Исповедь

Юра Мариненков, 2016

Дорогой читатель, эту книгу ты, возможно, посчитаешь никчемной и отчасти будешь полностью прав, так как в твой расслабленный и отвлекшийся от большого количества сует мозг будут вечно лезть перебивающие друг друга мысли, как минимум, отдающие моей неопытностью. Конечно, твои домыслы будут держать верх во всем, но лучше не трать их на это. Скромное сборище десятков тысяч слов было изложено, когда мне не исполнилось и 18-ти, поэтому ничему не удивляйся и просто читай. Она бесплатна по всем обвинениям, какие только могут быть и никакие судьи ,скорее всего, не смогут что-то оправдать здесь. Но это даже и хорошо, ведь когда-то все негодующие, рано или поздно, её осилят. Хочется дать ей настоящую жизнь, придав нормальный, постапокалиптический вид, который понравится всем. Она своего рода смертница, которая имеет право лишь задеть, оставив на долгое время шрамы своей индивидуальности, приятный след которых сможет дать мне всё необходимое для настоящего продолжения.

Глава третья

Следующее утро началось все также необычно. Рома лежал на своих матрасах, держа в руках Евангелие, пустым взглядом смотря на его знатно потрепанный вид и не понимая, что с ним делать? Естественно, вчерашняя боль не могла даже и немного схватиться на глубокой ране его души за одну ночь. Казалось, что внутреннее кровотечение всё ещё убивает, никак не желая общаться с разумом. В какой-то момент он всё-таки нашел в себе силы, немного взяв себя в руки и снова взглянув на книгу, открыл её.

Лк. 14:26 если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником

Лк. 14:27 и кто не несет креста своего и идёт за Мною, не может быть Моим учеником

Лишь только эти строки успел прочитать он, как в другом углу зашумел настоятель.

— Спасибо Господи! — проговорил он куда-то в сторону Ромы и тот ответил ему тем же.

Отец вдруг неожиданно зашагал, тяжело хромая, направляясь в его сторону и не доходя пары метров вдруг остановился. Немного отдышавшись, он пригляделся к его удивленному виду, видимо высматривая общий вид и спустя несколько тяжелых и болезненных вдохов сказал — Будем сегодня подниматься?

Обычно, раньше, для него такие предложения были не очень интересными, скорее добровольно принудительными, но теперь он резко встал и подошел к его телу, без лишних слов обнимая своего настоятеля и кивая лишь своей уставшей головой.

Оказавшись наверху, первым делом пришлось немного удивиться тому, что мир был всё таким же спокойным, как и вчера. Теперь это было очень странно и даже немного страшно. Не видеть жутких бурь и сильных морозов — всё равно, что раньше наблюдать проливной дождь несколько недель подряд. Ощущение того, что за всем этим, как за большим и неожиданным отливом может стоять смертельное цунами витало в мыслях постоянно. Серый снег всё так же спал, лишь только в местах сквозняка немного поднимаясь на несколько секунд и тут же падая обратно на бетонный пол полуразрушенного храма.

Они выходили с небольшой опаской, вполне ожидая услышать или увидеть что-нибудь новое, происходящее в селе, но мертвую тишину перебивал лишь только иногда немного хрипящий голос настоятеля. Рома только здесь, при маленьком, но настоящем свете, смог увидеть, как за один день постарел отец Михаил. Мешки под красными глазами, капилляры которых лопались, видимо, с каждым его резким движение, свисали так, будто бы он побыл в аду. Уставший вид подбавляли впадины на щеках, которые раньше были присуще только его тощему ученику. Значит, даже верно оказанная самому себе помощь, всё равно не давала о себе забывать.

С небольшим трудом, спустившись вниз, туда, к первым дома они шли прямо посередине разбитой временем и условиями дороги, пытаясь не замечать остатки разрушенных домов по сторонам. Где-то на фундаментах всё ещё стояли наполовину сгоревшие бревна, иногда даже были почти цельные, но пустые коробки с прогнившими крышами, ну и конечно там, где ещё ощущалась жизнь, стояли достаточно приметные домики, выпускающие из своих труб легкие пары белого дыма.

