Похититель тел

Юля Ламичева

Если что-то случается, то пусть случается в кино: его профессионалы снимают, так что шансов приятно провести время куда больше.Однако случилось: у Тёмы спёрли тело, он сам с перепугу подтибрил тушку провинциальной малолетки и устроил себе каникулы в обществе семьи почти покойного архитектора, городской сумасшедшей, санитара-некроманта и прочего населения курортного местечка… и не только. А всё потому, что реальность делается кем попало, например лузерами вроде Тёмы – ну, фигня и выходит.

Евгений Анатольевич

Ночь. Кладбище. Аптеки не было (что понятно), был фонарик, туристический.

А Женька так радовался, что Гарик приедет к ним на дачу погостить! И потом ещё несколько дней радовался, пока думал, что Гарик шутит.

Гарик в очередной раз споткнулся, ухватился за Женьку, выстоял, но порвал штаны о торчавший из могильной ограды прут.

— От матери влетит, — расстроился он.

Женька положил руку другу на плечо.

— Пойдём домой, а? Это же дичайшее суеверие, узнают — из комсомола попрут, тогда не то, что в училище… твой папа наверняка не это имел в виду, когда писал диссертацию! Он учёный, фольклорист, он описывал верования тёмных забитых крестьян. Представляешь, что бы он сказал, если б увидел, как мы тут тычемся, точно мракобесные старушонки?

Влажная ладонь Гарика придавила Женьке губы, поэтому последнюю фразу он промычал неразборчиво, вырвался, в свою очередь споткнулся невесть обо что.

— Не нравится — возвращайся домой, — Гарик зашагал вперёд. Женька поковылял следом, вздыхая о собственной слабовольности и цепляясь не то за корни, не то за… Рук восставших мертвецов не бывает, поэтому Женька их не боялся. Кричала неизвестная птица, утка, или какая-нибудь сова. За оврагом в деревне разом включились собаки, переходя с лая на вой и обратно. Женька не был суеверным, но предпочёл бы, чтоб они заткнулись.

— Это всего лишь диссертация, — снова начал он, — Предания старины. Фольклор. Ездили по деревням, бабок опрашивали. Неграмотных деревенских бабок, Гарик! Да ты по нашему посёлку пройдись, они тебе такого нарасскажут…

Гарик остановился. При свете фонарика его лицо выглядело остро очерченным, коричневым и большеглазым, как у мучеников на бабушкиных иконах.

— Ты перед экзаменами пятак в ботинок клал?

— Клал, — нехотя признал Женька. Был в его биографии факт не далее, чем месяц назад.

— И на все экзамены в одной рубашке ходил. Ты всё это проделал, потому что веришь в суеверия, не хочешь — но веришь.

— Я учил!

— Учил-учил, так и я учу. Но этого может оказаться недостаточно. Мы все понимаем, что любых стараний может оказаться недостаточно. Поэтому все мы верим.

— Ни во что я не верю! — запротестовал Женька.

— Все верят, — отмахнулся Гарик и, помявшись, добавил: — Хотя не знают, во что. Довольно с тебя? Училище имени Серова только называется училищем, потому что туда после восьмого класса берут, а знаешь, какой там конкурс? Некоторые по десять лет поступают, представляешь уровень их работ?

— У тебя тоже работы очень сильные, ты сам прекрасно поступишь, без мракобесия. Даже если провалишься, после десятого класса поступишь сразу в Репинку. Репинка — академия, стоит ли вообще размениваться на училище? Тебе все говорят, и Игорь Петрович. Потерпи в школе всего два года. Ну, пойдём же домой!

— Чтобы меня ещё два года пытали алгеброй?! — маленький тщедушный Гарик аж подпрыгнул от ненависти, на мгновение став одного роста с вытянувшимся за прошлый год другом. — А физика, а химия?! Тебе хорошо, у тебя и точные, и гуманитарные предметны идут, а я списываю со второго класса!

