Враг невидим

Юлия Федотова

Окончилась долгая война, солдаты возвращаются домой. Что несут они с собой из чужих земель? Какие проклятия лежат на них, какие призраки идут по пятам за ними, пропахшими кровью и смертью? И как встретит их родина? Что делать в мирной жизни тому, кто умеет только убивать? …Деревушка Гринторп, идиллический уголок старого Королевства, затерявшийся меж зелёных холмов. Там само время течёт по-другому, там до сих пор можно встретить единорогов, гоблинов и фей… Но покой её оказывается нарушен: один за другим от руки невидимого убийцы погибают ученики престижной Гринторпской школы. Главным подозреваемым по делу становится молодой отставной офицер Норберт Веттели, недавно получивший место учителя естествознания. Чтобы доказать свою невиновность, ему приходится самому взяться за расследование. Беда только в том, что сам-то он в своей невиновности, ох, как не уверен…

Читатель, имей в виду: это не житейская история времён заката Викторианской эпохи, а СКАЗКА ПРО ДРУГОЙ МИР. Поэтому нет смысла искать аналогии с реалиями нашего мира и ставить автору на вид, что восстание сипаев случилось задолго до изобретения мази Вишневского.

1

Над городом висел густой осенний туман. День шёл за днём, лето кончилось, сентябрь сменился октябрём, желтели и опадали листья с клёнов, а туман всё висел, не рассеивался даже в самые ветреные дни, лишь становился более прозрачным и клочковатым, позволял разглядеть бледное солнечное пятно в прорехах низких туч. А потом опять сгущался непроницаемой пеленой, и город становился похожим на аквариум, наполненный мутной серой водой. Этот сумрак не могли рассеять даже газовые фонари, которые на центральных улицах не выключали и днём. Мостовые были мокрые без дождя, капало с крыш, пахло плесенью, на древесных стволах вырастали яркие жёлтые грибы на бархатно-чёрных ножках. Здесь, в городе, никто не знал, что их можно есть, что это даже вкусно, если зажарить на краденом в оружейной рапсовом масле, с краденой у зеленщика луковицей и смешать с казарменной овсянкой. Горожане считали их погаными, годными только для колдовских зелий, и обходили стороной. Вот и хорошо, потому что иначе на всех не хватило бы.

Сто тридцать восемь человек целыми днями бродили по городским улицам и скверам, собирали грибы. Больше заняться было нечем. Потому что война вдруг кончилась.

Этого никто не ждал. За пять лет к ней так привыкли, что успели вообразить, будто она продлиться вечно, и значит, можно будет и дальше жить одним днём, ни о чём не думая, ни о чём не заботясь. Какой смысл загадывать на будущее, если каждая новая минута твоей жизни может стать последней? Какой смысл мечтать вечерами о возвращении домой, если утром тебя сразит вражеская пуля, спалит атакующий дракон или растопчет безмозглый боевой голем? На войне не было будущего и прошлого, только настоящее, сжатое в короткий миг. И казалось, это навсегда.

Но война вдруг кончилась, поражением, победой ли — этого никто не понял. Людям ничего не стали объяснять, просто погрузили на корабли, полк за полком — и в путь. Прощайте, дикие леса Махаджанапади и белые пески Такхемета, ставшие красными от нашей и вражьей крови. Здравствуйте, туманные берега забытой родины. Солдаты вернулись домой.

Но этим ста тридцати восьми возвращаться было некуда.

Их разместили в казарме Баргейтского пехотного училища. Временно, пока не устроят жизнь. Три помещения на пятьдесят человек. Койки в три яруса. Тумбочка на троих, смена белья, паёк плюс горячий обед — вот всё, что они заслужили за семь лет войны.

Но капитану Норберту Реджинальду Веттели, лорду Анстетту было легче, чем остальным. Офицерам полагалось денежное пособие в семь шиллингов четыре пенса в день. Поэтому лук он мог не воровать, а честно купить у зеленщика. Пожалуй, и на масло хватило бы, но он решил экономить, потому что в мирной жизни о будущем полагалось заботиться смолоду. Да-да, именно смолоду. Это там, в лесах Махаджанапади и песках Такхемета Веттели был старым бойцом, самым опытным из офицеров, лучшим разведчиком полка. А в каменных городских закоулках он вдруг оказался мальчиком-сиротой без семьи, без дома, без работы и мирной профессии, без денег, без каких-либо жизненных перспектив.

Известие о смерти отца пришло на второй год войны, в один из страшных дней штурма Насандри. Чудо, что оно вообще дошло, учитывая, как работала связь. Сумку с полевой почтой нашли под стеной водонапорной башни, к ней была прицеплена мёртвая рука. Руку отцепили, почту разобрали — и нате вам, господин лейтенант (тогда ещё лейтенант), письмецо с родины, да в траурной каёмочке.

Это было так странно: они в этой огненной каше всё ещё живы, а где-то далеко, в мирном отечестве, в своём родном имении человек вдруг взял и помер. Да ещё и по доброй воле — застрелился из охотничьего ружья. Ну разве не дурость? Тогда все удивлялись, приставали к Веттели: «А правда, что твой отец?… Ну надо же! Чего только не бывает на свете!»

Он не очень горько скорбел тогда. Если честно, вообще не скорбел, только удивлялся вместе со всеми. Каждый день рядом гибли люди, ставшие по-настоящему близкими, а отца он почти не знал. До пяти лет погибшую родами мать заменяли няня и гувернантка. Потом были частный пансион для мальчиков и школа в Эрчестере. Оттуда они, шестнадцатилетние, — золотая альбионская молодёжь, цвет и надежда нации, изысканные, элегантные, иронично-остроумные, эстетствующие юноши — строем ушли на фронт, воодушевлять и вести за собой войска. Спустя полтора года из целого выпуска в живых остался один Норберт Веттели. Сидел среди развалин насандрийского казначейства, на обломке статуи чужого бога, читал сухие строчки официального уведомления о смерти и пытался разбудить хоть какие-то чувства в своей душе. Вспоминал, как в раннем детстве гувернантка каждое утро за руку вводила его в отцовский кабинет — здороваться, и потом, вечером, прощаться. Кабинет казался тесным и мрачным, в нём царствовал огромный диван, обтянутый чёрной кожей. Диван напоминал злого водяного зверя, маленький Берти его опасался. Хозяина кабинета он тоже опасался, говорил с ним тихо и учтиво, как с чужим, и старался скорее ускользнуть. Иногда, если мисс Гладстоун докладывала, что «сегодня наш мальчик вёл себя на удивление сносно», отец проводил ладонью по его щеке. У него была жёсткая, всегда холодная рука…

Месяца через четыре пришло ещё одно официальное письмо, от адвокатов, о том, что родовое имение Анстетт-холл ушло с молотка со всем имуществом: отец застрелился из-за карточных долгов, он был полностью разорён. Это известие лорд Анстетт воспринял ещё более равнодушно, он вообще не понимал, каким боком его касаются все эти имущественные дела, почему они должны вызывать у него интерес, ведь его самого совсем скоро не станет на этом свете.

Но прошло ещё несколько лет — поневоле пришлось понять.

… Жизнь в казарме была вольная и буйная. Сто тридцать восемь головорезов, не страшащихся ни божьего гнева, ни городских властей, собрались под одной казённой крышей. Они пили, буянили, портили военное имущество, водили девок и дурно влияли на курсантов. Бедный начальник училища, пожилой полковник Кобёрн, за всю свою долгую жизнь так и не узнавший настоящей войны, был в ужасе, но поделать ничего не мог. Фронтовики ему не подчинялись, все они числились «условно демобилизованными», такую странную формулировку изобрело командование, чтобы хоть как-то обозначить их шаткое положение. Фронтовики соглашались подчиняться семерым офицерам, разделившим с ними кров, и в их присутствии даже бранились тише обычного. Пожалуй, офицеры сумели бы навести порядок в казарме, но зачем себя утруждать? Война кончилась, а без неё жизнь утратила привычный смысл.

Ещё не научившись заглядывать в отдалённое будущее, Веттели пока желал только одного: уйти из казармы. Он в ней устал, ему было скучно, и от туманов отчаянно болело недавно простреленное плечо, мешало засыпать. Храп бывших сослуживцев мешал ещё больше, хотелось покоя и тишины. Он чувствовал себя старым и нездоровым, а на бирже ему говорили: «Увы, для этой должности вы слишком молоды. Но не огорчайтесь, какие ваши годы, всё ещё впереди…»

С работой в городе была беда. В ожидании подёнщины у ворот биржи с раннего утра выстраивалась огромная очередь, и сотня с лишним фронтовиков была к ней не такой уж большой прибавкой. Примкнуть к этой очереди несколько раз пытался и Веттели. Но рядом стояли здоровенные мужики из числа уволенных портовых рабочих, фабричных грузчиков и заводских молотобойцев. При таком богатом выборе хозяева даже глядеть не хотели на бледного и худосочного юношу аристократичной внешности, плохо скрываемой поношенным офицерским мундиром без шевронов.

Да, со знаками различия «условно демобилизованным» пришлось расстаться, всем до единого. По крайней мере, половина из них (Веттели в том числе) хотели бы остаться на службе — кто любил это дело, кто привык, а большинству просто некуда было податься. Но так уж удивительно совпало, что каждому из ста тридцати восьми довелось участвовать в двухлетней осаде неприступной такхеметской крепости Кафьот. Что-то странное творилось там, что-то недоброе, из разряда тех явлений, о которых не говорят после заката, да и вообще, стараются лишний раз не вспоминать. Приказ командования был однозначен: уволить всех непосредственных участников Кафьотской осады, в каких бы ни состояли званиях и чинах, и впредь на службу не принимать, не только самих, но и потомков их до третьего колена.

Вот так! Вот и осталось капитану Веттели обивать порог трудовой биржи, а в промежутках собирать на туманных городских улицах жёлтые блестящие грибы. Бессмысленная, тоскливая жизнь — зачем она нужна?

Пятый день он думал о… нет, не о самоубийстве, конечно. Это было бы недопустимой глупостью, выжить в стольких боях, а потом последовать дурному примеру почти незнакомого отца. — Веттели думал об отъезде. Куда? Ах, да какая разница! Лишь бы подальше от казармы с её буйными обитателями, от Баргейта с его странными холодными туманами, дающими знаменитым столичным сто очков форы, от Старого Света, измученного войной, от цивилизации вообще. Скопить денег на билет, а может, повезёт записаться в команду, или, в конце концов, ограбить кого, сесть на океанский корабль, а дальше… А дальше ни о чём думать не придётся, потому что в пути он наверняка умрёт, ведь на море его всегда тошнит.

Последняя мысль Веттели особенно успокаивала.

Нет, он пока ещё ничего не решил окончательно, и время от времени переключался с дорожных планов на другие мысли: о том, что урожай сегодня неплох; что жёлтые и красные кленовые листья, распластавшиеся по мокрой мостовой, напоминают картины модных живописцев, и это очень красиво, жаль, некому показать, потому что в казарме мало кто интересуется такими вещами; что если как-то продержаться этот год, то летом можно будет записаться в университет, вроде бы, правительство готово оплатить фронтовиками первые два семестра обучения… Так думал капитан Веттели, но ноги сами, без участия разума, влекли его в припортовые кварталы, где в промежутках меж серыми стенами домов уже проглядывали размытые туманом очертания корабельных мачт.

…Именно там, неподалёку от порта, возле открытой двери кондитерской, под кованым трёхрогим фонарём и произошла встреча, с одной стороны, спасшая ему жизнь, с другой — едва жизни не стоившая…

Он как раз стоял у фонаря, ловил носом волну тёплого, наполненного ароматом корицы воздуха, идущего от раскрытой двери, и мучительно решал: разориться на горячую булочку, или ограничиться казённым обедом, который был давно, и ужином, который наступит нескоро? Разум говорил: булочка с корицей — это роскошь, без которой вполне можно обойтись, тем более что сегодня ещё предстоит непременно потратиться на тёплые носки, иначе завтра он без них точно простудится. Но желудок требовал своё, ему не было никакого дела до носков. Неизвестно, сколько бы ещё лорд Анстетт терзался булочно-носочными противоречиями, и чем бы решился вопрос, но тут его окликнули. Голос был хорошо знакомым, а интонация оживлённой до развязности:

— Ба-а! Капитан Веттели! Какая встреча! Не знал, что вы до сих пор торчите в Баргейте! Здесь никого из наших не осталось, все разъехались по домам… Ах, да! Забыл, что вам больше некуда податься! Как, хорошо ли устроились? Или всё ещё в казармах? Что-то бледный у вас вид, капитан, можно подумать, вас чепиди^[1] покусала! Что вы с собой сделали?

