Птица навылет

Юрий Абросимов, 2020

«Птица навылет» – это истории последних: города, общества, человека. Юрий Абросимов предпринял дерзкую художественную попытку посмотреть на наш мир с позиции его последнего дня. Праздники, которые отмечаем, преступления, которые совершаем, любовь, которую испытываем, ценности, которые передаем своим детям, – какие они у тех, кто находится на грани? В развертывании сюжетов книги не обошлось без парадоксов, в создании образов – без гротеска. Эта книга рекомендована всем тем, кто ждет нового слова в литературе. [b]В книге присутствует нецензурная брань![/b]

Горизонтальное положение Тургаюкова

Протазан Сильвестрович Тургаюков лежал в недвусмысленной позе. Видавшая виды раскладушка пронзительно растягивалась под его обильным телом и, наверное, заходилась бы в мучительном скрипе, вздумай тело вертеться вдоль своей оси. Но Тургаюков оставался неподвижным. Мышечная оснастка Протазана Сильвестровича незыблемо клубилась по ложу, а некоторые группы мышц даже выходили за его пределы, натруженными гроздьями свисая почти до пола.

Хозяйская сука по кличке Пука сидела у изголовья и злорадно ухмылялась прямо в хозяйское лицо. Накануне она не получила ужин, поскольку была наказана за чрезмерный блуд. Её перманентное влечение ко всякого рода соитиям оскорбляло закон, установленный природою для подобных тварей, и шло вразрез с моногамными принципами Тургаюкова. На данную тему в доме регулярно билась посуда, разгрызалась мебель, и увечились жильцы.

Наконец вчера, после захода солнца, антагония логически исчерпалась: Протазан Сильвестрович полностью употребил лично приготовленный холодец «кошачий по-венгерски» из диетического хомяка, решительно отказавшись выделить любимой суке традиционную четверть продукта. А уже в три часа ночи он отчаянно пожалел о своей решительности.

Холодец впрок не пришёлся. То ли оказался некондиционным, то ли сама судьба удосужилась наказать Тургаюкова за воспитательный произвол, но результат в виде колик пострадавшего доставлял теперь откровенную радость мстительной собаке. С каждой минутой она лыбилась всё шире.

Так прошел остаток ночи, утро и первая половина дня.

После обеда в доме появился Ивстифий Саваофович Патиссон-оглы, визиты которого отличались настойчивой регулярностью. Он удивлённо замер на пороге и широко выпученными глазами обвёл наличествующий в помещении скарб.

Очевидно, помещение не убиралось уже значительное время. Ковровая дорожка на полу трепетала от приливов пыли, гоняемой ветром. Полированную мебель усаждали следы жирных отпечатков пальцев. Со стола медленно капал разлитый чай. А в углу, на табурете, непрерывно шуршал проигрыватель, игла елозила по растрескавшейся грампластинке с уроком английского языка, выдавая на свет божий одну-единственную фразу: «The end… the end… the end…»

Представшая картина потрясла Ивстифия. Он бросился к постели друга, рухнул перед ней на колени и вскричал:

— Протя! Протя! Да как же ты?!..

— Как видишь… — потусторонним эхом откликнулся Тургаюков, — недуг меня, Ива… покалечил. Всё теперь… мелким кажется. Филимону позвони… Проститься нам… надо…

Некоторое время физиономия Ивстифия, искажённая приступом легкой паники, обращалась то к угасающему Тургаюкову, то к блаженной морде Пуки. Потом он устремился к телефону, чтобы сообщить о несчастье детскому другу Протазана Сильвестровича Филимону Томовичу МС Крецовзу.

Разговор произошёл в резко деструктивной обстановке. Слышимость была отвратительной, телефонный аппарат наотмашь бил Ивстифия электричеством. Несчастный, вконец уничтоженный печалью, только и делал, что кричал в трубку «быстрей! быстрей!», отказываясь передавать какие-либо подробности.

Следом он начал выпытывать у любимого Проти детальное изложение случившегося. Тургаюков напрягал мышцы, силясь более-менее популярно объяснить предсмертность собственного положения. Он сообщил и о воспитательном моменте, и о злоехидстве гадкой Пуки, ну и, само собой, о грядущей трагической развязке.

