Волшебник Летнего сада

Юлия Эрнестовна Врубель, 2020

Санкт-Петербург, весна 1836 года. Жители столицы взбудоражены слухами о страшных и загадочных убийствах малолетних девочек, найденных за оградой Летнего сада. Следствие располагает вескими уликами, которые указывают на члена императорской семьи. Расследование приобретает характер особой секретности, к нему подключаются высшие полицейские чины – обер-полицмейстер Кокошкин и шеф жандармерии Бенкендорф. Вновь открывшиеся обстоятельства дела заводят следствие в тупик. И только маститому архитектору Иосифу Шарлеманю, брату создателя одной из оград Летнего сада, удаётся выйти на след преступника и раскрыть тайну опасного маньяка – безумца, возомнившего себя всемогущим волшебником.

Глава 2. История чиновника

На углу Кузнечного переулка извозчик уверенно остановил коляску. Седок выглянул, посмотрел и усмехнулся в рыжие усы.

— Ты что же, братец, не в Капернаум ли меня завёз?

Извозчик снова флегматично пожал плечами.

— Где какой Пренаум, мы про то не слышали. А это как есть — «Давыдка»-с. Пассажиры спрашивают-с.

— Да не сердись. Капернаум не так уж и плох. А мне, ежели подумать, как раз туда и надобно.

Михаил Павлович расплатился, отпустил немногословного возницу, сказав, что ждать его не стоит. Тот снова передернул плечи и, не оборачиваясь, тронулся. Великий князь, оставшись в одиночестве, вздохнул и, как-то тяжело, мешковато ссутулившись, зашёл в трактир Давыдова, известный среди определенной петербургской публики, как «Капернаум», т. е. место утешения порочных и заблудших душ…

Покуда он осматривался в достаточно просторном, но до дымовой завесы прокуренном, наполненном народом помещении — по большей части мелкими чиновниками и унтер-офицерами, к нему поспешил половой и, поклонившись, повёл через зал, на другую, чистую половину. Тут князю указали (опять-таки, с поклоном) на свободный стол, немедленно сменили вполне себе чистую скатерть на свежую, крахмальную, хрустящую. Мигом сервировали стол приличными приборами. А вскоре появился начищенный, серебряный пузатый самовар, большое блюдо с пирогами, копченая севрюга, разнообразные соленья и графин можжевеловой водки — Михаил Павлович, обыкновенно малопьющий, заказал себе цельный штоф.

Половой, с изяществом наполнив стопку, испарился. Осушив вторую залпом и закусив, великий князь не спеша осмотрелся по сторонам. Заприметил сидящего за столиком напротив него, также в одиночестве, господинчика средних лет, неброской наружности, одетого без щегольства, но дорого и не без элегантности. Господин, поймав его взгляд, быстро, но как-то жалостливо улыбнулся и, поднимая стопку, пробормотал: «Ваше здоровье…» Михаил Павлович кивнул и тоже пропустил ответную стопку.

Через некоторое время незнакомец неуверенно подошёл к его столу и, сильно смущаясь, попросил дозволения составить компанию.

— Так, знаете ли, тошно нынче одному, так и высказать невозможно. Да ведь и вы, как будто бы, не веселы. А так вдвоём и вечер поди скоротаем?..

Михаил Павлович не возражал, и господин, отрекомендовавшись Иваном Евграфовичем Картайкиным, надворным советником и «глубоко несчастным человеком», присоединился к нему. Михаил Павлович представился отставным полковником Романцевым и, отметив новое знакомство, оба начали неспешную беседу. Вернее, больше говорил Иван Евграфович, которому явно хотелось излить перед случайным собеседником больную душу.

— Нынче я человек потерянный. Совсем потерянный. Ничего у меня более не осталось, кругом себя пусто, и внутри себя темно. Беда, беда.

— Что же вы, Иван Евграфович, никак больших долгов наделали? Прескверное это дело — долги.

— Да что вы, любезный Михаил Павлович, какие за мной долги. Я с юности привыкши по средствам жить. Кутилой не был и не стану никогда. Ко всяческим азартным играм холоден. Деньги своим трудом приучен зарабатывать, так что живу с достоинством, но аккуратно-с. Да ведь и деньги — что? «Не было ни гроша, да вдруг алтын», как говорится, знаете ли… Откуда-нибудь, да прибудет, сколько-нибудь, да будет. Нет. Беда моя сильней, больнее. И уж поди не поправить никак. Кабы я знал, кабы мог… — он помолчал, глядя рассеянным взглядом в окно.

— Началась эта история давно, лет с десяток назад, — тогда, когда обрушилось на меня невзначай неслыханное и незаслуженное счастье.

Он замолчал и поднял на «полковника» покрасневшие глаза. Тот предложил пропустить ещё по одной, Картайкин согласился, выпил. Всхлипнул… И приободрённый собеседником, продолжил.