Отец, как обычно, шел впереди и было понятно, в какой дом он идет? Он шел именно туда, где жила Марта. Чем ближе они подходили к этому месту, тем больше Ромино нутро пыталось вылезти наружу, биополярно раздваиваясь в мыслях, что он хочет сейчас увидеть больше — убитых горем её семью, либо то, о чем думать вообще никак не хотелось? Был ещё вариант остановить этого нацеленного, большого человека, предложив пойти пока что в другие места, но лишь на старте этой мысли он тут же вспоминал, кто такой на самом?

Когда этот неприметный домик появился на горизонте, по ними обоими вдруг что-то ударило. Такое, что било примерно как тогда отец по металлическому листу, только на этот раз лишь немо. Труба, ведущая к подземной печи того самого захолустья, стояла, не издавая никаких признаков жизни. Раньше, обычно, из неё шел белый дым, расстилающийся над большим участок прилегающих рядом, заброшенных полей, но только не сейчас. Всё было остановлено, как казалось, навечно. После этих мрачных видов он больше не хотел воображать в своей голове что-то ещё.

Подойдя ближе, дом оказался никак не разбитым. Окна были целы, дверь тоже стояла на своем месте. Отец Михаил, с небольшой осторожностью, подобрав в их палисаднике небольшой кусок металлического уголка, стал подходить к порогу. Небольшим стуком о дверь получилось случайно открыть её и дальше был виден такой же, нараспашку распаханный, вход в подвал.

— Подождешь здесь или будешь…? — сразу же спросил Рому он?

— Спускаться, — резко ответил тот, видимо не желая сейчас особо что-то даже думать. В его глазах сейчас одновременно был страх и злоба.

Страх, накрывший его с ног до голову внизу оказался гораздо больше, нежели тот, что он себе воображал, пытаясь представить всё это. Старец присел на рядом стоящий табурет и схватился обеими руками за свое покрасневшее от боли лицо. Даже для него, пережившего, как казалось, всё на свете, такое было очень сильным ударом.

Двое детей, в окровавленных одеждах, навсегда остались лежать уткнувшимися головами в матрасы. Тело каждого из них было похоже на решето, что сводило Рому в ещё большее в нежелание понимать всё, что произошло? Видя это, ему только сильнее не хотелось понимать, что на самом деле происходит в этом мире? Почему люди убивают тех, кто ни в чем не виноват? Зачем им это было нужно и как теперь они живут с этим? Такие вопросы вводили его в ещё большую паутину, первым делом, выбравшись из которой, ему почему-то хотелось сломать то самое радио, что постоянно твердило им о небольших проблемах, временно происходящих в России.

Они похоронили их прямо в палисаднике, где раньше Марта обычно выращивала свои любимые орхидеи и ирисы, которые дети всегда любили разглядывать и изучать. Рома вспоминал, как ещё до всего этого он приходил к ним и их старшая дочь вела его в это место, показывая и рассказывая о всех цветах, за которыми ухаживает их мама. Теперь они покоились там, где когда-то проводили одни из своих лучших моментов их жизни.

После ухода, пришлось ещё раз пройтись вокруг дома, чтобы в последний раз попытаться найти того человека, которого он все-таки, хоть немного любил — мужа Марты. Спустя несколько минут поисков, он так и не нашел его, двигаясь с отцом Михаилом дальше.

Пройдя примерно метров сто, тот остановился. Он глядел на небольшую, деревянную избушку, из трубы которой обычно шел самый плотный и светлый дым. Сейчас, она была такой же мертвой, как и все остальные поблизости. Выражение его лица, ещё не успевшее хоть немного вернуться в прежний облик, тянулось куда-то в сторону этого дома всё с той же болью. Для него это был не простой дом. Там жил Иван Михайлович, с которым он всегда дружил и с легкостью находил общий язык. Этот дед был ветераном каких-то войн, о которых Рома помнил, когда ещё был маленьким.

Отец ускорил шаг и подойдя к дому, бесстрашно постучал в дверь. На его стук отвечала лишь тишина. Во второй раз он застучал по двери так, что слышалось, как некоторая посуда, стоящая в коридоре, издавала нарушающий это молчание звон. Через какое-то время он вломился своим плечом вперед, свалив дряхлую дверь на куда более убитый и пыльный пол. Правда, за этой рухлядью полетело и его огромное, тяжелое тело. Немного сдерживающиеся стоны передавали всю боль его ученику. Он в свою очередь помог отцу встать и первым, неожиданно для себя самого, двинулся вниз. С быстро бьющимся пульсом он спустился туда, бегло пытаясь в полумраке найти хоть что-то.

