Фол последней надежды

Юля Артеева (2024)

Ваня Громов грезит карьерой в профессиональном футболе, отвлекаясь только на то, чтобы сменить очередную девчонку. Он плывет по течению, не воспринимая жизнь всерьез. Ангелина Субботина — примерная дочь футбольного тренера. Она разбирается в спорте лучше, чем в любви, поэтому долгие годы скрывала свои чувства. Шанс пойти на поводу эмоций и признаться появляется, когда Ваня получает травму и только Ангелина может помочь ему с тренировками, которые запретили и врач, и тренер. Теперь они вместе против целого мира. Но поможет ли это в борьбе за его сердце?

Глава 4

Ангелина

Следующие три дня Ваня в школе не появляется, и я как-то вся сникаю. Придирчиво выбирать одежду и старательно краситься становится будто бы незачем. Мне ведь всегда хочется быть самой красивой именно для него. Пусть и в рамках своего стиля. Вечерних платьев не ношу, виновата.

Писать ему я больше не решаюсь, потому что на последний мой вопрос Громов тогда не ответил. Может, не захотел, может, пожалел, что поделился со мной, а может, просто отвлекся и забыл. Так что моя радость от его внезапной откровенности быстро выветривается. Я часто открываю наш диалог в мессенджере, перечитываю его сообщения, но вот этот висящий безответный знак вопроса заставляет все внутри неприятно сжиматься.

В соцсети Ваня тоже ничего не выкладывает. Я проверяла и с аккаунта Бо, который входит в разряд «лучшие друзья» и автоматически видит чуть больше контента, чем я. Не друг, не лучший, да и вообще никто.

— Геля, ты чего такая хмурая?

— А? — я поднимаю голову от тарелки с омлетом и смотрю на папу, который остановился на пороге кухни.

— Настроение, говорю, плохое, дочь?

Он щурится на утреннее солнце за окном и, рассеянно почесывая плечо, идет к холодильнику. Обычно папа выходит на работу очень рано, но по пятницам может позволить себе поспать подольше.

Улыбаюсь, задирая подбородок повыше — это мой личный прием. Всегда помогает мне переключиться и стать той самой веселой Гелей, которую все любят.

— Просто задумалась. Как ты?

— Лучше лучших, — выдает он свою стандартную присказку и достает из холодильника яйца и сыр.

— Хочешь, приготовлю тебе завтрак?

— Да нет, Гель, собирайся в школу, у меня предостаточно времени.

Я снова склоняюсь к тарелке и подцепляю вилкой кусочек помидора. Позволяю улыбке плавно сползти куда-то под стол. Конечно, глупо так себя вести. Нужно взбодриться.

— Пап, я сегодня съезжу к Стефане, — говорю внезапно даже для самой себя.

Он оборачивается и чуть морщит нос. Я это движение знаю, сама так делаю. Но отец быстро справляется с собой:

— Хорошо. Только скажи ей, чтоб вина тебе не наливала!

На этот раз смеюсь вполне искренне:

— Ты же знаешь, она найдет, как обойти твои запреты. Разберемся. Не переживай.

— Я и не переживаю, — он разбивает яйца в сковородку и выразительно хмыкает, — ты же к бабушке едешь, не в притон.

— В бабушкин притон.

— Геля, не дразни меня.

Я снова смеюсь. Папа не сильно любит Стефаню. Точнее, не так. Он как будто ее не понимает и боится этой эпатажной личности. И словно чувствует свою вину перед ней, поэтому избегает. По папиной линии у нас никого уже не осталось, а по маминой — только бабушка Стефания. Только не говорите ей, что иногда я зову ее бабушкой, она страшно оскорбится!

— Энж! — кричит Бо еще из коридора, и, повернувшись, вижу его хитрющую физиономию.

С преувеличенно тяжелым вздохом интересуюсь:

— Что, пришел меня поторопить?

— Нет, что ты! У нас куча времени. О, кстати, сегодня Громов в школу придет, представляете?

С трудом удерживаюсь от того, чтобы сделать стойку, настроив нос по ветру. Но полный надежды взгляд на брата вскидываю, это сильнее меня.

Папа вздыхает:

— Да, парню не позавидуешь.

— Почему? — спрашиваю и, не выдержав, повторяю: — Почему?

— Не вовремя его подсекли. В другой раз отсиделся бы спокойно, пролечился. А тут этот матч дурацкий, да и Ванька узнал, что скаут будет. Не зря говорят: меньше знаешь — крепче спишь.

Замираю, вцепившись в вилку. Каждая моя клеточка слушает, боясь упустить хоть звук.