— На тот момент я был на государственной службе не новичком, хотя в чинах особо не продвинулся, честно исполняя службу и не имея покровителей. Будучи холост, я проживал совместно с моей вдовой матушкой. Наследства нам отец как такового не оставил, и оттого жили мы на моё скромное жалованье, будучи стеснены в средствах. Матушка была уже сильно в годах, оттого хворала. В то лето я решил вывезти её на дачу, дабы немного поправить здоровье. С тем снял в окрестностях домик. Собственно, и домиком это назвать было совестно — так, убогая крестьянская избёнка на краю дачного поселка. Меня же такое жильё устроило из-за посильной оплаты. Неподалеку притом находился весьма красивый, ухоженный парк, принадлежащий купцу Иратову Никанору Матвеичу. За парком, напротив озера, красовался его особняк. При своём богатстве господин Иратов был человеком добрым и незаносчивым, что для купеческой братии редкость. Оттого его парк был открыт для желающих, из чистой публики. И я часто гулял там об руку с моей старенькой матушкой. Здесь же, больше в одиночестве, часто прогуливался и Никанор Матвеевич. Мы сердечно раскланивались. Как-то раз он сам подошёл к нам с матушкой и заговорил с нами. Это был приятный, но, собственно, пустой и как будто бесцельный разговор… Но через несколько дней, ближе к вечеру, к нам заглянул посыльный от Иратова, с просьбой ко мне. Меня простили навестить его и оказать некоторую помощь. Я, конечно, живо собрался и пошел с посыльным. Хозяин богатого дома обрадовался моему приходу и всячески выказывал радушие, хотя просьбы его оказались совсем пустяковые — помочь составить пару деловых писем, да проверить грамотность составления купчей на заливные луга, которые он собирался приобрести у соседа-помещика. Расположившись в его просторном кабинете, я с удовольствием взялся за дело и быстро справился. Хозяин остался доволен, поблагодарил и попросил непременно остаться на ужин. Я вынужден был принять приглашение, надеясь, что матушка не станет ждать меня и отправится спать. Я остался, и хозяин сам проводил меня в нарядную столовую. И вот тогда я первый раз увидел Антонину.

Иван Евграфович умолк и ненадолго ушёл в себя, прикрыв глаза. Через мгновение очнувшись, он выдавил из себя улыбку и продолжил.

— Она сидела за столом в прелестном летнем платье, накинув на плечи, ради вечерней прохлады, ажурную шаль. «Это моя дочь, — сказал Иратов, — моя любимая, единственная дочь. Антонина Никаноровна Иратова». А сказавши, так и вздохнул тяжело…

— Что же, — не без язвительности поинтересовался великий князь, — купеческая дочка была хороша?

— Прелестна! — не уловив сарказма, ответил Картайкин. — Дело, впрочем, не в этом. Да я и потом это понял. В ней была этакая, как вам сказать, не то, чтоб чертовщинка, а даже и чертовскость. Вот ведь иначе и не скажешь, поистине чертовскость. Она была такая, знаете ли, белокожая, с рыжеватыми кудрями, с небольшой, прелестной конопатинкой. И когда улыбалась — не поймёшь, улыбка то, или насмешка. А ежели смеялась — заливисто, с самозабвением, так и опять же, не поймёшь, от весёлости характера смеётся или потешается над тобой.

Иван Евграфович вздохнул и, заручившись одобрительным кивком, наполнил стопки. Собеседники выпили. Отдали должное закуске. В глубине зала ненавязчиво звучал рояль, исполняя мелодии модных романсов. Публика в зале собралась солидная, не шумная. Господа неспешно кушали, изредка подзывая полового. Половые в белоснежных фартуках управлялись ловко, скоро. В общем обстановка в Давыдовском трактире расслабляла, располагая к откровенности… Картайкин пригладил светлые, негустые, аккуратно расчесанные на косой проборчик волосы и грустно улыбнулся.

— Только тогда, в наш первый вечер, она нисколько надо мной не потешалась. Когда бы потешалась, так я бы от смущения тогда же и сбежал бы. Я, знаете ли, с барышнями был стеснителен. Я, впрочем, и сейчас в дамском обществе впадаю в сильную неловкость и всякую услышанную шутку принимаю на свой счет. Только она и не шутила. Сидела Антонина бледненькая и печальная. Батюшка велел ей поухаживать за мной, она ухаживала. Подливала чаю, подкладывала крендельки и опускала глаза. Но несколько раз, случайно поворотясь в её сторону, я столкнулся с ней взглядом. Она исподтишка рассматривала меня. А взгляд её был такой странный — она будто чего-то искала во мне, на что-то надеялась.

«Да ведь и моя супруга, тогда, ещё будучи юной принцессой, — надеялась. Очень надеялась, — подумал Михаил Павлович. — Так старалась понравиться мне. Поступалась привычками, сдерживала гордыню. Хотела окружить вниманием. Да только не стал я ей другом. И толики женского счастья не дал. А теперича и материнское счастие отнял…»

— Чего же она в вас искала? — спросил великий князь, дабы подбодрить рассказчика и поддержать беседу. Захмелевший Картайкин всхлипнул, сделал безнадежный жест рукой и продолжил свою печальную историю.