В довершении этой не слишком-то деликатной речи, Веттели панибратски хлопнули по плечу. Да, это тоже была примета мирного времени. Прежде лейтенант Токслей, а это был именно он, не позволил бы себе обратиться к своему капитану столь фамильярно, тем более что они никогда не приятельствовали. Фердинанд Токслей, уроженец южных континентальных провинций, сын школьного учителя из Шре, казался Веттели слишком шумным и деятельным. Он был отличным солдатом, толковым подчинённым, человеком простым и компанейским, но его общество утомляло. Не исключено, что сам Токслей считал своего командира личностью замкнутой и скрытной, может быть, даже высокомерной, как это бывает у аристократов. Не исключено также, что его, как личность весьма честолюбивую, втайне раздражала излишняя молодость капитана Веттели, людям такого типа всегда нелегко подчиняться тому, кто младше тебя почти на десять лет. Во всяком случае, лейтенант Токслей тоже никогда не стремился к сближению с Веттели, их отношения оставались доброжелательно-официальными.

Но неожиданная встреча обрадовала обоих, и уставший от одиночества Норберт легко простил однополчанину моветон, и его слова: «О! Лейтенант Токслей! Счастлив вас видеть!» были вполне искренними.

А больше он ничего не успел сказать, потому что из кондитерской хлынула новая волна восхитительно-ароматного тепла, несчастный желудок свело голодной судорогой, а весь окружающий мир пополз куда-то вбок и окончательно канул в туман. Спасибо, рядом оказался фонарный столб, и Веттели успел уцепиться за него, иначе, пожалуй, не устоял бы на ногах. А может, не столбу вовсе, а лейтенанту Токслею он был обязан тем, что всё-таки устоял. Именно его округлившееся рыжеусое лицо, было первым, что проявилось из тумана перед Веттели, его руки он почувствовал у себя на плечах и его встревоженный голос услышал:

— Боги милостивые, капитан, да что с вами?! Вы здоровы?

— Вполне! — заверил Веттели хрипло и понадёжнее уцепился за столб.

Лейтенант Токслей ему не поверил.

— Да на вас лица нет! Определённо, я не могу оставить вас в таком состоянии! Здесь холодно, идёмте куда-нибудь… ах, да вот хоть в кондитерскую, что ли! Надеюсь, у них подают кофе… — желудок вновь болезненно сжался и мир поплыл. — Послушайте, вы сможете дойти?

— Разумеется! — бодро пообещал Веттели, хотя втайне затосковал, что сейчас придётся расстаться со спасительным столбом. К счастью, его поддержали за локоть.

В кондитерской было умопомрачительно-прекрасно.

Перед носом возникли две булочки — марципановая и с корицей. И ещё маленькая белая кофейная чашка, от неё шёл пар, на тёмной поверхности плавала светлая пенка. У девушки-официантки было обеспокоенное лицо. Потом откуда-то появилась пожилая хозяйка, сказала сердито: «Что это вы здесь глупостями занимаетесь! Понимать же надо!» Ушла, а некоторое время спустя вернулась с тарелкой жареной колбасы, залитой яйцом. Поставила перед капитаном, робко провела ладонью по его изрядно обросшей макушке, всхлипнула и скрылась из виду.

— У неё сын погиб в Такхемете, под Беджурой — пояснила официантка тихо.

— Да, там много народу полегло, — согласился Токслей. — Едва не половина нашего полка.

Веттели их почти не слушал. Ему не хотелось вспоминать Беджуру, он вспоминал, сколько лет назад в последний раз ел жареную колбасу с луком и яйцом. Получалось, что очень давно, в первые дни мобилизации.

Просто удивительно, как мало надо человеку для счастья — достаточно колбасы, булочек и чашки кофе. Жизнь, четверть часа назад казавшаяся беспросветной и ненужной, вдруг стала очень даже ничего, в голове прояснилось, и туман перед глазами рассеялся без следа.

— Вам лучше? — обрадовался лейтенант Токслей. — Так расскажите же наконец, что с вами творится. Честное слово, это было похоже на голодный обморок.

Рассказывать не хотелось, промолчать было бы невежливо, слова поначалу подбирались плохо. Из-за тонкой перегородки доносились сдержанные женские всхлипы — акустика в кондитерской оказалась лучше, чем в оперном театре, на кухне было слышно каждое слово, произнесённое посетителями крохотного торгового зала, и наоборот. Веттели как мог коротко и даже не без юмора, вдруг прорезавшегося невесть откуда, обрисовал своё нынешнее положение, включая дилемму «булочка — носки». (В этом месте из кухни донёсся трагический вопль: «Ах ты, господи, знала бы я, что он там под дверью топчется! Что же не вошёл-то?!»).

Токслей слушал и мрачнел всё больше.

— Это гоблины знают что! — сказал он. — Мы пять лет кормили падальщиков и гулей ради «интересов Альбионской короны», а когда это безумие кончилось, нас бросили на произвол судьбы, будто старый хлам. Они должны были позаботиться о трудоустройстве отставных офицеров-кафьотцев, назначить на соответствующие гражданские должности. Они ведь гарантии давали, дракон их раздери!

— Давали, — согласился Веттели с усмешкой, ему в самом деле было забавно. — Но есть ещё такая неприятная штука — двадцатитрёхлетний возрастной ценз. Те должности, которым я соответствую по званию, не могу занять по возрасту, а те, на которые по возрасту прохожу, не соответствуют капитанскому званию, поэтому мне никто не обязан их предоставлять. А через несколько лет, когда я миную возрастной ценз, истечёт срок действия указа об условных отставниках Кафьота, и мне вообще ничего не будет причитаться. Замкнутый круг… Ну и гоблины с ними со всеми! Выберусь как-нибудь, — он легкомысленно махнул рукой. После сытной еды будущее заиграло неоправданно-розовыми красками. Вот только надолго ли?

— Послушайте, капитан! — Токслей вдруг хлопнул себя ладонью по лбу. — Ведь я знаю, что с вами делать! Бросайте этот ужасный туманный город, едемте со мной в Гринторп!

Случайное совпадение или перст судьбы, но название это было Веттели хорошо знакомо. Из деревни Гринторп графства Эльчестер была родом его няня, миссис Феппс. Будучи особой весьма словоохотливой, она часто пускалась в воспоминания о родных краях, и в её бесконечных рассказах фигурировали посевы ячменя, стада коров, какие-то особенные, выставочные экземпляры свиней и чрезвычайно зловредные боггарты, от которых ночью никакого покоя, если забудешь положить под матрас ветку можжевельника.

— Что же я стану делать в Гринторпе? — спросил Веттели озадаченно. Он имел небогатое представление о мирной жизни вообще, а уж о мирной сельской жизни и вовсе представления не имел. — Я совершенно чужд этого… как его… — он даже не знал, как точнее сформулировать. — Земледелия и животноводства! — в памяти всплыло что-то из экономической географии.

Но Токслей очень энергично взмахнул рукой, будто отгоняя прочь его слова.

— Никакого земледелия, никакого животноводства, обещаю! В Гринторпе открыта частная школа с пансионом для мальчиков и девочек, своего рода педагогический эксперимент. Так называемое «совместное обучение». Весьма престижное заведение, надо отметить, уж и не знаю, почему. Должно быть, попало в модную струю. Обещает стать вторым Феллфордом или даже Эрчестером. Разумеется, я имею в виду не качество обучения, а контингент учеников. О качестве можете судить сами, узнав, что в штате, к примеру, состоит ваш покорный слуга, — Токслей поклонился и шумно рассмеялся собственной шутке.

Лорд Анстетт слушал и недоумённо моргал. В педагогике он смыслил не больше, чем в сельском хозяйстве.

… — Директор — добрый знакомый моего старика, прекрасно ко мне относится. Уверен, он и вас хорошо встретит. Нам как раз срочно нужен преподаватель военного дела для мальчиков. Он предлагал ставку мне, но меня от всего военного уже тошнит, предпочитаю ограничиться физическим воспитанием: гимнастика, гребля, регби, крикет, файербол и прочие мирные забавы… А для вас эта должность придётся как раз кстати. Вы согласны?

— Да… — Веттели не знал, что ответить. — Нет… Я совершенно не умею обращаться с детьми. У меня же нет никакой подготовки, специального образования…

— О-о! — перебил Токслей, не дослушав. — И это мне говорит лучший выпускник Эрчестера за пять предвоенных лет… да-да, не удивляйтесь, о ваших интеллектуальных заслугах мы все были прекрасно осведомлены. Тут уж благодарите ваших покойных однокашников. Они в своё время любили язвить: почувствует кладбищенский гуль разницу между первым эрчестерским выпускником и последним, когда вы попадётесь ему на зуб…Да. Что же касается детей, так это те же новобранцы, вся разница, что ещё не научились пить и, сбежав в самоволку, таскаться по девкам. Порой они тоже бывают буйными, эти юные негодяи, но с вашим-то опытом и хладнокровием вы обуздаете их в два счёта, уж поверьте.

Веттели вскинул на сослуживца удивлённый взгляд… Нет, насчёт опыта и хладнокровия тот, похоже, не иронизировал. Что ж, ему виднее. Возможно, со стороны это выглядело именно так.

А Токслей продолжал убеждать, хотя нужды в том уже не было. Веттели всеми зубами и когтями готов был вцепиться в любую возможность хоть ненадолго покинуть проклятую казарму, просто не успевал вставить слово в экспрессивный монолог лейтенанта, а перебивать было неловко.

— Право, капитан, напрасно вы сомневаетесь! Что вам стоит хотя бы попробовать? В Баргейте вас ничего не держит. Съездим в Гринторп, оглядитесь, вам там непременно понравится, это воистину сказочное место. Представляете, там ещё сохранились феи в старом замковом парке. Не знаю, как они выносят наше шумное общество? На должность вас примут, это уж не сомневайтесь. У старика Инджерсолла (наш директор) положение безвыходное: занятий по военному делу не было с начала триместра. Я сразу отказался, пробовали приспособить отставного полковника Честера Гриммслоу, из деревенских, но его представления о предмете сводятся исключительно к маршировке, вдобавок, он в маразме и не дурак выпить. Представьте: в школе идут занятия, а он выведет класс во внутренний двор, построит в три шеренги и гоняет кругами под строевую песнь. Да ещё требует, чтобы орали громче, глуховат, не слышно ему. Ну, наши оболтусы и рады стараться, глотки драть. Смех и грех! Учителя стали жаловаться, что нет никакой возможности работать. Полковника вежливо спровадили, и замены пока не нашлось. Удивительное дело, при нынешней-то безработице. Не иначе, сама судьба приготовила это место именно для вас. Вы обязательно должны попробовать! Тут главное зацепиться. Уж в крайнем случае, если совсем не пойдёт дело, переведетесь на другую должность. По хозяйственной ли части, или в какие-нибудь сторожа, на худой конец. Ведь всего-то год-другой пересидеть. Здоровый климат, деревенская еда, отдельная комната. А в этом тумане после вашего ранения вы и до лета не протянете, уж поверьте, знаю, о чём говорю. Вы уже сейчас больше похожи на призрак, чем на живого человека, а впереди зима. Решайтесь! Что вы, собственно, теряете? Ей-богу, не узнаю своего капитана, что с вами сталось за какие-то четыре месяца? Откуда такая нерешительность? Ну? Вы согласны?

На кухне затаили дыхание.

— Да, — кивнул капитан коротко. — Да, конечно.

Можно подумать, у него был выбор. К тому же, он уже лет десять не встречал фей.

В кондитерской они провели ещё час, болтая на отвлечённые темы. То есть, болтал в основном Токслей, Веттели больше слушал. Уходить не хотелось. Там, за дверью, был чужой, враждебный, отравленный туманом город, а здесь на окнах цвели белые, розовые и красные цикламены. Веттели считал их главным компонентом домашнего уюта, потому что именно эти цветы выращивала в своей комнате няня, миссис Феппс. Интересно, жива ли она? Надо будет расспросить в деревне…

Слушать собеседника становилось всё труднее, мысли уплывали.

— Э-э, да вы совсем носом клюёте, — заметил Токслей. — Давайте-ка поступим так. Сейчас отправимся в вашу казарму, заберём вещи, и ко мне. Я на ночь снял номер в отеле, не бог весть какие хоромы, но как-нибудь разместимся. А в шесть тридцать поезд до Эльчестера, от него до Гринторпа двадцать шесть миль, но это пустяки. Я оставил в Эльчестере венефикар.

— У вас есть венефикар? — вежливо поинтересовался Веттели, он знал, что владельцам этих новомодных самодвижущихся транспортных средств обычно нравятся подобные вопросы.

Но Токслей в ответ рассмеялся:

— Ну, что вы, откуда? За два месяца на такую роскошь не накопись даже в благословенном Гринторпе! Старик Инджерсолл одолжил мне свой. Он обожает технические новинки, но пользоваться ими толком не умеет. Вам уже доводилось ездить на венефикаре?

Веттели покачал головой: когда бы?