Пхх, пхх! Пару выстрелов, прошедших прямо возле Роминого живота ввели его в полное оцепенение. В ушах зазвенело так, как никогда раньше. Сердце ушло куда-то за этот скрипучий пол, а он так и остался стоять, смотря на высунувшееся из темноты дуло двухстволки.

— Вы мне за всё суки ответите! Проклятые диктаторы! Думали бомбы на нас тут обрушили, так мы все вам сразу сдадимся? А? Нет уж, я рабом быть не хочу, — злобным и кряхтящим голосом говорил довольно старый дед в паре метров от его лица.

— Иван Михайлович, Иван Михайлович, не стреляйте! Это отец Роман! Не стреляйте, Иван Михайлович!

— Ага! Поп! Ну, ты тоже у меня сейчас получишь. Ты у меня зараза за всё ответишь! Из-за вас же, сволочей, народ так и понадеялся на спасение и сдыхает теперь. Ну подожди у меня только.

Нервозный дед бегло, трясущимися руками, вставил два патрона в ружье и резким ударом захлопнул его, как вдруг неожиданно его с ног сбил отец Михаил и почти в кромешной темноте было слышно, как Иван Михайлович бьется из последних сил, принимая удары, видимо своим же ружьем по лицу. Через несколько таких глухих звуков его жалкие стоны окончательно перестали звучать в этом помещении, давая место лишь только для тяжелых, болезненных вдохов отца.

— Отче, — испуганно проговорил Рома, подойдя к нему, в попытках поднять его тело. С него ручьем стекал пот и, непонятно от чего, начинало дергаться левое веко. С одной стороны, было жалко Ивана Михайловича, но с другой, если бы не отец, чтобы сейчас было бы с самим ним, испугавшимся до мозга костей? Они как можно быстрее стали убираться из этого места, оставив лежать старика на его родном полу. Отец был предельно слаб и теперь лестница, идущая вверх, давалась ему определенно самым тяжелым испытанием. Рома как-то сумел поднять его наверх, надеясь на то, что наверху обоим хоть немного станет легче, так как боялся просто на просто не дойти с ним так обратно.

Отойдя от дома на ещё сотню метров, тот рукой показал Роме на лавку, которая стояла по пути. Посадив его, уставший и измотанный настоятель, облокотился на почти сгнивший забор, пытаясь насколько возможно отдышаться, прекрасно понимая, как далеко ещё нужно идти? Было ясно, что дальше, в село, они уже не пойдут. Отец с жалкой надеждой глянул на другие, виднеющиеся в дали, трубы домов и с грустным видом развернулся обратно, в сторону храма. Все они были бездыханны, что наворачивало различные, нехорошие мысли. Скорее всего, эти люди, которые были здесь вчера, на этот раз не оставили никого.

Каким-то чудом Рома помог отцу дойти до церкви. Возле входа тот сказал, что желает сесть у их лавочки. С места, где она стояла, раньше был великолепный вид. Чистейшая, вечно холодная река со своими красивыми изгибами, перепаханные поля, красивые, почти одичавшие сады — всё это было тем, ради чего настоятель храма был постоянным обитателем этого красивого места, смотреть на виды которого можно было вечно. Сейчас же, отсюда, были видны лишь страшно расплодившиеся, серые, густые заросли, покрывшиеся этим грязным снегом и теперь вечно замершая река, заметная только по своему серпантинному, покрытому большим слоем всё того же серого снега.

Рома с большим интересом и ещё большим сожалением поглядывал на его вид, который направлял свой взгляд куда-то вдаль. В его взгляде было всё тоже спокойствие и смирение, которому он никак не мог научиться. Он будто бы созидал всё то умиротворение, что окутывало сейчас их обоих в этом месте. Молчание, доносившееся от него, заражало, сидя рядом, чем-то приятным всё больше с каждой секундой. Наверное, это было самое настоящее общение с Богом. По глазам отца было видно, как иногда он о чем-то думает и пытается что-то сказать. Смотреть на это было самым приятным, что ему пришлось видеть за последние несколько по-настоящему тяжких дней.

