Я и есть революция

Юля Артёмова, 2022

Это очень искренняя, очень женская и очень по-хорошему злая история: про революцию и любовь, про братство и сестринство, про распадающиеся иллюзии и взросление как выбор.

Часть 2. С самого начала

Однажды — помню, ещё в школе училась — я на минуту присела на ступени Дворца Республики, чтобы завязать шнурки. Ко мне тут же подошли два омоновца. Сразу два. Любой из них справился бы с десятком таких, как я, в одиночку. Вставайте, девушка, здесь нельзя сидеть. Непозволительная дерзость с моей стороны! Ступеньки нужны, чтобы по ним спускаться и подниматься, а для того, чтобы сидеть, есть скамейки. Подземные переходы нужны для того, чтобы по ним перебраться на другую сторону улицы, не останавливая, не разбивая поток машин, но не для того, чтобы собираться там и петь песни под гитару. Площади нужны для того, чтобы вымостить их мелкой серой шершавой плиткой, по которой, словно жуки, будут ползать два омоновца и следить, чтобы вы проходили мимо, не задерживались, не мешали другим гражданам. В конце ноября можно, конечно, поставить ёлку: праздник как-никак, но и это ничего не меняет. Просто продолжайте движение, не задерживайте остальных.

Я всегда подозревала: здесь что-то не так. В моей родной стране, в моём родном городе всё имеет лишь утилитарный смысл, всё понимается слишком буквально. Бог с ними, со ступеньками, переходами, но площади — площади жаждут другой судьбы. Площадям нужны революции.

Эту мысль я привезла с собой из Киева — как сувенир — в то самое лето, когда мне исполнилось восемнадцать. Вступительные экзамены сданы, Машины ноги в жёлтых кедах свисают с верхней полки плацкарта. Вписываемся у Алёны, Машиной сестры, она три года живёт в Киеве, дизайнер одежды. Тут, говорит, есть рынок, а у нас что? Ни рынка, ни площадей, ни революций.

Мы ездили в Киев при каждой возможности, как будто других городов не существовало. Когда бы мы ни приезжали, в Киеве шли очередные выборы. На Майдане Незалежностi стояли агитационные палатки, мы петляли между ними, нагребали кучу листовок разных партий и смеялись, читая их вслух на ломаном украинском. Киев так и запомнился мне — яркой шумной ярмаркой, даже в самые унылые месяцы года. И площадь, на которой люди, толпа людей. Площадям нужны революции. А если не хотите революций, если не хотите перемен, незачем в городе делать площади, незачем мостить эти площади брусчаткой.

Я потом смутно уловила, что есть существенная разница между нами и украинцами, между Минском и Киевом, объясняющая, почему наши площади всё время пусты. Не площади, а поля, засеянные мелкой серой плиткой, которая неизменно даёт всходы. Мне кажется, из этой плитки вылупляются менты, ну из этой, мелкой серой; а из бордовой, которой поменьше, наверное, омоновцы.

Впервые я заметила эту разницу в тот декабрьский вечер две тысячи десятого. Я увидела её через объектив своего фотоаппарата. Объектив — это неслучайное слово, он показывает всё как есть, без шелухи. Я заглянула в него тогда и больше не смогла оторваться.

Кстати, фотоаппарат. Моя первая зеркалка. Мама говорила: главное — получить профессию, а для души у тебя может быть хобби. У меня никакого хобби не было. Что мы знаем о себе в семнадцать? Родители на совершеннолетие подарили мне фотоаппарат. Государство подарило возможность голосовать, выбирать президента. Я выбрала, а вечером мы пошли на Плошчу: я, Маша и Митяй.

Недалеко от нас в толпе стояла колонна анархистов, с фаерами и чёрными флагами. Они выкрикивали: «Выйди на улицу, верни себе город». А для начала верни себе площадь или, к примеру, вот этот проспект. И я ступила на проезжую часть осторожно, как ступаешь в незнакомую реку, пробуя температуру воды и силу течения. Мы двинулись в сторону Дома правительства, игнорируя разметку и двойную сплошную, не представляю, куда разом делись все машины. Кто-то развернул флаги, а кто-то — пачку печенья. Я остановилась и обернулась. Толпа тёплой рекой оплывала нас, людей за нашими спинами было до горизонта, им не было конца.

Что было потом, все знают.

Крики, хруст веток, тупые резкие звуки ударов. Кто-то резко вырывает меня из толпы, а я пальцами цепляюсь за фотоаппарат, единственное моё сокровище: Маша говорила, что фотоаппараты разбивают в первую очередь.

Прямо передо мной на плитку падают люди — пожилые, молодые, женщины и девушки, парни, мужчины, — и я отступаю и не знаю, что делать: и стоять невозможно, и уйти никак нельзя. И ещё камера на шее, я поначалу прячу её, кутаю в шарф, как живую. А потом сама прячусь за ней, смотрю в маленькое прямоугольное стёклышко видоискателя — и всё происходящее кажется фильмом. И почему-то не могу нажать кнопку.

— Надо уходить, — тихо говорит Митя. Мы берёмся за руки, чтобы не потеряться, идём быстро, стараясь не срываться на бег.

Прямо перед нами пробегает колонна бойцов в чёрном, мы будто стали для них невидимыми.

Мы отходим дворами, нет ничего — кроме испуганных округлившихся глаз, — что бы выдало в нас протестующих. Мы просто дети, загулявшиеся допоздна. Фотоаппарат камнем висит на моей шее и тянет меня туда, на небезопасное дно. Тогда я впервые ощутила это чувство, щекотное и волнительное, когда хочется быть в самой гуще, видеть, как меняется история, чтобы потом рассказать об этом другим. В тот раз я была не готова, я ушла без единого кадра.

Мы возвращаемся по домам молча, словно пристыженные. Говорить тут особенно нечего. До этого никто из нас не интересовался политикой, но мы начали — после этого вечера. А я поняла, кем хочу быть. Через месяц я купила свой первый широкоугольный объектив.

А ещё через год мы снова поехали в Киев, только я так и не смогла вернуться в Минск. Ничего не планировала, просто проводила Машу на поезд, а сама осталась стоять на перроне. Маша до последнего думала, что это шутка, что вот сейчас, пока поезд ещё не разогнался, я побегу, запрыгну в вагон, сяду рядом с ней и закажу у проводницы кофе 3 в 1.

Конец ознакомительного фрагмента.