— Так я тебе и не отказываюсь давать, списывай, я понимаю, художник у нас ты.

–…а художник должен рисовать! Академисты в нашем возрасте уже были мастерами, потому что рисовали круглыми сутками, а не прятались по туалетам, переписывая никому не нужные закорючки, которые не способны разобрать. Хватит болтать, послезавтра — первый экзамен.

Спорить было бессмысленно — и без того упрямый, словно тысяча ослов, Гарик впал в бабкины предрассудки из ненависти к точным наукам.

Если сощурить глаза, чтобы ограды и памятники сливались с деревьями, то лес и лес. В лесу, что ли, Женька ночью не бывал? Много раз, и в лагере, и в походы ходил. Кусались комары, собаки затихли, только одна выводила унылые трели, пробиравшие, казалось, и Луну в небе, и этих, которые мёртвые. Как комсомолец, Женька не верил в покойников, значит, нет никакой разницы, днём кладбище или ночью, и ничем оно от обычного лесочка под Ленинградом не отличается. Или от парка. Что такого неприятного в парке ночью? Там все гуляют. Фонарик в Гариковой руке дрогнул, выхватив из тьмы мраморное лицо. Гарик направил на него свет и присвистнул.

Среди гнилых деревянных крестов и крестов поновей, сваренных из металлических труб и окрашенных масляной краской, изящный бюст на чёрном гранитном постаменте смотрелся дико, словно дуралей украл в музее итальянскую скульптуру и спрятал на погосте. Трещины пролегли от высоко взбитой причёски по молочному мрамору лба, сеточкой покрыли пухлые детские щёки, залегли в капризных складках рта. На шеи и едва прикрытых кружевом круглых плечах лежали трупные пятна лишайника. Но нежные цветочки жасмина переплелись с цветами в волосах, а мраморные веки казались тёплыми и живыми, точно статуя затаилась, следя за Женькой из-под ресниц, дожидаясь, пока он отвернётся, чтобы показать язычок. Невероятным образом статуя выглядела и живой, и мёртвой одновременно, причём не в метафорическом, а в самом прямом смысле.

— Зинаида Николаевна Ланге, — прочитал Гарик, подсветив фонарём едва различимую надпись на постаменте.

При звуках имени тоскливо и страшно сделалось Женьке, будто Гарик привлёк чьё-то внимание, и этот кто-то с любопытством разглядывает их из темноты.

Гарик поковырял ногтем постамент, очищая мох.

— Тысяча девятьсот четвёртый. Модерн. Стильно, да? Вот здесь и начнём.

— Пойдём! — тихо сказал Женька, потянув друга за руку.

Но Гарик руку забрал.

— От добра добра не ищут. У папы рекомендовано «искать главный перекрёсток», но какие тут перекрёстки? И так все штаны разодрали. А ещё написано, что если не можешь найти перекрёсток, то поступай, как чувствуешь. Это место ничем не хуже прочих, наоборот, в художественном плане это можно расценивать как знак…

— Какой знак?! Ты уже и говорить стал, как примитивный мракобес!

— Мы тут не постулаты Марксизма штудируем, выражаюсь в соответствии с обстоятельствами. Мы ищем место, перед нами — ценное произведение искусства начала двадцатого века (кстати, надо сообщить о нём местным краеведам, пускай примут меры по сохранению). В магической системе ценностей такие совпадения принято называть «знаком».

— Свыше? — поддел Женька.

— Просто знаком. Или ты и слово «знак» считаешь мракобесным? Так давай объявим суеверием запятые, будем последовательными.

Женька почувствовал улыбку наблюдателя.

— Вот как, как тебе эта барыня поможет поступить в училище? Она пятьдесят лет назад умерла!