Ивстифий понял больного довольно выборочно. Учинив в доме обыск, он нашел упаковку «поносных» таблеток и рискнул их всыпать прямо в Тургаюкова. Увы! Больной, изрядно утомлённый монологом, словно в кому провалился. Как ни давил Ивстифий на его нижнюю челюсть, она упорно держалась за верхнюю. Тогда он решил действовать иначе — растолок таблетки в стакане, порошок растворил в воде, засосал получившееся снадобье клизмой и разрядил её в нос умирающего.

Процедура возымела гальванический эффект. Больной затравленно улыбнулся, а Пука вздыбила шерсть.

В этот момент явился МС Крецовз.

— Филя! — подскочил к нему Патиссон-оглы. — Ты должен что-то сделать. Он сейчас кончится!

Филимон Томович подошел к раскладушке с Тургаюковым и отточенным движением указательных пальцев приподнял умирающему веки.

— Да, — послышалось резюме, — да… Какие предметы употреблялись внутрь?

— Хомяк, — ответил Ивстифий, — в виде холодца.

МС Крецовз улыбнулся с чувством снисхождения:

— Любители экзотики, побери вас чорт! Начинали бы прямо с улиток.

— Ты не можешь так! — возмутился Ивстифий, — ты его детский друг.

— Друг, — согласился МС Крецовз, — но не родственник! Когда мои родители отошли в мир иной… Кстати, исключительно по допущенной халатности… Так вот. Когда они умерли, я понял, что глупо следовать их примеру, и с тех пор не ем даже консервы. Только высушенный хлеб, минеральная вода, кусочек сыра по воскресеньям и глоточек пива на Новый год — всё! А ласточкины гнезда, жабья печень, засахаренные гусеницы, жуки с червями — это, знаете ли, блажь для плебеев…

Во время такой гневно-обличающей, но по-своему неизбежной тирады, МС Крецовз продолжал осмотр бездвижных телес. Причём, действовал строго по медицинской процедуре, хотя врачом никогда не служил. Он прощупал Тургаюкову мышцы, простучал коленные чашечки, посмотрел, коротко ли острижены ногти, и даже поискал в волосах.

— Всё ясно, — заключил Филимон Томович, спустя четверть часа. — Так!.. Давай-ка, Ива, отойдем вон туда, в уголок. Мне у тебя кое-что узнать надо.

Они тихо уединились и стали о чём-то шептаться.

Протазан Сильвестрович спокойно лежал, вспоминая, как обычно полагается в таких случаях, прожитую жизнь. Он думал над её смыслом, старался обрести душевный покой. Прошлое казалось ему бездарным спектаклем, самодеятельно поставленным кем-то извне на ветхой сцене бытия. Сцене, изъеденной провинциальными крысами и траченой молью. В самом деле: вот он родился, начал ходить, ругаться матом, купил себе гантели. Потом вырос, выучился ловить мух, приобрёл домишко на пиздецкой окраине и Пуку… Бедная псина… Теперь она останется без него.

Тургаюков посмотрел на любимое животное и удивился. Собака выглядела так, словно учуяла землетрясение. Причём, с эпицентром в том углу, где сидел МС Крецовз с Ивстифием Саваофовичем. Ива с большим одушевлением объяснял что-то Филимону, а Филимон смотрел на Пуку глазами холодными от бешенства. Глаза МС Крецовза имели цвет гильотинного лезвия.

Пука, на всякий случай, подобралась и глухо заурчала утробой. То, что виноват всегда крайний, она знала достаточно хорошо.

— Так! — произнес МС Крецовз. — Так, я понял! Я всё понял! Значит, подлая тварь везде сношается, а хозяин платит по счету.

— Сакральный перевёртыш, — определил Ивстифий.

— Удавлю! — обрёк Филимон Томович и начал со зловещей медлительностью приближаться к собаке.