Спрашиваю:

— А кого смотреть будут?

— Ну, как кого… — тут папа разворачивается с тарелкой в руках и строго смотрит на меня, — Геля, опять выведываешь? Еще не хватало, чтоб ты Ваньке рассказала!

— Мы с ним не общаемся, — буркаю я и понимаю, что тема на данный момент закрыта.

Торопливо подхватываю свою тарелку с почти нетронутым омлетом, ставлю около раковины и говорю:

— Кажется, там погода изменилась, пойду переоденусь.

— Ага, — веселится Бо мне вслед, — изменилась, как же!

Но мне уже плевать, я несусь к шкафу. Знаю, что надену. Черный комбинезон, который я заказывала через интернет, пришел гораздо меньшего размера, чем я рассчитывала. Сидит на мне почти в обтяжку. Мне в таком довольно некомфортно, потому и не носила ни разу, а вот Бо даже присвистнул, когда меня в нем увидел. Сказал, что это самая выдающаяся шмотка в моем гардеробе. Я тогда недоверчиво хмыкнула и швырнула в брата карандаш, но к его мнению прислушалась и оставила до лучших времен. Будем считать, они настали.

Одеваюсь и застегиваю молнию до горла. В зеркало стараюсь не смотреть, а то передумаю. Но быстро наклеиваю около глаз по два стразика. Яркий макияж я люблю, этого у меня не отнять.

Состроив максимально независимое выражение лица, появляюсь в коридоре с рюкзаком.

— Бо, я готова! Выходим?

— Неплохо погода изменилась, — выдает он ошарашенно.

Я игнорирую его и обуваюсь. Повышая голос, говорю:

— Пока, пап!

— Стефане привет, — нехотя отвечает он с набитым ртом. Что ж, это не самый плохой результат.

— Богдан, ты ужас как долго собираешься, я заколебалась тебя ждать!

Брат подходит и едва слышно ворчит, пока обувается и старательно протирает кеды тряпочкой:

— Заколебалась она ждать. В этой квартире ты никого не обманешь, Энж.

— Знаешь, что удивительно? — я скептически кривлю губы. — Ты устраиваешь такой бардак вокруг себя, а обувь просто вылизываешь.

— Все просто. Мой бардак — только для тебя, сестренка! — он щелкает меня по носу и протискивается мимо.

— Не ругайтесь! — кричит папа, но я уже захлопываю дверь.

Мы и не ругаемся. Мы так любим друг друга. Нас другому никто не учил, пришлось разбираться самим.

По пути в школу пристраиваюсь к шагу Бо и сначала долго и сосредоточенно смотрю себе под ноги. А потом спрашиваю:

— Как думаешь, если бы мама была с нами, мы бы меньше спорили?

В ответ брат красноречиво округляет глаза и позволяет бровям подняться максимально высоко. Я часто задаю подобные вопросы, но сейчас почему-то застаю его врасплох, он даже с шага сбивается.

Но все-таки отвечает:

— Мы не спорим, Энж, ты сама знаешь. И папа знает. Если… — он отводит глаза в сторону, но потом опять смотрит на меня и твердо заканчивает, — если бы мама была с нами, она бы тоже это знала.

Я киваю и тихо говорю:

— Но ее нет.

— Но ее нет, — повторяет Бо, но уже гораздо жестче. Будто хочет, чтобы я это поняла, наконец.

Отворачиваюсь, чтобы он не увидел мои глаза. Взбиваю на затылке волосы, которые сегодня уложила недостаточно тщательно, и теперь, конечно, жалею об этом. Надеюсь, этот неудобный комбинезон все компенсирует. Оттягиваю штанины вниз и еще сильнее расстраиваюсь. Надо было идти в чем-то более привычном.

Тогда брат берет меня за локоть, заставляя остановиться, и крепко обнимает. Когда мое тело едва заметно расслабляется, принимая этот утешительный жест, он тихо произносит:

— Ее нет. Зато мы есть. Богдан и Ангелина.

Он больше ничего не говорит, но мне все и так понятно. Папа чувствует свою вину перед бабушкой Стефой, но по факту, если кто и виноват, то это мы с Бо. Потому что мама умерла в тот момент, когда давала нам жизнь.

И даже имена для нас выбирал уже папа. Он никогда не был особенно религиозным, но в тот момент, когда ему сказали, что мы с братом все-таки выживем, он решил, что у него Богом данный сын и дочка Ангел.

— Слишком большая ответственность, — говорю я так тихо, чтобы Бо не услышал.

Но он, конечно, слышит.

— Твой Громов идет, Энж. Успеешь подобрать сопли?