Женька устыдился, что обозвал покойницу «барыней», но на рабочую крестьянку та не тянула. Память мёртвых надо чтить, правда, это относилось к памяти борцов и жертв, а не угнетателей. «Она могла бы стать жертвой, если бы дожила до революции», — пошёл на компромисс с собой Женька.

Тем временем Гарик принялся рыться в папином трофейном, из самого Берлина, портфеле. В данный момент вместо учебников там лежали банка мёда, фарфоровая тарелка в цветочках, папиросы «Казбек» и пол бутылки конфискованного у папы-фольклориста коньяку. Всё это Гарик разложил на земле, подстелив старую шаль Женькиной бабушки.

— Ну, давай его сюда! — поторопил Гарик.

Успевший оправиться от наваждения Женька стыдливо достал из авоськи свёрток. Газета на свёртке основательно размокла.

Гарик порвал газету.

— Это ещё что?! — сурово спросил он.

— Это фарш, Гарик. Понимаешь, утром я мясо взять не успел, бабушка была на кухне, а потом она его на котлеты провернула, ну и…. Я на кота свалил, что фарш сожрал.

Помолчали.

— Придётся мне из-за тебя ещё два года в школе торчать! — проворчал Гарик, но плюхнул фарш в тарелку.

— Фарш — тоже мясо, — промямлил Женька и предпринял последнюю-распоследнюю попытку.

— Прежде чем начать свой первобытный цирк, подумай, что ты собираешься делать, — сказал он, подражая голосу папы, которым тот разговаривал с неуспевающими студентами. — С позиции современного человека и комсомольца подумай, а не тёмной забитой старухи, чьи сказки Александр Натанович использовал в качестве этнографического материала. Ты хочешь жертвоприношением вызвать душу покойницы, однако ни душ, ни того света не существует. А если б существовали, что само по себе суеверие, то как привидение может тебе помочь? Нарисовать за тебя на экзаменах, или список поступивших подделать? Кстати, с чего ты взял, что этой даме в стиле модерн нравятся коньяк и папиросы «Казбек»? Фаршем ты разве что её покойную собачку приманишь, и то та, небось, была к паровым котлеткам приучена как бабушкин Чапа.

— Дурак, — огрызнулся Гарик. — Фарш ты приволок, надо было сырое мясо.

— Нет, это ты дурак! Знаешь, если б я верил в привидения, то с твоим набором я бы отправился на могилу какого-нибудь сторожа с барбосом.

Ещё одна чужая улыбка обдала Женьку холодком, и он поёжился.

Гарик достал последний свёрток, совсем маленький. Из старой газеты выглянул бархат узкого футляра, щёлкнул замок, и перед Женькой тускло блеснуло змеистое, исписанное стёршимися надписями лезвие ножа с ручкой в виде фигуры в широких штанах и зубчатой не то короне, не то шлеме на голове.

— Индонезийский нож для разрезания бумаги, — сообщил Гарик. — Он лично мой, мне дед подарил, когда вернулся из своей последней экспедиции.

Невидимый наблюдатель нож одобрил.

— Ты им будешь фарш в жертву приносить? — проворчал Женька, стряхивая наваждение.

— Твоя дешёвая ирония меня не пробивает, — надулся Гарик, — но, как другу, я объясню. У папы написано про золотые монеты, но коллекция заперта в секретере. Вместо монет можно отдать самую ценную для себя вещь, я решил отдать нож, у меня судьба решается, пятаком в ботинке не отделаешься. И, чтоб ты знал, этот обряд не для вызывания душ, которых нет, он был у папы в черновиках и в диссертацию не вошёл. Он для вызывания Хозяина Кладбища.

— Вроде домового, только на кладбище? Тогда совсем другое дело, тогда никакое не суеверие, домовые существуют, это любая старуха подтвердит.

