Клинки и крылья

Юлия Пушкарева, 2016

История мира, разрываемого войнами и противоречиями, – и разрываемой ими души. Альен Тоури, талантливый волшебник, теряет своего друга и наставника и посвящает жизнь тому, чтобы вернуть его из мира мёртвых, – но не слишком ли высокой будет цена?.. Путь Альена близится к концу – как и те пути, на которые повлияли его поступки. Близится к концу и первый виток Великой войны – северная королева Хелт готова к решающему шагу. Но не стоит ли на кону нечто большее, чем судьба людских королевств? Только за океаном – среди крови, крыльев и призраков прошлого – Альен найдёт ответы на свои вопросы и узнает о жертвах, которые должны быть принесены. Третья часть цикла "Хроники Обетованного", финал трилогии об Альене Тоури.

НО ПОМНИМ МЫ…

Рассудок, умная игра твоя —

Струенье невещественного света,

Легчайших эльфов пляска, — и на это

Мы променяли тяжесть бытия.

Осмыслен, высветлен весь мир в уме,

Всем правит мера, всюду строй царит,

И только в глубине подспудной спит

Тоска по крови, по судьбе, по тьме.

Как в пустоте кружащаяся твердь,

Наш дух к игре высокой устремлён.

Но помним мы насущности закон:

Зачатье и рожденье, боль и смерть.

Герман Гессе (из романа «Игра в бисер»).

Перевод С. Аверинцева

ПРОЛОГ

Старые горы, Гха’а (город агхов)

Ночью Кетхе, дочери Кольдара из клана Белой горы, снова приснился Бадвагур. Она не очень удивилась, потому что в последнее время это случалось всё чаще. Кетха даже не запомнила, что именно там, во сне, происходило: нечто запутанное, радостное и тревожное. Сеть из дорог в снегах, знакомый перевал, тёмное горло пещеры, где они с Бадвагуром виделись тайком от её родителей и брата, вождя клана… И, конечно же, камни. Их цвета проступали на сколотых гранях грубо и медлительно, но потом умелые пальцы резчика придавали им более миролюбивый, осмысленный вид.

Просыпаться ей не хотелось.

Кетха встала раньше всех и, одевшись, тихонько толкнула дверь. В общей части дома было темно и пусто. Из спальни Тингора доносился раскатистый храп, за дверью родителей застыла тишина. Ноги Кетхи — маленькие и быстрые, как у истинной агхи, — ступали мягко и не создавали шума, но всё равно каждый выдох казался ей оглушительно громким. Что будет, если кто-нибудь проснётся и выглянет?..

Она вздохнула, пряча под накидку растрёпанные со сна волосы. Стянула ремешки ботинок из козьей кожи, одёрнула платье, мельком — по привычке — заглянула в зеркальце: если честно — так себе, круглощёкое и заспанное лицо… Бадвагур, пожалуй, никогда не видел её такой; и слава духам гор. Если они всё-таки поженятся («Не если, а когда», — сердито исправила себя Кетха: ведь она (сердце тут всё ещё пропускало удар) — его наречённая невеста), то, может быть, увидит. А может, и нет: мать учила Кетху, что хорошая жена должна оставаться самой красивой агхой для своего мужа… Или хотя бы пытаться — если уж вместо алмазного сияния ей досталась тусклая миловидность берилла.

Кетха наскоро собралась; от волнения лицо стянуло неосознанной улыбкой. Проснётся ли брат? Вряд ли. Вчера Тингор опять допоздна засиделся с делами, добивая и без того подслеповатые глаза над громадной пергаментной книгой, куда вносились записи о судебных разбирательствах в Гха’а. Как и всякая агха, Кетха не умела читать, так что ряды жирных (а на первых страницах — старых и выцветших), угловатых рун оставались для неё почтенной тайной. Отец с гордостью (он вообще гордился Тингором так, что это иногда смущало посторонних) рассказывал Кетхе, что именно её брат, его крутоплечий сын, теперь отвечает за закон Семерых в Городе-под-горами. Полагалось радоваться и удивляться каждый раз так, будто слышишь впервые: отец давно начал повторяться и забывать, о чём уже говорил. Мать шикала на Кетху, если в нужных местах речи она не улыбалась.

В последнее время Тингору, кажется, вообще всё больше доверяли среди Семерых — вождей кланов Гха’а, совет которых испокон веков решал все внутренние дела. Кумушки с их яруса, собираясь вечерами вокруг пещерного источника, шептались о том, что старый Далавар начинает сдавать. Тингор — молодой, отчаянный и настроенный на свирепые битвы с людьми — начинал завоёвывать любовь города. Пожалуй, он один во всём Гха’а осмеливался открыто радоваться падению Ти’арга, который столетия назад своим возвышением оттеснил агхов далеко в горы и обрёк их на нищету. Люди, по его мнению, как были, так и остались врагами детей гор, и ничто в мире не способно закончить эту древнюю вражду.

Так думали многие, но лишь Тингор кричал об этом на каждом углу; в такие моменты его глаза краснели, а в уголках губ скапливалась слюна. Кетхе становилось грустно и слегка противно, когда она видела его таким. «Пусть они перегрызутся друг с другом и вернут нам наконец-то место в Обетованном! — пытаясь кричать повнушительнее, Тингор постоянно срывал голос и задыхался. — Если только королева Хелт и додумалась до этого — прекрасно, пусть делает с южными королевствами, что ей угодно, а потом поделит их с нами. Проще будет ужиться с Альсунгом, чем со лжецами из Ти’арга и Дорелии — сколько раз… — (тут Тингор обычно тыкал пальцем в сторону архивов Гха’а — или в ту сторону, где они, на его взгляд, должны были находиться), — сколько раз их короли обманывали наших предков? В любой нашей хронике об их подлости больше страниц, чем о нашем величии!..»

Вздохнув, Кетха натянула пояс с серебряными бляшками — он обозначал статус незамужней девушки. Одну из бляшек украшала крошечная фигурка из оникса — подарок Бадвагура; Кетха намеренно задержала на ней пальцы. За годы — долгие годы, с детства — у неё скопилось целое собрание статуэток Бадвагура: больших и маленьких, вырезанных небрежно или до занудности тщательно, в течение нескольких лун. На поясе была длинноволосая девушка с рыбьим хвостом вместо ног. Русалка. Кетха упоённо повторила про себя диковинное слово: от него веяло жутью, волшебством и морем — всем, чего она никогда не видела. На рисунки с женщинами-рыбами Бадвагур, конечно, наткнулся в архивах; он любил копаться там не меньше, чем работать с камнем. Наткнулся — и не мог уснуть несколько ночей, пока не вырезал сто шестой подарок для Кетхи…

Кетха опустила голову, на секунду замерев в тишине каменного дома. Ей вспомнилось то, что не должно вспоминаться, вернулась боль — свирепая, точно долгие зимние вьюги на перевалах. Нет спасения от такой боли.

На последнем Совете Семерых Тингор отдал голос за то, чтобы Бадвагура признали кхилиру — отщепенцем, изгнанником, нежеланным гостем под родным хребтом. Если он осмелится вернуться, входы в Гха’а будут для него закрыты — потому что нет иной судьбы для того, кто пролил кровь сородича…

Бедный Мунидар. Он был угрюм, но слишком уж любил пиво и (соответственно) грязноватые шутки. От Кетхи, как и от девушек вообще, стыдливо укрывали их смысл, но она, чуя грязь, вспыхивала всякий раз, оказываясь с Мунидаром в одной компании. Мунидар был недурным ювелиром, приятелем Тингора и доводился им (если Кетха правильно помнила) четвероюродным братом. Клан Белой горы долго оплакивал его, однако никто почему-то не спросил открыто — а Кетха спросила бы, будь у неё право на это, — как, собственно, могла произойти такая беда? Пусть Бадвагур сбежал ночью, будто вор, вдвоём с вероломным некромантом (именно так выражался Тингор, зачитывая обвинение), но что Мунидар — с оружием и в доспехах! — забыл в той же самой заброшенной шахте?.. Он не мог, просто не мог оказаться там случайно, и это мучило Кетху. Она не понимала, как может мать чувствовать то же самое — и смотреть на Тингора с прежней любовью.

Возможно, надо самой быть матерью, чтобы понять.

Кетха была уверена, что Бадвагур невиновен — а если виновен, то сам не сумеет жить с такой ношей и кается, наверное, ежечасно, поочерёдно исповедуясь над каждым своим резцом. Она ни мгновения не сомневалась в этом — и, вызвав семейный скандал, каталась у брата в ногах, умоляла его выступить в защиту Бадвагура… Ничего не помогло. Тингор пнул её тогда, будто собаку, а следом ещё и плюнул; Кетха, глупая простушка, забыла, что сильнее всего его бесят как раз женские слёзы. Ни отец, ни мать не заступились за неё: воля вождя свята для всего клана, и кровное родство тут совершенно не при чём — особенно если речь о дочери, бесполезном придатке к роду.

…Так что же всё-таки случится, если она разбудит кого-нибудь? Пожалуй, ничего особенного. Тингор разозлённо зашипит на неё (брат всё чаще срывает на ней гнев, исходя ненавистью к Бадвагуру и всему клану Эшинских копей), назовёт бесстыжей и гулящей, однако ни на что другое у него не хватит запала. Мать вспыхнет и скажет, чтобы Кетха не смела покидать дом без родительского разрешения, да ещё почти ночью и в одиночестве. Разве она хочет, чтобы честное имя их семьи к вечеру трепали по всему Гха’а? А отец… Кетха притронулась к шее — в горле ей снова, уже в который раз, мерещился горький шершавый комок. Отец молча запрёт её в комнате. И ещё, если будет не в настроении, пообещает найти для Кетхи нового жениха: знает, что это пугает её сильнее любых наказаний…

Никто в этом доме не забыл смерти Кадмута, сына Далавара, самого достойного воина и одного из лучших кузнецов в нынешнем Гха’а. Не забыл и не простил.

Никто — кроме самой Кетхи. Она считала, что и прощать-то некому — ведь глупо держать обиду на чёрное колдовство… А её слепые сородичи не уставали проклинать Бадвагура — так, будто он мог что-то изменить. Даже его поход в Ти’арг за волшебником-некромантом, который мог бы спасти их всех, не исправил их незрячести, не смягчил чёрствые, как мясо горных коз, сердца.

Бедный, бедный Бадвагур — взрослый мужчина телом, но сутью — совсем дитя… Затягивая ремешки ботинок из козьей кожи, Кетха вдруг заметила, что улыбается. От мыслей о Бадвагуре у неё теплело на душе, и она часто улыбалась — хотя иногда сквозь слёзы.