— Вечер закончился чудесно. После чая Антонина села к роялю и премило пела. Её батюшка участливо выспрашивал меня про мои обстоятельства. Я, не таясь, поведал ему про скромную мою службу, рассказал о нездоровье матушки. Он слушал внимательно, нисколько не выказывая ни превосходства, ни жалости. Под конец хозяин тепло попрощался со мной и послал крепкого мужика провожатым. Два дня спустя, когда я вечером, закончив службу, вернулся из города, матушка сказала, что снова приходили от Иратова, и подала записку. Следующим же вечером я отправился на виллу к Никанору Матвеевичу, где меня ждали «для важного делового разговора». Хозяин принял меня в кабинете, был серьёзен и, предложив по чуть-чуть коньяку, разлил по глотку, на донышко. А после прямо спросил, понравилась ли мне его дочь.

— То есть, Иван Евграфович, — вступил великий князь, — насколько я смог догадаться, вас зазывали в зятья. Недурственно. Ну а подвох-то в чем?

— Да в том и подвох… — рассказчик опустил глаза. — Господин Иратов честно сообщил мне, что приданого за дочкой будет два. Одно вполне себе добротное, другое же прескверное. А именно — беременность бог знает от кого.

— Да уж, знатный подвох, — заметил его собеседник, сдержав усмешку. — И что же вы ответили?

— Видите ли, — Картайкин кротко посмотрел на князя, — вы ведь сейчас подумали, будто меня купить хотели. Да, да. Вот и Иратов сразу мне сказал: «Вы только не подумайте, что я вас покупаю. С этим у меня особых затруднений нет. Неужто бы я за хорошие деньги не подыскал для Антонины какого-нибудь хлыща-нищеброда. Да выдал бы за любого своего должника. Ведь так».

Михаил Павлович кивнул, согласившись. И полюбопытствовал:

— Но вас-то выбрали тоже не попросту. Видно, с каких-то особых резонов?

— Да вот и я — да, да, я так же сразу и спросил — отчего вы меня — малознакомого вам человека, выбрали? И он со всею откровенностью мне ответил.

— Вот как? — собеседник, нанизывая на вилку маринованный огурчик, непритворно поднял бровь. — Занятно. И что же он ответил?

— «А я не хочу, — сказал, — чтобы единственная дочь моя всю жизнь жила в упрёках и несчастии. Чтобы родной внук, родившись, жил, как какой-нибудь пащенок». Меня же он в своём парке приметил, когда мы гуляли с матушкой. А потом и справки навёл. Так что он всё знал про нас. Вопросы задавал затем только, чтобы убедиться в моей честности. «Вы, — сказал, — заботливый любящий сын. Это говорит о многом. Вы сможете стать Антонине добрым мужем. И, может быть, от доброты душевной и дитё примете. Дитё, оно ведь всяко невиноватое ни в чем. Разве же должно младенцу страдать за чужие грехи?»

— Да, — отозвался Михаил Павлович, — младенец за чужие грехи не должен страдать. Неправильно это. Никак этого быть не должно.

— Отчего же вы так это говорите? Обреченно как-то. Будто сами себя уговариваете.

«Отставной подполковник» неопределенно махнул рукой и отвёл глаза. Картайкин не настаивал и продолжил.

— Я, знаете ли, согласился. Поверьте — не из-за денег токмо. Деньги — они, чего кривить душой, не лишние. И не из благородства одного, конечно же.

— Да я вам верю, — кивнул великий князь. — Причина вашего решения, мой друг, скрывалась в том, что девица сия вам понравилась.

Иван Евграфович с чувством ударил по столу.

— Да, да! Любезный Михаил Павлович, вы всё, решительно всё, что я сказал вам, поняли правильно. Лучшего собеседника, пожалуй, и пожелать нельзя. Понравилась. Ох, как понравилась!

Он едва не стонал:

— Так, что и высказать не можно… И оказалось, что ведь и я ей глянулся… Чистая правда!

Михаил Павлович с пониманием кивнул и молча слушал.

— Иратов тогда же послал за Антониной и благословил нас. В воскресенье на званом обеде в их доме, в присутствии матушки мы обручились. А неделю спустя и обвенчались. Антонине исполнилось семнадцать лет, мне было уже под тридцать. — Картайкин сделал небольшую паузу. — Вот так соединились её деньги и весёлый нрав, с моим добрым сердцем и наследным дворянством… И это оказалось крайне неудачным сочетанием.

Великий князь взглянул на собеседника с задумчивым вниманием.

— Вы знаете, чем более я слушаю вас, тем более мне хочется узнать, чем закончилась ваша история. У меня имеются свои соображения на этот счёт. Хотелось бы проверить, прав ли я. Так что рассказывайте, друг мой, рассказывайте.

— Что ж… Дальше было хорошо. Так хорошо, что о таком счастии мне и не мечталось. Мы с Тонюшкой со всею страстностью влюбились друг в друга. Я окружил её заботой и нежностью, на какую только был способен. Она ценила это. Она была со мною необычайно ласкова… Приданое за ней тесть дал немалое, на часть из этих денег мы сразу же приобрели скромный, но приличный дом — тут, рядом, на Кузнечном. На нижнем этаже мы вполне удобно разместились нашим небольшим семейством вместе с матушкой. Два других этажа с дворовым флигелем сдали внаём. Дохода от этого, вкупе с моим жалованием, на жизнь было достаточно, и остальную, денежную часть приданого, я отдал в полное распоряжение супруги. В том была первая моя ошибка… — он впал в задумчивость. — Я не должен был, никак не должен был доверять ей деньги.