Гарик вконец разобиделся, отвернулся и окончательно погрузился в мракобесие. Он плеснул на землю коньяку и раскурил папиросу, после чего долго давился кашлем. Придя в себя, он замер, едва слышно бормоча. Женьке стало противно. Давно пора забрать нож и отправиться домой, а нож потом Александру Натановичу отдать — пускай вернёт сыну, когда тот перестанет бросаться семейными реликвиями. Самого же Гарика стоит пропесочить на комсомольском собрании, пока моральный облик не потерял. Ну, хватит! Женька протянул руку за ножом, но, промахнувшись впотьмах, ухватил лезвие. Гарик рванул нож к себе. Боли Женька не почувствовал и сам удивился, глядя, как на Гариков «алтарь» падает кровь чёрными крупными мазками.

— Жень, прости! — перепугался Гарик. — Что на тебя нашло?

— На меня? — Женька вложил в свой вопрос максимальное количество сарказма. Кровь хлынула струёй. Женька зажал рану пальцами, неприятно поразившись её глубине.

— Сейчас, погоди, — заторопился Гарик, — у меня был платок…. Эх, нету! — треснула Гарикова рубашка, разрываемая хозяином.

— Чего ты суетишься? — говорил Женька. — Всё в порядке, давай соберём твоё добро и пойдём, а то, если утром найдут, шум на весь посёлок поднимется.

— Да, да, — соглашался Гарик. — Сейчас. Ты стой, я всё сам…

У Женьки закружилась голова, стало холодно, аж зубы застучали. Он подумал, что теряет сознание, как девчонка. Пустяшная же ранка…. Однако и Гарику было не по себе — застыл с тарелкой наперевес. Фонарик по-прежнему горел, но будто сквозь тёмную тряпку. Или это у Женьки в глазах потемнело? Он почувствовал вопрос, ощутил всем существом, что вопрос задан, и от него, Женьки, ждут ответа. Были только Женька, не способный ни врать, ни думать, ни даже бояться, и было нечто — пелена темноты, заслонившая фонарик. «Жертва принесена и принята, чего ты хочешь?». Женька услышал собственный ответ: «Я ничего не хочу, я просто так пришёл».

Фонарик мигнул, погас и снова загорелся, но вместо Гарика Евгений Анатольевич увидел Зинаиду Николаевну Ланге. Статуя приближалась, обретая цвета. Волосы распустились пушистой рамкой вокруг порозовевших щёк, кожа покрылась загаром, и на подбородке появилась ямочка. Покойница улыбалась, но в глазах плавала водянистая тьма, а улыбка подчёркивала жёсткое очертание рта. Евгений Анатольевич проснулся.

И вспомнил, что в смысле телодвижений у него работают только два пальца на правой руке, а со стены напротив улыбается Нина, его вторая жена, спрыгнувшая со скалы в припадке шизофрении. И нет давно друга Гарика, умершего от пневмонии на первом курсе училища имени Серова. И горит не фонарик Гарика, а третья жена Светлана зашла поменять Евгению Анатольевичу памперс.

До сих пор стесняясь того, что должно было произойти между ними, Евгений Анатольевич, привычно в теле повозившись, переместился сначала под потолок, а после на подоконник. В тело он вернулся только после того, как процедура смены памперса закончилась. Поднял указательный палец, благодаря Свету, стукнул два раза по специально подложенной книге, давая понять, что не голоден, ещё два раза в знак того, что пить тоже не хочет. Вокруг Нининой фотографии расплывалось пятно. Оно не было тёмным или, тем более, чёрным, но на его месте не существовало ничего другого. Пятно ждало. Евгений Анатольевич мысленно скроил ему рожу: «Нет у меня желания». Из-под стола к комоду поползли два других пятна, жуя ковёр и увеличиваясь. Евгений Анатольевич стукнул три раза, прося Свету выключить лампу. «Крышу дома мне, что ли, снимать, как колдуну, чтобы ласты склеить?» — подумал Евгений Анатольевич. Мысль эта приходила ему в голову не впервые, осталось донести её до семейства с помощью недоученной азбуки Морзе.