— Он не мой, — успеваю буркнуть я Богдану в плечо и вытереть об его футболку нос.

— Фу, сопливая, — шепчет мне брат, но потешаться надо мной перед Ваней не начинает.

Я жадно гляжу на Громова. Соскучилась. В груди приятно екает. Сам Ваня выглядит не особо радостным. Вид вызывающий, взгляд жесткий, а под штаниной голубых джинсов я вижу какой-то черный фиксатор.

— Здорово, Гром.

— Привет.

Ребята жмут друг другу руки, а я страшно хочу поприветствовать Громова поцелуем в щеку, но не решаюсь. В голове мелькает картинка, как я шагаю вперед и прикасаюсь губами к его теплой коже рядом с уголком губ, но на деле я застываю, как деревянная кукла. И сам Ваня ограничивается кивком. Большего не заслужила.

— Как ты? — интересуется Бо ровным тоном, и от этого Громов как будто расслабляется.

— Жить буду. А вот тренироваться — нет.

— Запретили? На сколько?

— Пока на месяц.

Брат вытягивает губы трубочкой и шумно тянет воздух, показывая, насколько это хреновая новость. Но этой реакцией Ваня почему-то остается доволен, даже улыбается и разводит руками. Мы разворачиваемся и идем к школе уже втроем. Ребята обсуждают уже что-то другое, когда меня, наконец, осеняет. Неужели Громов боялся жалости в свой адрес? Нащупав эту мысль, я прикидываю, как мне себя лучше вести. Очевидно, о травме спрашивать его не стоит. Бросаю на него затуманенный размышлениями взгляд, и он его ловит. Я с усилием сглатываю, но глаз отвести не в силах. И Ваня почему-то тоже удерживает этот зрительный контакт, а потом просто отворачивается к Бо и отвечает ему на очередной вопрос. Какая-то особенная энергия между нами, которую, как мне показалось, я почувствовала, в тот же миг пропадает. И я уже не уверена, что она вообще была.

Хотела бы я не придавать значения таким мелочам, но они — это все, что у меня есть.

И я иду молча, делая вид, что совершенно не заинтересована в их беседе, хотя исподтишка, конечно, внимательно прислушиваюсь.

Пишу сообщение Аринке, бегло на ходу пролистываю соцсети, ни на чем не задерживаясь.

Потом достаю из рюкзака бутылку с минералкой, но крышка сидит слишком плотно, открыть не получается. Быстро стреляю глазами в Громова, автоматически отмечая, как он прихрамывает. И решаюсь.

— Вань, открой, пожалуйста, — состроив умоляющую мордочку, протягиваю ему бутылку.

Может, мне стоило бы попросить об этом брата, но не буду же я тянуться к нему через Громова, верно? Это нелогично.

Ваня, не прерывая разговора, берет минералку, с треском откручивает крышку и вручает мне обратно.

Я, будто бы случайно, касаюсь его пальцев своими и старательно запоминаю ощущение. Как, должно быть, чудесно было бы держаться с ним за руки.

Громов снова смотрит на меня, на этот раз быстро оглядывая до самых кроссовок. Чувство такое, будто я пакетик чая, который в кружку с кипятком макнули.

Медленно прижимаю бутылку к груди, а Ваня, как ни в чем не бывало, опять отворачивается. У меня же сердце колотится как бешеное. Как жить, когда от каждого его движения у меня все внутри в клочья рвется, а потом волшебным образом исцеляется?

Торопливо пью, пытаясь вернуть самообладание. Пузырьки ударяют в нос, и я фыркаю.

Громов внезапно смеется и говорит мне:

— Гелик, ты как котенок.

— Почему? — оторопело спрашиваю, пытаясь затормозить приток крови к щекам.

— Они так же смешно чихают.

— Я не чихала, — говорю сварливо.

Но внутри меня буквально райские сады распускаются и птицы поют. Очень много теплых мелочей для одного утра, даже не успеваю как следует их посмаковать.

Когда подходим к школе, я торопливо взбегаю по ступеням к Арине, которая ждет меня у дверей. И надеюсь, что Ваня смотрит на меня, хотя бы мельком. Знаю, что фигура у меня неплохая, особенно в этом чертовом комбинезоне, который он, кажется, действительно оценил.