Между тем Михаил Павлович, почувствовав, что спиртного выпито уже достаточно, налил себе чаю. Кипяток оказался остывшим и он, глотнув, недовольно поморщился. Тут же подскочил половой, поставил свежую чайную пару.

— А позвольте полюбопытствовать, — великий князь сделал пару глотков и отставил чашку. — Как отнеслась ваша уважаемая матушка к тому, что невестка была… с особенностью?

— Тут затруднений не случилось. Ко времени свадьбы срок беременности был небольшой — Никанор Матвеевич не зря торопился, и проявилось это со всей очевидностью не сразу. Так что от матушки мы эту особенность скрыли. Она, конечно, подивилась скороспешности моей женитьбы. Но я отговорился «внезапно вспыхнувшими чувствами» и особенным расположением ко мне господина Иратова. Моя добрейшая старушка даже не сомневалась в том, что сын её способен расположить к себе любого человека. — Он грустно улыбнулся. — И, к сожалению, втроём мы прожили недолго, и осенью матушка тихо скончалась. Да. Ну а зимой благополучно появилась на свет наша доченька. Я вижу вашу улыбку… Однако поверьте, я к тому времени и думать не мог иначе. Самая мысль, что этот ребёнок чужой мне, казалось нелепой. Наблюдая за тем, как постепенно округляется фигурка Тонюшки, я исполнялся ожиданием нашего и только нашего любимого ребенка. Да так и было. Малышка Оленька сделала меня вдвойне счастливым. Тогда, торопясь после службы домой, я спрашивал себя, чем заслужил такое счастие…

— Ваш тесть действительно в вас не ошибся.

— Как сказать, Михаил Павлович, как сказать. Сколь бы ни оправдывал я ожиданий господина Иратова, а только должно ему было искать для дочери другого человека.

Слушая несчастного чиновника, великий князь ловил себя на мысли, что излагаемая тем история некоторым образом перекликается с его собственной. Но так, ежели поменять в ней местами знаки — плюсы и минусы, безвинных и виноватых. Как если бы в театральной пьесе персонажи поменялись амплуа…

— Скажите, любезный Иван Евграфович, неужто вы никогда не спрашивали вашу супругу о её прошлом?

Тот с готовностью кивнул.

— Я, безусловно, не святой. Конечно, я задумывался, и не раз, над тем, кто мог быть настоящим отцом Оленьки. Но, думая об этом, вопросы я задавал себе.

Он вздохнул, немного помолчал, затем произнёс печально:

— И мне представлялся этакий заезжий хлыщ-студент, соблазнивший неопытную девушку. Ну, знаете, стихи, луна, клятвы и прочее — как обычно это и бывает. И такая вот вполне безобидная версия меня успокаивала. Саму Антонину я об этом не спрашивал. «Почему?» — спросите вы. Да попросту я боялся. И правды боялся и лжи.

— Так что изменило вашу благополучную жизнь?

Картайкин закрыл глаза, уйдя в воспоминания…

— Мы долго жили сравнительно уединённо, наслаждаясь обществом друг друга. Антонина, для своего юного возраста, казалась на удивление, хорошей и любящей матерью. Да. Именно. — Он помолчал немного. — Вот именно — казалась хорошей матерью. Ведь она проводила почти всё своё время с малышкой. Она настолько занимала себя Оленькой, что взятой нами няне почти что и не оставалось дела. Она будто вцепилась в это своё новое занятие. Я полагал, что так, наверное, и должно было быть. А между тем теперь мне представляется, что в этом было нечто нездоровое. — Он покачал головой. — Совсем затворниками мы не жили, нет. Время от времени мы делали визиты моим пожилым родственникам. Изредка к нам приходили на чай мои сослуживцы с супругами. Жена вела себя со всеми ровно, однако ни с кем не сходилась ближе. Иногда я даже вывозил супругу в театр. Но светскими людьми мы, конечно же, не были. Так прошло несколько лет. Счастие наше казалось почти безоблачным.

Он поднял голову и посмотрел не в лицо собеседника, но будто бы сквозь него…

— Знаете, я вот беседую сейчас с вами, а будто в первый раз за последние годы с откровенностью и без страха разговариваю сам с собой. Сказал «казалось» да тут и очнулся. Но я и ранее чувствовал, конечно, чувствовал, что есть в этом нашем благополучии что-то неладное. Вот как есть не настоящее что-то.