Она помнила всё, но Кадмута никогда не было в её снах. Любовь настигает агхов только однажды — и не покидает до тех пор, пока горы не примут их обратно в своё лоно.

Поёжившись от каменного холода, Кетха вышла на улицу. Весь ярус ещё спал — только негромко поскрипывали шестерёнки одного из гигантских лифтов. Он был сразу за поворотом, но Кетха двинулась к лестнице, чтобы не создавать лишнего шума. У стен подрагивали синие и бледно-зелёные светящиеся шары, закованные в железно-стеклянные панцири. Они всегда нравились Кетхе — но теперь навевали жуть. Она лишь сейчас осознала, что впервые осмелилась выйти в одиночку посреди ночи… Неужели в тревожном сне с Бадвагуром случилось что-то ужасное, а она по глупости забыла?

Запахнув накидку, Кетха осенила себя охранным знаком Катхагана. Если её заметит кто-нибудь (особенно кто-нибудь из мерзких друзей Тингора) — позора не оберёшься…

Кетха искренне считала, что дом её семьи стоит в самом красивом и уютном месте Гха’а — возможно, потому, что остальную часть Города-под-горами знала не очень хорошо. Очень удобным было отсутствие соседей, живущих вплотную: до самой лестницы тянулся ряд маленьких кузниц с треугольной эмблемой из молочно-белого опала над входами. Белая гора, их прародина — эти знаки нужны для того, чтобы клан не забывал о ней… Всего один из семи кланов Гха’а жил здесь изначально, другие были потомками агхов-пришельцев. Гаэ-но-катха — «ступавшими по чужим камням». И всё же их праправнуки куют здесь железо и машут кирками в шахтах так много веков, что все разделения давно утратили смысл.

Своя прародина есть у каждого клана Гха’а, но немного осталось древних агхов, помнящих другие времена. Кетха знала, что раньше весь могучий хребет Старых гор принадлежал агхам, как и часть Новых гор на юге Обетованного. И что под каменными толщами цвели и шумели десятки, сотни городов, подобных Гха’а…

Она всё это знала, но представить себе не могла. Для неё мир ограничивался Гха’а. Всё здесь было так знакомо, так правильно, и ей всегда не удавалось понять Бадвагура: отчего же его, неугомонного, постоянно тянет наверх?..

Ещё раз вспомнив о Бадвагуре, Кетха чуть не оглохла от звенящего стука сердца — а в следующий миг узнала в нём стук кузнечного молота. Кто-то, несмотря на время, трудится у наковальни… Странно. Среди агхов не принято бодрствовать по ночам.

Спускаясь, Кетха слышала, как стук приближается — значит, кто-то на нижних ярусах…

Ступени лестницы были сделаны ладно и крепко, как и всё в Гха’а; Кетха просеменила по ним меж двух колонн, каждую из которых украшала резьба, изображающая деяния агхов прошлого. Далеко вверх и вниз, в тёмное чрево гор, уходила каменная летопись с бородатыми фигурками в доспехах и шлемах. Пока рука Кетхи скользила по холоду кованых перил, она вспоминала, как Бадвагур критиковал эту резьбу. Вечно то одно, то другое казалось ему грубым, бессмысленным — или, наоборот, слишком неправдоподобным… Кетха не спорила: ему, конечно же, было виднее. Они вообще никогда не ссорились, даже в детстве, потому что легко соглашались друг с другом.

Кадмут был совсем не таким. Впрочем, она и общалась-то с Кадмутом от силы раза три… Их отцы сговорились быстро и без особых сложностей; Тингор — как-никак вождь клана — тоже очень поддерживал этот союз. Кадмут казался Кетхе слишком серьёзным и взрослым, почти стариком.

Стук становился громче — решительный, даже чуть бунтарский. Кетха забеспокоилась: кто бы это мог быть? Звук, кажется, доносится как раз со стороны Святого места — оттуда, куда она направляется… На два яруса ниже он стал совсем отчётливым, обрёл звонкую величественность, которую Кетха обычно не замечала днём, когда весь Гха’а жил одним стуком молотов.

В полумраке тускло сияла медная статуя Дагарат Доброй — жены первого вождя клана Эшинских копей. Она считалась лучшей врачевательницей среди женщин горного народа. Бадвагур рассказывал Кетхе, что этот вождь (имя его не сохранилось в хрониках), единственный из агхов, однажды бился с драконом и победил его. Было это, конечно, ещё в ту пору, когда драконы не покинули Обетованное… Сам Бадвагур был бы явно не против жить в ту эпоху. Он редко говорил об этом — смущался, — но Кетха о многом догадывалась сама. С Бадвагуром вообще было несложно догадываться самой: всё было будто бы ясно прорисовано на его широком, по-медвежьи выпуклом лбу.

Семья Бадвагура жила прямо за этой статуей, а ещё чуть дальше находилось Святое место. Кетха вздохнула, признавая своё поражение, и подняла голову: ей нет необходимости прятаться.

— Да благословит Катхаган твой молот, Котр, сын Бадвагура, — сказала она. Проклятая необходимость произносить это имя; хорошо, что сейчас не видно, как она покраснела. Бадвагура назвали в честь деда — распространённый обычай в Гха’а.

В темноте голос Кетхи звучал тоненько и как-то беззащитно; оторвавшись от наковальни, старый Котр посмотрел на неё. Точнее, сначала куда-то вдаль — в сторону чёрных точек пещер, виднеющихся вдали. В клане Кетхи их величали Приютом Нетопырей, а в клане Бадвагура — Ноздрями Скал (вариант родного клана, конечно, нравился Кетхе больше).

Наконец нащупав её полуслепыми глазами, старый Котр отёр пот со лба. Его волосы — курчавые, как у сына, и белые, будто жирное козье молоко, которое мать Кетхи ставит на стол к ужину, — промокли от долгой работы. Кетха не видела старика очень давно — безумно, непозволительно давно, если учесть, что провела в доме Котра почти всё детство. Это произошло не по её вине, но сейчас ей стало стыдно… И ещё она поняла, что скучала не только по Бадвагуру, но и по его отцу — единственному обитателю этого незрачного дома, который одной из стен привалился к кузнице.

— И тебе добра в каждом деле, Кетха, дочь Кольдара, — тускло откликнулся Котр. Кетхе показалось, что он не сразу вспомнил её имя. Ничего удивительного: в последние луны старик был так медлителен и погружён в себя… Большая, тёмная тягота томила его изнутри — в чём-то та же, что саму Кетху.

— Отчего ты так поздно работаешь? — нерешительно спросила Кетха. Старик выглядел одиноким и потерянным, ей хотелось обнять его. А ещё, конечно же, щипало женское любопытство: Котр успел встать так, чтобы закрыть от неё наковальню и то, что лежало на ней, — почти готовое.

— Отчего ты так рано не в родительском доме? — в тон ей прогудел Котр. В лукавом прищуре его глаз — карих и тёплых, как у Бадвагура, — Кетха узнала родное, давно знакомое выражение. — Девушкам не полагается бродить по городу в темноте.

— А кузнецам — будить соседей шумом.

Котр не ответил. Словно позабыв о присутствии Кетхи, он повернулся к наковальне и поднял с неё что-то длинное — необычайно длинное и громоздкое, учитывая его рост, невеликий даже по меркам агхов. По-молодецки крякнув, замахнулся (Кетха отшатнулась) и погрузил выкованное, всё ещё обжигающе горячее оружие в бадейку с водой, поджидавшую тут же. Раздалось сытое шипение, и над водой поплыли клубы пара. Кетха робко подступила поближе.

— Это меч, шохн Котр?.. Ты не успел выполнить заказ для кого-то из воинов? — Котр всё молчал, поэтому она осмелилась предположить другое: — Или, может, людские рыцари снова стали присылать заказы на оружие?..

А скорее всего, это меч для брата Бадвагура… Он давно служил в страже Гха’а и готовился, если верить слухам, пойти наёмником на поверхность, на людскую войну. Но только — тут Кетха совсем встала в ступор — меч всё-таки просто гигантский для него.

И, кроме того, почему Котр куёт его по ночам — так, будто это секрет?

Неужели?..

Котр распрямился и гордо поднял клинок над головой; блеск стали резанул Кетху по глазам, как грозовая молния. С восторженным ужасом она смотрела, как тонко и прочно лезвие лежит у кузнеца в руках, как стремительно оно сужается к концу, как упруго круглится позолоченное навершие… Котр тщательно выдавил ямку на рукояти, но пока она пустовала — дожидалась своего камня. Почему-то Кетха не сомневалась, что он будет красным: рубин или гранат, похожий на кровь.

— Это меч для меня, о девушка, — медленно проговорил Котр — дряхлый старик, который теперь выглядел совсем не по-старчески. — Длинный меч, как ковали раньше… Для меня или моего младшего сына, когда он вернётся. А ещё — для любого, кто захочет отстоять правду.

— Правду? — пробормотала Кетха. Она начинала понимать, но не верила своему счастью. — Так на самом деле ты не веришь в предательство Бадвагура? Не веришь в его преступление?..

— Я его отец, — с достоинством вождя сказал Котр, опуская меч. — Как я могу не верить в него? Как могу не желать его спасти? И как могу, — (тут карие глаза из тёплых стали ледяными — в Бадвагуре она никогда не видела такой ненависти), — смириться с тем, что творит твой брат и его сторонники?.. Нет, Кетха. — (Котр опять ссутулился, без всякого желания возвращаясь к обычному облику. Запоздалая искра, взметнувшись от наковальни, высветила двери кузницы у него за спиной). — Нет больше моих сил выносить позор, которому отдался наш народ. Страх волочет нас за собой, как козлят на убой.

Раньше Кетха не слышала, чтобы старый Котр говорил так долго (больше десятка слов за раз, подумать только!..), а самое главное — с такой горечью. Она прижала руки к груди, стараясь сдержать глупые, внезапно нахлынувшие слёзы; но перед глазами уже мерцала туманная пелена.

— Страх перед королевой Альсунга?

— О да. Страх перед королевой Хелтингрой, белой ведьмой… И теми древними силами, которым она служит, — Котр с отвращением потряс головой, не выпуская меча. — Твой Тингор и много кто ещё — да что там, почти все — думают, что мы не сможем им сопротивляться. Что биться против Альсунга в новой войне нет никакого смысла. А я думаю и вижу другое. — (Он любовно провёл заскорузлым ногтем по рукояти — в точности как Бадвагур водил по своей резьбе). — Никогда ещё агхи не были безропотными козлятами. Никогда не предавали тех, с кем были в союзе — даже если это «всего лишь Ти’арг», как говорит вождь Далавар… Раз ты увидела меч, я не стану больше скрываться, дочь Кольдара. Скоро придут большие перемены. Скоро все, кто захочет, смогут сражаться за свою свободу против тёмного колдовства.

