Фантазер

Юрий Аракчеев

О любви к жизни, природе и красоте – рассказы и повести, вошедшие в этот сборник. Сегодня даже среди самых богатых людей что-то не часто видим мы действительно счастливых. Не в «дельцах с железными локтями», по выражению писательницы Ю. Друниной, выход для нашей страны, «встающей с колен». А в другом. Это «другое» и есть главная тема сборника.

Выбор

Лекция в институте была неимоверно скучна — доцент Налдеев… — с трудом отсидел-отмучился, а после в коридоре встретил приятеля, разговорились, и — опоздал на деловое свидание с Б.П. — решил не ехать, условиться потом еще раз, придумать причину, по наитию внезапно позвонил Наташе и пригласил в музей на выставку Рериха, на полшестого и в ожидании — осталось полчаса лишних — прилег отдохнуть. Проснулся через двадцать минут не в духе, с левой ноги, с легкой головной болью, но вовремя сообразил поразмяться, торопился с гантелями, потом — чуть ли не бегом по скользким заснеженным улицам, пришел к месту вовремя, на минуту даже раньше.

Прождал Наташу двадцать минут, замерз, расстроился и без десяти шесть вошел в музей. Уже был раз на этой выставке, и теперь надо было бы пройти легко и быстро, без лишнего напряжения, остановиться лишь у любимых картин и, не задерживаясь, если не придет она — ведь догадается войти, если опоздала! — быстренько вернуться домой и сесть за работу. Нужно срочно сочинять курсовую. Но почему-то словно по обязанности начал ходить аккуратно по залам, тупо смотреть, пытаясь скрыть все растущее раздражение — на себя, на Наташу — за умным, серьезным видом — что, однако, не помешало в первые же минуты заметить девушку в голубом свитере и короткой юбке, в туфлях с низким каблуком и теплых колготках, симпатичную именно своей внимательностью и осмысленностью — каштановые волосы, серые глаза с желтоватыми ободками вокруг зрачков, — и заметить именно в тот момент, когда она говорила подруге, что ей очень нравится, стоя перед любимой моей картиной «Сергий-строитель». И потом как-то не выпускал ее из поля зрения — ничего не стоило подойти, будь нормально настроен. И вначале решил было подойти, но ждал еще Наташу, был почти уверен, что она войдет, и — колебался.

Народу было много: нудные, убогие экскурсоводы (о какой-то из картин одна во всеуслышание говорила так: «синтез морально-этических качеств»), неискренне внимающие им трудящиеся, а еще у одной из любимых картин, «Мухаммед на горе Хира», застал омерзительную милующуюся парочку: он маленький, сытый и сальный, красный, потный, она — с выпученными глазами и большим носом, тоже сексуально взбодренная. «Что им Гекуба? Что они Гекубе?!» Они стояли, обнявшись, он сюсюкал ей что-то, наклонившись так, словно уши у нее не на обычном месте, а где-то где губы, и под шумок даже чмокнул раза два, я видел. «Нет, в 47-м году написаны «Партизаны»! — игриво говорил он. — «Нет, в 45-м!» — кокетничала она. Это были их единственные слова о Рерихе, и «Партизанами» там, конечно, не пахло. Мучительно захотелось оттолкнуть их от картины, оскорбить, чего, разумеется, не сделал — к великому сожалению! — а потому с еще большей ненавистью к себе смотрел теперь по сторонам, еще более независимо и высокомерно держался, стараясь не замечать, игнорировать нахлынувшего в этот вечер на выставку обывателя. А Наташи все не было видно, а девушка была ничего себе и все милее казалась…

Время шло между тем. Наташа не появлялась. Вернулся к картине «Сергий-строитель» — она правда нравится мне, очень нравится! — сел на лавочку рядом, долго смотрел. Голубые снега, синие тени, мороз, одиночество, глушь. Сергий в кацавейке тешет топором лежащее дерево, слева, неподалеку — его жалкая халупка, рядом сидит медведь и смотрит спокойно. А вдалеке — все снега, мощные, и покой — но покой не умиротворенный, не идиллический — покой глуши, задавленности, дремучий, стихийный. Вот она, Россия. Ведь и в снегу все, в глухом лесу, только справа, вдалеке — речка, но и она утонула в снегах… Сергий сосредоточен в труде — он строит. А что теперь? Дремучих лесов почти не осталось, речки отравлены, медведей фактически нет, да и снег-то… серый от кислотных дождей. В чем беда, почему заблудились, что происходит с нами?…