* * *

К вечеру, когда, как обычно, последние живые лучи солнца полностью поглотила серая мгла они спустились в свою обитель, где их ждал всё тот же еле живой запах ладана и несколько тлеющий углей в печи, дающих немного света в их темноту.

Отец первым же делом доковылял до своего подобия кельи и, взяв матрасы, медленно устремился в центр, ближе к теплу. Он закинул туда пару поленьев и поставил открытую банку с тушенкой на медленно нагревающийся чугунный лист.

Рома, недолго думая, тоже взял свои подстилки и пошагал к отцу Михаилу. Он сел по другую сторону печи, немного стесняясь быть прямо рядом с отцом и тоже доставал свои остатки еды. У него была начатая банка какого-то супа, который ему ещё при жизни отдал умирающий отец Гавриил, надеясь тем самым оставить ему хоть какую-то память о нем. И это оказалось действительно так. Рома особо ни с кем никогда не был сильно близок за всё время. Его взгляды и цели никогда полностью не соответствовали тем, что были у других братьев. Видя хоть небольшое разногласие в чем-либо, он сразу же отсекал для себя даже малейшее пристрастие близкой дружбы, заведомо делая её обреченной на провал. Сейчас, когда он держал в руках подарок покойного отца Гавриила, то действительно с радостью вспоминал о нем, даже порой думая о своих прегрешениях, связанных с этим братом. Для него осуждение себя за какие-то проступки в последнее время было вполне житейским делом. Никогда день не проходил без таких мыслей о правильности на его пути и обычно, в итоге, он карал себя за большинство поступков, совершенных в прошлом, ещё половину ночи пытаясь хоть немного отмолить их у Господа в кромешной и сырой темноте.

В момент, когда дрова уже начинали немного трещать внутри их небольшого мартена, отец с доброй улыбкой посмотрел на него как раз в тот момент, когда тот вспоминал, как зачастую недолюбливал своего настоятеля. Рома, видя боковым зрением этот взгляд, пытался сделать всё для того, чтобы никак не быть замеченным в своем волнении и переживании. Он так же продолжал смотреть вдаль храма, в темноту, откуда легкий ветер иногда задувал неприятный холодный. С небольшим порывом свежего воздуха к нему моментально пришел страх того, что отец чувствует, как он думает о нем. Было довольно не по себе от таких размышлений, которые усиливались с каждой секундой всё больше.

— А я же вас недолюбливал раньше, отче, — даже для самого себя, неожиданно, тихим голосом промолвил Рома. Внутри он решил, будто находится в ловушке своих мыслей и видит лишь только выход признаться.

Тот сначала ничего не ответил и даже не повернулся, чтобы снова посмотреть своим пронизывающим до замерзших стоп ног взглядом. Молчание это продолжалось буквально несколько секунд, которые для него уже начинали превращаться в долгие минуты.

— Я знаю, — спокойным и никак не удивленным голосом ответил тот.

Ему теперь нечего было на это ответить. Он никак не смог предугадать такого ответа от отца, а если бы даже и смог, то всё равно вряд ли что-нибудь сказал.

— Я это увидел, ещё когда ты только к нам приехал, закончив свою семинарию, — снова отозвался отец, немного усмехаясь и излучая из себя всё то же тепло. — Ты с самого начала был недоволен мной больше, чем кем-либо другим. Тогда, я ещё ни разу в своей жизни не встречал человека, который мог бы испытывать ко мне такие непростые чувства… — После этих слов наступило небольшое молчание, которое для них обоих сейчас, видимо, было абсолютно разным. — Вот тогда-то я понял, что ты и будешь после меня. — Закончил настоятель.

Рома сидел мертво, не издавая даже малейшего шороха. Конечно, за последние несколько месяцев, он понял, что от отца Михаила можно ожидать чего угодно, но предугадать это он всё же никак не смог. Одновременно его наполняли чувства стыда и непонимания. Стыда конечно от того, что он, как оказалось, делал это не только внутри себя, а непонимания от того, зачем тогда отец делал его жизнь ещё более тяжелой? Зачем тогда он оставлял его после вечерних богослужений, помогать чем-либо прихожанам либо же кому-то из уборщиц? Зачем было нужно ещё больше заставлять его разочаровываться в отце и его братьях? Такие вопросы теперь задавать было немного страшновато, но это было то, на чем, как казалось ему, и держалась вся эта пирамида ненужного зла, растущая ещё до нового, темного времени всё больше.