— То есть… поддержать врагов Хелт?

— Вот именно, — кивнул Котр. — И дело моего сына. Чтобы он вернулся сюда оправданным… И чтобы смог взять в жёны одну упрямую, надменную девчонку. Ту, что ни разу не удосужилась заглянуть к нам за всё это время. Ты случайно не знаешь такую, дочь Кольдара?..

Вот это уже просто нельзя было выдержать. Кетха удивлялась, как не сломалась раньше. Шмыгнув носом, она бросилась к старику (он, к счастью, вовремя отложил своё творение) и молча уткнулась лицом ему в грудь.

… — Храни его, Катхаган. Храни его на земле, под землёй и в море. Храни его на войне и в мире, в пути и у очага, рядом с друзьями и врагами. Пусть камни под его ногами будут крепкими, как его душа и слово. Пусть уныние оставит его, как реки в наших горах весной оставляют ледяные доспехи. Смилуйся над моим сердцем, Катхаган. Смилуйся и приведи его домой.

Так шептала Кетха, дочь Кольдара из клана Белой горы, приникнув макушкой к стопам статуи Катхагана в тёмном каменном святилище. Но разноцветные камни статуи были холодны, а её глаза, сделанные из кусочков бирюзы, ничего не отвечали на её молитву.

ГЛАВА I

Лэфлиенн (западный материк). Пустыня Смерти, Молчаливый Город

Лететь на драконе оказалось для Тааль не так странно, как находиться в новом теле. Всё-таки высота естественна для майтэ; неестественно, лишь если дарит её кто-то другой.

Полупрозрачные кожистые крылья неуловимо-текучего цвета поднимались и опадали по обе стороны от Тааль. Сквозь них просматривались и небо, и песок Пустыни, щедро облитый рассветными лучами, и серовато-белые развалины Молчаливого Города, к которому направлялся дракон. Но крылья были вполне реальны, как и широкая, бугристая драконья спина под Тааль. Вдоль позвоночника дракона тянулась цепь гребней — изящно-заострённых, вместе напоминавших волну ряби на озёрной воде, — и Тааль, по совету своего нового спутника, уселась меж двух таких гребней. Обхватив новыми ногами позвоночник дракона, защищённый чешуйчатым панцирем (чешуйки в среднем были с ладонь Тааль и больше), она чувствовала себя почти уютно и совсем не боялась не удержаться — так, будто за спиной остались её собственные крылья…

Мелькнула тоскливая мысль: долго ещё придётся привыкать без них. Почему-то Тааль не сомневалась, что на этот раз крылья к ней не вернутся.

Возможно, не боялась она ещё и потому, что дракон летел невысоко и осторожно, без резких рывков или рискованных поворотов. Сама Тааль бывала очень даже склонна к ним, но его выбору сейчас скорее радовалась… Точнее, радовалась бы, если бы не была вот так, до отстранённого бесчувствия, ошеломлена всем происходящим.

Дракон разворачивался при помощи длинного, гибкого хвоста с острым треугольным наростом на кончике; взбираясь на своё место (с усилиями, потому что ноги нетвёрдо держали её), Тааль успела заметить мерцающие на хвосте разводы — по-видимому, когда-то его украшал богатый узор, словно на крыльях бабочки. Когда-то — когда дракон ещё не обрёл вот такую полувоздушную форму. Тааль хотелось верить, что он не всегда был таким, не всю жизнь… А сколько живут драконы? От одной мысли об этом у неё перехватывало дыхание — сильнее, чем от жаркого ветра, бьющего в лицо. За весь короткий полёт она больше ни разу не оглянулась на хвост, но ощущала, как каждое его движение упруго отзывается в драконьем позвоночнике.

Проводник Тааль сидел впереди, за следующим гребнем, и она обхватила его спину неуклюжими руками, беспёрыми, лишёнными когтей; как и ноги, они пока казались чем-то чужеродным, пригнанным кое-как. Или, может быть, иллюзорно-призрачным, подобно дракону… К слову, Тааль подозревала, что её бескрылого спутника тоже разве что с натяжкой можно назвать живым. Его кожа, конечно, была не прозрачной и ртутно-текучей, а просто бледной и прохладной, несмотря на палящее солнце; ветер путал лёгкие тёмные волосы, небрежно собранные в хвост какой-то тесёмкой; чуткие пальцы то и дело дотрагивались до драконьей чешуи там, где туловище переходило в шею: бескрылый направлял полёт, и гигантское существо подчинялось каждому ласковому прикосновению. Но Тааль, смущённо касаясь узкой спины и ощущая вздымавшиеся от дыхания рёбра под тонкой тканью одежды, всё же отлично видела, что её спутник не отбрасывает тени. Видела она и то, как солнце временами начинает просвечивать сквозь его скулы и высокий открытый лоб; и ощущала, как весь его облик, по мере приближения к полуразрушенным стенам, становится всё более бестелесным — сотканным из теней, и лунного света, из чужих снов и чужой памяти. Плоть то истончалась и таяла под её руками, то вновь обретала плотность — как только она задумывалась об этом. Тааль не знала, смущает ли бескрылого своей наблюдательностью, и мысленно благодарила его за молчание.

Молчание, впрочем, тянулось не так уж долго: полёт скоро подошёл к концу. Увидев, как приближается земля, Тааль испытала знакомый укол сожаления. Лишь в небесах, пусть даже невысоко, можно быть по-настоящему счастливым… На земле возвращаются боль, и тревога, и невыполненные обязательства с дурными снами, с чередой суетных забот. Они приходят, как только воздушный океан перестаёт колыхаться под ногами, а пьянящая свобода — врываться в лёгкие. Лишь в небесах можно сполна чувствовать, что живёшь.

Дракон перелетел через источённую древностью стену с белыми воротами и, лениво поведя змеиной головой, стал снижаться. Вскоре все четыре лапы заскребли по песку, а перед глазами Тааль выросло второе, внутреннее кольцо стен. Теперь они были так близко, что она различала полустёртую резьбу на камне: круглые древесные кроны, и какие-то махины, переплывающие море, и драконы, драконы, драконы — десятки огромных, с любовной точностью высеченных драконов. Какие-то из них замечательно сохранились, от других остался лишь размытый силуэт, одно ущербное крыло или половина лица (отчего-то уже не хотелось говорить: морды). Пока проводник подавал ей руку, помогая спуститься, Тааль ошарашенно смотрела на драконов величиной с галку и высотой с башню, на драконов с рогами, на драконов, дышащих водяным паром (мастера древности выскоблили каждую капельку, чтобы вода и без цвета легко отличалась от пламени)… Чешуя одного из драконов напоминала кружевные воронки. На каменной плите он обвил цветущее дерево — может быть, поэтому сам походил на громадный цветок.

— Я никогда не думала… — пробормотала Тааль, силясь подобрать слова. Она спрыгнула на песок, уже успевший раскалиться, и он обжёг ей кожу пяток — новую, уязвимо-тонкую, — так, что она вскрикнула от боли. Чтобы устоять, пришлось схватиться за плечо провожатого. — Не думала, что…

— Что они такие разные? — с улыбкой закончил бескрылый. Бережно обхватив Тааль одной рукой, другой он погладил драконью морду — или, скорее, коротко потрепал меж ноздрей. Он явно знал, где именно гладить: чешуйки там были частыми, узкими и нежными; дракон благодарно фыркнул и заурчал, жмурясь с доверием старого друга. Потом отстранился, по-кошачьи напрягся, присев на лапы, мощно оттолкнулся и взлетел; Тааль заслонилась ладонью, но в лицо ей всё равно брызнул фонтан песка.

— Да, — кивнула она, с завистью провожая взглядом полупрозрачное существо. Переливаясь всеми оттенками от зелёного до густо-фиолетового, дракон описал плавный круг над ними, издал прощальный рык и скрылся за кольцом стен. Ещё несколько ударов сердца она слышала шорох его крыльев, а затем вернулась тишина. — Да, наверное. Это по-прежнему так или?..

Тааль боялась договаривать — боялась услышать жестокую правду о том, что все эти удивительные существа исчезли или стали бесплотными призраками. Её спутник вздохнул и на мгновение прикрыл дымчато-серые, лишённые всякого определённого выражения глаза. В таких глазах нетрудно потеряться; и что-то подсказывало Тааль: терялись многие.

— Раньше, несомненно, драконов было куда больше. Теперь осталось не так уж много пород: им нужен простор, а на том клочке земли, который сейчас в их распоряжении, нелегко размножаться и искать пропитание… Но нельзя и сказать, что всё совсем безнадёжно. Каждого дракона сейчас очень берегут. Их кладки хранятся, как вода в Пустыне, а у детёнышей есть всё необходимое.

— Кто бережёт? — спросила Тааль, с досадой услышав, как сорвался её новый голос. Он был и похож на прежний, и совсем не похож — будто одна и та же песнь майтэ, спетая в разных традициях либо на разных тонах. Это сбивало с мысли. — Бессмертные? Тауриллиан?

Серые глаза пристально глянули на неё — и тут же отправились в новое странствие по стенам и песку.

— Потерпи ещё немного, Тааль. Совсем скоро мы всё обговорим, обещаю. А пока — будь моей гостьей… Прошу.

Изящно вывернув руку, он сделал приглашающий жест. Тааль шагнула вперёд, тщетно стараясь не раскачиваться (какое всё же большое, громоздкое, непропорциональное тело, и как голова высоко от земли!..) и не шипеть от боли на горячем песке. В этих стенах ворота не сохранились: на их месте зиял провал, края которого будто пустынные ящерицы обгрызли. Было видно, что внизу кладка на немалую высоту осела, уйдя в песок.

— Ты привыкнешь, — услышала Тааль, робко проходя через арку бывших ворот. Рельефный каменный язык одного из драконов — раздвоенный, как у змеи, — чуть не оцарапал ей щёку… В голосе бескрылого звучало искреннее сочувствие; вот только теперь — после кентавров, Двуликих и грифов, после загадок Хнакки и Эоле — Тааль тяжело было поверить в любую искренность. — Обязательно привыкнешь. Новое тело — это всегда испытание.

— Дайте мне, пожалуйста, руку… — всё-таки осмелилась попросить она, обнаружив, что голова заново начинает кружиться. — Мастер Фаэнто, ведь так?

— Так, — он с готовностью пошёл рядом, ради неё замедляя шаги. — Но друзья когда-то звали меня просто Фиенни.

Фиенни. Точно трель закатной песни — той, что так дивно даётся матери.

