Гербарий

Юна Колесник, 2020

Две девушки, два парня – такие юные, такие разные. Что объединяет их? Только ли учёба в престижном вузе? Так ли важна она для них? А когда случится трагедия – как смогут они выбраться из неё, с какими потерями? В эту книгу, как в гербарий, уложены листочки жизни: детства и юности, воспоминаний и поступков. Открывайте. Листайте. Разглядывайте прожилки чужих судеб под микроскопом своего опыта. И возможно, уже завтра вы захотите достать с дальней полки свой собственный гербарий. Стереть пыль с картонной обложки. Вдохнуть аромат хрупких листьев. А дальше… Можно смять их и выбросить. Или подарить детям. Или отпустить, чтобы летели они вместе с ветром, ломкие, лёгкие… Вам решать. Содержит нецензурную брань.

Пролог

— Вась! Васька! Иди сюда!

Голова Натальи маячит в проеме распашных дверей, призывно кивает. Васькины глаза — жёлто-зелёные, со странной поволокой — прищуриваются, оценивая заманчивость приглашения. Неспешно, пружиня шаги, всё-таки приближается, говорит:

— Ну и?

— Давай, чего ты встала? Пошли, пошли… — голова прячется.

Василина по-хозяйски толкает двери. На них матовая золотистая табличка: «Конференц-зал».

Раньше здание называлось «Дворец пионеров». Сейчас — «Центр детского творчества». Танцы, развивашки, авиамоделирование, единоборства (тоже творчество?)

Ещё — кружок изобразительного искусства. Да. Милке недавно исполнилось десять, и она ходит сюда уже четыре месяца. Ей пока не особо интересно: надо рисовать натюрморты с пластиковым виноградом, какие-то гипсовые фигуры со страшными тенями от лампы на суставчатой ноге. А купленная дедушкой гуашь так и лежит в столе.

Но Дмитрий Алексеич, руководитель кружка, методично постукивая карандашом по электрической точилке, каждое занятие твердит:

— Ходить тоже сразу никто не начал. Ползают человеки. Потом за ручку их водят. А уж потом — и шаги, и шишки, и медали. Золотые! Так что хочем результат — учимся с азов.

Снимает очки:

— Соколова вон точно не хочет. У Соколовой опять травки-муравки.

Под сдавленные смешки Милка убирает тетрадный лист с мольберта.

Василина протискивается за Натальей, между креслами и стеной:

— Ты, Наташка, матери своей скажи, чтоб она чайник купила вместо сгоревшего. А то придет вместо неё новый сотрудник…

Наталья дёргает плечом:

— Скажу, скажу.

У окна в углу сидит Милка. Кивает. Щёки горят, на шее — пушистый шарф.

— Короче, вот, гляди! — Наталья гордо протягивает руку.

Тут жёлтые Васькины глаза становятся круглыми, как пуговицы. Перед ней на полу — аквариум. А внутри — плоские, чёрные, в рыжую полоску… Шевелятся. Она подаётся назад:

— Чего это? Что за гадость вы тут развели?

— Не гадость, Вась, не гадость. Они мага… мадагаскарские, прикинь? Они старше динозавров!

— Чокнутые… Отец-то мой видел?

— Совсем сбрендила? Проще их сразу ему в кабинет притащить. Это Акуличев Гошка из Москвы привёз. В метро там поймал, прикинь? Двоих. А они расплодились. Он детёнышей Милке — на день рожденья.

— И давно они тут? — Василина морщит нос.

— С октября как раз. Знаешь, как выросли! Короче, мы решили опыт провести. Что у них настроение от ухода зависит. Если с ними разговаривать, музыку включать — они веселее делаются. И блестят. Мил, а покажи фокус!

Милка опускает руку внутрь. Щекочет твердые плоские спинки.

В небольшом зале, где Васькин отец принимает всяких гостей и проводит нечастые совещания, раньше был живой уголок — с птичьими вольерами, с бассейном для красноухих черепашек, а теперь осталось только море цветов да пара пустых клеток… так вот, здесь — необычная акустика. И мягкий свист, идущий из аквариума, отражается от стен, от потолка, тонет в зелени пыльных драцен и розанов.

— Слышишь? — шепчет Наталья. — Поют!

Васька закатывает глаза. Потом крутит пальцем у виска:

— Неужели не противно?

— Нет. Они чистоплотные, Вась.

— А это чего? — Василина тычет в мишуру, приклеенную на скотч по периметру аквариума.

— Это Новый год скоро. Чтобы радовались они. Понимаешь?

— Даа… Я понимаю. Вы обе, да и Акуличев тоже — ненормальные. Но я-то тут причём?