— Никогда раньше не любил, как вы вешали на мои плечи какую-то дополнительную работу, — тихо, словно шепотом, вытянул из себя он настоятелю.

— Да, для тебя это всегда было самым неприятным, — спокойно сказал отец. — Ты никогда не хотел с любовью делать то, что я на тебя возлагал.

— Отче, — более уверенным голосом, словно выйдя из спячки, начал Рома. — Как можно было любить всё это?

— Такой вопрос, брат мой, ты должен был всегда задавать именно себе. Ты когда-нибудь это делал?

Рома немного задумался, уверенно думая, что совершал это неоднократно, но в итоге, так и не нашел доказательств этим самым своим уверенным помыслам. Он молчал, всё так же, где-то глубоко внутри себя, держа эти горячие и нелегкие воспоминания всего прошлого.

— Вот именно за всё это и нужно было любить.

— За что?

— Как раз и за сложность этих трудов. Ведь ты и сам знаешь, как человеку порой не просто прийти к истинной вере.

Рома ничего не отвечал, всё так же грустно, тая в себе этот недобрый огонек и смотря в темноту.

— Ты когда пришел, то я сразу понял — Москвич. — Отец немного засмеялся, тепло поглядывая на молчаливого Рому. — Ты же тогда приехал, как сейчас помню, со своими книгами, техникой, одеждой и даже со своими мыслями. Конечно, это было не плохо и отчасти даже правильно, но ты, брат мой, приехал в обитель, где все живут не так и все пытаются подойти как можно ближе к Богу, а не отдалиться. Ты, вроде как, тоже был горяч поначалу этой целью. У меня даже в памяти ещё осталось, как ты раньше пытался ходить с нами на ночные молебны, как ходил с нами в купель.

— Вы даже на ночном молебне, отче, заставляли меня читать эти записки, — так же резко, как и в тот раз, перебил его он.

— Да. Я делал всегда это, чтобы ты во трудах этих и постиг божью благодать. Ты ведь стал от нас в какой-то момент отдаляться. Стал перечить братьям, больше уединяться и закрываться в себе. Я же это видел.

— У меня свои представления о Боге, — сказал Рома именно то, что всегда держал в себе, боясь в какой-то момент выпустить наружу.

Отец Михаил немного улыбнулся, никак не удивляясь его словам и взяв свои матрасы, подсел к нему ближе.

— Знаешь, брат, это совершенно верно. Каждый воспринимает Господа по-своему. Кто-то считает, что общается с ним под какими-либо эмоциями, кто-то же под влиянием каких-то поступков, ну а кто-то думает, что обретает истинную связь с Богом после того, как полностью завладеет своим контролем.

На последних словах Рома немного зашевелился, видимо понимая, что в этих вариантах есть и его взгляды.

— Но главное в том, что невозможно обрести настоящий покой и начать общаться с Богом, не пройдя всех его испытаний.

— Так эти испытания были не от Бога, а от вас, отче, — тут же поняв, о чем речь, сказал Рома.

Отец снова приятно посмотрел на него. В его лице всё так же странно было лишь тепло, словно он и не знал, что такое гнев?

— Я старался, мой дорогой брат, чтобы ты через эти небольшие трудности увидел те, которые могу тебе дать уже не я.

Здесь и был тот момент, когда Ромина глубокая злость в первую же секунду потухла, ещё даже не успев толком понять, что стоит за этими словами, но уже примерно понимая их смысл. Он сразу почувствовал на душе какое-то непонятное состояние, будто бы сам лично сбросил с себя всё то, что мешало ему раньше существовать и холод, шедший сверху, моментально пробрал его до костей.

— Может быть ты вспомнишь, как к тебе когда-то приходил, тогда ещё, её будущий муж? Помнишь?

— Да, — тихо и резко ответил он. — Конечно.

— Ты же помнишь, да, с чем он к тебе приходил?

Он лишь молча и еле заметно кивнул своей головой.