— Только на бронеплойструме.

Самоходная повозка под таким названием появилась на Такхеметском фронте в последний год войны. Это было огромное, рычащее, громыхающее железом, плюющееся огнём чудище, вроде уложенной набок осадной башни. В движение его приводила та же магия, что оживляла боевых големов. Только големы, при всей своей безмозглости, умели действовать самостоятельно, бронеплойструмом же управлял спрятанный внутри человек. Поэтому в войсках к новинке поначалу отнеслись скептически. Но практика доказала её эффективность, и как раз против боевых големов: те просто не соображали, что эта штука сильнее, и надо от неё убегать.

Эффективность эффективностью, однако, водителей бронеплойструмов на фронте почитали несчастнейшими из людей. Внутри этого чуда магической мысли было нестерпимо душно, воняло смесью серы и горького миндаля, уши закладывало от грохота. Ни малейшего удовольствия от такой езды человек получить не мог, а мог только контузию заработать.

— Ну-у, сравнили бронеплойструм с венефикаром! — воскликнул лейтенант с укоризной. — Это же совершенно разные ощущения! Но ничего, завтра и прокатимся. А теперь пойдёмте, пойдёмте, пока вы не уснули за столиком.

Манеры Токслея с каждой минутой становились всё более и более покровительственными. Но Веттели это нисколько не смущало, не коробило, наоборот, приятно было вверить свою расшатанную судьбу в чьи-то крепкие и хваткие руки, способные стать надёжной поддержкой на пути к новой, незнакомой, но наверняка счастливой жизни…

Однако жизнь старая, страшная и надоевшая до тошноты, не спешила отпускать своих пленников.

Оба поняли, что творится неладное, стоило им только переступить порог жилого корпуса.

Казарма гудела растревоженным ульем. Метались ошалелые курсанты с оружием в заметно дрожащих руках. Отставники выглядели необычно взбудораженными, что-то шумно обсуждали меж собой — многие тоже при оружии (табельное отобрали сразу после приказа о демобилизации, но за годы войны только дурак не догадался обзавестись личным). Откуда-то с верхних этажей доносились дикие вопли и брань.

Рыжие брови Токслея поползли кверху.

— У вас здесь всегда так шумно?

— Сегодня особенно, — сдержано ответил Веттели. Глупость, конечно, но вдруг стало досадно, что его временное обиталище предстало пред гостем в совсем уж неприглядном виде. — Простите, лейтенант, но я должен узнать, что здесь происходит. Кажется, это не к добру.

Чувство близкой опасности ещё никогда не подводило капитана Веттели, не подвело и на сей раз.

— Курсант, объясните, что у вас приключилось? — он за рукав поймал пробегавшего мимо парня, заставил остановиться. Тот взглянул с ненавистью, дёрнулся в попытке вырваться, но увидел офицерский мундир и притих. Ответил зло.

— Один из ваших, — это прозвучало как ругательство, — поймал в душевой комнате нашего курсанта и грязно надругался над ним. Когда его обнаружили за этим занятием, было уже поздно, бедный Уинсли был уже обесчещен, не представляю, как он станет с этим жить! Подонка попытались схватить, но при нём оказался штык-нож. Теперь он взял в заложники другого младшего курсанта и прорывается к оружейной. Вы довольны? Я могу идти? — парень вёл себя нагло, но Веттели решил, что в такой ситуации его можно понять.

— Там есть кто-нибудь из наших офицеров? — так не хотелось ввязываться в грязную историю на пороге новой жизни.

— Ваших никого, только наши. Не знаю, где вас всех носит! — бросил курсант, дёрнул плечом и удрал.

Капитан с лейтенантом переглянулись, вздохнули и двинулись следом. А что им ещё оставалось?

Насильника они узнали издали, ещё по голосу — такой ни с кем не спутаешь, удивительно неприятный был тембр. Вдобавок, он сильно шепелявил и присвистывал по причине отсутствия передних зубов, ещё до войны выбитых в драке.

— Назад! Все назад, ффши окопные! Не то прифью вафего ффенка! — неслись разудалые вопли со второго этажа.

— Сдаётся мне, это наш бывший сержант Барлоу, — пожаловался Токслей набегу.

— А кто же ещё? — подтвердил Веттели печально. — Конечно, Барлоу, притом пьяный. Он каждый день пьёт. Надо было прикончить его ещё в Такхемете, это было бы большой услугой альбионской короне. Ох, не пришлось бы теперь навёрстывать упущенное.

Как в воду глядел!

Безобразная сцена разыгрывалась в коридоре второго этажа, примерно посередине между душевой и оружейной второго курса. Когда-то сержант, а теперь отставной рядовой Барлоу — ражий детина тридцати пяти лет, как всегда нетрезвый и небритый, в разодранном мундире, в расстёгнутых, штанах, сползших вместе с грязными кальсонами гораздо ниже того уровня, что могут допустить приличия, стоял, прислонившись спиной к подоконнику, и орал. В правой руке его был трофейный штык-нож, грозно блестело отточенное лезвие. Удушающим захватом левой он сжимал горло мальчишки-курсанта, безвольно обвисшего в его лапах. По шее несчастного заложника ползла красная струйка, сочившаяся из длинного пореза под ухом, у виска расплывалось кровавое пятно — удар рукоятью, понял Ветели, таким недолго и убить. Но курсант был ещё жив, он слабо перебирал ногами и постанывал.

Вокруг, на расстоянии пяти шагов — ближе Барлоу не подпускал — толпился народ: курсанты и дежурные офицеры, все на взводе, того гляди начнётся стрельба. В стороне отиралось сколько-то отставников, эти, похоже, были просто зрителями. Предпринять ничего не пытались, но двое-трое уговаривали: «Коул, да брось ты этого сопляка, на кой гоблин он тебе сдался? Не будь дураком, охота связываться? Лучше пойдём, выпьем». Они уже были пьяны, пьяны до такого состояния, когда море кажется по колено, а захват заложника воспринимается как простая шалость, которую можно просто так прекратить, и всё будет как раньше.

К сожалению, Барлоу соображал гораздо лучше своих приятелей, и не отнимал лезвия от тощенькой шейки своего пленника.

— Капитан! — кто-то схватил Веттели за плечо. — Вы ведь их капитан? Сделайте что-нибудь, ради всех богов!

— Не их, — возразил Веттели, оборачиваясь на голос. Это был полковник Кобёрн, многострадальный начальник пехотного училища. У него тряслись губы, по белому лицу шли яркие пятна, старчески-выцветшие глаза смотрели дико. «Интересно, сколько ему лет? — подумал Веттели не к месту. — Под восемьдесят, не меньше. Наверное, у него есть внуки, и даже правнуки. Считают дедушку бывалым воякой, а он им рассказывает разное… Забавно!».

— Ах, да какая разница, их — не их! — выкрикнул полковник почти панически. — Этот негодяй сейчас зарежет бедного Уинсли! Остановите его! Он же убийца!

Смеяться Веттели не хотел, это вышло невольно. «Он убийца»! А кто здесь, скажите на милость, не убийца? Сто тридцать восемь убийц, один к одному. Даже сто тридцати девять, считая лейтенанта Токслея…

Но как ни крути, а Барлоу был худшим из всех.

Судьба свела их два года назад, уже в песках: сержант Барлоу был переведён в роту капитана Веттели. И сразу стало ясно, что он за птица. На службу он, в своё время, нанялся, выйдя из тюрьмы, был храбр до полного пренебрежения своей жизнью, и чужие ценил не выше. Трусость — единственный грех, в котором его нельзя было упрекнуть, все остальные были налицо, а некоторые даже на лице: посреди переносицы уже тогда намечалась язва. Сержант воровал и врал, сквернословил, пренебрегал личной гигиеной, был уличён в мужеложстве, мародёрствовал, пререкался с офицерами, и, если тех не оказывалось поблизости, в бою всегда добивал раненых. В роте его боялись и смертно ненавидели. С его именем было связано множество гадких и грязных, порой совершенно фантастических историй, но если хотя бы половина из них была правдой, в мирное время его ждала бы неминуемая виселица. К сожалению, у войны свои законы.

А ещё сержант был заговорён от пуль. Об этом глухо шептались меж собой солдаты, но Веттели поначалу не верил, и напрасно. Уже после того, как удалось организовать перевод Барлоу в дисциплинарную роту за кражу полкового имущества, лейтенант Касперс, хлебнув лишнего, по-дружески рассказал своему командиру «презанятную историю» о том, как они со старшим сержантом Эггерти в одном из боёв почём зря палили «этому ублюдку» в спину, едва не подстрелили двух своих, а Барлоу хоть бы что. «Ну, ладно, я не бог весть какой стрелок, — удивлялся лейтенант. — Но Эггерти с десяти шагов всаживает шесть пуль в почтовый конверт, он-то как мог промахнуться? Нет, не обошлось тут без колдовства, уж поверьте, капитан! Эх штыком надо было, два заклятья на одно рыло не наложишь!»

Они тогда стояли под Беджурой. Солнце палило так, что больно было касаться песка незащищённой кожей. Над раздутыми, зловонными трупами колыхались тучи мух. Воды не хватало, еды не хватало, зато выпивки почему-то было вволю, люди теряли человеческий облик. В те дни капитана Веттели охватило состояние странного безразличия, ему казалось, что чувства в его душе умерли, все до единого. И страх тоже умер, уже ничто и никогда не сможет его напугать. Но слушал полупьяный шёпот лейтенанта Касперса и чувствовал, как по его покрытой солёной коркой спине ползёт холодок. Потому что доподлинно известно: есть такое колдовство. Но известно и то, какова ему цена. Нормальный человек предпочтёт десять раз умереть, чем решится на подобное…

— Гарри, я вас умоляю, никому и никогда больше не рассказывайте об этом случае, даже если ещё сильнее напьётесь, — не приказал, попросил он тогда лейтенанта. — Не хватало вам с Эггерти из-за этого трупоеда (да, именно «трупоеда», в буквальном смысле слова!) попасть под трибунал! — а потом вздохнул и добавил с нескрываемым сожалением, — и правда, надо было штыком…

Вот и настало время ещё раз о том пожалеть.

— Барлоу, перестаньте валять дурака, — он постарался, чтобы голос его звучал как можно ровнее, и это ему удалось. Тон получился равнодушно-скучающим, вроде бы он, капитан Веттели каждый день только тем и занимается, что освобождает заложников из когтей будущих проклятых мертвецов, и работа эта ему уже изрядно поднадоела. — Вы всё равно не сможете уйти, никто вам не позволит. По вас давно виселица плачет, но если вы отпустите парня, имеете шанс сохранить собственную жизнь. В вашем положении это немало.

Он ни секунды не надеялся, что Барлоу поддастся на уговоры, но надо же было с чего-то начинать? Да и самому потом легче будет, вроде как честно предупредил…

Разумеется, Барлоу не поддался и не сдался, наоборот, воодушевился. Мутные, по-бычьи налитые кровью глаза сверкнули дурной яростью.

— А-а! — взревел он едва ли не радостно, и даже вечная шепелявость куда-то пропала. — Капитан Веттели! Вот мы с тобой и встретились на узкой дорожке! Поди, тоже мне в спину целил, а? Думаешь, я тебя боюсь? Или всю эту тыловую шваль? Плевал я на вас всех, слышишь! Убей! Стреляй — вот он я! Пожалуйста! Но прежде сдохнет ваш щенок! Хоть сделаю себе перед смертью приятное! С дороги, капитан! Я не шучу, ты меня знаешь! — острое лезвие глубже вонзилось в нежную белую кожу. Новая струйка крови поползла за ворот нижней рубахи, пленник дёрнулся и обморочно пискнул.

Всё. Дело надо было кончать.

— Да, — сказал Веттели печально. — Я тебя знаю, Коул Барлоу. И я никогда не стреляю в спину.

Он знал, что обязательно опередит врага. А Барлоу — не знал, он никогда не ходил в разведку со своим капитаном. Он так и не понял, что случилось, и невольные зрители тоже не сразу смогли понять. Они ожидали услышать выстрелы — но выстрелов не было. Будто маленькая блестящая молния мелькнула в воздухе, и в тот же миг Барлоу повалился навзничь, увлекая за собой свою жертву. Штык-нож выпал из его руки, так и не нанесшей последнего, рокового удара. Тело дёрнулось пару раз, вытянулось и замерло неподвижно.

Полковник Кобёрн первым приблизился к телу, нагнулся в недоумении…

Насильник был мёртв. Из его левой глазницы торчала костяная рукоять махаджанападийского метательного ножа.

— О! — весело усмехнулся кто-то за его спиной. — Теперь я своего капитана узнаю!

Полковнику стоило больших усилий справиться с дурнотой, комом подкатившей к горлу.

Веттели тоже приблизился к трупу, и даже слегка толкнул ногой, вроде бы, и для него здесь есть что-то интересное — не хотелось казаться совсем уж бесчувственным.