— Так мы ж с мамкой переезжаем, всё, завтра последний день, ты же в курсе. А Милка — вон, смотри! Тридцать восемь и пять, мамка ей щас намеряла. Провожать её пойду, опять ангину схватила, дитё малое. А их на кого оставить? Их-то кормить надо! Апельсины любят, яблоки. Вот тут, в пакете, смотри, мы припасли уже.

Милка поднимается, заглядывает в жёлтые глаза.

— Нам некого попросить больше, Гошку в новый ФОК теперь возят. А ты всё равно тут каждый день…

Но Наталья машет на неё:

— Да погоди. Вась, им много не надо. Только покормить и всё. Ну и крышку закрыть, а на неё — цветок. Вон, в белом горшке — епискус.

— Гибискус, Наташ…

Василина суёт руки в карманчики сарафана.

— Мне ваши тараканы ни на фиг не сдались.

— Знаешь чего! Ты сколько раз у мамки моей в гардеробе за вешалками пряталась, а? Когда музыкалку прогуливала?

Василина фыркает. Милка бормочет, тиская длинный ворс шарфа.

— Вась, мы потом про них доклад напишем…

Наталья подхватывает:

— Ты где учишься-то? В лицее? Вооот! Как зачитаешь, да ещё и с фотками — все ж рухнут!

— Презентацию, что ли, сделать? — Васька опять закатывает глаза. — Ну ладно, присмотрю, уговорили. Но только на неделю! До Нового года. А там — как хотите.

***

Шумно. Ёлка, бумажные снежинки под потолком. Милка влетает в вестибюль. Дмитрий Алексеич, встречающий своих у гардероба, ловит её за рукав:

— Соколова, ты бы не раздевалась. За полгода всего на пять занятий ходила. Давай-ка домой, дорогуша, поправляй здоровье. Родителям я позвоню.

Она кивает, пятится, мельком смотрит на суетливую новую гардеробщицу, а когда учитель отворачивается, как была, в пуховике, с папкой, скачет по лестнице наверх, распахивает двери. И ещё в потёмках видит: прямо посередине длинного стола стоит аквариум. Открытый, пустой. На прозрачных стенках — приклеенная скотчем серебристая мишура.

Тихо. Как тихо. Слышны только приглушённые заклинания из спортзала: «Ич-ни, сан-си…»

И вдруг:

— Милка, Милка, иди скорей!

Василина подскакивает сзади, разворачивает её за плечи, толкает вперёд, направо, ещё раз направо, за тяжёлую махину директорской двери. Милка охает: там, на чёрной тумбочке — целый дворец.

Васька с ходу запрыгивает на стул с бархатистым зелёным сиденьем, тянет руку к изогнутой коряге, замирает.

— Слышишь? Поют!

Почему Милка станет дружить с Василиной? Чтобы иметь повод приходить сюда чаще? Возможно. Но мысль о том, что ей жизненно необходимо существо, которое никто не отнимет, именно тогда поселится в её детской голове, с каждым месяцем оформляясь всё чётче и чётче.

***

— Ты на что деньги копила, бестолочь? Телефон вроде хотела, скажешь, нет? Паршивый характер, ох паршивый! И запомни, дочь, я к этому отродью и пальцем не прикоснусь!

Милка кивает — всё равно уже финал, мама прокричалась. А дедушка за её спиной подмигивает, рассыпая вокруг глаз лучики-морщинки, которые словно шепчут: «Ничего, ничего, Люсенька, потерпи…» И она снова кивает, терпеливо дожидаясь, когда мама развернётся и уйдёт к себе в комнату.

Какой же длинный день, какой длинный…

Пару часов назад сбоку от неё натужно скрипела толстая резина, растягиваясь на поворотах, а под ногами вибрировала круглая железяка. Милка балансировала на ней, прислонившись спиной к облезлому автобусному поручню, держа за пазухой что-то маленькое и, видимо, очень-очень дорогое.

Она с самого утра бродила по рынку, заглядывая в блестящие глазёнки. Но кандидатов было немного, и кто-то из них сладко спал, кто-то мусолил печенье, а кого-то хватали за шкирку и совали в редкую толпу, как поношенную шапку. Наконец, нарезая третий или четвёртый круг, Милка поняла — нашла. Вот же оно! То самое, которое пытается сбежать из корзинки и верещит, когда его за холку хватают острые зубы. Точно, оно: Счастью всегда тесно, даже за уютными плетёными стенками, и особенно если его охраняют, рыча и прижимая лапой.