Перепуганное животное вскочило на бицепс хозяина, яростно щёлкая зубами. Протазан Сильвестрович умиротворённо улыбнулся. Шелковистость собачьей шёрстки умилила его.

— Скотина!! — взревел Филимон. Он вцепился собаке в загривок.

Патиссон-оглы зажмурился.

— Скотина!! — вторично рявкнул Филимон. — Признавайся! Считаю до трёх! Раздватри!!!

Пука не выдержала и обмочилась прямо на брюки домогателя.

— Су-ка-а!!! — заорал тот, от неожиданности выпуская жертву. — Порву тебя! Набью чучело! Сожгу его! Съем пепел!

И началась погоня. Происходила она с незначительными разрушениями. В доме гулко звенела посуда. Протазан Сильвестович безучастно мычал, МС Крецовз богохульствовал, Ивстифий почти молился.

Обречённая Пука сперва металась как в тумане, потом залетела на кухню, зубами рванула на полу кольцо, прибитое к крышке погреба, и через узкую щель сбросилась вниз, издавая суицидальные хрипы.

Её преследователь до погреба не опустился. Он только грозно топнул по полу ногой (дабы пуще расстроить психику собаки), а затем вернулся в комнату. Весь вид Филимона Томовича выражал терпкое удовлетворение. Патиссон-оглы придвинул ему стульчик, и они уселись за стол.

— Гадкая тварь! — выругался напоследок МС Крецовз.

— Она мертва?

— Нет ещё. Но теперь она не то что писать, она даже какнуть не посмеет лишний раз! Я ей займусь. Вот только… — он встревожено посмотрел на раскладушку с Тургаюковым.

— Плохой… — дрогнувшим голосом сказал Ивстифий. — Видать, скоро уже.

Филимон сжал от отчаяния кулаки и запричитал с гневом:

— Вот она какая, сволочная жизнь! Правильно: сначала радость, счастье, мечта. Деньги всякие. Работа правильная. Песня, можно сказать. Цель, наконец! А потом какой-то хомяк, понимаешь, сраный и… да что там.

МС Крецовз уронил голову на стол. Глядя стеклянными глазами на чайник, он траурно запел:

Мы робяты удалыя,

Коробейники лихия.

Родилися мы босыя,

Да зато душой — орлы.

Эк, мы!

— Может, вызвать «скорую»? — предложил Патиссон-оглы.

— Бесполезно, Ива. От судьбы не уйдёшь.

— Это точно, — согласился Ивстифий, — карма… И ведь что-то ещё хотим, на что-то надеемся. А человека рожают без спроса, растят по инерции, учат по традиции — потом ждут взаимности и удивляются: почему, мол, ему плохо?! Каждый норовит стать лучшим. Забывая, что последними, кто оценит получившийся результат, будут черви… Спрашивается, кто мы после этого?

С раскладушки зашипело с жуткими переливами:

— Ффи-ло-ссо-ффы…

МС Крецовз подошёл к Протазану Сильвестровичу и приподнял его руку, щупая пульс.

Глаза Тургаюкова закатились, лицо побледнело, нос заострился.

МС Крецовз отстранился. Рука друга безвольно упала вниз.

— Всё… — чужим голосом сообщил МС Крецовз.

Он грузно уселся за стол, старательно поджимая трясущиеся губы.

— Что… уже?

— Всё кончено, Ива… — всхлипнул МС Крецовз, явно испытывая невыразимую тоску.

— Свят, свят…

Ивстифий принялся креститься, куда попало.

— Заснул вроде, — пояснил МС Крецовз. — Надо ему, наверное… поспать сейчас.

Ивстифий явственно обомлел, после чего начал креститься в противоположную сторону.

— Слава Богу! Слава Те!.. Слава Те!.. Хоть ещё часок живым побудет. Гос-споди ты прямо!..

— По-твоему, хоть в аду, только бы не мёртвым?

— Филя! — строго погрозил пальцем Ивстифий. — Не нам это решать. Если человек заслужил при жизни ад, — пусь туда и отправляется. Пусь.