И вдруг в стекле картины увидел ее. Отражение. Не Наташино, нет. Той девушки. Она ходила сначала вдвоем с подругой, потом втроем — с парнем еще, — а теперь в своем голубеньком свитере стояла рядом, за моей спиной, и тоже смотрела на картину. Одна. Стояла у меня за спиной и смотрела. И никого рядом с ней. Боже, ведь я просто чувствовал ее присутствие, ощущал спиной. Обернулся как бы так, невзначай, несколько раз — не на нее, нет, а якобы на другие картины. А она стояла. Господи. Ведь никогда больше, если не сейчас, если не сию вот минуту — ведь большой же город, толчея, никогда, никогда, а ведь может быть это — ОНА. Вдруг… Вполне может быть! Ведь не случайно же, вот — смотрит… С Наташей все равно как-то странно — опять не пришла… Сердце прыгало, дыхание начало перехватывать, и двух слов теперь не мог бы связать. «Так трýсами нас делает раздумье…» От нерешительности, от незнания, что же сейчас предпринять, от волнения цепенея, повернулся опять к картине… И в стекле увидел, что она уходит. Уходя, обернулась, глянула уже не на картину, а на меня… Да! Именно! О, какое же я ничтожество, боже…

Встал, как приговоренный, направился туда же, за ней, она подошла к своим друзьям, я прошел мимо… Они направились в другие залы, смотрели, я проходил мимо несколько раз… И ведь с независимым, равнодушным видом, даже высокомерным. Просто убиваемый трусостью!

Потом вместе смотрели книгу отзывов — подошел, когда они, опять втроем, смотрели, пристроился рядом. Молча. С этаким независимым видом опять. Но начались уже звонки — выставка закрывалась. В раздевалке тоже оказались почти совсем вместе, неподалеку, но в моей секции была меньше очередь, оделся раньше, вышел, злясь на себя уже просто безмерно, ненавидя себя, презирая — как-то мазохистски злясь! — изощренно, ругая себя последними словами, издеваясь над собой, обзываясь… Шел все-таки медленно, дошел до угла Садового, думая о билетах в кино, что лежали в кармане — только что вспомнил! — хотел ведь с Наташей после выставки… И осенило: пригласить! Сейчас пригласить ее, ту, в голубом свитере… Ее! Ах, какая причина! Да и другое можно — Манеж, например, тоже выставка. А начать так: что вам понравилось? И — о картине, о «Сергии»: «Вам она тоже понравилась, да?» Кретин, ничтожество, мерзавец последний, раньше надо было — тогда, когда стояла! Ведь ничего не стоило ровным счетом… Ах, какой же я, какое ничтожество, какое… какое…

На углу остановился в ступоре, раздумывая, звонить ли — не Наташе, нет, у нее телефон только на работе, — звонить ли Юле, что ли, раз такое дело, или… или… А сам поглядывал на идущих оттуда. Они не шли, их не было — ее не было! — автоматически как-то достал билеты в руке зачем-то, напоказ, пошел обратно, к музею: подойду, приглашу в кино в наглую! Черт с ним! Рискну! Или… Нет, подойду и предложу как бы между прочим билеты купить — пропадают, мол, может быть, возьмете?… А потом вдруг узнаю ее. И тогда уж… Была не была!

Встретил — они, они трое! — а она, к тому же еще и хорошо одета: лисья шапка, меховой воротник пальто — растерялся даже… Хотя какая разница?! И… прошел мимо. О, господи. Остановился у музея, посмотрел им вслед, зачем-то заглянул в музейный двор — будто ищу кого-то (зачем? зачем? ну и кретин же, Господи…), — быстро пошел назад. Когда подходил к углу, увидел их идущими по другой стороне — налево, к метро… Вспомнил, что мельком слышал в раздевалке, как она сетовала о предстоящей толкучке в метро, мигом сообразил, решился (на что? на что?), перешел на ту сторону Садового, не упуская из виду их, троих — все в светлом по сравнению с толпой. К метро пойдут по подземному переходу, там и встречу, а что потом? Спрошу двухкопеечную монету! Позвонить! И «узнаю» вдруг ее… Да, узнаю внезапно! «Мы ведь вместе были на выставке, я вас помню, ну, как вам, понравилось?» Потом приглашу в кино… Правда, парень этот… Вот ведь наваждение, вот ведь попробуй, справься с собой! Как же быть-то, что правильно, как поступить?…

Правильно рассчитал, поймал их у перехода, заранее встал в позу спрашивающего «лишний билетик», достал из кармана мелочь. Вот они поднимаются по ступенькам — парень с ними, самодовольная глупая рожа. И — как молния:

— У вас двухкопеечной монеты не найдется? — мой хриплый лепет.