Мать… Тааль закрыла глаза, отгоняя воспоминание о ночном бдении и разговоре с ней. Слишком больно вспоминать об этом, даже зная, что всё — плоды колдовства песчаного старика Хнакки и, возможно, самих тауриллиан. Больно и унизительно: они надругались над самым дорогим для неё, над печалями и радостями родного гнезда. Всю свою недолгую жизнь Тааль стыдливо, как любая майтэ, прятала свои раны — а они, смеясь, погрузили в них пальцы, содрали тонкую корочку…

Тааль надеялась, что мастер Фаэнто непричастен к бдению и трём загадкам Хнакки, а тем более — к тем испытаниям, которые чуть не прикончили её раньше. Почему-то, идя с ним бок о бок, она ощутила, что ей очень важно это знать.

— Фиенни — как хорошо звучит. Музыкально.

Он шутливо поклонился.

— Высшая похвала от майтэ. Я польщён.

Тааль нерешительно улыбнулась. С ним рядом было хорошо. Она растерялась, обнаружив это в себе: ей потребовалось не так уж мало времени, чтобы привыкнуть, например, к Гаудрун и Турию. А полупризрачного человека, бредущего рядом, она видит впервые в жизни — но с ним рядом так легко, будто они знакомы целую кучу солнечных кругов…

— Я должна знать, что случилось с моими друзьями, Фиенни. Вы расскажете мне? Почему их здесь нет?

— Потому что это место не для смертных. Для тебя сделано огромное, потрясающее исключение, — без всякого выражения пояснил он.

— Но где же они тогда?

— Вероятно, там, где хотели оказаться. Тауриллиан умеют дарить желаемое.

Тааль искоса посмотрела на него. Было непонятно, говорит он серьёзно или горько насмешничает.

— Со мной был кентавр-звездочёт, Турий-Тунт, который оставил свой садалак, чтобы идти со мной на юг.

Она снова покачнулась, не устояв, и Фиенни стиснул ей локоть; даже в этом простом движении он ухитрился показать не снисходительность, а заботливое уважение.

— Впечатляющее доверие, — убеждённо сказал он. — Для любого кентавра порвать связи с садалаком — значит нанести себе неисцелимую рану.

— Да, — Тааль кашлянула: ей сдавило горло. — А теперь я даже не знаю, жив ли он… И ещё со мной летела майтэ, моя подруга из гнездовья у Алмазных водопадов. Она искала своего маленького брата, которого тауриллиан угнали в свои земли…

За второй стеной им открылась широкая, мощённая фигурной плиткой площадка. Колонны маленького древнего здания замерли справа; Тааль заметила, что полукруглую крышу здания прикрывает навес из тонкого и лёгкого, как яичная скорлупа, материала. Навес выцвел, но когда-то, по-видимому, был небесно-голубым; продуманная защита от солнца Пустыни… Только вот для чего она призракам, которые, по слухам, населяют Молчаливый Город?

— Да, я слышал, что они ищут сторонников, — задумчиво откликнулся Фиенни. Он отвёл Тааль чуть в сторону, чтобы она не наступила ненароком на кусок чьей-то каменной лапы; лапа была когтистой, но короткой и покрытой тщательно вырезанными шерстинками — явно не драконьей. Рядом, прямо на солнцепёке, валялись гордая голова льва и крыло, похожее на орлиное. Грифоны?.. Отец рассказывал Тааль о них, но твердил, что они давно вымерли…

Она поняла, что голова кружится с новой силой.

— Это были не поиски. Их угнали силой, как… рабов.

На этот раз Фиенни долго молчал.

— Мне тоже известно далеко не всё. Но, насколько я знаю, с ними всё в порядке, Тааль. Если тауриллиан дали слово, они сберегут твоих друзей.

«Даже если слово дали через тех отвратительных грифов?» — усомнилась Тааль, но промолчала. Город, исподволь выраставший вокруг, казался ей всё более удивительным.

Они миновали странный дворик и вышли к развилке из трёх широких не то дорог, не то улиц. Здесь стояло то, что осталось от впечатляющего, в три нынешних обхвата Тааль, дерева. Дерево тоже было, разумеется, не настоящим, а вырезанным из гладкого чёрного камня с серебристыми прожилками. Ветви его были голыми, но когда-то на них, наверное, звенели драгоценные листья… Тааль предположила, что дерево служило своего рода указателем. Одновременно ей вспомнилась Серебряная роща, где они впервые встретились с Турием; тревога за него мешала ей восхищаться.

— Нам туда, — сказал её спутник, указывая направо. Там виднелось приземистое строение из розоватого песчаника. Тааль сначала решила, что жара искажает ей зрение: таким оно было громадным — не разглядеть конца… Ступени у входа тоже были розовыми, с коричневыми разводами, и сияли на солнце так, словно время их не коснулось. То здесь, то там Тааль замечала остатки невысоких колонн (нечто вроде беседок?) и изящных каменных скамей, прикрытых навесами из того же странного материала. Кое-где его нежная голубизна переходила в лиловый или салатовый, иногда попадались рисунки с солнцем, луной и созвездиями. Кто знает — может, когда-то эти звёзды могли двигаться, повинуясь искусной магии или тонким механизмам?

— Что это?.. — растерянно прошептала Тааль, как только они приблизились к розоватой громаде. Над входом, само собой, вновь были высечены драконы. Их запечатлели в полёте — рядом, со сплетёнными хвостами, изогнувшихся в странном томлении. Отчего-то Тааль смутилась.

Понаблюдав за её реакцией, Фиенни тихо засмеялся.

— Много веков назад это место звали Лабиринтом. Через него нужно пройти, чтобы попасть в ту часть Города, где живу я.

Тааль отметила, что он не сказал: «Где живут такие, как я»; она опять не стала расспрашивать, боясь проявить бестактность. Пока везде царили такие же тишина и безлюдье, как во всей Пустыне — и как в любых руинах Неназываемых от северных до южных краёв.

— А что было в этом лабиринте? — спросила она и, морщась от боли в неловко устроенных мышцах, поставила ногу на первую ступень. — Какие-нибудь чудовища?

— Нет, зачем же? — (Образ Фиенни постепенно плотнел и наливался яркостью; Тааль заметила даже блёклый румянец у него на щеках. Не оттого ли, что они углублялись в Город?..). — Никаких чудовищ, Тааль. Просто торговые лавочки, и жилища тех, кто победнее, и места, где собирались повеселиться и послушать музыку… Тут было раздолье для певцов и волшебников. Да-да, — улыбнулся он, когда в сером тумане глаз отразилось глупо-изумлённое лицо Тааль. — Когда-то здесь кипела жизнь. Очень разная и не совсем обычная, но всё-таки жизнь.

Тааль пыталась и не могла представить себе такое. Они вошли в высокий проём, и она увидела пустые петли. Возможно, здесь были высокие двери из настоящего дерева? Возможно, они стояли распахнутыми до самого заката, гостеприимно впуская путников?..

Она крепче вцепилась в локоть Фиенни. Теперь ей казалось, что каждый камень вокруг, если дотронуться до него, окажется тёплым от недавнего прикосновения чьих-то рук — или лап, или крыльев.

Со всех сторон потянулись запутанные переходы, пронизанные нишами или подобиями маленьких пещер. Кажется, изнутри пещеры делились на комнаты и могли даже состоять из нескольких ярусов. Фиенни шёл непринуждённо, всегда зная, куда повернуть, но Тааль не удавалось представить, как можно ориентироваться в такой мешанине… Проходы то сужались, то становились широкими, как речные долины. Квадратные сооружения, выстроившиеся у розовых стен непрерывными шеренгами, заставили Тааль ахнуть: они были деревянными, из превосходных, крепких лесных пород. Она легко определяла их на глаз: старина-дуб, сосна, бук, клён, отполированное до блеска чёрное дерево… Неужели сюда доставляли древесину со всего материка?

— Что это такое? — пролепетала Тааль. Она стеснялась бесконечных вопросов, но не могла удержаться. Гулкое эхо разнесло её голос по стенам, разветвило во всех направлениях и закоулках; она лишь сейчас поняла, как потрясающе-прохладно здесь, под крышей. — Какие-нибудь жертвенники, алтари?..

— Ох, Тааль, — опять засмеялся Фиенни — легко и певуче, точно серебряные колокольчики звякнули. У Эоле и то получалось, пожалуй, грубее. — Значит, такую память о себе оставили тауриллиан в Лэфлиенне? Думается, они бы не обрадовались… Это просто-напросто торговые ряды, прилавки. Здесь продавали и обменивали всё на свете — серебро и камни, свитки, карты и стрелы кентавров, и ткани тоньше паутинки, сотканные лесными феями… Боуги везли сюда амулеты и другие магические приспособления, им в этом не было равных; агхи из-под гор — оружие и доспехи, пробить которые не могла даже праща великанов. Твои сородичи приносили в клювах целебные травы и мази — а ещё, конечно, их песни ценились на вес золота. Сюда забредали даже Двуликие, или оборотни, для своих загадочных дел… Я уж не говорю о людях — бескрылых, беззеркальных, двуногих, называй их, как угодно. Их были здесь сотни тысяч, Тааль. Многие жили прямо тут, в Лабиринте, и занимались своим ремеслом. Кожевники, и стекольщики, и кузнецы, и творцы свечей из ароматного воска… Только представь: какой-нибудь седобородый учёный, отложив толстый словарь русалочьего языка, вечером возвращался к себе в каморку, в одну из таких вот пещер — а там его ждала жена-гадалка с хрустальным шаром, и глаза её были жёлтыми от драконьего пламени, на которое она насмотрелась днём…

Голос увлёкшегося Фиенни стал выше и напряжённо дрогнул; Тааль слушала, мечтая не пропустить ни звука. От каждого его слова толпы прекрасных миражей обступали её.

— Русалочий язык?..

— Да, язык морского народа. Услышав его однажды, можно потерять разум, как и от их зелёных безжизненных взглядов… Раковины и жемчуг, белый, будто солнце в Пустыне или снежные шапки на вершинах гор, — о, как люди и тауриллиан восхищались ими! Думаю, эти прилавки ломились от жемчуга, так что агхи завистливо скрипели зубами…

— А драконы?