— А ты его, конечно, поздравишь, — желчно пошутил МС Крецовз, но, заметив, что шутка вышла неудачной, перешёл на деловой тон. — Ладно, рассиживаться нечего. Пожалуй, надо завещание глянуть. Почитаем — подумаем.

— Так вроде рано ещё, — засомневался Ивстифий, — он вроде как ещё дышит.

Филимон Томович недоверчиво покосился на раскладушку:

— В наше тревожное время ни в чём нельзя быть уверенным. Тем более — в здоровье родных и близких. А посему любовь любовью, дружба дружбой, но прежде — завещание!

Высказавшись столь решительным образом, МС Крецовз вскрыл тургаюковский гардероб. На правах детского друга он был хорошо осведомлён о местонахождении важного документа. Талантливо порывшись в нижнем белье Протазана Сильвестровича, МС Крецовз выудил поблекший от длительного хранения листок со списком посмертных распоряжений, касаемом останков автора.

— Так-с, посмотрим.

Приятели уселись рядышком, и Патиссон-оглы начал заупокойно гнусавить текст завещания, для вящей убедительности елозя по нему ногтем своего заскорузлого пальца:

— Маё зави… щание. Во имя Отца… значит, э-э… Сына и Святаго, значит, Духа! Ага… Всинощно и ежичастно преследуемовый мыселью о смертном конце, способном навсигда и внезападно настичь меня… а потому, приходясь у твердом вуме и зрелой памяти, вознамерен постановить сей датою, указанной внизу… обо мне… Об ём, значит! Тургаюкове Протазане Сильвре… Сильвестровиче, стало быть… о гражданине, как водится, и человеке… проживающем здесь со стервой Пукой вот уже четыре года… акромя… А! Кроме того, с интел… ликтуальной и ма… тиреальной соб-ственн-остью… о чём ниже.

Ива смахнул со лба капельку пота и продолжил чтение:

— Первое, значит… Э-э, весь мой движущийся и стоящий скарб заклинаю сохранять, тако ж делить по-братски. Деньги, если таковые обнаружатсца, тратить по делу или как сочтут возможным. Э-э… во-вторых. Завсегда отличаясь самокритикой… Вишь ты! Тоже критик… Нахожу владимоё мною… «Владимоё»… Чёй-то, Филимон?

— То, чем владеет, — пояснил МС Крецовз. — Читай дальше.

— А… Нахожу владимоё мною непотребным в корне. Посему негожим к употреблению кем бы то ни было. Отдайте всё государству. Нехай радываются. Они до всякого ва… гна… А! До всякого говна охочи, вот и пущай владеют, в целом. Так… во-третьих. Мнэ-э… Левым компаньонам, воскресшим родителям, проститьюткам и незаконнорожденным детя́м, буде таковые возникнут, обращатца прямиком к Зеленому Хью. Он знает, что с ними делать… Во-четвертых. На работу об моей кончине не говорить. Пусть думают как о живом… Во-пятых, э-э… Фу-у-у… Во-пятых, значит. Особливо позабодтись о Пуке. Поручаю сдать её в приют для…

Из кухни донеслось подземельное завывание.

— А-а, чует существо! — злорадно оскалился МС Крецовз и садистически потёр руки. — Ничего-о. Выполнение пятого пункта я возьму лично на себя. Уж я-то знаю, в каком приюте она нуждается.

— Во-шестых, — устало вздохнул Ивстифий, — о це-ре-мо-ни-аль-ных особенностях похорон сымы… а, смотри, значит. Смотри в примечаниях. И внизу тут ещё… К данному листу приложил руку всеведомственно следственный по сверхурочно уполномоченным разрешениям при общегородском подрегиональном комитете создания комиссионных коллегий в целях унификации детородных, свадебных и погребальных мероприятий Рауфф Д. Н. (и. о. председателя по монтажу). Договор скреплён секретарём Ф. Приплюснутой.

— Всё? — спросил Филимон Томович.

— Сейчас посмотрим, — ответил Ивстифий и перевернул лист завещания, — а, нет! С другой стороны — тоже!

— Читай, — распорядился Филимон Томович.

Конец ознакомительного фрагмента.