На самом деле, чувств не было никаких. Ни радости победы, ни облегчения, что проблема удачно разрешилась, ни сожаления об очередной, пусть и заслуженно, но всё-таки загубленной жизни. Не осталось даже неприятного осадка на душе оттого, что поворот в его собственной судьбе оказался отмечен кровью. Просто эта мерзкая тварь не вписывалась в тот мир, что начал приоткрываться перед ним: с цикламенами на окнах, с тёплыми коричными булочками, с феями, уцелевшими в старых парках. Она была лишней, и он от неё избавился, только и всего. О чём тут сожалеть?

— Прикажите забрать вашего курсанта и избавьтесь от этой падали, сэр, — сказал он полковнику почти весело. — Жаль, в ваших краях не водятся гули, некому скормить. На вашем месте я бы, пожалуй, обратился в отдел магической безопасности. Покойник наверняка дурной, при жизни у него была очень скверная репутация.

— Да, — повторил Токслей со смехом, — вот теперь я своего командира узнаю! Предусмотрительность всегда была вашим коньком, сэр.

— Ох, даже не знаю, — с лёгким сомнением вздохнул Веттели, ему в голову пришла новая, неприятная мысль. — Может быть, по закону это будет расценено как преступление? Всё-таки я его убил. Не вышло бы неприятностей с гражданскими властями…

— Ну уж нет! — раздался крик души. Это вышел из оцепенения полковник Кобёрн. — Ни один волос с вашей головы не упадёт, это я вам гарантирую, капитан…

— Норберт Веттели — подсказал Токслей.

–… капитан Веттели. Бедный Уинсли…Парни, сколько можно стоять столбом? Живо, несите этого шалопая в лазарет!.. Бедный Уинсли — любимый внук генерал-майора Уинсли, командующего Баргейтскским гарнизоном. Уверен, генерал-майор не отдаст это дело штатским, тем паче, что демобилизованы вы частично. Ни о чём не тревожьтесь, господа, мы решим этот вопрос, вас никто даже не побеспокоит! — и, после секундной паузы, — Думаю, вы можете рассчитывать на награду. Я пред вами в долгу, капитан! — он сжал его руку в сухих, горячих ладонях, потом похлопал по плечу, и Веттели решил, что это очень даже мило и трогательно, и полковник Кобёрн, в сущности, приятный человек. А что не воевал, это не так уж и важно. Кто сказал, что все полковники на свете обязательно должны воевать?

…А настроение ему всё-таки подпортили, совсем чуть-чуть.

Они с Токслеем уже покидали стены казармы, когда до слуха Веттели долетели брошенные кем-то из отставников язвительные слова: «Нашла коса на камень! Связался упырь с веталом!»

Капитан вздрогнул.

«Упырями» по ту сторону реки Эстр, разделившей Старый Свет пополам, называли тварей, похожих на вампиров и имеющих те же повадки. Прозвище своё Барлоу получил, воюя на его берегах, и, уже будучи известным в солдатских кругах под именем «Упырь», за какой-то из своих подвигов загремел в дальние колонии.

А там, в кошмарных джунглях Махаджанапади, водились свои вампиры — веталы. Неуловимые, хищные, смертельно опасные для всего живого. И там же служил юный лейтенант Веттели, лучший разведчик полка. Прозвище прицепилось к нему в первые же месяцы службы, и не только созвучие слов было тому виной.

Пожалуй, в полку нашлись бы те, кому такое имя показалось бы даже лестным. Поначалу и сам Веттели против него не возражал (не то чтобы нравилось, просто по принципу «брань на вороту не виснет»). Пока однажды в ночной разведке его отряд с этими самыми веталами не столкнулся нос к носу. Тогда и обнаружилось, между прочим, что обычных защитных кругов кладбищенские твари даже не замечают. Людей спасло лишь чудо в лице злобных махаджанападийских комаров, из-за которых все открытые участки тела солдат были покрыты гноящимися расчёсами, и нового полкового врача, заставившего всех поголовно, под страхом гауптвахты, намазаться какой-то кошмарной новоизобретённой мазью из смеси дёгтя, касторового масла, ксероформа и пепла птицы феникс. Мазь воняла так, что лейтенант Веттели пришёл в ужас:

— Да как же мы в разведку пойдём? Мятежники нас за милю носом учуют!

— Можно подумать, ваши мятежники когда-нибудь нюхали бальзамический линимент! — отмахнулся эскулап и намазал лейтенанта собственноручно, ещё не догадываясь, что спасает не только от гнойничков, но и от кровожадных тёзок: веталам его снадобье пришлось настолько не по вкусу, что один, успевший лизнуть, даже сдох.

Вернувшись из той страшной вылазки, лейтенант Норберт Веттели взмолился со слезами на глазах:

— Парни, ну, пожалуйста, не называйте меня больше Веталом! Слышать не могу! Разве я похож на этих чудовищ? За что вы меня так?

Свои больше никогда не называли. Но, оказывается, разошлось, и не забылось по сей день. Стало неприятно, будто кто-то прошёл по его могиле.

К счастью, досадный эпизод очень скоро напрочь вылетел из его головы под влиянием новых, радостных впечатлений.

Сначала была ночёвка в маленьком отеле под вывеской «Домашний уют». Более искушённый постоялец непременно отметил бы, что хозяева выдают желаемое за действительное, потому что в номерах холодно и пыльно, кровати жёсткие, подушки комковатые и очень дурная кухня. Однако, лорд Анстетт с ними не согласился бы. Он счёл ночлег восхитительным, ведь в номере имелся розовый цикламен в горшке, шерстяной плед в крупную клетку, и горничная принесла в постель грелку. Грелку, подумать только! Он давно забыл, что такие вещи существуют на свете. «Ну, теперь нам для комплекта только ночной вазы не хватает», — заметил Токслей, и от его слов на обоих вдруг напало неудержимое веселье, они долго хохотали, прежде чем заснуть.

А наутро двухместный кэб повёз их на вокзал, и из его окна город больше не казался враждебным всему живому, наоборот, приобрёл притягательную таинственность. Веттели даже удивился, как мог он прежде не замечать его пусть неяркой, но несомненной красоты, скромно прикрытой вуалью тумана.

Но когда поезд, прогромыхав по мосту через реку, выкатился на холмистую, всё ещё зелёную равнину, освещённую неярким осенним солнцем, и воздух вокруг сделался столь прозрачным, что видно было миль на тридцать вперёд, Веттели почувствовал такое облегчение, будто с плеч свалился груз, который он носил на себе так долго, что успел привыкнуть к тяжести и позабыть о ней. В песках Такхемета капитан Веттели возненавидел солнце как злейшего врага, кто бы мог подумать, что так скоро будет рад увидеть его вновь?

Из любопытства он открыл окно, и, высунувшись наружу так далеко, как мог, оглянулся назад, на покидаемый ими Баргейт. Но не увидел ничего, кроме гигантского белёсого кокона, расползшегося по равнине по ту сторону реки. Странно: получалось, что беспросветный баргейтский туман — это какое-то сугубо местное явление, не продолжающееся за пределы городской черты. Интересно, было ли оно обусловлено физическими факторам, типа низменного расположения города и слишком большого выброса в воздух промышленных паров, или тут имело место магическое проклятие? А что, не исключено. За годы войны Соединённое Королевство нажило себе немало врагов не только в колониях, но и в Старом Свете…

А окно почти сразу пришлось закрыть, потому что из-под сиденья вылезло некое невзрачное существо принадлежащее, видимо, к особой, железнодорожной разновидности брауни, и осведомилось, в своём ли сэры уме. Умные люди, каковых ему изредка, но всё же доводилось встречать, не стали бы выстуживать вагон, ведь на дворе не лето, пояснило оно. С маленьким народцем шутки плохи, это всем известно. Поэтому Веттели не стал спорить, окно покорно закрыл и извинился, пообещав к следующей поездке непременно поумнеть. Существо удалилось к себе под лавку, благосклонно кивнув, а Веттели неожиданно обнаружил в собственной ладони совершенно постороннюю вещь — ещё секунду назад её там не было. При ближайшем рассмотрении это оказалась старинная бронзовая монета диметром в полтора дюйма, затёртая настолько, что на ней нельзя было разобрать ни одного значка, даже номинала и герба. Зато у края была пробита дырочка для шнурка.

— Ого! Да вам везёт! — присвистнул Токслей при виде находки. — Подарки маленького народца обычно оказываются сильными охранными амулетами, и мало кому удаётся их заполучить. Храните, и не вздумайте потерять.

Терять подарок вагонного существа Веттели и сам не собирался, пропустил шнурок, повесил монету на шею и порадовался как кстати она пришлась, будто заполнила собой неприятную пустоту. Пять лет на этом месте висел смертный медальон, но при демобилизации его пришлось сдать. Казалось бы, невелика потеря, но всё-таки подспудно чего-то не хватало. Сила привычки, вот как это называется.

…Дорога до Эльчестера заняла пять часов, они даже успели немного поспать, верные фронтовой привычке, никогда не пренебрегать такой возможностью, если уж она представилась.

В Эльчестере Веттели уже доводилось бывать в юности: довольно милый, но ничем не примечательный городок, выросший в начале века вокруг ткацкой фабрики Хардмана, на месте старого имения герафов Эльчестеров, тоже проданного когда-то за долги. «Интересно, теперь и в Анстетт-холле откроют фабрику? Жаль. Это погубит сад», — отстранёно, без эмоций подумал Веттели, с садом у него не было вязано никаких личных воспоминаний, за исключением крупной мраморной лягушки, примостившейся на камне посреди затянутого ряской пруда. Вот лягушку в самом деле было жаль.

… — Прошу, капитан! Вот она, краса и гордость Гринторпа! Пятьдесят миль в час, система магической защиты от гремлинов и глашанов! — Токслей сделал широкий приглашающий жест, и Веттели, наконец, обратил внимание на открытый серый венефикар, примостившийся у станции под полосатым тентовым навесом. Сердце радостно застучало в предвкушении чего-то необычного. Веттели всегда был равнодушен к разного рода модным новинкам, но прокатиться на венефикаре ему хотелось давно.

В послевоенном Баргейте этих машин развелось полным-полно: если встать на любом из перекрёстков старого города, то за четверть часа мимо непременно проедет хотя бы одна. Они ворчали, будто маленькие чудовища, и мигали бледными жёлтыми фонарями, похожими на глаза. Они выходили из тумана и уходили в туман. Ползли медленно-медленно, не используя и четвёртой части своих «лошадиных сил». Обычные кэбы и то были быстрее, видимо, кучера лучше умели ими управлять. При этом в газетах утверждали, что при ясной погоде да на хорошей дороге магическая повозка способна легко обойти разогнавшийся паровоз, а из-за того, что размер её невелик, скорость ощущается ещё сильнее, возникает едва ли не чувство полёта. Именно это чувство Веттели и мечтал испытать.

Увы, каких-нибудь за два-три месяца за рычагом чужого венефикара не могли превратить Токслея в лихого водителя, поэтому вышел не полёт, а просто приятная, неутомительная поездка, действительно не имеющая ничего общего с пыткой бронеплойструмом. Удовольствию от неё весьма способствовали чудесная погода и на редкость живописная местность. Стоял очень тёплый для середины октября день. Солнце проглядывало сквозь легкую дымку, рассеивалось в кронах деревьев, наполняя воздух мягким, янтарного оттенка сиянием. Даже не верилось, что это нежное осеннее светило способно быть беспощадным убийцей, каким его знали там, в песках… Дорога шла через жёлтые и красные рощи, петляла меж холмов, всё ещё по-летнему зелёных, украшенных кольцами белых и серых валунов — хранителей памяти о народах, обитавших под ними до прихода в эти края человека. Впрочем, с употреблением прошедшего времени в последней фразе согласились бы не все. Магическое сообщество так и не сделало официального заявления о том, покинуты холмы Соединённого Королевства их исконными обитателями — фейри, или те затаились внутри, исказив пространство и открыв выход на свет божий в какой-то из соседних миров. Простые же деревенские жители единодушно утверждали, что холмы продолжают оставаться населёнными, свидетельствовали о многочисленных встречах с их жителями, иной раз даже жаловались властям на подмену младенцев. Только власти почему-то не верили, должно быть, так им было проще. Ведь если проблема признана существующей, её надо как-то решать…

Разговор о таинственных обитателях холмов вышел увлекательным и длился почти всю дорогу, до тех пор, пока Веттели не упомянул в этом контексте имя своей няни, которая была великим знатоком всевозможных историй из жизни маленького народца, и в своё время щедро делилась сведениями с воспитанником.

… — Подождите, как высказали? — воскликнул Токслей, притормаживая. — Миссис Феппс из Гринторпа? Да уж не та ли Пегги Феппс, у которой наши повара берут зелень и овощи для школьной кухни?