«Спектакль, — подумал Михаил Павлович. — Во дворце, задуманном не мною и безо всякого моего участия, но подаренном, вручённом вместе со всей обстановкою вплоть до белья и посуды, где в одном только рабочем кабинете я и чувствую себя собой, разыгрывался скучный утомительный спектакль. Бесправные актеры изображали всемогущих принцев, несчастные изображали счастливых, а трусы — храбрецов, да так скверно, что сами себя же и освистывали…»

— Первых признаков перемены в жене я не то чтобы не заметил, но старался не замечать. Я всячески подавлял в себе тревогу. Оправдывал хандрой, временным нездоровием. Но позже стало слишком очевидным, что супруга моя крепко заскучала. Она не жаловалась, однако я видел, что присущая ей живость будто покидает Антонину. Она реже смеялась, с меньшим удовольствием играла с дочкой, чаще доверяя её опеке няни. Со мною она стала не то чтобы холодна, однако принимала меня всё безразличнее. Она уходила в себя, и нам зачастую было не о чем поговорить за ужином. А несколько раз среди ночи я заставал её в слезах. На мои вопросы не было ответов, и подарки мои Антонину не радовали…

— И что же вы?

— Я? Я, глупец, решил её развлечь. Я, видите ли, намеревался устроить моей Тонюшке праздник. Ведь я за эти годы так толком и не узнал её…

Он промокнул салфеткой влажные покрасневшие глаза.

— Но я ведь… Я никогда не лез к ней в душу. Мне думалось, что тем я проявляю деликатность, что я щажу её. На самом деле я щадил себя. И где-то затаённым краешком моего существа я чувствовал, угадывал Нечто, которое до времени спряталось в ней.

Великий князь при последних словах собеседника невольно вздрогнул. Все эти годы он отгораживался от семьи, от жены, отталкивая милейшую Елену Павловну показной холодностью. Родные, весь близкий круг Михаила Павловича, терялись в догадках — отчего добрый по природе своей, отнюдь не бесчувственный человек, груб и бездушен с собственной супругой. Она же, тщетно пытаясь отыскать в себе хоть бы какую-то вину в происходящем, страдала. Из хорошенькой приятной в общении женщины великая княгиня постепенно превращалась в потерянную тень… Единственной причиною её несчастия был он, скрывающий в себе того, кто поселился в нем однажды и затаился в глубине сознания… Того напуганного загнанного Зверя, обнаружив которого Елена Павловна признала бы супруга сумасшедшим. Тогда его жизнь, без всякого сомнения, была бы окончательно разрушена. Мысли об этом приближали к отчаянию. Но он, сопротивляясь подступавшей временами слабости, продолжал бороться. Иногда это давалось слишком трудно — так, как сегодняшним днём, как сейчас.

Картайкин не заметил в собеседнике волнения и увлеченно продолжал.

— Я намеревался подарить супруге настоящий праздник. Сложившиеся обстоятельства замечательно тому способствовали. На тот момент мне был пожалован следующий чин, а также медаль «За усердие». Я был удостоен чести быть приглашенным на императорский бал. Бал давали в честь тезоименитства императрицы Александры Федоровны. Впервые в жизни я должен был присутствовать при дворе. И этот день перевернул всю нашу жизнь.

— Но в каком же году это было?

Иван Евграфович задумался, поморщил лоб…

— Да уж почти пять лет назад… Значит, в 1831. Да, именно так, в тридцать первом году. А что? Вы там присутствовали?

— Нет, нет, — Михаил Павлович печально покачал головою. — Меня тогда не было… в столице. Только… Тот злополучный год сложился для меня нерадостно. С тех пор в моей жизни происходят перемены. Дурные перемены. Всё это поразительно. Но продолжайте, продолжайте.

— Искренне благодарю вас за терпение… Так вот. Все три недели перед выходом супруга пребывала в необычайном оживлении. Она похорошела, на бледных до того щеках появился румянец. В наши отношения как будто вернулась прежняя теплота. Она взахлеб рассказывала мне о своих заботах. А их, — Картайкин улыбнулся, — появилось не мало. Антонина объездила всех дорогих модисток, покуда, после долгого сомнения, не выбрала фасон для платья. Она пропадала в ювелирных салонах в поисках подходящих украшений. Я же только одобрял все её траты и во всём поддерживал. Впрочем, она ни в чем и не прогадала. Да.

Он мечтательно прикрыл глаза.

— Зеленое шелковое платье чудесного оттенка с венецианским черным кружевом, изумрудное колье на белой шее — всё как нельзя лучше подходило к её золотисто-рыжим волосам. Моя жена была очаровательна. Я раздувался от гордости, что эта женщина, со мною под руку, — моя законная жена. Конечно, Антонина не осталась незамеченной. Пройдя со мною в полонезе, весь вечер она уже не сходила с доски. Я утомился отвечать на представления её новых кавалеров. В большинстве это были люди военные. Вы понимаете — усы, мундиры, галантность в обращении. По части дам господа офицеры весьма искушённые люди.

(Великий князь на это только усмехнулся.)

— Антонину закружило так, что перед выходом на ужин, она, чуть было, не забыла про меня и не пошла с партнером по мазурке. Правда, опомнившись, долго смеялась и виноватилась. Мне стало несколько не по себе, хотя обиды я тогда не высказал.

— А это зря, — заметил «отставной полковник». — В подобных случаях необходимо сразу показать характер. Приличия на то и существуют, чтобы держать в узде свои страсти и обуздывать пороки. Забыв приличия, жена компрометирует не только самоё себя, но унижает прилюдно супруга. Тут показывать слабину непозволительно.

Картайкин застонал и залпом опрокинул рюмку. После горько рассмеялся.

