с Дарвином, а может, и с Ливингстоном.

Как я понял, они тоже разглядели великую взаимосвязь запретов и свободы?

— Да, правда, каждый из них пришел к пониманию этого только после серии продолжительных путешествий, что не говорит об остроте их ума.

Зачем ездить за истиной куда-то далеко, если она всегда лежит на расстоянии вытянутой руки?

Достаточно только остановиться, сделать глубокий вдох и всерьез подумать о своем месте во Вселенной.

— Это точно. Какой-то древний грек, кажется, говорил — в путешествиях по городам и странам нет никакого смысла, если ты таскаешь на подошвах своих сапог одного и того же зануду.

— Похоже на Сократа. Это в его духе.

Я вот путешествую уже несколько тысяч лет и все эти годы лишь убеждаюсь в благости запретов для всех разумных созданий.

В музыке и в живописи эти запреты называют канонами. В жизни государства — законами.

В военном деле — уставами и так далее.

Запреты невозможно отменить, разве что только поменять на какой-то другой, новый запрет.

Я ведь, кажется, уже говорил вам, что являюсь дипломированным магистром естествознания?

— Кажется, да.

— Тогда поверьте мне на слово. В случае массовой замены одних табу на другие из окрестных болот всегда выползает вонюче-ядовитый туман.

И, хотя потом отдельным героям-подвижникам удается на время загнать его обратно под землю, он не исчезает навсегда — сидит в нижних слоях земной мантии и ждет следующей отмены табу на поверхности земной коры. Вижу это все от столетия к столетию. От континента к континенту.

Поверьте, профессия тысячелетнего туриста самая неблагодарная на свете.

От угрюмого однообразия голова постоянно кружится — что восьмой век, что восемнадцатый, что персы с греками, что инки с ацтеками…

— А кто, на ваш взгляд, может одним махом отменить множество запретов? Государь император?

— Нет, конечно. Это всегда делает толпа. Под толпой я понимаю любое собрание, нерегулируемое культурной традицией или воинской дисциплиной.

Если взять каждого отдельного участника любого протестного марша, то, вероятнее всего, он окажется разумным и добропорядочным обывателем.

А вот тут и появляется явный математический парадокс: у каждого надувающего щеки активиста на митинге «За все хорошее, против всего плохого» в голове наверняка имеется минимальный интеллектуальный набор из двух-трех мыслей весом в четверть аптекарской унции.

Следуя простой логике, можно предположить, что если собрать в одном месте пару сотен счастливых обладателей этого набора, то общее количество мыслей должно увеличиться, соответственно, в пару сотен раз, а их общий вес должен возрасти до десятков фунтов.

Но… исторический и научный опыт говорят о совершенно другом процессе. Коллективная мысль любой толпы всегда и неумолимо съеживается до одного аптекарского грана — причем одного на всех собравшихся. Вероятно, дальнейшее уменьшение практически невозможно.

Один аптекарский гран — это постоянная величина количества разума на любом массовом собрании, вне зависимости от его целей и уровня развития отдельных участников.

Она неизменна так же, как в физике величина ускорения свободного падения, в математике — константа Пи, а в биологии — число ног у сороконожки.

Когда-то в университете я проводил студенческое исследование над лабораторными баранами.

Каждый из них в отдельности прекрасно знал таблицу умножения и правило деления дробей. Собранные же вместе на центральной площади, они совместными усилиями уже с трудом вспоминали, что дважды два равно четырем.

В голове у каждого барана всегда остается только одна-единственная мысль — спрессовано-примитивная и агрессивно-декларативная.

Весом ровно в один аптекарский гран, которого и хватает только для того, чтобы всем вместе что-нибудь грозно прокричать и до краев наполниться иллюзорным смыслом.

— Вы сообщили мне столько интересного, что я не могу не предложить тост за храбрецов, усмирявших целые стада этих баранов, то есть я имел в виду, конечно, не слишком добрых обывателей… Давайте выпьем за князя Барятинского, князя Суворова-Рымникского и графа Милорадовича! Не чокаясь! Земля им пухом…

— Давайте…

— А теперь, сразу и не прерываясь, поднимем бокалы за здоровье шефа наших честных жандармов — Его Превосходительство Александра Христофорыча Бенкендорфа. Сегодня у него день ангела. Я уже послал ему на Фонтанку дюжину бутылок «Фельдъегерской». Прекрасный человек и верный рыцарь Империи.