— Да,…ой! — от волнения перехватило голос. — Да, мою няню звали… зовут Пегги. А её покойного мужа звали…

–…Бенжамен, и в день тезоименитства королевы его поднял на рога бык! — победно закончил лейтенант.

На это Веттели смог только кивнуть, сил говорить не осталось. Спасибо, Токслей умел трещать за двоих:

— Удивительное совпадение! Вижу в нём перст судьбы: не зря я везу вас в Гринторп. Вы ведь намерены повидаться с миссис Феппс?

— Да, конечно! Как можно скорее!

— Вот и замечательно, она живёт по дороге. Оставлю вас у неё, сам тем временем переговорю с директором, а потом вернусь за вами. Согласны?

Веттели ещё раз кивнул, и оставшиеся семь миль до Гринторпа всё перебирал в уме варианты, как лучше представиться, чтобы няня сразу поняла, кто он такой и зачем явился к ней в дом названный. Токслей продолжал оживлённо рассказывать о чём-то своём, но Веттели его уже почти не слушал, лишь машинально поддакивал и односложно, не совсем впопад отвечал. Наверное, ещё никогда в жизни он так не волновался!

А все его заготовленные речи пропали даром.

Миновав каменный арочный мостик через широкий ручей, венефикар выкатился на очаровательную, украшенную поздними цветами деревенскую улицу и остановился перед небольшим домиком красного кирпича под тростниковой крышей, пятым или шестым от края. К дому вела тропинка, выложенная крупным плитняком, обрамлённая низенькой живой изгородью из самшита. У крыльца, рядом с синей садовой лейкой, сидел солидный рыжий кот и мыл под хвостом. А на окнах белели, розовели, алели цикламены. Всё как и должно быть. Если бы Токслей не указал на дом миссис Феппс, Веттели нашёл бы его сам.

— Вас проводить, капитан? — наверное, у него был слишком ошалелый вид.

— Спасибо, лейтенант, я сам.

… Всё-таки он нашёл в себе силы постучать, хотя долго топтался перед дверью в нерешительности, всё перебирал в уме приветственные фразы. Но распахнулась дверь — и он не успел рта раскрыть.

— Добрые боги! Берти! Мальчик мой маленький, это ты!

Она узнала его сразу, едва бросила взгляд. Ей не помешали шестнадцать лет разлуки, за которые её питомец превратился из ребёнка во взрослого мужчину, прошедшего войну. И он её узнал. Но ему-то было куда как проще: няня ВООБЩЕ не изменилась. Он-то ожидал встретить утлую, седенькую старушку, согбенную болезнями и невзгодами, а перед ним стояла его собственная няня, такая, какой он видел её в последний раз: клетчатое платье, белый передник, серая шаль, округлое лицо почти без морщин, светлые волосы узлом — разбери-ка, есть ли в них седина…

Ну, конечно, так оно и должно было быть. Если разобраться и посчитать, то за прошедшие годы одряхлеть миссис Феппс никак не могла. Просто пятилетнему человеку тридцатилетняя женщина кажется очень, очень взрослой, а шестнадцать лет представляются целой жизнью, вот воображение и сыграло с ним шутку.

Но понимание этого пришло позже, в первый же миг Веттели показалось, будто он таинственным образом угодил в собственное прошлое, сделалось даже как-то не по себе.

А потом ему было уже не до размышлений и ощущений — только успевай отвечать на вопросы, сыпавшиеся как горох из мешка. Этот было настоящее испытание. Не так-то просто уместить в короткий рассказ почти двадцать лет жизни, успевая при этом отдавать должное и ростбифу, и сливовому пирогу со взбитыми сливками: «Вчера растопила камин, утром глядь — вся решетка в саже! Ну, думаю, Пегги, затевай-ка ты скорее пирог, гости будут. И верно! И какие гости-то, какая радость! Вот и не верь после этого приметам!».

От подзабытых, но таких привычных звуков няниного голоса, прикосновений её рук, от запахов домашней еды и мурлыкания рыжего кота Чарльза в душе Берти Веттели воцарилось такое безмятежное счастье, что рассказ о прошлом вышел весёлым. Он ничего не пытался приукрасить специально, память сама извлекала из своих недр только приятные воспоминания, а всё дурное загоняла под спуд. Но Пегги Феппс была неглупой женщиной, прожившей жизнь. Ей достаточно было просто взглянуть на своего измученного войной воспитанника, чтобы догадаться о реальном положении вещей.

— Не представляю, как сэр Коннал мог так с тобой поступить! — горестно вздыхала она. — Ты проливал кровь за нашу страну, а он в это время проигрывал в карты твоё будущее! Как он мог, как он мог!

— Наверно, думал, что я не вернусь, — пожал плечами Веттели, он по-прежнему ни о чём не жалел и отца не осуждал — ему было всё равно. — Я сам так думал тогда.

— Ах, да ни о чём он не думал! — в сердцах махнула рукой няня. — Когда он вообще о тебе вспоминал, скажи на милость?

— Ну, он же оплачивал мою учёбу, — резонно возразил Веттели. — Значит, минимум раз в год вспоминал, когда получал счета.

— Ты считаешь, что такого количества родительского внимания ребёнку достаточно? — подняла брови миссис Феппс.

— Не знаю. Мне, кажется, хватало, — ответил Веттели неуверенно, прежде он о таких вещах не задумывался. Просто они с отцом были абсолютно чужими людьми, родство это ничего не значило для обоих. Лорд Анстетт не проявлял к сыну тёплых чувств — но ведь и ему самому никогда не приходило в голову, к примеру, послать отцу поздравление с праздником или попроситься домой на каникулы. Так уж у них сложилось, и вряд ли об этом стоило запоздало сожалеть.

К счастью, продолжать эту сложную тему няня не стала, переключилась с прошлого на будущее. Он ищет места в школе Гринторп? Умница! Значит, по выходным сможет жить у неё, уж она-то его откормит, можете не сомневаться! Он должен пойти на встречу с директором? Сегодня? В ТАКОМ ВИДЕ? Только через её труп!

Миссис Феппс всегда была чрезвычайно деятельной женщиной. В мгновение ока Веттели был отмыт от дорожной пыли, аккуратно пострижен, причёсан и переодет в свежее бельё мистера Феппса, окончившего свои дни на бычьих рогах ещё до его рождения («Мне соседка все уши прожужжала, ну что ты его зря хранишь, что о пьянице вспоминать, давно бы отдала на благотворительность. А вот и не зря, вот и пригодилось!). Вдобавок, она успела вытряхнуть, вычистить щёткой, подштопать и отутюжить его старый мундир, а самого заставила натереть до блеска сапоги, потому что относила это занятие к разряду чисто мужских.

В результате её усилий, к моменту возвращения Токслея, её милый Берти выглядел вполне респектабельно, и мисс Феппс не находила ни единой причины, по которой господин директор мог бы её воспитаннику отказать.

Сам Веттели таких причин назвал бы сходу не меньше десятка, но практика показала, что не он был прав, а его няня Пегги.

Школа Гринторп лежала в полутора милях от деревни, к ней, вверх по склону пологого холма, вела чудесная дубовая аллея, сохранившаяся едва ли не с Артуровских времён. По крайней мерее, все местные жители были в этом непоколебимо убеждены, а некоторые брали на себя смелость утверждать, будто им лично она и была заложена. Но это уже из разряда местных легенд. Ведь даже если представить, что славному королю Былого и Грядущего в самом деле пришло в голову заняться озеленением местности в графстве Эльчестер, вряд ли он стал бы делать это собственноручно, в крайнем случае, отдал бы приказ садовнику.

Так или иначе, аллея была сказочно хороша. Огромные дубы смыкали над ней свои кроны, сквозь просветы пробивалось солнце, и влажный, насыщенный особым дубовым запахом воздух был исчерчен его косыми лучами. Посреди дороги Токслей сделал короткую остановку, просто подышать, и Веттели подобрал в карман несколько желудей — приятно было ощущать пальцами их крепенькие гладкие бока. А впереди, меж стволов, кажется, мелькнула красная шапка оукмена. Ну, от этих созданий и до фей недалеко… Положительно, Гринторп с каждой минутой нравился Веттели всё больше и больше. А уж когда они выехали к охотничьему замку…

Да, именно в охотничьем замке Эльчестеров школа Гринторп и разместилась.

По столичным меркам, был он не особенно велик, но для здешних мест являл собою достаточно внушительное строение, состоявшее из центрального крыла высотой в три этажа, со ступенчатым фронтоном, и боковых двухэтажных, расположенных в виде буквы «Н». Стены были оштукатурены и выкрашены в светло-серый цвет, над коричневатой черепичной крышей возвышалось несколько симметричных башенок с флюгерами и множество каминных труб. Ещё две округлые башни примыкали к торцам правого и левого крыла. Широкое каменное крыльцо парадного входа украшали статуи ощеренных волков. Они имели бы очень свирепый вид, но замысел неизвестного ваятеля был грубо нарушен более поздним вмешательством, впрочем, легко обратимым. На голову каждого зверя была напялена вязаная шапочка, могучие шеи были обмотаны яркими шарфиками, в пасти были вложены теннисные мячи и домашние туфли, у одного на носу косо сидели очки без стёкол. И досталось не только волкам. «Любители искусства» не обошли своим вниманием даже рельефную кабанью морду, прилепленную над входом на высоте чуть не десяти футов. Меж её грозных клыков торчал окурок дорогой колониальной сигары.

— Юные негодяи! — рассмеялся Токслей. — Опять за старое! Мистер Коулман, наш школьный смотритель, замучился их гонять.

— А по моему, неплохо смотрится, — улыбнулся Веттели. Очень… — он запнулся, подбирая нужное слово. — Очень демократично. Как раз в духе современных общественных веяний.

— Я передам ваши слова мистеру Коулману, — с напускной серьёзностью кивнул Токслей. — Но вряд ли он их оценит. Боюсь, у него несколько иные представления о демократии, и вряд ли он одобряет её в принципе… Ну так что, понравилось вам у нас? Пока не жалеете, что согласились поехать?

— Нравится — не то слово. Я просто очарован. Но что поехал — жалею. Потому что если меня откажутся принять в штат хотя бы дворником, мне останется только умереть! — отвечал Веттели в тоне лёгкой беседы, но нельзя сказать, что он на все сто процентов шутил.

К счастью, до этого дело не дошло. Приём, оказанный Веттели профессором Инджерсоллом, оказался куда более тёплым, чем тот мог рассчитывать.

— Норберт Веттели? Да-да, я вас жду! — донеслось в ответ на его робкий стук в дубовую дверь директорского кабинета. Седовласый джентльмен, лет за семьдесят, но очень энергичный и моложавый, с длинным лицом типичного островного уроженца, поднялся из кресла ему навстречу. — Проходите скорее, мой мальчик! Простите, что так вас называю. Дело в том, что с вашим дедом, Персивалем Анстеттом, мы были лучшими друзьями со школьных лет!.. Боже, как вы на него похожи! Просто наваждение!.. А малыш Конни был совсем другим. Какой ужас, что с ним случилось! — Веттели не сразу понял, что «малыш Конни» — это ни кто иной, как его покойный отец.

— Да, сэр, это очень печальная история, — вежливо вздохнул он, чтобы не показаться совсем уж бесчувственным чурбаном. Очевидно, что этому незнакомому человеку покойный Коннал Уилфред Веттели был гораздо ближе, чем собственному сыну, поэтому он действительно имел основания о нём скорбеть.

— Я знал его с рождения, — отводя подозрительно блеснувшие глаза, выговорил профессор. — Он был таким милым младенцем. И в колледже подавал большие надежды. Но характером оказался слишком слаб, и смерть супруги его окончательно подкосила… Но не будем о грустном! — перебил он сам себя. — Будем радоваться встрече! Мистер Токслей упомянул, что вы могли бы согласиться занять место преподавателя военного дела…

— Да, — с замиранием сердца проговорил Веттели. — Я хотел бы простить вас об этом. Я понимаю, у меня нет нужной подготовки и преподавательского опыта… Но может быть… Словом, я был бы благодарен за любую должность при школе, в том числе хозяйственную.

И без того длинное лицо профессора ещё больше вытянулось от искреннего изумления.

— Боги милостивые! О чём вы говорите, мой милый! Какая хозяйственная должность! Конечно, безработица — страшная вещь, она диктует свои условия. Но здесь, в провинции, мы ещё не стали такими разборчивыми, чтобы нанимать сторожами или садовниками лучших выпускников Эрчестера за последние десять лет… да-да, именно десять. За годы войны ваш результат никто не смог превзойти. Что до преподавательского опыта — когда то его не было и у меня. Все с этого начинают. Словом, если вы согласны… — тут Веттели принялся кивать молча, из глупого опасения в последний момент брякнуть что-нибудь лишнее и испортить дело. — Вот и славно! Очень, очень рад!.. Мистер Коулман! — позвал профессор громко, и на его зов в кабинете как из-под земли (во всяком случае, Веттели не уловил никакого движения за спиной, хотя это чувство было у него прекрасно развито) возникло странное угрюмое существо, вроде бы человеческой природы, а вроде бы и не совсем. Больше всего оно напоминало старенького сморщенного гоблина, искусно замаскированного под человека, а может быть, гоблины были у него в дальней родне.