— Непозволительно! Непозволительно! Кто бы тогда мне об этом сказал. Так вот. Весь следующий день в прихожую доставляли букеты с визитками. Потом потянулись и визитеры.

— Вы их с трудом терпели…

— Нет. В часы утренних визитов я, по обыкновению, бывал на службе… Антонина всегда принимала сама и вполне с этим справлялась. Она умела поддержать беседу и неплохо пела. Потом, как замужняя женщина, принялась и выезжать — вполне самостоятельно. Моё участие стало уже необязательным и ей, как оказалось, вовсе не требовалось. Премьеры в опере, концерты, всяческие музыкальные салоны — моей жене постоянно слали приглашения, а она порхала, порхала повсюду как яркая бабочка. Нет, пожалуй, не бабочка, — стрекоза.

— Светская жизнь для неопытных душ — большой соблазн… Люди искушенные относятся к этому ровно, а пресытившись, уже стараются по возможности избегать. Есть более осмысленные и полезные занятия для человека, нежели рауты и журфиксы.

— Какое вы точное слово употребили — пресытившись. Я ведь сначала на то и рассчитывал. Я думал, надо малость потерпеть и надоест ей всё это, наскучит. «Пресытившись»… Поначалу она вела себя будто голодная, но войдя во вкус, уже не могла обуздать этот свой аппетит. И ей хотелось всё большего…

Он обреченно вздохнул.

— Первую измену я сразу распознал. Распознал, правда, после — по признакам раскаяния. Это как если после пьяного угара сошёл с человека весь хмель — и стыдно стало перед близкими, и испугался сам своей пагубной слабости. С ней так и было. Однажды Антонина не вышла к ужину, а зайдя к ней, я застал её в слезах. Взглянула она на меня испуганно… Со следующего дня для всех визитеров Антонина сказалась больной и снова превратилась в домоседку, взялась за доченьку. Мне же… Мне принялась угождать всячески. Иногда даже и руки бросалась целовать. Страдала Антонина сильно, не притворно. Я всё понимал, конечно. Я тоже страдал, но вида не показывал. Мне было жаль её. И в то же время я радовался про себя, надеясь, что Тонюшка одумалась и жизнь наша снова станет прежней. А только рано успокоился. Хватило нашего семейного благополучия примерно на полгода.

Руки у Картайкина заметно подрагивали, он сжал их в кулаки и с чувством ударил по столу.

— Потом, как я предполагаю, она кого-то из своих знакомых случайно встретила. И сорвалась. А дальше — омут. Время раскаяния становилось всё короче, слёз проливалось всё меньше. Этот омут затягивал её. На службе, за моей спиною вовсю судачили. Сплетни дошли уже до моих родственников. Я не знал, что делать. Мне было стыдно, больно. Но я действительно не представлял себе, что делать. Стреляться? Но с кем и зачем? И что будет с Оленькой? Говорить с Антониною? Как и о чем, ежели в ответ на мои вопросы она только смеялась. Она смеялась надо мной! И я терпел. Я молчал и терпел несколько лет. До того дня, пока меня не посетил один из давнишних жильцов, снимавший в нашем доме хорошую квартиру. И я узнал, что супруга моя потребовала от него оплатить вперед значительную сумму, что для среднего чиновника с семьёй затруднительно. Я извинился и успокоил его. Утром я вынужден был твердо говорить с супругой. Я потребовал объяснений. Объяснений не получил, но получил хотя бы обещание более не донимать жильцов такими просьбами. А некоторое время спустя мне принесли неоплаченный вексель за подписью Антонины. Супруга промотала свои деньги и наделала долгов.

— Наряды? Драгоценности?

Чиновник тяжело вздохнул.

— К тому же какой-нибудь нищий молодой офицер. Бедный, но страстный любовник.

Он обтёр мокрый лоб салфеткой и приложился к стопочке.

— Тот долг был не слишком большой, и я оплатил его. Но получив следующий вексель, я вынужден был написать Никанору Матвеевичу. Мне было невероятно стыдно. Но у меня не было выбора. Я не располагал такими средствами. Нам было бы не избежать унизительного скандала.

Картайкин заглянул собеседнику в глаза.

— Ведь вы меня понимаете?

Михаил Павлович сочувственно кивнул.

— Я ожидал, что тесть будет всячески укорять меня, я ждал справедливого гнева.

— Так Иратов помог вам?

— Никанор Матвеевич показал себя достойнейшим человеком. Я, правда, в этом и не сомневался. Да. Он сразу рассчитался с кредитором, а после того и сам явился к нам. С опущенной головой я вышел к нему навстречу. Но он… Он молча обнял меня. Тем же вечером состоялся его разговор с Антониной. Я при том не присутствовал, меня пригласили позже. Зайдя в гостиную, я увидел Антонину сильно бледной, с поджатыми губами.