Обнимая подругу, заливисто смеюсь, прогибаюсь в пояснице и откидываю назад согнутую ногу. Иногда я тихо ненавижу эту театральность, которая включается, когда Громов рядом. Но как же мне хочется, чтобы он наконец меня заметил! От этой мысли в солнечном сплетении все болезненно сжимается, что заставляет меня светиться еще ярче. Я обнимаю Арину за шею и вместе с ней захожу в школу. Соблазн обернуться слишком велик, но на этот раз я с собой справляюсь. Мы переобуваемся, сдаем вещи в гардероб, и только тут я смотрю на Громова. У нас уроки на разных этажах.

Он говорит Богдану:

— Короче, если сможешь пойти, скажи, он скинет адрес.

Я тут же вскидываюсь. Эту часть разговора я пропустила. О чем они?

— Что такое? — спрашиваю нетерпеливо. — Какая-то тусовка?

Ваня прищуривается:

— Ты любопытный котенок, Геля.

По моей коже, скрытой провокационным комбинезоном, несутся мурашки. Вскидываю брови и улыбаюсь:

— Любопытство — не порок, Громов. Так что за мероприятие?

В моем голосе сквозят почти игривые нотки. Черт знает, почему я вдруг решаюсь так разговаривать, но чувствую, что сейчас можно.

— Тусовка, Гелик, — сдается он.

— Я приглашена?

— Если брат отпустит.

Бо хмыкает и смотрит на меня исподлобья, но молчит.

— Ладно. Покеда, субботние абрикосы, — говорит Ваня насмешливо и, развернувшись, уходит.

— Субботние абрикосы? — бормочет подруга обескураженно. — Котенок?! Что у вас тут происходит?

— Не знаю, — отвечает Бо, — может, он повредил не только ногу, но и мозги?

Я щиплю брата за плечо и прошу, насупившись:

— Помолчи, ради бога.

— Энж, а с тобой-то что? «Я приглашена?», — передразнивает он меня, принимая карикатурно сексуальную позу, отклячив зад.

— Замолчи! — шиплю я и, схватив Абрикосову за локоть, тяну ее к лестнице.

Слышу, как Богдан смеется за моей спиной, но уже игнорирую. Щеки горят, ноги едва касаются пола. Мне не могло показаться! Он так раньше со мной не разговаривал, я почти уверена! Почти.

Мы бежим по ступеням, и Арина, сбивая дыхание, тарахтит:

— Серьезно, Ангелин, что за дела? Почему «котенок»? Что это было? Вы что, общаетесь? Звучало, как будто у вас есть общий секрет!

— Мы не общаемся, — отвечаю на ходу, — тебе ли не знать? Я же, как дурочка, тебе все скрины скидываю.

И это правда. Мы с Абрикосовой очень близки, я доверяю ей безраздельно. Наверное, она даже лучше брата знает, насколько сильно я влюблена в Громова. И потому ей приходится бесконечно выслушивать про все взгляды, жесты и фразы, которые мне от него перепадают. Сегодня, кажется, их слишком много. Мне даже становится жаль подругу — всего на секундочку. Ее ожидает тако-о-ой поток сознания.

Вдруг я смеюсь, запрокинув голову. Резко останавливаюсь, поворачиваюсь к Арине.

— У тебя такие глаза шальные, — замечает она, будто одобряя.

— Я сама сегодня шальная.

— Классный комбез, кстати. Может, это он на тебя так влияет? Никогда не видела, чтобы ты заигрывала с Ванькой.

— Я заигрывала? — переспрашиваю, чтобы убедиться.

— Да. И это замечательно. Ты была прекрасна.

Подруга целует меня в щеку и словно хочет добавить что-то еще, но замолкает, услышав голоса на лестнице.

— Пойдем, — говорит тихо, — может, успеешь рассказать про «котенка».

«Котенок» — мысленно произношу я, разделяя по слогам. Ко-те-нок. Как приятно представлять, что он мог бы назвать меня так не по приколу, а ласково.

— О, Анж, привет! — слышу за спиной, и меня, как обычно, передергивает.

— Привет, Коса, — отвечаю, тем не менее, бодро.

— Аринка, привет! Как дела, девчонки?

Он в несколько шагов догоняет меня и идет рядом. Лестница узкая, а Серега снова склоняется ко мне, и от его близости мне не хватает воздуха. Хочется, чтобы отошел, что за преступное, блин, нарушение границ.

— Все путем, — щебечет Абрикосова притворно-радостно, — но, Акостин, у нас разговор по душам, позволь, я украду у тебя эту барышню?

— Конечно. Не заболтайтесь только, географ терпеть не может опозданий.

Мы дружно закатываем глаза. Опять эта липкая забота. Арина тянет меня за собой, и я с радостью сбегаю.

— Ну что, котенок, рассказывай, — шепчет подруга мне на ухо, и мы хихикаем, как две дурочки.