— Мистер Коулман подберёт вам форму по размеру и покажет комнату. Располагайтесь, отдыхайте, у вас очень утомлённый вид. К занятиям вам приступать только через неделю, когда мисс Топселл перестроит расписание, так что успеете подготовиться. Главное, не волнуйтесь, мальчик мой, всё будет хорошо! — профессор покровительственно похлопал его по плечу, — Уверен, вам у нас понравится.

— Спасибо, сэр, — выдохнул Веттели от души. — Я буду очень стараться.

— Идемте, сэр, — проскрипел замаскированный гоблин и фамильярно потянул Веттели за рукав. — Пожалуй, мы поселим вас в башне, — он бросил на профессора Инджерсолла вопросительный взгляд из-под кустистых рыжих с проседью бровей.

— Да-да, — немного рассеяно кивнул тот. — Лорду Анстетту там будет удобно, я уверен.

Ещё бы ему не было удобно! Да он с младенческих лет не имел комнаты лучше! Собственно, с тех пор, как будущий лорд Анстетт покинул детскую в родительском доме, он вообще никогда не имел отдельной комнаты, только место в спальне на несколько человек, и даже походный шатёр приходилось делить с денщиком.

Из-за того, что помещение находилось под крышей одной из боковых башен, планировку оно имело необычную: две стены смыкались углом, а третья, с узким как бойница окошком и широким как скамья подоконником, изгибалась плавной дугой. Окно было наполовину зашторено красной портьерой, от этого в комнате царил приятный тёплый полумрак. Стены были оклеены бумажными обоями песочного оттенка, с орнаментом в виде медальонов. Потолок над кроватью был скошен, и образовывал нечто вроде алькова. Кроме кровати, застеленной немного колючим клетчатым пледом, в комнате имелся письменный стол с настольной лампой под красным абажуром и скромной чернильницей, два стула, маленький комод с зеркалом, полки для книг с несколькими потрепанными томами, вероятно, оставшимися от прежнего жильца, и вешалка для верхней одежды. На полу лежал трогательный домотканый коврик под цвет пледа — красно-буро-бежевый. Традиционный камин заменяла небольшая железная печь континентального фасона, рядом стояла корзинка дров. Узкая дверь в прямой стене вела в крошечную ванную с ватерклозетом. Веттели так и замер на пороге в восхищении. Отдельного туалета у него не было даже в младенчестве, тогда он обходился несколько иными средствами, более соответствующими нежному возрасту.

— Располагайтесь, сэр. Если что-нибудь понадобится, обращайтесь, моя комната в этом же корпусе, третья от чёрного входа, вам любой покажет. Какой у вас номер одежды? — Коулман окинул фигуру новичка беглым взглядом. — Так, понятно. Кастелянша вам что-нибудь подберёт. Нам недавно завезли новые комплекты для старшеклассников, думаю, вам должно подойти. А мантия, уж простите, будет великовата, — в тоне, каким это было сказано, Веттели уловил некоторое пренебрежение. Похоже, смотритель счёл его вид недостаточно внушительным. — Ужин у нас подают в семь вечера, обеденный зал в центральном крыле. Ну, я пошёл, сэр…

С минуту Веттели слушал, как на лестнице стихают шаркающие шаги смотрителя, потом подошёл к окну, и провёл возле него не меньше десяти минут, любуясь чудесным осенним видом, открывшимся с высоты. Окно выходило на север, из него можно было разглядеть и подъездную аллею, и деревню в окружении полей, холмов и разноцветных рощ, и извилистое русло реки, в которую впадал гринторпский ручей. А у горизонта вроде бы даже просматривались постройки Эльчестера, хотя не исключено, что их он видел только в своём воображении: уже начинало смеркаться, и в такой дали сложно было что-то понять наверняка.

«Вечером станет ясно, что к чему. Если это Эльчестер, то будет видно огни, — сказал он сам себе. — А теперь пора разобрать вещи».

Да, это, конечно, был серьёзный труд, учитывая, что весь запас личных вещей у капитана Веттели размещался в одном походном мешке. Половина из них вообще не заслуживала никакого внимания, зато вторую половину он очень хорошо разместил. Документы спрятал в выдвижной ящик стола, а на его суконной поверхности поставил трогательную семейную фотографическую карточку в рамке: отец сидит в кресле, в вольной позе, закинув ногу на ногу, с трубкой в руке, а рядом его маленький сын скачет на деревянной лошадке, белой в яблоках, с шальным раскосым глазом. Ради этой лошадки, нежно любимой в детстве, Веттели и таскал с собой фотографию по всем фронтам. Несколько любимых книг заняли место на полке. Рядом очень красиво встали латунная масляная лампа, кувшинчик с узким горлышком и резная деревянная статуэтка слона из Махаджанапади, гипсовая роза из песков Такхемета, и закопченный керамический обломок боевого голема оттуда же. Обломок был безобразен на вид, и воспоминания с ним были связаны не самые приятные (великое чудо, что не голем угробил капитана Веттели, когда они столкнулись ночью в песках, а наоборот), зато его присутствие придало интерьеру романтически-брутальные черты. «Хорошо, что не выбросил», — похвалил себя Веттели, он уже давно порывался это сделать, да всё как-то жалел. Над кроватью, на гвозде, предусмотрительно вбитом кем-то в стену, он повесил трофейный тройной катар, украшенный серебряной насечкой и перегородчатой эмалью. Потом подумал, и перевесил оружие на противоположную стену, над столом, потому что если такая штука сорвётся и упадёт на спящего, тот рискует уже никогда не проснуться. Освободившийся гвоздь заняла набольшая ритуальная маска: чёрная, с белыми клыками и третьим глазом во лбу. Горец, что продавал её на базаре в Лугуни, уверял, будто она хранит от невзгод. Может быть, врал, а может, и нет, учитывая, что её владелец был до сих пор жив.

Горской маской перечень ценных вещей лорда Анстетта исчерпывался. Всё остальное, включая три пистолета с запасом патронов, наградной кортик и десяток узких метательных ножей (одним из их компании был недавно убит Упырь Барлоу), он просто вывалил из мешка в ящик комода, и сам мешок запихнул туда же, чтобы не портил интерьер своим облезлым видом. Прежде он никогда не позволил бы себе подобной небрежности в обращении с оружием, но теперь началась мирная жизнь, значит, всё можно. Из принципа!

День клонился к закату, и к тому моменту, когда новый жилец закончил разбирать своё хозяйство, в комнате сгустился лёгкий полумрак. До ужина оставалось полчаса. Веттели включил настольную лампу, придавшую помещению ещё больше уюта, забрался на кровать с ногами и принялся тихо любоваться своим новым жильём, попутно прикидывая, как бы его ещё усовершенствовать. В итоге решил выпросить у няни горшок с красным цикламеном и вышитую подушку, в невысокий глиняный кувшин, найденный внутри комода, набрать и поставить сухих цветов, а на оставшуюся часть пособия купить что-нибудь на комод, лучше всего — парных бело-рыжих фарфоровых собак, каких обычно сажают на каминную полку. Ещё не помешало бы добавить книг и обзавестись красивым письменным прибором с двумя чернильницами, подставкой для перьев и карандашей, пресс-папье, отделением для скрепок и встроенными механическими часами, но это уже в более отдалённой перспективе…

… Из размышлений о благоустройстве его вывел негромкий стук в дверь.

— Мистер Веттели? Вы тут? Я могу войти? — голос был женским, очень приятным.

— Да — да, конечно! — он поспешил отворить дверь.

На вид ей было двадцать с небольшим. Милое лицо с чертами скорее континентальными, чем островными, гладкие каштановые волосы собраны в пучок, весёлые глаза, немного смущённый вид…Словом, лорд Анстетт с первого взгляда счёл гостью очаровательной до невозможности. Общее впечатление портил только белый медицинский халат, немного небрежно наброшенный поверх простого серого платья, похоже, домашнего, и очень подозрительный маленький саквояжик в руках.

— Проходите пожалуйста, — пригласил он, неловко отступая вглубь комнаты. — Вы…

— Я Эмили Фессенден, состою при школе врачом, — поспешно выпалила она, видимо, стараясь окончательно справиться с собственным смущением. — Профессор Инджерсолл велел мне вас навестить, сказал, что после войны вы выглядите нездоровым. Вообще то, я обслуживаю женский контингент, но наш второй врач, мистер Саргасс, до пятницы в отъезде. Так что придётся вам смириться с моим обществом. Надеюсь, вы не станете протестовать, убегать и прятаться? А то некоторые молодые люди… — она сделала многозначительную паузу.

— Не стану, — испуганно заверил Веттели, которому при виде белого халата на самом деле захотелось именно убежать и спрятаться. Такхеметский полевой госпиталь оставил ему самые неприятные впечатления о медицине.

— Замечательно, — похвалила она, пряча улыбку. — Тогда перестаньте от меня пятиться, снимите рубашку и ложитесь на кровать… только не на плед, он колючий.

— Разве я пячусь? — удивился Веттели, ему казалось, он держится очень неплохо.

— Как от ядовитой кобры, — заверила она.

— Ох, простите, — пробормотал он, совсем смутившись, и больше ничего говорить не стал, лишь покорно исполнил, что было велено, зажмурил глаза и замер в неприятном ожидании.

Напрасно он так боялся. Оказалось, что медицина в лице мисс Фессенден, это совсем не то, что медицина в лице полевого хирурга, майора Скотта. Оказалось, что она может быть даже приятной и обходиться без кошмарных процедур вроде грубого тыканья пальцем в сломанное ребро и лошадиных доз противостолбнячной сыворотки. Не было даже неприятный прикосновений ледяного стетоскопа, его согрели в ладонях.

— Ну, вот и всё, зря вы дрожали… да открывайте уже глаза, честное слово, всё кончилось!

Он послушно открыл.

Она сидела рядом и была чрезвычайно мила. Она успокаивающе улыбалась, но серые глаза смотрели серьёзно, даже грустно.

— Разве я дрожал?

— Как первокурсник перед прививкой оспы… Знаете что? Давайте-ка вы дня три полежите в постели, это пойдёт вам на пользу. Я распоряжусь, чтобы еду вам приносили в комнату. И завтра загляну к вам ещё, сделаю инъекцию, так что будьте морально готовы, хорошо? А это будете пить три раза в день, — она поставила на комод склянку тёмного стекла.

— Это…

— Это общеукрепляющая микстура. Она не страшная, не горькая и не кусается. Мы с вами договорились?

— Так точно… в смысле, да, мисс Фессенден, — покорно согласился он по армейской привычке с медициной не спорить и вопросов не задавать, хотя никакой нужды в постельном режиме не видел. Досадно было тратить впустую три дня. С другой стороны, она обещала зайти ещё раз… От этой мысли на душе сделалось необыкновенно радостно.

Теперь она уже не скрывала смех.

— Ау! Вы и дальше намерены лежать, как замороженный? Отомрите! Уже можно шевелиться! Наденьте рубашку, в комнате прохладно. И пледом укройтесь… Вставать как раз не обязательно, я сама прекрасно найду дорогу до двери… А у вас тут мило, чувствуется индивидуальность, — она с одобрением огляделась, заметила маску на стене. — О, а это кто такой? Выглядит жутковато.

— Это какой-то восточный бог или специальный дух, предназначенный, чтобы хранить от невзгод, — пояснил Веттели, натягивая на голые плечи колючий плед.

— Вот как? Тогда передайте ему от меня, что с работой он справляется плоховато!

…Она ушла, а он так и остался лежать на спине неподвижно и думать о том, что надо же было уродиться таким непроходимым ослом! Надо же было так идиотически себя вести! Страшно представить, что мисс Фессенден про него подумала!

Он был очень, очень недоволен собой. От этого и ужин, доставленный школьной прислугой прямо в комнату, показался безвкусным, и сама прислуга, молодая, приятная на лицо, но немного слишком пышнотелая особа в белом передничке, никакого интереса не вызвала, хотя улыбалась весьма кокетливо, если не сказать, обольстительно. Ах, напрасно бедняжка старалась, расточала свои чары впустую. В тот миг, когда Норберт Веттели увидел на пороге своей комнаты мисс Эмили Фессенден, все остальные женщины перестали для него существовать.