— Я тогда думал, что ты всё сделаешь правильно. Я помню, как надеялся, что все те испытания, которые я давал тебе, не прошли даром и полагал, что ты начнешь смотреть на мир более чистыми, добрыми и по-настоящему христианскими глазами. И в итоге, ты поступил тогда, как, скорее всего не хотел бы Господь.

— Вы же сами видели, какое это было…

Рома боялся сказать как-то плохо, зная, что говорить, теперь уже о скорее всего мертвом человеке, более грешно.

— Какой он был плохой человек? Думаю, вы это не забыли.

— Ну и что? Тогда тебя это не должно было волновать в том, чтобы не давать ему наставлений, которые он сильно ждал, даже не особо веря в Бога.

— А что тогда? Что должно было меня тогда волновать?

— Любовь, — немного протяжно, словно с какой-то ноткой ностальгии о чем-то хрипя, проговорил отец Михаил.

Наступило молчание. Кажется, в этой молодой, запутанной множеством жизненных испытаний, душе священника снова вспыхнул какой-то огонек, но только уже не тот, что обычно мог только обжигать. Этот же ощущался как нечто другое. То, что могло отогреть, когда жизненный холод, как казалось, успешно делал свое дело и то, что несло в себе другую, более теплую жизнь.

Начали вспоминаться слова из Евангелие, что читала ему ещё мама:

Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных.

Эти слова он слышал в своей голове голосом матери. Голосом, который заставлял его всерьез задуматься о содеянном.

С небольшой тяжестью, Рома вспоминал то, что произошло, когда муж Марты приходил именно к нему. Ведь тот мужчина знал, что ему она не безразлична, и хотел тогда попытаться исправиться, чтобы быть для неё лучше, зная, какой он бесчувственный, особенно для такой молодой, чистейшей души. Этот настоящий, деревенский мужик, тогда действительно хотел стать лучше, но Рома даже не стал с ним разговаривать. Он вспоминал сейчас это почти с той же небольшой злость, только пытаясь хоть немного разобраться в том, что могло бы быть?

— Понял? — спросил его тут же отец.

Рома молчал, теперь уже с полной уверенностью не зная, что и сказать, начиная иногда поглядывать, своими немного растерянным глазами, на настоятеля

— Ты же мог помочь ему тогда, подарив свою любовь, тем самым уж точно не делая ситуацию хуже. Лично мне тогда казалось, что он в какой-то момент всё поймет, и если вдруг, он поймет, что такое на самом деле — любить по-настоящему, скорее всего уйдет, и ты, как и Марта, больше никогда его не увидите.

Тот задумался над этим, пытаясь собрать всё это в своей голове и представить, действительно ли такое могло бы быть?

— Теперь уже поздно, брат мой, что-либо думать на этот счет. Ты упустил испытание, что давал тебе тогда Господь, но не упусти то, что преподносит тебе он сейчас, — сказал отец Михаил, снова будто бы глядя в его, как подтвердилось, незрелый ум.

— Знаешь, а я ведь тоже раньше так оступался. Так же страдал, как и ты, думая, что просто вот так сложилась ситуация, не пытаясь даже спросить себя, почему я не сделал, когда мог?

Этот вопрос был по-настоящему жизненным. Вопрос, на суть которого, наверное, каждый человек когда-то наступал, сразу виня кого-нибудь другого.

— Я ведь тогда даже не понимал, что такое настоящая любовь. Да и вообще ничего не понимал. Думал, что всё в жизни будет, если правильно верить в Бога.

— А разве не так, отец Михаил? — спокойно и открыто спросил тот.

— Нет, — как-то задумчиво ответил старец. — Вера в Бога всегда должна быть чем-то закреплена. Она должна быть примерно как монолит, внутри которого есть вязаная арматура. Если же твоя вера будет состоять лишь из простого, чистого бетона, то рано или поздно она даст трещины, за которые тебе потом будет больно, а в какой-то момент может случиться и так, что она полностью обрушиться.

Однозначно, слова настоятеля были верными и правильными. Они были тем, что Рома никогда не замечал, вглядываясь лишь туда, где, как казалось ему, был верный путь. Он немного больше стал вникать в себя, насильно стараясь не думать о том, что на самом то деле уже действительно поздно жалеть о всем когда-либо сделанном и о тех моментах, на которые он закрывал глаза.