— Те навесы, что здесь повсюду, строили из скорлупы драконьих яиц. Когти и зубы, кусочки шкуры, кости умерших драконов — всё это были драгоценные товары, дивный сон для любого мага или собирателя древностей. А тем временем живые драконы ревели тут же, за стенами, и летали над садами Города — но магия укрывала сады, спасая от пламени… Да, Тааль, в это трудно поверить, но сады цвели здесь повсюду — в парках, вокруг тихих прудов с зарослями плакучих ив по берегам, и возле сверкающих дворцов тауриллиан. Пьянящая кипень яблонь, и розы ста двадцати оттенков, и лилии, и кусты жимолости — о, в этом знали толк! Садовники Города водились с феями, цветочными и древесными атури (их ещё зовут дриадами, знала ли ты?), так что в этом нет ничего странного… Были и навесные сады, и сады на висячих мостах, сады над головами прохожих: идя по улице, можно было попасть под дождь во время поливки, а над собой рассмотреть парящие в воздухе влажные корни!..

— Но ведь вокруг Пустыня, и вода…

— Волшебство тауриллиан поднимало воду из-под земли, доставляло её прямо от Великой реки с севера, а ещё — из горных озёр. Тогда тауриллиан были ещё в союзе с атури, стихийными духами — отсюда и чистейшая вода, и лучшие камни, и древесина… Музыка играла здесь, не умолкая — и какая музыка, Тааль! Ты, как майтэ, наверняка оценила бы… Состязания менестрелей — я хочу сказать, певцов и музыкантов — собирали толпы со всего Лэфлиенна. А рукописные книги, созданные заклятиями! А головоломки боуги, над которыми месяцами бились мудрецы! А жуткие предания Двуликих-волков, рассказанные ночью, у зажжённого огненным атури костра… Вот чем был этот Город — до того, как стал Молчаливым. То была столица тауриллиан, сердце Лэфлиенна и всего Обетованного, Тааль.

Сердце самой Тааль уже готово было выпрыгнуть из груди. Дрожа, она ловила каждое слово Фиенни — несмотря на то, что тот стал напоминать одержимого. Все эти подробности, кажется, почему-то были жизненно важны для него, были необходимостью и верой. Что-то в самой Тааль трепетало, отзываясь на них.

Она очнулась, лишь когда солнечный жар снова опалил ей голову.

Потолок внутри Лабиринта почему-то был полупрозрачен и пропускал свет, но не губительный, как снаружи, а приглушённо-розоватый и тёплый. Как только Тааль оказалась на новых ступенях, увитых каменным плющом и лимонно-жёлтых, жар Пустыни вернулся и отрезвил её. Они прошли Лабиринт насквозь — и она почти не успела заметить, как.

— Посмотри туда, Тааль! — шепнул Фиенни, и его невесомое дыхание, подобно крыльям бабочки, коснулось щеки Тааль. — Посмотри в фонтан.

Перед жёлтыми ступенями действительно стоял огромный фонтан: круглая чаша и сложное сооружение в форме раковины, на сгибах которой приютились каменные и серебряные рыбки, морские коньки — а ещё создания, неизвестные Тааль даже понаслышке. Фонтан, естественно, молчал, был полуразрушен и сух; окружающие его скамьи под навесами из драконьей скорлупы много веков пустовали. Однако сама чаша…

Две полупрозрачных, бело-зеленоватых девушки с рыбьими хвостами испуганно воззрились на пришельцев из Лабиринта. Одна из них заплетала подруге длинные волосы, другая изнутри держалась за бортик фонтана. Их хвосты двигались в такт, повинуясь невидимым волнам. Спустившись, Тааль оказалась так близко к ним, что рассмотрела даже перепонки меж белых пальцев — и всё-таки очертания русалок мерцали, а лица походили на сгустки молочного тумана или перистые облака. Издав немой вскрик, вторая русалка обернулась к подруге, выхватила у неё призрачный гребень, — и обе они растворились в воздухе, будто ночные видения Тааль.

— А таковы нынешние обитатели Города, — с пронзительной, древней печалью произнёс Фиенни. Его румянец проступил ярче, тёмные волосы налились тяжестью; он даже словно стал чуть выше (хотя по-прежнему оставался не таким уж высоким — пониже человека из снов Тааль) и раздался в плечах. — Тени, призраки, недолговечные всполохи чьей-то памяти… Постепенно, год от года, они теряют воспоминания о земной жизни, и форму, и голос. Большая часть не помнит даже собственных имён. Оттого и Город стал Молчаливым, Тааль: с тех пор, как ничего не осталось от наследия тауриллиан. С тех пор, как последние люди ушли на восток, в Обетованное.

Люди, Обетованное… Грозовая синева в её снах. Что-то в Фиенни не давало Тааль покоя: ей казалось, что он обязательно должен быть связан с тем, другим. Но как бы спросить об этом, не рассказывая лишнего?..

— Но Вы… Вы совсем не такой, как те русалки. Почему? — (Они снова шли рядом, в ногу, и Фиенни долго молчал, рассеянно покусывая нижнюю губу. На поясе у него Тааль лишь сейчас заметила маленький, втиснутый в простую круглую раму кусочек стекла). — Потому что Вы тоже… волшебник? Вам удаётся поддерживать иллюзию?

Они обошли фонтан и вступили в ровные, обладающие собственным неспешным ритмом переплетения улиц. Проходя мимо изящного высокого здания, Фиенни грустно улыбнулся и покачал головой.

— Дело не в магии, Тааль. Очень далеко отсюда, в Обетованном, я правда был волшебником. Однако, боюсь, от моей магии уже мало что зависит… Здесь правила создают тауриллиан. Они и поместили меня в Молчаливый Город — хотя никто не ждал меня здесь, и я не должен был тут оказаться… Как и ты изначально, впрочем.

— Тогда в чём же дело? — с нажимом спросила Тааль, решив всё-таки добиться истины. Она в самом деле говорит с мертвецом или только убедила себя в этом?.. — В чём, если не в магии?

Кончиками пальцев Фиенни коснулся белой стены; на крыше здания блестел пучок красных кристаллов, однако на месте окон зияли зубчатые провалы, кое-где занесённые песком.

— Думаю, в том, что я не так давно умер, как прочие в этом месте, — он выждал пару секунд, но Тааль не решилась ответить. — На всякий случай держись ближе ко мне, Тааль. Мы совсем скоро дойдём, но призраки могут быть жадны до чужой жизни.

***

По дороге к жилищу Фиенни Тааль встретила и других обитателей Молчаливого Города — но каждый раз не была уверена, не привиделось ли ей. Русалки в фонтане были ещё очень даже живыми и облечёнными в плоть по сравнению с еле заметным остроухим человечком (наверное, это и есть боуги, — решила Тааль, с неловкостью осознав, что ростом он ей по пояс; всё-таки до чего же у неё теперь большое, громоздкое тело). Человечек мелькнул серым пятном возле высокой башни, чтобы тут же испуганно растаять; казалось, что появление посторонних заставляет его вспоминать о собственном существовании и наводит страх. По словам Фиенни, башню когда-то окружала ограда из горного хрусталя и вечно цветущий садик, который тоже не пощадило время.

На крыше городской купальни (Тааль никогда бы не догадалась, что это именно купальня, если бы Фиенни не сказал ей) угнездился крошечный, не больше крупной лесной кошки, дракончик. Он дремал, обернувшись хвостом, был так размыт и бесцветен, что напоминал клочок тумана. Тааль решила, что это детёныш, и не сумела удержаться от вздоха. Ей вспомнился лисёнок в когтях грифа; а ещё — бурые разводы на скорлупе материнского яйца… Следы разложения, которого не должно было быть, смерти, случившейся до рождения.

— Он всегда спит, — сказал Фиенни, проследив за взглядом Тааль. От его слов впервые повеяло смертным холодом, хоть рука и оставалась тёплой. — Должно быть, умер совсем младенцем, и никакая память не удерживает его. Возможно, здесь он счастлив больше других…

— Как сюда попадают? — осмелилась спросить Тааль. — Здесь ведь не все… не все, кто…

Почему-то ей не хватало воли сказать: умер.

— Не все ушедшие? — подсказал Фиенни. — Нет, конечно. Кроме меня, все в Молчаливом Городе — отсюда, с западного материка. Все либо сами не смогли обрести покой, либо связаны магией тауриллиан.

— А Вы…

— Я на особом положении, если можно так сказать, — улыбаясь, проговорил Фиенни. — Сначала тауриллиан считали меня кем-то вроде советника по делам Обетованного.

— Сначала? — с опаской уточнила Тааль. — А сейчас уже нет?

— Сейчас я не помогаю им, — просто и искренне сказал Фиенни. Часть его лба на секунду стала прозрачной; он скользнул запястьем по зеркалу на поясе, чтобы исправить недочёт.

— Значит, Вы на стороне атури?

— Я ни на чьей стороне — уже очень давно. Я лишь подведу тебя к итогу пути, который тебе предназначен… — (Это звучало не лучше, чем ребусы Эоле в пещере, и Фиенни отвернулся, как если бы и сам ощутил неловкость. Потом свернул за угол и с явным удовольствием потянул носом). — Жасмин, Тааль. Мой собственный маленький оазис.

Здесь действительно рос жасмин — посреди песка и каменной крошки; изящный куст, усыпанный белыми цветами. Улицу пропитал тонкий, до странности печальный аромат; Фиенни шла эта горьковатая сладость. За кустом жасмина Тааль разглядела уютную овальную дверь из красного дерева — с позолоченным дверным молотком и чисто выметенными ступенями. В городе призраков и руин это выглядело слишком… нормальным. Тааль будто набрела на чужое гнездо.

О себе напомнила боль в ногах, а после — тяжесть волос, оттягивающая затылок. Да, больше не «гнездо»… Наверное, ей следует привыкать к дверям и каменным стенам. Тауриллиан и атури плевать, что полёты будут с мучительной ясностью возвращаться к ней во снах.

— Вы вырастили жасмин с помощью магии? — спросила Тааль, пока Фиенни открывал дверь. Она растворилась почти бесшумно, но даже неприметный скрип в тишине прозвучал, как грохот.

— Конечно, — как бы в забытьи ответил Фиенни. Он уже стоял на пороге, почти касаясь макушкой притолоки и словно не желая отрываться от жасмина. Тааль впервые подумалось, что обязанность провожать её через Город его тяготит. — Проходи, Тааль-сновидица. Будь моей гостьей.

Тааль не знала, каким полагается быть жилищу бескрылого, — но дом Фиенни сразу показался ей образцом. Всё внутри небольшого помещения было подобрано, сделано, поставлено с таким вкусом, с такой любовью к каждой мелочи, что лучшие хозяйки гнездовья на Высокой Лестнице позавидовали бы. Простая ореховая мебель, открывая свободное пространство, уютными сгустками теплоты жалась по углам. Сначала Тааль удивили два кресла — мягких и громоздких, как медвежата, — но потом она поняла, что жара Пустыни здесь совершенно не ощущается, поэтому они манят, будто в ночной холод. Несколько зеркал разных размеров скучковались у стены напротив; их прикрыли полупрозрачной тканью, пряча то ли от посторонних, то ли от себя. Травяная подстилка скрадывала шаги и прекрасно сочеталась с тёмно-зелёными занавесками на окнах; это делало комнату похожей на сумрачный лес.