Впопыхах так и не понял, что он ответил и ответил ли вообще — парень шел с этого края, — а когда опомнился, увидел их спины — три спины, три пушистых шапки, — они удалялись в метро, а я стоял с протянутой рукой…

Финиш.

— Девушка, у вас не найдется монетки позвонить? — спросил по инерции уже у другой — реабилитируясь! — спокойно, обычно (хотя какая уж тут реабилитация, к черту!), и она тут же остановилась, достала из кармана, улыбнулась даже, раскрыла ладонь: две двушки, копейка, а у меня как раз пятачок. Спасибо!

С глупым довольным видом направился в телефонную будку, опустил монету, снял трубку, услышал гудок… И тут только остановился.

Дошло-доехало. Самый настоящий дурдом. Клиника. Шизо. Уфф.

Но и тут по инерции поколебался и решил все-таки поехать к кинотеатру, продать билеты, решительно направился в метро, миновал их. Да-да, опять их! Они ведь шли не спеша, нормально, а я метался как странный спутник, сумасшедшая комета какая-то — шиз-комета! — миновал их с тупо-решительным видом, не глядя — злясь опять! — направился будто бы к кольцевой, потом внезапно остановился, поколебался и, решив, что к кинотеатру ехать удобнее через радиальную, вернулся. Они-то шли к радиальной, я заметил! Еще раз миновал их — они стояли у разменной кассы, — теперь уже и на самом деле решительно спустился по эскалатору, доехал до Арбатской, но решил наказать себя: не продавать билеты и не идти в кино — к черту, пусть пропадают! — а вернуться домой, сесть за курсовую — ведь нет времени! Вспомнил… — вышел на Арбатской, посидел на лавочке у замерзших фонтанов зачем-то, решительно встал, направился по эскалатору вниз, доехал до Курской, перешел на кольцевую линию, приехал на родную Таганскую, вышел из метро — и тут только перестал мучительно оглядываться по сторонам.

По дороге домой зашел в магазин, маленький магазинчик на родной улице, уютный. Там было пусто, светло, продавец — женщина, черная, лет сорока пяти, серьезная. Деньги, к счастью, с собой.

— Бычки в томате, сахарный песок, «Фетяска»…

— «Фетяски» нет, кончилась. Возьмите «Пино». Это в том же духе.

— Сухое?

— Да, как «Фетяска», даже лучше. Чуть подороже.

— Даже лучше? Это хорошо.

— Возьмите, попробуйте, вам понравится.

— Да? Ну, что же, давайте. Спасибо. Спасибо.

Из магазина вышел почти совсем нормальным — все-таки разговор с живым человеком, разрядка, — а подходя к дому, думал уже, что напрасно все это, черт знает что, сразу надо было ехать домой и работать над курсовой. Вот дурачок…

Но не напрасно.

Наташа, оказывается, опоздала как раз на 20 минут и ждала больше получаса — все то время, пока я был на выставке, — нервничала, мерзла. Не дождавшись, ушла, расстроилась очень, обиделась, уверенная, что я не пришел — на выставку зайти не догадалась. Может быть, потому я так и метался — ее состояние передалось…

Вскоре после этого мы стали часто встречаться, и по нервозности, по постоянной «заведенности», непонятности, неразрешимости, вздернутости ни в предшествующей, ни в последующей жизни моей не было ничего равного отношениям с ней. Мучительной этой любви.

А та девушка с серыми глазами — спокойная, внимательная, мягкая, наверное, нежная и рассудительная, возможно симпатизировавшая мне — я же чувствовал, потому и метался! — не знак ли мне это был? Не спасительная ли соломинка — последняя возможность устоять, протянутая рука помощи — перед тем, как закрутиться мне в бездне карих, дьявольски прекрасных и непостижимых Наташиных глаз? В омуте таинственного, тревожного, непредсказуемого…

Хотя и с мучительными колебаниями, с отчаянной и беспомощной борьбой, неосознанным даже сопротивлением, странными, шизофреническими метаниями, что-то во мне выбрало — омут.