— Ох, брат мой, раньше у меня в жизни были такие времена, когда я жил, как и ты, своими взглядами на всё. Жил можно сказать лишь своими домыслами. Всегда считал, что рассуждаю верно и логично, думал, что живу уверенно. Я ведь в молодости постоянно насмехался над священниками. Помню даже, как смеялся над моей бабушкой, которая вечно ходила в храм по выходным. Да уж, какое было время…

— И как вы тогда пришли к Богу? — с интересом, пытаясь немного отвлечься, без особого энтузиазма и удивления спросил Рома.

— Это произошло, когда мои мысли оказались по-настоящему слабыми. В один момент все они, несокрушимые и вечные, как казалось мне, просто исчезли, при наступлении в моей жизни настоящего страха. Помню это страшное время, да, как будто это было ещё вчера… — Даже с легкой ностальгией вспомнил отец.

— То есть пересмотреть свои взгляды вас в жизни заставил страх?

— Не то чтобы заставил. Скорее поставил на перепутье двух дорог, в одной из которых поджидало…, — отец Михаил больше ничего не говорил.

Рома немного взбудоражился от его слов и ещё больше от паузы, ведь такие мысли казались для него очень схожими, с каждым днем нагнетая принимать решение всё быстрее и быстрее. Он немного заволновался внутри, будто бы снова доставая из своей глубины этот выбор и начиная заново развивать его в своей голове.

— Ты на том же перепутье, — довольно тихо проговорил тот.

— А мне кажется, что я уже на единственном, оставшемся пути, — так же ответил ему Рома, на самом деле открывая свою далеко спрятанную от всех жадную и самую важную мысль самого себя.

— Тебе так кажется. Ты просто и не хотел попробовать найти этот второй путь, который как я знаю, тебе вечно что-то шепчет.

Такие слова для Ромы сейчас уже были однозначно перебором в чем-то нормальном. Догадаться о том, что он ведет себя как-то неуверенно было можно, но то, что казалось более скрытным и менее выдаваемым, не помещалось ни в какие Ромины рамки нормального понимания. Откуда отец Михаил мог всё это видеть и чувствовать? Откуда он знает, что он всегда где-то ощущает этот второй путь? Всё это стало для Ромы ещё большей темной стороной, нежели его эти самые важные вопросы по выбору пути.

— Очевидно, что до монашества тебе пока ещё далеко, — приятно взглянув на него, сказал ему отец, словно раскрыв абсолютно все карты, хранящиеся внутри него.

Действительно, эта тема стояла той самой бетонной башней, что Рома хотел построить в последнее время всё больше и больше. Это было именно то, что не строилось как раз из-за незнания той самой техники кладки арматуры, что по его ощущениям, всё-таки должна была присутствовать во всем этом строении.

Рома немного нахмурился, ведь таким заявление отец словно обрубил ему вход даже к этому, как ему казалось, последнему пути.

— Вы считаете, что я не готов подстричься? Разве я такой никчемный священник для этого пути? — сказал он, грустно смотря отцу прямо в глаза

— Нет, что ты. Ты скорее просто недостаточно близок к этому пути, по крайней мере, сейчас.

— А когда потом, если не сейчас? — Рома спрашивал это, словно ещё больше расстраиваясь во всем.

— О, брат мой. Поверь, для тебя жизнь только начинается. Главное — не торопись. Очевидно, ты слишком спешишь с этим выбором, став на который сейчас, ты сможешь потерять себя ещё быстрее и потом найти и собрать свой внутренний мир так, как окажется на самом деле лучше, будет уже намного сложнее.

— Отец Михаил, — почти не шевеля губами, вытянул из себя его ученик.

— Да, брат мой.

— Я не знаю, что мне делать, — Рома наклонил свое лицо на колени, чтобы не давать наполненным слезами глазам вытекать на мрачный пол. Было ясно, что этот довольно странный и с виду немного идиотский разговор, положил его на лопатки, откуда он снова видел лишь один выход — сдаться. — Я устал, — проговорил он, теперь уже немного дрожащим и видимо отчаянный голосом. — Я так больше не могу.