Большинство приспособлений, выдвижных ящичков, деревянных коробок были Тааль незнакомы; у неё разбегались глаза. Над столиком, в подвесных полках, небрежными рядами стояли таблички, похожие на драгоценность Турия — древнюю скрижаль «О стойкости»; рядом с ними лежали пергаментные свитки и странные предметы, которые она видела впервые. Пухлые и немного пыльные, белые или желтоватые внутри…

Здесь бы великолепно чувствовал себя дракон, — почему-то подумала Тааль. По крайней мере, в те периоды, когда позволял бы себе отдохнуть от полётов и охоты на оленей с быками… А ещё более великолепно — древесные атури. Как Фиенни назвал их — дриадами?

И ещё ей стало интересно: сколько же нужно воли и мужества, чтобы создать себе вот такой уголок в городе смерти?.. Чтобы всё волшебство — оставшееся лишь настолько, насколько это доступно призраку, — пустить на сотворение этого уголка?

— Что это? — спросила она, осторожно дотрагиваясь до одного из странных предметов.

Фиенни без единого шороха — как и положено тени — снял с крючка начищенный до блеска сосуд и подвесил его над небольшой жаровней в форме драконьей пасти. Жаровня зажглась от щелчка его пальцев. Вскоре вода в сосуде закипела, сосуд мелко затрясся, а из его носика повалил пар.

— Книги, — сказал Фиенни. — Из бумаги, кожи и дерева. Можешь полистать, не бойся. Там такие же письмена, как на табличках кентавров и черепках тауриллиан… А это чайник, Тааль-Шийи. Не стоит смотреть на него, как на чудо, — он усмехнулся краешком губ. — Я постоянно забываю, что ты майтэ. Ты стала красивой девушкой.

Тааль вспыхнула; несмотря на превращение тела, краснела она по-прежнему запросто. Это не обнадёживало.

— В чайнике подогревают воду?

— Вот именно.

— А зачем?

— Сейчас увидишь.

Фиенни стремительно извлёк откуда-то две маленькие округлые чаши и поставил их на стол — поверх звенящих блюдец. Целители в гнездовье плели такие ёмкости из тростника и молодых веточек — для хранения мазей и порошков; в похожих держали и воду в сезон засухи. Но Тааль ни разу не встречала на них ни ручек, ни тонкой многоцветной росписи.

— Разве Вам нужно есть и пить? — растерялась Тааль — и сразу, вспыхнув в очередной раз, прижала ко рту ладонь. — Простите, я хотела сказать…

— Не извиняйся, — Фиенни миролюбиво покачал головой. — Мне это и в самом деле не нужно, зато нужно тебе. Иногда безумно приятно приобщиться к делам живых, и я не могу побороть в себе это желание… Присаживайся.

Одно из кресел, повинуясь его воле, подъехало к Тааль и мягко подтолкнуло её под колени. Усесться в него после долгого пути было наслаждением; Тааль раньше не знала, что ногам несчастных бескрылых постоянно приходится таскать такой вес.

Сначала Фиенни разлил по чашкам какой-то густой тёмный отвар; от него поднимался непередаваемый запах — медовый, густой, с оттенками бергамота и кострового дыма. Рот Тааль наполнился слюной, и она внезапно поняла, что очень голодна. В самом деле: сколько уже она ничего не ела, кроме кашицы из коры? Кашицы, которой делился с ней едва волочивший ноги Турий…

Но Фиенни сказал, что с кентавром и Гаудрун всё хорошо. Кроме Фиенни, здесь ей больше некому верить… Не Хнакке же и грифам, в конце концов.

Тонкие, ненормально бесплотные пальцы хозяина умело управлялись и с чайником, и с другими маленькими, забавными предметами посуды; Тааль не представляла, как ими пользоваться, и глазела на всё, как несмышлёный птенец. Впрочем, Фиенни это явно доставляло удовольствие. Закончив с отваром, он неспешно залил его кипятком, а потом водрузил в центр стола блюдо с золотистыми кружка́ми и сушёными фруктами.

Тааль сложила руки на коленях. Какие же они всё-таки огромные — не поймёшь, куда деть… Новое тело сковывало и смущало её; в близости Фиенни, как и в красивом чае, и в аромате жасмина с улицы, было что-то неправильное. Ей что же, придётся хватать еду прямо пальцами, без клюва? И грызть эти аппетитные на вид кружки́ зубами, точно хищнице?..

В пещере Эоле рассказал ей о хлебе, о пирогах и другой людской пище, и звучало это крайне заманчиво. Но Тааль тогда не знала, что ей придётся распробовать это чудо с рук умершего… В городе, где умерло всё — и где всё сберегло такие болезненно-яркие следы жизни.

Пока Фиенни колдовал над салфетками и нежно-бежевым кремом, Тааль испытала все муки неловкости в Лэфлиенне и Обетованном, вместе взятых. Вдобавок ко всему, обнаружилось, что новое одеяние не прикрывает её голые плечи; а увидев в отполированном боку чайника своё искажённое отражение, она и вовсе ужаснулась. Пожалуй, даже загадки Хнакки не привели её в такое замешательство.

Фиенни, будто догадавшись, в чём дело, сел напротив и взял чашку первым.

— Это очень вкусно. Попробуй, — сказал он, смакуя мелкий глоток. — Чай — одно из величайших удовольствий, доступных людям, — он взглянул на серьёзное лицо Тааль и по-мальчишески звонко расхохотался. — Наряду с печеньем, конечно… Угощайся, Тааль! Теперь, чтобы выжить, тебе нужно больше пищи и питья, чем раньше. К тому же игрушки тауриллиан и атури вконец измотали тебя…

Он откусил кусочек, с заразительным хрустом прожевал его и добавил:

— Жаль, что я не чувствую больше вкуса еды и питья.

Тааль чуть не поперхнулась чаем. Значит, всё это — исключительно для неё?

— И все… тени… тоже не чувствуют?

— У меня нет тела, Тааль, — с печальной улыбкой, но без показного горя напомнил Фиенни. Его серые глаза изучающе обводили её из-за чашки. — То, что ты видишь — лишь искусный морок. Моя магия, скреплённая чарами тауриллиан.

— Так всё-таки тауриллиан зачем-то нужно, чтобы Вы были здесь?

Он дёрнул плечом и отставил чашку.

— По сути дела, уже нет. Но я остаюсь проводником между ними и остальным Лэфлиенном — и к тому же единственным из бродящих по Городу, кто способен ещё породить пару осмысленных фраз… Хоть и сам не знаю, сколько времени мне осталось, — он кивнул на прикрытые зеркала. — Они утверждают, что немного. А я привык им верить, Тааль.

— Почему? — поинтересовалась она. Ей не давало покоя другое зеркало — с пояса человека из снов.

— Мои предки — спасибо им за это — когда-то выискали чудесный способ творить магию: с помощью зеркал. Чары давались им не так просто, как тауриллиан, духам, боуги или морскому народу — магия не рождалась и не умирала вместе с ними, и Дар становился тяжким трудом. Зеркала значительно облегчали жизнь, и в Обетованном я, по сути, только им и посвящал себя… Но здесь… — (Новая улыбка Фиенни была похожа на судорогу). — Здесь они стали моей тюрьмой. Я смотрю на них каждый день, и стекло твердит мне, как близок конец. Я истончаюсь и исчезаю, ухожу в вечность. Я всё хуже помню и всё меньше говорю… Скоро я буду таким же бессознательным сгустком тумана, как те русалки со спящим детёнышем дракона. Тенью в полном смысле.

Сердце Тааль сжалось. Она уставилась в чашку, на тёмном донышке которой колыхались кусочки трав. Что она, живая и жалкая, может на это сказать?..

Она решила перевести тему.

— Тауриллиан хотели, чтобы мы с Вами встретились?

— Вряд ли. Думаю, они хотят лишь поскорее заполучить тебя сами. Просто таков порядок: все, кто попадает к тауриллиан, должны либо пройти через Молчаливый Город, либо быть в сопровождении их слуг… Как твои друзья и как те, кого они пригоняют сюда в качестве союзников. Южнее Пустыни — их земля, защищённая древним колдовством, сокровенная. Там нет ни песка, ни иссушающей жары, ни холода по ночам. Думаю, тебе там понравится…

— Да, если не учитывать их самих, — мрачно призналась Тааль, позабыв об осторожности. Пряные, колючие крошки печенья оцарапали ей нёбо. — Я иду туда, чтобы добыть целебную воду для своей матери и выручить брата Гаудрун. А Вы говорите так, будто…

— Будто ты должна там остаться? — подсказал Фиенни. — А разве ты сама ещё не поняла, что так и есть?

Тааль помолчала, подбирая слова, и отложила надломленное печенье. Обмакивать его в крем было безумно приятно, но эти пальцы пока плохо слушались её.

— Водяной атури, Эоле, говорил мне, — прошептала Тааль. Солнечный жар теперь прожигал даже тёмно-зелёные занавески — а ей так отчаянно хотелось забыть, что они всё ещё в Пустыне. — И Турий-Тунт тоже. И грифы. Но ведь все они могли ошибаться…

— Ты бы не попала сюда, если бы они ошибались, — терпеливо, как ребёнку, разъяснил ей Фиенни. — Ты нужна тауриллиан и атури, как я уже говорил. Ты можешь предотвратить их возвращение в Обетованное — или, наоборот, поспособствовать ему… Духи проверяли тебя древними и жестокими чарами, Тааль, — он вздохнул, глядя куда-то поверх её головы. — И я вижу на тебе следы этих чар… Не всякий смертный выдержит такое, а ты выдержала. Ты говоришь, что пустилась в путь ради матери и подруги, но не каждая майтэ покинула бы родное гнездо. И не каждая поняла бы язык всего живого, включая атури, грифов, — (он приподнял бровь), — и, кстати, включая меня… И уж совсем трудно представить майтэ, которая пересекла бы половину материка во имя своих близких. Мне неизвестны подробности твоих приключений, но уже это чего-нибудь да стоит, поверь. Ты считаешь себя обыкновенной…

— Так и есть, — выдавила Тааль; ночные слова матери из видения пятнами расцвели на её щеках. — Я самая обыкновенная. Я понятия не имею, как бороться с тауриллиан, и смогу ли я, и нужно ли мне это… Я слабая, — подавив горечь, она повторила слово Делиры: — Я посредственность.