Тесть сразу же обратился ко мне: «Иван Евграфович, — сказал он нарочито спокойно, — я считаю нужным вручить вам некую бумагу, составленную на днях по моей просьбе доктором, который много лет знает нашу семью. Здесь сказано, что дочь моя страдает невротическим расстройством, проявляющимся время от времени замутненностью сознания. Оттого она не может полностью осознавать своих действий и не может отвечать за себя. Содержание этой бумаги, благодаря моим связям, станет мгновенно известно всем ростовщикам, модисткам и ювелирам, которые имеются в столице. После чего никто не захочет иметь с Антониной Никаноровной сколько-нибудь серьезного дела. Я осуществлю это намерение сразу, как только вы сообщите мне хоть о каком-нибудь расходовании ею средств без вашего на то ведома. С этого дня эта особа должна полностью подчиняться вам». На прощание он расцеловал внучку Оленьку и крепко, с чувством пожал мне руку.

— И что же, — великий князь усмехнулся с сарказмом, недоверчиво, — подчинилась вам ваша расчудесная жена?

Картайкин рассмеялся горьким полупьяным смехом.

— А как же! Подчинилась! Ха! — успокоившись, он вытер мокрые глаза, икнул. Нехотя подцепил кусок севрюги вилочкой. — Какое-то время она вела себя тихо. Потом же потихоньку стала превращаться в фурию. Гоняла без вины прислугу, кричала, побила почти всю посуду в доме как-то… Пару раз. Срывалась и на Оленьке. Позже затихла и как будто успокоилась. Ну а потом…

Он закрыл лицо руками.

— Боже мой, как это стыдно! Ну а потом… Потом мою супругу, дворянку госпожу Картайкину, заметили за завтраком у Рейтера.

Михаил Павлович не нашёлся что сказать, только отвёл глаза. В столице знали, что на завтраки в такие заведения съезжаются женщины полусвета, содержанки, подыскивающие для себя богатого клиента. Кафе Рейтера на Морской обычно посещали деловые люди — промышленники и купцы.

— Её узнал один из старых знакомых Никанора Матвеевича. Почтенный господин сначала глазам своим не поверил. Он бы решил, что обознался, да и успокоился. Только она, увидевши его, тут же сбежала. Вот так. Ждать и надеяться на лучшее в таких обстоятельствах было бессмысленно.

— Но что же вы сделали? — полюбопытствовал великий князь осторожно.

— Порядочный муж немедленно убил бы!

— Не буду спорить…

— Я про этот позор узнал со слов тестя. Он сам и принимал решение. Мы отправили Антонину в клинику для душевнобольных. Подальше — в Швейцарию, за границу.

— Что ж, в таких обстоятельствах решение правильное.

— Возможно. Только долго она там не пробыла. Спустя несколько месяцев мы получили письмо от её лечащего доктора. Антонина сбежала вместе с другим пациентом — поэтом, лечившимся от мании самоубийства.

Иван Евграфович пожал плечами.

— Всё что мне оставалось — только искренне сочувствовать несчастному поэту.

Это казалось несколько неделикатным, однако Михаил Павлович после последних слов Картайкина, не удержавшись, засмеялся. Тот же нисколько не обиделся и поддержал его. А посмеявшись, оба почувствовали себя чуточку легче.

— Но ведь на этом ваша история ещё не закончилась?

— Увы, это так. С вашего позволения, я продолжу… Я тогда не впал в отчаяние. Я не имел права впасть в отчаяние. Ведь со мной была Оленька. Несчастный ребенок, брошенный матерью. Всё, что оставалось у неё теперь, все, на кого она могла положиться, были её дед и я. Так что я просто смирился с судьбой и старался быть хорошим отцом моей девочке. Никанор Матвеевич навещал нас.

И вот, однажды он завел со мной вот какой разговор.

— Вы знаете, что я вдовец. Но вы никогда не спрашивали меня, что стало с моей женой, матерью Антонины. Мне кажется, вам теперь должно знать про это.

— И что же с ней случилось? — спросил я, предчувствуя нечто плохое. Предчувствие меня не обмануло.

— Она утопилась, — спокойно сообщил Иратов.

— Где утопилась? Как? Почему?

— Где? Да в пруду. Почему? Да видите ли что… Взял-то я её, как полагается — девицей. Жили неплохо, вскоре жена родила мне дочку. Но стоило дочке чуток подрасти, как жёнка моя крепко задурила. На первый раз застал её с приказчиком — жену побил, паршивца выгнал в шею. Потом увидел на конюшне с конюхом — тут поучил кулаком посильнее. Да всё не впрок. Разбитое личико зажило, и попалась бесовка с сыном управляющего — совсем ещё молоденьким парнишкой. Тогда отправил её от позора подальше в деревню. Там она и понесла. Родивши же, ребенка удавила, а сама утопилась. Там и нашли — рядом с домом в пруду.

Выслушав его, я понял, что пришло самое время для моего вопроса. По-видимому, Никанор Матвеевич уже и сам ждал его.