— Рома, — тепло проговорил отец и прижавшись к нему, обнял его так сильно, на сколько хватало сил терпеть боль, шедшую снизу и словно со скоростью света распространяющуюся по всему его больному телу. — Тебе нужно искать себя. Искать тот путь, который в один момент покажется тебе самым правильным. Монашеский путь это та дорога, ступить на которую должен лишь тот, кто уже испробовал или даже мудро осознал цели всех остальных дорог. Те люди, кто ступает на этот путь, даже не представляя, что происходит на других, в скором времени обычно понимают, как глубоко ошиблись. Порой такие люди, даже немного сделав их неосознанные шаги, вовремя остановившись, могут, попытаться самостоятельно разобраться и вскоре снова продолжить его, направляя себя в ещё большую тьму и неведение. Таких людей очень много, брат и поверь, они были среди нас.

Он немного судорожно дышал отцу в грудь, которая и без его неопределенной теплоты была довольно горячей. Теперь тот никак не был для него тем, кого нужно было хоть иногда опасаться или же тем, с кем порой приходилось осторожничать, скрывая какие-либо свои страхи и переживания. Сейчас он был для него настоящим отцом.

— Монашеский путь, брат мой, очень непростая и довольно необычная вещь. Стать монахом это значит стать самым настоящим переводчиком между богом и человеком, одновременно слушая и переводя друг другу то, что они желают сказать. Такой переводчик должен в совершенстве знать те языки, на которых разговаривают эти двое, ведь переведя что-то не так, можно с легкостью погубить сразу две жизни — твою и того человека, который ушел домой, храня в себе счастливую надежду быть услышанным. Это очень большая ответственность перед богом за всё содеянное, ведь настоящий монах, всей душой выбирает свой путь, в клятве обещая Господу больше никогда не иметь никаких других помыслов о мерзкой жизни. А те, кто даже после пострига, всё ещё витает в своих прежних мыслях, которые держали его, не давая ему упасть в страхи, уверенно идет не по истинному пути, уже заранее оглашая себе приговор на страшном суде. Так что… — прервался отец, ощущая, как после долгой речи его грудь была почти полностью забита и эти последние слова, что он хотел сказать, теперь мешали вдыхать сырой воздух из сырого храма. Он начинал немного кашлять, надеясь выдавить из себя этот камень, но ничего не выходило. Его лицо только больше наливалось кровью, а тело начинало дрожать.

Рома вовремя увидел это, убрав своё грустное лицо от его груди и, резко поднявшись, забежал ему за спину. Он стал стучать по его спине. Сначала несильно, а потом, видя безрезультатность, стал стучать примерно так, как отец Михаил стучал обычно в двери домов. Поле нескольких сильных ударов было слышно, как тот с тяжелой грудью еле еле понемногу начинает вдыхает воздух, из всех последних сил стараясь проглотить его как можно больше.

Было ясно, что отцу Михаилу не становится лучше и его повадки всегда казаться лучшим, сейчас, никак не действовали. То ранение, что считал он, успешно зашитым и заживающим, только больше напоминало о себе. За всё это небольшое время отец довольно серьезно изменился. Его лицо высохло, глаза стали вечно красными, видимо от повышенного давления, а еле живое дыхание было таким, как и у большинства болеющих старцев, уже покинувших этот мир. Все эти болезни, которые теперь были чем-то более обычным, в большинстве случаев побеждали человека, но Роме всегда казалось, что отец из тех, для кого все эти вирусы были лишь пустым словом. Он никогда раньше не видел его больным либо же хоть немного чувствовавшим себя не хорошо. Рома помог ему лечь как можно удобнее и через некоторое время, подождав, пока тот уснет, подкинул несколько дров и начал молиться.

Молился долго. Даже уже в то время, когда из всего своего тела он ощущал лишь только кончики пальцев на руках, которыми крестился и область груди, которая всё ещё держала тепло отца Михаила. Всё остальное тело было почти окоченевшим, вызывающим лишь легкие покалывания, особенно в области колен, которые стояли в одной позе на вечном холоде. Когда уже не было сил даже стоять на коленях он просто упал на лежащий рядом матрас, мгновенно закрывая глаза, но не переставая всё ещё думать о том, что дал ему отец в этот вечер. Конечно же, всё это на самом деле знал любой священник, закончивший духовную семинарию, но зачастую, блуждая в своих, даже немного отличных от других мыслях, любой, даже самый умный, честный и правильный смертный, не замечая для самого себя, отдалялся от той главной трассы, на которой начинался весь его путь.