…Должно быть, сказались волнения последних дней и наступила реакция: наутро Веттели сам не испытывал ни малейшего желания не только вставать, но даже просыпаться. Так и продремал весь день, в обнимку со сборником готических рассказов, оставшимся от прежнего жильца. В них повествовалось о призраках, гомункулусах, вампирах, родовых проклятиях, опасных экспериментах по раздвоению личности и тому подобных проявлениях мрачной стороны бытия. Несколько сюжетов Веттели счёл занимательными, остальные были откровенной безвкусицей, рассчитанной на самого неискушённого читателя. Неудивительно, что они навевали сон.

Мисс Фессенден, как и накануне, появилась незадолго до ужина. К этому времени Веттели как раз успел выспаться, и сумел более ли менее внятно поддержать учтивую беседу о погоде за окном. Когда же выяснилось, что обещанная инъекция будет всего-навсего в руку, а не в то деликатное место, которое совсем не хочется демонстрировать малознакомым женщинам, настолько воспрянул духом, что по собственной инициативе похвалил местный пейзаж и осмелился спросить у мисс Фессенден, откуда она родом. Оказалось, из Ицена. Ицен он тоже похвалил. На самом деле, ничего сколь-нибудь примечательного в этом городке не было, но если там рождаются такие очаровательные девушки, он определённо заслуживает самого уважительного отношения. Так подумал Веттели про себя, и только когда мисс Фессенден ушла, сообразил, что вторую часть надо было сказать вслух — вышел бы комплимент. Пришлось снова бранить себя ослом.

И это было только начало — вот что ужасно!

Вторые сутки постельного режима дались Веттели уже не так легко. Он добил-таки готические рассказы, перечитал «Короля Ллейра», полчаса провёл на подоконнике, любуясь хвалёным местным пейзажем, после обеда его зашёл навестить Токслей, скрасил одиночество. Но всё равно, день тянулся и тянулся, хотелось новых впечатлений. И когда ближе к вечеру пришла мисс Фессенден со своим саквояжиком, он не выдержал и взмолился:

— Пожалуйста, можно мне завтра прогуляться по парку? Я так устал лежать…

Она смерила его строгим и внимательным медицинским взглядом, потом весело рассмеялась и сказала, скорее утвердительно, чем вопросительно:

— Хотите увидеть фей.

— Да! — мужественно признался капитан.

— Ну, что ж, подышать свежим воздухом вам тоже будет полезно.

Тут его идиотизм и явился миру во всей красе!

«Ах, но ведь мне совсем незнакома здешняя округа! Не были бы вы столь любезны, не согласились бы составить мне компанию?» — вот что он должен был ей сказать. Может быть, она согласилась бы. Может быть, она сама этого ждала.

— Спасибо, мэм, — сказал он с чувством.

На том и распрощались до следующей процедуры.

После этого он мог сколько угодно ругать себя последними словами — момент был упущен, бездарно и безвозвратно. Представится ли второй?

Этот парк не был посажен людьми. Он возник задолго до их прихода, и был частью Великого леса Броселианд, покрывавшего в доисторические времена едва ли не четверть континента и все Острова, тогда ещё не принадлежавшие людям. Его мощные дубы, длинноствольные буки и раскидистые грабы были прямыми потомками тех дерев, что видели кровавые битвы фоморов с племенами богини Дану и благородные поединки рыцарей-сидов, слышали пение первых кельтских друидов, могущественных, как сами боги…

Великий лес отступил под ударами топоров, давая место пашням, пастбищам и городам. Лишь малые его частицы уцелели, приспособились к новым обитателям Островов, стали домашними, почти ручными. Но каждая из этих частиц и по сей день хранит под своей сенью древние тайны Великого Леса, доступные очень немногим из тех, кто воображает себя её хозяином…

Откуда ему в голову пришла такая мысль? Брёл по тропинке, нарочно громко шурша опавшей листвой, собирал красивые стебельки для кувшина, думал о том, как хорошо было бы идти вот так вдвоём… И вдруг будто нашептал кто-то невидимый. И в воздухе разлилась странная синь, и стихли все звуки, даже сухие листья перестали шуршать, будто их кто-то облил водой.

А потом он заметил ЕЁ. Она сидела на самой макушке маленькой каменной совы, удобно устроившись между ушей. У неё не было ни стрекозьих крылышек, ни высокого остроконечного колпака, и одета была не в шёлк и вуаль, а в какую-то бесформенную хламидку, выкроенную из жёлтых кленовых листов и подпоясанную белым шнурком от спортивной туфли. Рыжие волосы были всклокочены, острые ушки подёргивались, как у встревоженной лошади, вдобавок, она ела ягоду рябины, вгрызалась в неё, как в яблоко, и весь подбородок был перепачкан горьким оранжевым соком. В общем, сказочной красавицей это растрёпанное существо не назвал бы никто.

И всё-таки, она была самой настоящей фей, Веттели сразу это понял и ни на миг не усомнился. Он замер на месте, боясь даже дышать, чтоб не спугнуть.

Но существо оказалось не из пугливых. Оно лихо отшвырнуло огрызок ягоды, вытерло своё маленькое остренькое личико тыльной стороной ладони, и сказало очень буднично, будто нарочно его здесь поджидало.

— А! Пришёл!

— Пришёл, — подтвердил Веттели — а что ещё ему оставалось?

Фея по-собачьи повела носом, к чему-то принюхиваясь. Сморщилась, чихнула и велела:

— Уходи. Ты плохой. От тебя пахнет кровью и смертью.

— Нет, я хороший, — возразил Веттели. Звучало глуповато, но уходить он не хотел… — Просто я был на войне.

Она небрежно махнула рукой.

— А, война… Я знаю войну, я помню. Это когда люди в железных одеждах машут железными палками, а потом хоронят своих мёртвых где попало. Фу!..

«Люди в железных одеждах»! Ого! Речь явно о рыцарях, закованных в латы. Сколько же лет живёт на свете это эфирное создание?

–…Но ты врёшь. Войны нет уже давно. Ещё не родился дед твоего прадеда, когда она кончилась.

— Это здесь её нет. Война была за морем.

Фея энергично кивнула.

— Да, где-то далеко война была. Я видела, как над холмами кружили перитоны^[2]…Ну и хорошо! — бессердечно подытожила она. — Пусть ваши мёртвые валяются за морями. Ладно, оставайся, поговорим. Я Гвиневра… только не подумай, будто таково моё настоящее имя! Родные зовут меня совсем иначе, а это я взяла нарочно, для людей, в память об одной знакомой даме… Между прочим, тебе удобно так со мной разговаривать? А то могу увеличиться до твоего роста. Или тебя уменьшить…

— Не стоит! Мне очень удобно, честное слово! — поспешил заверить собеседник.

— Ну и славно, значит, не будем тратить на это время, оно нынче дорого. Итак, я Гвиневра. А ты Норберт Реджинальд Веттели. Очень мило с твоей стороны. Будем знакомы!

Вот и пойми, что с его стороны «мило»? Что он наречён Норбертом Реджинальдом Веттели? И откуда только узнала, ведь сам он представиться так и не успел!

— Мило, что ты пришёл меня навестить, — пояснила «Гвиневра», она читала его мысли как раскрытую книгу. — Не понимаю, зачем тебе это? Ну, сижу на сове, ем рябину — что здесь интересного? А все ходят и смотрят, ходят и смотрят… Откуда у вашего народа такое нездоровое пристрастие — подглядывать за фейри?

Веттели смутился, такой постановки вопроса он не ожидал.

— Не знаю… Просто из-за нас, людей, мир так изменился в последние столетия… Вас осталось так мало…

— Мало? — «Гвиневра» с пренебрежением фыркнула. — Вот ещё выдумал! Вы люди, склонны преувеличивать собственное значение. Нас ровно столько, сколько было всегда. Просто не все могут нас видеть. Ты — можешь, потому что среди твоих предков был кто-то из старшего народа. А другим не дано. Если, конечно, мы сами им не покажемся. Но это развлечение на любителя, а таковых среди нас, по счастью, немного.

Вот так они себя, оказывается, называют! Не «маленький народец», а «старший народ»! Наверное, это справедливо.

— Среди моих предков были феи? — потрясся Веттели.

— Не обязательно. Не думаю. Мы редко путаемся с людьми. Скорее уж кто-то из ши или тилвит тег, — «Гвиневра» явно не одобряла подобную разнузданность нравов. — Иначе с чего бы ты уродился таким красавчиком? Вы, люди, обычно уродливы как бесснежная зима. А если среди вас вдруг попадается экземплярчик поприличнее — верный признак: ищи старшую кровь. В тебе её полно. Пожалуй, ты мог бы стать друидом, если бы хорошенько потренировался и отказался от своей нелепой одежды, она тебе не к лицу.

Становиться друидом Веттели ни под каким видом не собирался, он всегда старался держаться в стороне от религии и политики. Поэтому поспешил сменить тему.

— Скажи, это было давно?

Человек, пожалуй, не понял бы вопроса и стал уточнять, о чём речь. Фея поняла всё.

— Давно ли какая-то из твоих пра-пра-прабабок грешила с сидом? Недавно. При короле Артуре… хотя, нет. Минимум на сотню лет позднее. И похоже, она была не одна такая. Явно вижу три разные линии…или восемь? В общем, много. Так ты точно не хочешь пойти в друиды? — определённо, от «Гвиневры» ничего нельзя было утаить.

— Не хочу, — признался Веттели.

— Зря. Тогда пообещай мне одну вещь. Круглая облезлая штука у тебя на шее…

— Эта? — Веттели извлёк из-под рубашки монету.

— Именно! Право, какая же дрянь! Никакой красоты, ни-ка-кой! Обещай ни за что её не снимать, пока живёшь в Гринторпе… Ужасное название! Если бы боги были добрее, они раз и навсегда запретили бы людям упражняться в топонимике… Так ты обещаешь? Учти, если не будешь капризничать, я исполню твоё самое сокровенное желание! Ну? Клянись!

— Обещаю и клянусь! — поспешил заверить Веттели, порядком сбитый с толку. За ходом мысли феи было не так-то просто уследить.

— Вот и умница! Можешь загадывать желание. Только не думай слишком долго, от этого стареют. И вслух не произноси, мало ли, кто захочет подслушать.

Долго думать не было нужды. Стоило заговорить о сокровенном, как в уме сразу же возник пленительный образ мисс Фессенден, и ничто другое туда уже не пошло.

— Ах, — сказала фея разочарованно. — Я могла бы и сама догадаться! Вы, люди, такие одинаковые, такие предсказуемые… Но как раз в этом вопросе моё вмешательство совсем необязательно. Придумывай другое желание! Или нет! Я сама решу, как будет лучше. От тебя сегодня всё равно не добиться толку. Можешь идти, и смотри, никому про меня не рассказывай… Хотя, почему бы и нет? Ладно, рассказывай кому хочешь, но не упоминая имён. Я не ищу дешёвой популярности в твоём народе. О’ревуар, как теперь говорят на континенте! Было приятно поболтать, заглядывай по пятницам на чай!

Так она сказала и исчезла, рассыпавшись фонтанчиком белых искр. Осталась только маленькая каменная сова. Она подмигнула Веттели каменным глазом, насмешливо щёлкнула каменным клювом и снова притворилась обычной парковой скульптурой, только смотрела уже в другую сторону. Интересно, замечают ли школьные садовники, что здешние статуи ведут себя немного странно? Или в Гринторпе это в порядке вещей?

… — Ну, как ваша прогулка? — спросила вечером мисс Фессенден. — Повезло ли увидеть фею?

— Повезло. Мы очень мило беседовали у статуи совы.

— Чт-о?! Вы беседовали с феей? — брови девушки удивлённо поползли вверх, она взглянула на пациента едва ли не с тревогой, но тут же заулыбалась. — Вы шутите!

— Нет, не шучу, — не согласился Веттели. — Мы действительно беседовали какое-то время. А что, разве это у вас не принято?

Мисс Фессенден покачала головой.

— Насколько мне известно, за всю историю нашей школы ничего подобного ещё не случалось. Порой младшие ученики жалуются на боггартов, что те их дразнят по ночам. На чердаке иногда видят даму с петлёй на шее, она стонет и зовёт своего сына, это слышали многие. Но чтобы феи разговаривали с людьми! Обычно они только мелькнут, и сразу рассыпаются искрами, даже разглядеть толком не удаётся. Вы уверены, что хорошо себя чувствовали, и вам не почудилось?

Теперь уже рассмеялся Веттели.

— Уверен, мисс Фессенден! Честное слово, я не склонен к галлюцинациям! Если хотите убедиться, давайте как-нибудь сходим в парк вместе. В пятницу я как раз приглашен на чай.

Вот он — СЛУЧАЙ! Представился-таки снова! И на этот раз он его не упустил! Интересно, это заслуга «Гвиневры», или он сам начал понемногу выходить из состояния клинического идиотизма?

Мисс Фессенден продолжала не верить своим ушам.