Здоровый дядька в камуфляжной фуфайке долго и радостно вещал ей про оформление документов, задавал вопросы про мужчин-охотников в семье… Её кроссовки тоскливо нюхал сухой коричневый нос, а она держала перед собой пухлое вертлявое тельце и не знала, как освободить руку, чтобы рассчитаться, забрать бумаги и какую-то важную фланелевую тряпицу. Потом уверенная мужская пятерня усадила тельце ей под серую дутую куртку и, забрав деньги, сунула в карман визитку и всё остальное.

Она не помнила, как добежала до остановки под нарастающим ветром: сквозь весь рынок, вдоль палаток на улице, через тоннель подземного перехода, мимо универмага, по бесконечной кишке ещё одного тоннеля… Пришла в себя, вдохнув знакомый запах плавающих в жутковатой жиже беляшей. Отдышалась. Заглянула за пазуху и обомлела — спит!

Пыхтя, подкатил автобус. Неуклюжий, двойной, с гармошкой в каких-то рыжих подпалинах, похожий на мокрого дождевого червя. Надо было ехать. Милка пробралась в середину кругляша, к поручням, потому что знала — там всегда свободней. На неё смотрели люди: старушка с тележкой, пьяненький мужичок, молодая толстуха с зализанной чёлкой, парень в синем омоновском камуфляже. Они смотрели и улыбались, потому что видели: девочка бережно везёт в автобусе своё счастье. А она, изучая его, любовалась и тайком вдыхала неведомый ранее запах. Запах молока. Запах предстоящей заботы и скулящей беспомощности.

У счастья были ушки размером с монетку и жесткая серая шёрстка. Милка взволновалась: «Пять тысяч — это много, очень много. А вдруг на рынке тебя обманули, Милка? А вдруг он так и останется смешным и невзрачным? А вдруг не будет длинных шелковистых ушей? И россыпи пятнышек на спинке…» Она чуть задумалась, но потом дёрнула подбородком: «Ну и пусть! Это — моё! Первое, долгожданное. А значит, всё равно какое». Парень-омоновец сначала усмехнулся, а потом загрустил: эта упрямая девочка напомнила ему сестру.

Автобусная гармошка скрипела громче, и от этого щенок проснулся, забеспокоился и стал скрестись под курткой, а Милка удивилась, подняв брови: разве собаки умеют царапаться?

Минут через сорок она осторожно, будто с хрустальный вазой, купленной в подарок учителю на собранные всем классом деньги, вышла на своей остановке. И замедлив шаг, снова утонула в волнении: поймут ли дома, какое чудо она привезла? Справится ли она сама?

Вышел и тот самый парень. Он ехал на стадион, где сегодня вечером будет стоять в оцеплении — приезжает какая-то рок-группа. Все отряды едут организованно, на автобусах, а он договорился с командиром и сбежал раньше, хотел осмотреться, никогда не был в этом районе, да и в целом город знал плохо.

Как назло, зарядил дождик. Кленовые листья стали яркими, как на детских аппликациях. Парень подумал: «Смешная девчонка. И собаки уже не в моде, народ теперь на кошках помешался. А она вот рискнула. Эх. Давай, беги домой, девочка, дождь начинается. Беги. Не бойся! Нормально всё будет!»

Он был прав. Из лоскутков вырастут отличные уши, как и положено — до середины влажного любопытного носа. Из невнятного сероватого оттенка шерсти получится редкий кофейно-пегий окрас. И будет у этой собаки удивительная способность к дрессировке, несвойственная породе. И эксперты на рингах не раз поставят эту парочку впереди сердитых усатых охотников. И мама, стальная мама, в итоге привяжется к этому щенку.

А Милка будет жить и удивляться: вечной печали в карих глазах, преданности и уму, озорству и хитрости… Пониманию, которого людям никогда не достичь.

Беги, девочка.

Но она стоит не шевелясь. Смотрит на мокрые листья, что распахнули свои объятья. И впервые понимает, до чего же она сама похожа на них — вечным ожиданием, что чья-то рука поднимет, унесёт в тепло, согреет, высушит слёзы.

Наконец она натянет на голову капюшон и побежит, неловко лавируя, прямо по центру тротуара, не прячась под деревьями, чтобы не испортить разноцветье, лежащее на брусчатке, не обидеть его ненароком, не навредить.

Эта картинка — влажный кленовый лист, собачье поскуливание — откуда-то из середины её, Милкиного, гербария. В нём есть страницы, которые почти пусты — всего один бутон на них, а вот другие заполнены сплошь, свободного места не разглядеть. Те из них, что вклеены, подписаны ею самой — засмотрены до прозрачности. А те, что подарены друзьями и знакомыми — они как новые, аккуратные, шершавые, кропотливо собранные, но так и не разгаданные. И эту встречу с молодым омоновцем, встречу, похожую на крохотное семечко, она и не заметит вовсе, не вспомнит, перелистнёт.