— Ты сильная, — возразил Фиенни, по-кошачьи слизывая с ложечки безвкусный для него крем. — Поверь мне. Сильная и храбрая… Даже атури поняли это, раз позволили магии довершить своё дело и дать тебе новый облик. У тебя собственный, особый Дар. И особый путь, сойти с которого уже не получится… Думаю, что тауриллиан уже давно взяли тебя на заметку. Для их обряда им нужен некто чистый и бескорыстный. — (Его голос отчего-то надломился. Тааль померещилось, что жасмин стал пахнуть с удвоенной силой). — Самый чистый и бескорыстный в нашем мире… И я не удивлён, что они остановились на тебе.

Тааль вспомнился давний разговор с Ведающим, и болезнь, расплывшаяся по Лесу, и каменные скорпионы… Если они шпионят для тауриллиан так же, как грифы, то в словах Фиенни есть логика. Оба стана бессмертных, тауриллиан и атури, и правда могли давно наблюдать за ней, выбрать её… Тааль стало нехорошо. В два больших глотка она осушила чашку.

— Что за обряд?

— Очень сложный и старый обряд. Он требует длительной подготовки, в нём сотни шагов и условий… — Фиенни покачал головой. — Тауриллиан берегут эту тайну, так что и я не знаю всего. Это очень тёмная магия, магия для бессмертных. Она должна помочь им разрушить барьер, поставленный когда-то людьми и Цитаделью Порядка. Она окончательно впустит Хаос, уже просочившийся в наш мир. А силы Хаоса будут рады помочь тауриллиан выбраться из заточения, снова захватить Лэфлиенн…

— И Обетованное, — еле слышно закончила Тааль.

— И Обетованное, — кивнул Фиенни. Потом, помолчав, прибавил: — Я устрою для тебя встречу с атури, а уже после провожу к тауриллиан. Ты сама сделаешь выбор, Тааль. Тебе ничего не будет грозить, обещаю.

— Выходит, тауриллиан надеются переубедить меня? Переманить к себе?..

— Не переманить, а именно переубедить. Поверь, они умеют это делать. На твоём месте я не стал бы недооценивать их… Хотя и атури — те ещё лицемеры. Ты между двух жерновов, Тааль, и мне жаль тебя. Иногда я радуюсь, что сам оставил эти игры.

Тааль сделала глубокий вдох — так, что заболели новые лёгкие — и отважилась упомянуть главное:

— Мои сны, — сказала она, глядя прямо в глаза Фиенни. — Я давно вижу сны о вратах в Хаос… И о том, кто придёт раскрыть их. Как и Вы, он смертный, но, наверное, могущественный волшебник. И я знаю, что сейчас он на пути сюда.

Теперь Фиенни молчал слишком долго. Тааль так ждала ответа, что каждая секунда казалась ей вечностью в пропитанных жаром песках.

— Ну что же… — произнёс он, поднося к лицу один из засохших цветков жасмина, усеявших стол. Зажмурившись, вдохнул аромат белых лепестков, и Тааль пришла в голову безумная мысль: что, если это единственный запах, который Фиенни до сих пор чувствует?.. — Полагаю, это может быть лишь один человек из всего Обетованного. Мой ученик. Восьмой год я жду встречи с ним.

ГЛАВА II

Дорелия, Заповедный лес (на границе с равниной Ра’илг)

Нитлот наклонился над котелком, и пар, поднимающийся изнутри, чуть ошпарил ему лицо. Он поморщился: на холоде эта жаркая боль просто добивала. Запустил пальцы в мешочек с сушёным боярышником и подбросил ещё щепотку. Это зелье — тот случай, когда лучше переборщить с ингредиентами, чем положить недостаточно… Нитлот, признаться, нервничал: зелья никогда не были его сильным местом. Даже в Долине — а что уж говорить о бредовой ситуации, в которой все они оказались теперь.

Ниамор зелья давались куда лучше, да и Индрис неплохо преуспевала в них — в тех редких случаях, когда у неё хватало терпения возиться с нарезкой корней или высчитывать лунные фазы для сбора трав. Может, дело просто в том, что это больше подобает женщинам?

«О да — особенно если учесть, как играючи готовит зелья Альен… А ведь он беззеркальный».

Зацепившись за эту мысль, Нитлот помрачнел. Выпрямился, зачерпнул горсть снега и уже привычным движением втёр его в обожжённое лицо.

Опять Альен. Сколько же можно?.. Разве не из-за него (в значительной степени) жалкие остатки дорелийской армии прячутся в лесу, будто шайка грабителей?

Разве не из-за Альена и его треклятой силы Повелителя Хаоса он — волшебник высшего разряда! — вынужден варить укрепляющие зелья для беременной Индрис? Для Индрис, которую они на пару с Тейором еле вытащили из Мира-за-стеклом, откуда вообще-то не возвращаются?..

И, тем не менее, даже после битвы на равнине Ра’илг, после позорного поражения, Нитлот продолжает вспоминать Альена при каждом удобном и неудобном случае. И по-прежнему идиотски радуется тому, что ни Тейор, ни кто-либо ещё не сумеет залезть к нему в голову в такие минуты.

Какая-то птица — сойка или кукушка, Нитлот по близорукости не рассмотрел, — вспорхнула с еловой лапы, и комок снега чуть не упал ему за шиворот.

Котелок кипел над огнём, слегка покачиваясь. Хворост под ним трещал так весело, словно всё в мире по-прежнему шло нормально и имело смысл.

Пару мгновений Нитлот задумчиво созерцал котелок, пытаясь сообразить, когда его надо будет снимать с огня. Зелье ещё не приобрело нужного тёмно-золотистого цвета, но уже покрылось слоем пенки. Можно, конечно, позвать Тейора — тот, наверное, опять треплет языком на стоянке с кем-нибудь из пехоты, — но Нитлоту очень не хотелось спрашивать у Тейора такие вещи. Право ухаживать за Индрис он ревниво оставлял за собой. Настолько ревниво, что раньше его бы это встревожило… Однако теперь он так устал, замёрз и видел так мало разумных выходов из положения, что тревожиться из-за подобных мелочей не получалось.

Они скрывались в Заповедном лесу седьмой день — последыши дорелийского войска, которых едва ли хватило бы на два крупных отряда. Остальных перебили альсунгцы или выкосило пламя призрачного дракона-иллюзии — вполне реальное, жадное до плоти пламя, не менее настоящее, чем костяные ножи, клыки и когти мороков-оборотней. Феорнцы, бросившие их в самом начале боя, так и не вернулись. Они пропали на западе — наверняка устремились к реке Широкой, чтобы любыми путями переправиться и вернуться в своё королевство; страх за жизнь властно тащил их прочь, страх заставил забыть красивые клятвы чести. И Нитлот, как ни старался, не мог осуждать их. Кто, в сущности, имеет право их осуждать — за простую, инстинктивную жажду жить?..

Чуда не произошло: не прислали обещанной помощи ни Кезорре, ни Минши, и от лорда Заэру из столицы, оказавшейся под угрозой осады, не пришло никаких вестей. Нитлот, Тейор и лорд Толмэ (чей роскошный малиновый плащ основательно потрепался и, кажется, даже чуть обгорел) совместными усилиями согнали людей в лесную чащу. Альсунгцы окружили лес; кроваво-огненное безумие, творившееся на равнине, опоясало молчаливую черноту осин и елей красной каймой. Нитлот не помнил толком, как именно всё случилось; многое он сделал совершенно не думая, спасая скорее себя, чем окружающих. Он не знал ни одного из тех беззеркальных, которых утащил волоком по подтаявшему снегу, не знал ни одного из тех, чьи раны раскрылись и испускали колдовское, трупное зловоние.

Тейор потом рассказал, что Нитлот сам разыскал Индрис, лежавшую без сознания, с треснувшим зеркалом, и медленно бледневшую от подступающей пустоты. Чёрная магия, призванная Хелт, давила на них с небес — в том числе и после того, как дракон испарился вслед за другими иллюзиями.

Единственной надеждой оказался защитный купол, который они втроём воздвигли ещё до того, как началась битва. Нитлот до сих пор считал, что только эта молочно-белая плёнка, наведённая самой банальной в мире магией, и выручила их всех. Ни один воин Альсунга не переступил тогда невидимую черту, но та же самая черта оказалась и ловушкой для них самих.

За эти семь дней Нитлот изведал, наверное, все муки, которые не доводилось пережить раньше — и повторил все, которые доводилось. Первые двое — а может, и трое — суток протянулись в каком-то беспамятстве. Нитлот выслушивал истерики лорда Толмэ, заклинаниями очищал повязки для раненых, накладывал новые чары на рыцарские доспехи, покорёженные яростной, бесцеремонной альсунгской рубкой, и на оружие (удалось спасти не больше сотни мечей и копий, а щитов и того меньше). Он почти не спал, держась на стимулирующих травах из запасов Тейора. Вкупе с голодом это валило с ног — оставалось разве что прославлять хвалёную выносливость зеркального народа… Еды не хватало на всех, и осаждённые впроголодь тянули то, что залежалось в нескольких тележках из обоза — их разместили на большой поляне в глубине чащи. Нитлот попросту не задумывался об этом. Время от времени, когда Тейор вконец надоедал ему с нотациями о том, что надо поесть, он мусолил зачерствелый хлеб с солью или брезгливо ковырял полоски копчёной говядины. В конце концов, беззеркальным еда сейчас явно нужнее, чем ему…

Всё-таки беззеркальные должны решить, что делать дальше. Это их война, их ответственность. И их главный враг, королева Хелт, тоже остаётся беззеркальной, человеком, — хотя Нитлот всё чаще ловил себя на том, что не может представить, как Хелт мыслит или чем объясняет свои поступки. Судя по битве на равнине и колдовству, к которому прибегает эта женщина, человеческого в ней всё меньше. Он назвал бы это безумием, если бы безумцами (в разных смыслах) среди беззеркальных не считались Альен и Соуш.

А Хелт в своей жестокой, непробиваемой узколобости так не похожа на них обоих. И эта узколобость приобретает опасный размах… Как, почему тауриллиан — бессмертные и, согласно фантазиям жрицы Наилил, познавшие высшую мудрость, — доверили ей столько тайн? Морской демон Дии-Ше, магия для изменения облика, теперь вот образы для иллюзий, заботливо доставленные прямо из Лэфлиенна… Неужели в Обетованном не нашлось никого более достойного, раз уж им так приспичило вернуться?

Со вздохом Нитлот опять подошёл к котелку и ещё раз размешал зелье, критически оценивая его густоту. Хоть в этом уже и не было особой необходимости, он всё любил доводить до совершенства — даже если затея была заранее обречена. Со всех сторон укромную полянку обступали ели: они захватили эту часть леса, оттеснив прочь заросли осины, вяза и бука. Было тихо — только в котелке булькало варево, а ещё дятел настойчиво, будто намекая на что-то, настукивал вдалеке.