— То есть, вы хотите сказать, что фея пригласила вас на чай?! Невероятно! Я непременно пойду с вами в пятницу. Это мой долг, в конце концов — убедиться, что с вами всё в порядке…

О! Вот и ей подвернулся удобный повод принять приглашение! Как удачно всё сложилось!

–… А о чём ещё вы говорили с феей? — теперь в её голосе звучало не столько сомнение, сколько чистое детское любопытство.

— Ох, даже не знаю… О моих предках и о людях вообще. Знаете, так трудно уследить за ходом мысли фей! Но кончилась наша беседа тем, что она обещала исполнить моё самое сокровенное желание.

— Правда? И какое же желание вы загадали? Или это секрет?

— Да так, кое-что личное, — Веттели постарался ответить небрежно, будто речь шла о пустяках, но почувствовал, как щекам стало горячо. — Она всё равно не хочет его исполнять. Сказала, что сама придумает для меня что-нибудь поумнее.

Мисс Фессенден покачала головой.

— Потрясающе! Даже не знаю, верить вам, или нет!

— В пятницу! — заговорщицки напомнил Веттели.

… После этого разговора он осмелился думать о ней не «мисс Фессенден» а «Эмили». Пока ещё не «моя Эмили» а просто «Эмили» — чтоб не сглазить.

Утром пришла прислуга от смотрителя Коулмана, принесла стопку чистой одежды.

Школа Гринторп гордилась своим демократизмом, поэтому и ученикам, и учителям полагался один и тот же форменный костюм: мягкие шерстяные брюки, фланелевая рубашка, белый свитер грубой вязки с острым вырезом и вензелем «G» вышитым на груди.

Веттели быстро разобрал принесённые вещи, привычно оделся. Да-да, именно привычно. Гринторп явно гнался за славой Эрчестера. Во всяком случае, форменные костюмы двух школ совпадали почти в точности, и различались только эмблемой. В свои школьные годы юный Норберт носил на груди вышивку «Е». И ещё круглые очки с простыми стёклами. Cчиталось, что они придают молодым людям серьезный и интеллектуальный вид. На деле же, это было всеобщее несчастье, повод для бесчисленных замечаний и дисциплинарных взысканий. Их забывали, теряли и ломали, с умыслом или без оного. Их ненавидели чуть не до слёз. Право, жуткое было зрелище: сидят в классе человек тридцать, и все таращатся круглыми стёклышками! Слава добрым богам, в Гринторпе до такой глупости не дошли, и к ученической форме никакие дополнительные аксессуары не прилагались. Зато учителя должны были надевать на урок поверх свитера чёрную мантию с рукавами до середины локтя, покроем напоминающую детскую распашонку, и академическую шапочку с кисточкой. Но Веттели, собиравшийся не на урок, а на завтрак, вообразил, будто в обеденном зале можно обойтись и без них.

Напрасно он так думал.

Едва он успел спуститься по башенной лестнице и выйти в нижний боковой коридор левого крыла, как его окликнул строгий и неприятно хриплый голос.

— Молодой человек! — Веттели обернулся. — Да-да, я к вам обращаюсь! Вы из какого класса? Вы новенький? Почему я не вижу вас на занятиях? И реферат по новейшей истории вы до сих пор не сдали, а последний срок истёк ещё вчера!

Кругленький низенький господин средних лет, с заметной лысиной в седеющих волосах, в тёплом сером шарфе вокруг горла, (не иначе, простуженного), стоял руки в боки, и с праведным негодованием и смотрел на него поверх отвратительно круглых очков.

«До чего неприятный тип!» — подумал Веттели, но ответил очень учтиво:

— Простите, сэр, боюсь, вы ошибаетесь. К сожалению… — какое там сожаление! Счастье, счастье великое! — … я не ваш ученик, а новый преподаватель по военному делу. Норберт Веттели к вашим услугам.

— Неужели? — его ещё раз оглядели с ног до головы очень неодобрительным и недоверчивым взглядом. — Что ж, я проверю. И если выяснится, что вы морочите мне голову…

Веттели постарался улыбнуться как можно более любезно, ему хотелось понравиться этому «неприятному типу», просто потому, что тот был частью Гринторпа, который так нравился ему самому.

— Уверяю вас, сэр, я именно тот, за кого себя выдаю! Профессор Инджерсолл, мистер Коулман, мистер Токслей и мисс Фессенден могут это подтвердить.

— Я непременно переговорю с профессором. Учтите! — историк погрозил пухлым пальчиком. Похоже, он так ему и не поверил. И даже не счёл нужным представиться. Поправил кашне и с обиженным видом удалился.

А Веттели свернул за угол, в главный коридор, и снова услышал голос за спиной. Точнее, голоса — юношеские, ломкие.

— О! А это ещё кто такой? Новенький? С какого курса?

— С выпускного, наверное. Вроде, с их этажа идёт.

— Ну да! В выпускной новичков не берут, забыл, что ли?

— Правда… Так что он, к нам, что ли? Надо тогда с него…

Дослушивать, что от него ещё хотят, кроме реферата по истории, Веттели не стал. Именно в этот момент он поравнялся с большим зеркалом у входа в гардеробную мальчиков — и вздрогнул. Шайтан-шайтан, как говорят в песках! Из зеркала на него изумленно смотрел он сам, но не нынешний, боевой офицер, прошедший войну, а школьник, причём даже не выпускного класса. Потому что в шестнадцать лет он был здоровым, спортивным юношей со свежим цветом лица, а за полгода до этого вместе с половиной школы переболел скарлатиной, и выглядел примерно как сейчас. Разве что выражение лица было мягче, подбородок не знал бритвы, и на лбу ещё не появился маленький шрам от прошедшей вскользь пули. Но если не вглядываться в детали…

В общем, больше он не медлил. Юркнул за угол, пулей взлетел по лестнице, напялил мантию, нахлобучил шапочку, и уже в таком обновлённом виде добрался, наконец, до обеденного зала. Дорогу спрашивать не пришлось, безошибочно сориентироваться на местности помог запах жареного бекона и медовых плюшек. Пришёл, пожалуй, рановато, свободными оставались почти все столы. Но Токслей был уже здесь, как всегда громогласный и бодрый.

— О! Капитан! С выходом в свет вас! Между прочим, надевать мантию к завтраку необязательно, достаточно форменного костюма.

— Ну, это кому как, — пробормотал Веттели удручённо. — Мне, к сожалению, без неё пока не обойтись, — сказал так, а сам подумал, сколь же глупо он будет смотреться в этой длиннополой чёрной хламиде на занятиях по военному делу. — Но как в ней строем командовать — не представляю. Ещё кисточка эта… Чудно! — он представил, как кисточка болтается перед прицелом.

Токслей шумно рассмеялся.

— Господи, да кто же заставляет вас вести военное дело в мантии! Полковник Гримслоу, к примеру, являлся на занятия в своём старом мундире, тот еле сходился на его пузе. А ваш пока ещё вам впору, уж не знаю, надолго ли, — он расхохотался снова. — На худой конец, обойдётесь свитером.

— Нет, — мрачно возразил Веттели, сам не зная зачем, умнее было бы промолчать, — свитером я не обойдусь. Меня в нём принимают за школьника.

— Кто? — удивился Токслей.

— Все.

— Нет, правда? — заинтересовался лейтенант. — Ну-ка, снимите мантию, интересно на вас взглянуть! Может, всё не так плохо, как вам кажется? И шапку, шапку тоже!

Веттели с обречённым видом исполнил просьбу.

— Да! — признал Токслей, внимательно изучив сослуживца со всех сторон. — Так никуда не годится. Господи, да вы и правда совсем мальчик! Я бы сам принял вас за ученика, не будь с вами знаком. Забавно! В форме вы смотритесь более внушительно.

— Форма мне надоела, — пожаловался Веттели. — Буду носить штатское, даже если оно — мантия… Кстати! — вспомнил он. — Встретил сегодня в коридоре одного субъекта в круглых очках, кажется, он историк. Хотел вытребовать у меня какой-то реферат. Не подскажете, как его зовут, а то он не представился.

— А-а! — усмехнулся лейтенант. — Встретились с нашим Хампти-Дампти?^[3] Нет, не подумайте, что это просто прозвище. Его действительно так зовут: Уилберфорс Дампти. Пренеприятная личность, дети от него стонут.

— Надо же! — присвистнул Веттели. — Ещё и Уилберфорс! Неудивительно, что у него дурной нрав. Должно быть, нелегко ему приходится в жизни. Я бы так не смог.

— Ваша беда в том, — назидательно молвил Токслей, — что вы всегда ищете оправдания чужим грехам. — Веттели так и не понял, серьезен он, или, по своему обыкновению, насмешничает.

Следующие два дня прошли для Веттели очень напряжённо: он изучал программы по своему курсу и удивлялся, кто, а главное, когда их составлял. Автор, несомненно, был большим знатоком военного дела, вот только жил он в ту эпоху, когда не было ни бронеплойструмов, ни боевых големов, а может, и пороха-то не успели изобрести. Во всяком случае, развивать меткость ученикам предлагалось по старинке, при помощи лука и стрел, а выпускной класс допускался до арбалета.

Сам Веттели, имевший репутацию отличного стрелка, арбалета даже в руках не держал. В Махаджанапади пытался освоить традиционный бамбуковый лук со стрелами из тростника, чтобы обходиться без лишнего шума в ночных вылазках, но дело не пошло. Нет, не то чтобы совсем. Окажись его противником, к примеру, священная корова — в неё бы он, скорее всего, попал, если бы она бродила неподалёку, и не было бокового ветра. Но поразить более мелкую цель ему удавалось редко. Так что на роль наставника он решительно не годился. И так было буквально во всём. У них с неизвестным автором программы были совершенно разные представления о войне. Единственным более ли менее коррелирующимся пунктом оказалась строевая подготовка. «Ну, значит, с неё и начнём, а дальше будем действовать по обстановке, — решил для себя Веттели. — Главное, чтобы без громких песен в школьном дворе».

Но не дошло даже до строевой. На шестое утро его призвал профессор Инджерсолл.

— Норберт, дорогой! Выручайте!

Это прозвучало так экспрессивно, что Веттели даже испугался, что тут у них стряслось.

— Беда у нас, Берти, беда!.. Вы простите, что я к вам по имени? Ведь я знал вас ещё младенцем. Когда ваш дед был ещё жив… Так о чём это мы? Ах, да! Наш биолог, мистер Скотт, вынужден срочно уехать на месяц-другой, у него личные обстоятельства! Очень не хотелось бы исключать его из штата и брать на это место нового человека. Вы ведь согласитесь его подменить? Как у вас с естествознанием?

С естествознанием у Веттели было хорошо, как и с прочими предметами школьного курса. Если что-то и подзабылось за прошедшие годы — вспомнить недолго. Если бы не военное дело, с которым надо было что-то решать: на одной строевой не выедешь.

— Ах, да боги с ним, с военным делом! Оно не входит в обязательный государственный минимум, без него можно временно обойтись, нагоните во втором триместре. А без естествознания мы пропадём. Так что сразу после выходных приступайте. Нагрузка довольно большая, по двенадцать часов в неделю у мальчиков и у девочек…

— У девочек! Естествознание! Ох! — это вырвалось невольно, не помогла даже армейская привычка никогда не перебивать старших по званию.

Отчего-то большинство людей склонны считать юных девиц из хороших семей невиннейшими созданиями, не имеющих ни малейшего представления о скрытых сторонах взрослого мира. Но у Веттели был друг (погиб под Каали), у которого он нередко и подолгу гостил на каникулах. А у друга имелись многочисленные сёстры, у сестёр — подруги. С тех пор Веттели знал совершенно точно: когда речь заходит о пестиках и тычинках, эти юные особы понимают гораздо больше, чем следует.

Причину его сомнений профессор угадал сразу, должно быть, тоже не обольщался на счёт своих учениц.

— А мы поступим так, — придумал он. — Вести занятия у двух последних курсов попросим мисс Фессенден, думаю, она не откажет. А с младшими вам будет легче. Согласны?

— Так точно… то есть, согласен, сэр.

Мысль о том, что они с Эмили на какое то время станут коллегами, приятно согревала душу.

Примечания

1

Чепиди — разновидность индийских вампиров, имеют вид обнажённых женщин, входят в дома спящих мужчин и высасывают их кровь из большого пальца ноги. Жертва остаётся в живых, но чувствует себя опустошенной и отравленной. — Здесь и далее примечания автора.

2

Перитон — чудесный зверь с рогами и орлиными крыльями. При полёте он отбрасывает человеческую тень, потому что в него вселяется дух человека (чаще всего солдата или моряка), недавно умершего вдали от дома и прилетевшего в образе перитона последний раз взглянуть на родные края.

3

Хампти-Дампти — Шалтай-болтай, известный фольклорный персонаж из сказок Матушки Гусыни.