« — Я не знаю, — сказал мой тесть, — кто был отцом Оленьки. Я не уверен даже, что сама Антонина знает это точно. Это куда более ужасно, нежели удивительно… В самом конце весны устроил я в усадьбе большой праздник. Мы были тогда в хорошем барыше. Ну и гуляли с управляющими моими, конторскими работниками — я, знаете ли, преданных людей ценю. Позвали и цыган. Приехал табор, я разместил их у себя в поместье. Мы крепко выпили и от души веселились. Дочка была с нами. Она самозабвенно плясала и пела с цыганами. А как она цвела, как вся светилась! Нам всем тогда было хорошо. Табор стоял у нас неделю. И как-то ночью Антонины хватилась старая няня. Старушка сразу подняла меня на ноги. Мы нашли её в таборе — девчонка сбегала туда по ночам. Молодые чавелы — парни горячие, да и с лица хороши. Табор тут же поднялся и до рассвета ушёл… Нашу беду первой почуяла та же нянька. Старую женщину не проведёшь. Дочка только твердила, что словно в дурмане была. Я же решил, что мне это проклятие такое, наказание за покойницу жену. За то, что был с нею тогда слишком жестоким. Я думал — с дочкой всё должно быть по-другому. Вот и нашёл я вас. Вы с Тонькой жесткосердным не были, да мало толку. Простите меня, дурака…»

— Я слышал, что некоторые душевные болезни имеют свойство передаваться по наследству, — произнес задумчиво великий князь, — но не уверен, что к нимфомании это относится.

— Это слово я за последние годы, конечно, слышал. Излишне пояснять, что именно от этого недуга мою супругу в Швейцарии и лечили. Лечили, как видите, безуспешно. Что для меня неудивительно. Я ведь теперь только и понял Антонину. Я успел узнать её настолько, чтоб наконец понять — с ней происходит совсем другое.

— С интересом выслушаю ваши предположения…

— Видите ли… Недуг нимфоманок, будь они неладны, несёт в себе чрезмерное влечение к наслаждениям плоти. Нимфоманки ненасытны телом…

Великий князь кивнул.

— Но женщины, подобные моей супруге, а полагаю, что и матери её, отличаются особой страстностью всей натуры. Когда-то именно таких прозвали «роковыми женщинами». Неутоляемая жажда перемен, сильных переживаний, ярких событий сжигает их нутро. Но в нашей обыденной жизни таким натурам негде проявить себя… Размеренное тихое существование их убивает. Так может ли составить счастие этакой женщины суровый купец или скучный и честный чиновник? Вовсе не важно — добр он с нею или зол.

Он помолчал немного и печально сказал:

— Антонина вполне могла бы быть счастлива. С бесстрашным путешественником, следопытом, с каким-нибудь поэтом-бунтарем…

— Или с поэтом-самоубийцей, — вставил великий князь.

Картайкин посмотрел задумчиво.

— Всё может быть…

«Или же с кем-нибудь из аферистов-самозванцев», — подумал про себя Михаил Павлович.

— Осознавши это, я окончательно смирился. Я посвятил себя воспитанию Ольги. Я нанял ей учителей — чтение, танцы, языки… Я так старался сделать жизнь ребёнка интересной и наполненной. Ей же давалось всё легко и с удовольствием. В общем, мы были довольны друг другом. С дочкой я начал постепенно забывать своё несчастие.

Он выдержал паузу. Потом произнес совершенно убито:

— А только на днях рухнуло всё! Всё, что ещё у меня было…

— Но почему же? — спросил Михаил Павлович ошеломлённо.

— Потому что дочь мою похитили. Прямо на улице, на глазах у гувернантки. Неизвестный прохожий подхватил её на руки и швырнул в стоящий рядом экипаж. Коляска тронулась и свернула в переулок… Больше мою девочку никто не видел. В полиции только разводят руками.

— О господи!

— И знаете, что я обо всём этом думаю?

— И что же?

— Ольгу забрали совсем не случайно. Я думаю, что моя Антонина попала в большую беду. И ещё… Что я навсегда потерял двух моих девочек!

Иван Евграфович Картайкин закрыл лицо руками и отчаянно, содрогаясь всем телом, зарыдал.

Великий князь, суровый артиллерийский генерал, почувствовал, как по его щекам медленно стекают слёзы. Он, не таясь, вытер глаза салфеткой и произнёс негромко и отчетливо:

— Я тоже потерял двух своих девочек.

И, судорожно сглотнув, добавил:

— Аннушка умерла четыре года назад. Сашеньки не стало сегодня.

Картайкин вздрогнул, с ужасом взглянул на генерала и сильнее зашёлся в рыданиях.

Примерно с полчаса спустя, когда Иван Евграфович немного успокоился, Михаил Павлович счёл нужным отвести его домой.

— В таком состоянии в столь позднее время отпускать вас одного не следует. Я, пожалуй, сам сопровожу вас.

Он, несмотря на возражения захмелевшего чиновника, расплатился и, подхватив того под локоть, осторожно повёл к выходу.

Трактирщик Давыдов, наблюдая за уходящими со стороны буфетной стойки, размышлял про себя:

«Вот и в моё детище стали захаживать великие князья… Стало быть, дела идут совсем неплохо. Стало быть, можно задуматься о повышении разряда заведения. Этак, глядишь — окажемся и в первостатейных ресторациях. А что? Пора, пора…Того, который с ним, надо запомнить непременно. Кто знает, где может быть польза».

Иван Борисович Давыдов, по роду своего занятия, неплохо разбирался в людях, а высшую аристократию считал необходимым знать в лицо.