Нитлот уставился на снег под ногами; долго не мог понять, почему он такой рыхлый, лёгкий, точно пекарская мука, и с какой стати из-под еловых корней начала выступать чёрная, жирная земля. Верно — ведь уже приходит весна. Он совсем забыл об этом. Воздух был по-прежнему холоден, но мягок; такой же нежной прохладой отдавали карты на белой выскобленной бумаге в Долине (такие нравились Нитлоту больше других), или мороженые ягоды в трапезном доме, или…

Или руки Индрис — той здоровой, сильной Индрис, какой она была до своего прекрасного и бессмысленного подвига с «огненным колесом».

Услышав в себе такое сравнение, Нитлот вздрогнул и на секунду забыл о размешивании. Так и застыл с ложкой в руке — редкой ценностью теперь, когда их не так много спасли в обозе, — пылая ушами на потеху дятлу… Хорошо, что Тейор не видит.

А может, и плохо: может, насмешки Тейора образумили бы его. Ибо сейчас не время и не место сходить с ума. Нитлот слишком хорошо знал и себя, и Индрис. У зеркального народа, конечно, весьма своеобразные представления о времени — и всё же по любым меркам они знакомы очень давно. Не одно поколение учеников они выпустили вместе, не один зимний праздник в честь Госпожи Смерти встретили, бок о бок сидя за столом. На его глазах Индрис стала женщиной и воспитала двух сыновей от сохранивших неизвестность отцов; такая свобода нравов, впрочем, была нормой для женщин Долины. Оба сына унаследовали и материнскую безуминку в глазах, и талант мастерить витражи. Оба очень скоро исчезли, чтобы быть, как это иногда называют, профессиональными волшебниками на службе у беззеркальных — проще говоря, чтобы почаще попадать в передряги и, не скучая, продавать свой Дар.

Индрис отлично видела, что сотворила с Нитлотом вся эта история с Альеном, Фиенни и Ниамор. Видела, но со свойственным ей тактом не лезла ему в душу, предпочитая держаться на расстоянии. До Нитлота лишь недавно дошло, сколько сил ей, должно быть, потребовалось, чтобы сохранить свою невозмутимую весёлость и любовь к каждому сделанному вдоху в эти странные времена… Почти восемь лет прошло с тех пор, но у зеркального народа отличная память. «Пусть гном выучит для тебя горную дорогу, а Отражение напомнит маршрут твоим детям», — так, кажется, говорят в Ти’арге и Дорелии. Говорят, всё реже вдумываясь в жутковатый смысл.

Сейчас Нитлоту казалось — хотя в нынешнем состоянии это, вполне возможно, было самоубеждением, — что именно Индрис подарила ему прозвище «Зануда», которое так прочно успело прирасти. Вероятно, в её расцвеченную магией голову оно пришло раньше, чем под строгий пробор Ниамор…

Индрис всегда была подругой Ниамор — но никак не её обделённого судьбой, рано полысевшего, ворчливого брата. Индрис и в Дорелию поехала, чтобы помочь Альену. Альену, а не ему. Надо не просто понимать это, но и ежечасно помнить — а то он вконец распустил себя, заигрался в детство. Пора прекращать.

Что с того, что под тенью призрачного дракона, чьи когти опускались всё ниже, Нитлот только об Индрис и думал? Никого это не интересует — и никогда не будет интересовать. Он обязан выходить её, как выхаживают боевого товарища. В качестве которого она, кстати, отлично себя проявила.

Ложка снова погрузилась в зелье, но продвигалась всё труднее, как в жидком тесте. Нитлот смотрел в хвойную чащу, тщетно пытаясь уловить хоть какие-то звуки их крошечного, потрёпанного лагеря. Он ушёл довольно далеко за деревья, чтобы никому не мешать (а если начистоту — чтобы ему не мешали), но чуткий ветер иногда доносил запах лекарств и кислого пота. Запах усталости, голода, дюжины лежачих больных… Нитлот поморщился; взял ложку в зубы и, покряхтывая, снял котелок с огня. Их стоянка тревожила весеннюю свежесть леса, рушила его хрупкую красоту, а взамен обдавала вонью неустроенной, уродливой жизни. Кажется, он скоро совсем поймёт Альена и его выбор убежища: вряд ли что-то могло превзойти Домик-на-Дубе…

Что ж, пора отнести Индрис новую порцию зелья. А заодно — поговорить с лордом Толмэ, чтобы предложить ему наконец-то свой сумасшедший план. В его сумасшествии Нитлот не сомневался, но не видел иных путей. Какие времена, такие и планы.

К тому же Индрис время от времени уже приходит в себя — а в его идее ровно столько безумного, чтобы ей понравилось.

***

Отведя в сторону засаленный полог палатки, Нитлот чуть не опрокинул котёл; весело было бы вдобавок к лицу ошпарить колени… Целительство требует жертв.

Рядом с лежанкой Индрис — они с Тейором набили её тюфяк свежим сеном, которое осталось в запасах для не переживших битву лошадей, — рядом с этой лежанкой, стоившей ему стольких хлопот, стоял посторонний. Толстый парень-мечник из десятка рыцаря по имени Гоннат; Нитлот забыл, как его зовут. Квадратная челюсть, маленькие голубые глазки и пальцы толщиной с сосиски — такого хоть сейчас разведчиком в армию Альсунга: примут за своего. Грязные светлые пряди торчали из-под повязки у парня на голове; Нитлот вспомнил, что он ещё не оправился от серьёзной раны.

Тем не менее, рана его совершенно не оправдывает. Индрис нужен абсолютный покой; никаких мыслей, кроме этой, у Нитлота не осталось. К Индрис сейчас нельзя — никому нельзя к ней, за исключением его, ну и (так уж и быть) Тейора. А этот увалень стоит тут, как у себя дома или в трактире!.. Нитлот задохнулся от возмущения.

— Ты что здесь делаешь? — сердито-громким шёпотом спросил он, поставив котелок в центр палатки. Парень испуганно таращился на него, по-рыбьи приоткрыв рот. — Не знаешь, что госпожа волшебница больна? А ну-ка проваливай!

— Меня зовут Вилтор, господин волшебник, — проблеял парень, безуспешно стараясь говорить тихо. — Вилтор аи Мейго. Я сын пекаря, лучшего пекаря в Энторе.

Может, рана на голове была опаснее, чем ему показалось?..

— Я не просил тебя представиться, Вилтор аи Мейго, — медленно, с большими паузами, уточнил Нитлот. — Я просил тебя убраться, причём сейчас. Выход вон там.

— Не прогоняйте меня, господин волшебник, — парень подпустил в голос жалкой мольбы, чем только сильнее разозлил Нитлота. — Госпожа Индрис была рада, что я пришёл. Ей так скучно одной…

— Что ты несёшь? — прошипел Нитлот, практически уверившись, что толстяк тронулся умом. Только ненормальных им здесь не хватало — посреди леса, в окружении, почти без еды…

Но тут случилось невероятное: Индрис слабо пошевелилась. Позабыв о сыне пекаря, Нитлот бросился к ней, осторожно убрал со впалой щеки густую волнистую прядь; после заклятия «огненного колеса» волосы Индрис невесть почему стали просто тёмно-каштановыми. Её зеркало треснуло, Дар истощился; нащупывая сознание Индрис на изнанке реальности, пытаясь вернуть её из Мира-за-стеклом, Нитлот видел нечто тусклое и растерянное на месте разноцветного, полного юной свежести, — того, что было ею прежде. Он знал, что восстановиться полностью Индрис сможет только в Долине. И неизвестно, когда она теперь там окажется…

Утренний жар спал; кожа Индрис была холодной и чуть-чуть влажноватой от пота. Вчера она дважды очнулась, но лишь на несколько мгновений, и сил на связные разговоры у неё не хватало. С чего же этот белобрысый мечник взял, что Индрис рада подобным гостям?.. Нитлот ощутил покусывания ревности — злорадные, будто укусы чёрных одноглазых крыс на равнине Ра’илг.

Тех самых, что одарили сына пекаря следами от чёрных болячек по всему телу… Нитлот вспомнил, как обрабатывал его раны. Ничего смертельного не было, парню, можно сказать, повезло; но из-за отметин зрелище казалось вдвойне жутким.

Дрогнули густые, слегка подпалённые магией ресницы Индрис; от улыбки на щеках проступили знакомые ямочки. Нитлот бережно приобнял её за плечи, поддерживая запрокинувшуюся голову; мышцы шеи особенно слабы после долгой неподвижности… Вот только откуда он, никогда не занимавшийся целительством, знает это? Неужели запомнил — из того времени, когда лежал в беспамятстве, из рук Соуша, грязных в ту пору ещё не от чернил?..

— Зануда, — хрипло сказала Индрис, и что-то томяще перевернулось у Нитлота в животе. — Не прогоняй Вилтора. Мы подружились ещё в столице, я за… — она сделала резкий вдох, попытавшись кашлянуть, но вышел снова хрип. — Зачаровывала его меч. Ты должен помнить.

— Тшш, тихо… Всё хорошо, — протяжно, будто ребёнку, прошептал Нитлот. Зубы у него стучали, и стоило немалых усилий заставить руки не трястись; Индрис пришла в себя, а он — фактически — обнимает Индрис… Живую, тяжёлую, тёплую. Он сердито мотнул головой в сторону Вилтора, а потом кивнул на тюфяк; у дорелийца хватило ума поправить подстилку и взбить слежавшееся сено. — Он останется, если хочешь. Как ты?

Последнюю фразу — очень банальную, но очень нужную сейчас, — он произнёс на языке Долины. И Индрис, хвала Порядку, отнеслась к ней вполне серьёзно.

— Кажется, лучше. Правда.

Она нахмурилась; взгляд широко расставленных, по-кошачьи округло-раскосых глаз постепенно фокусировался, и Нитлот, замерев, наблюдал, как то растёт, то уменьшается чернота зрачков. Глаза Индрис жадно вбирали полог палатки, балахон Нитлота, котелок, мешки с бинтами и припасами; её рот по-детски приоткрылся, казалось, она пьёт и никак не может напиться…

Напиться — ну конечно! Почему же он такой беспамятный чурбан?

— Я сварил тебе новую порцию зелья, — засуетился он, укладывая Индрис поудобнее. — Сейчас налью… Хочешь на другой бок? Или, может, сесть?

— Я могу помочь, — влез Вилтор. Он ни слова не понял, но, видимо, догадался, о чём идёт речь. Нитлот отмахнулся; Индрис улыбнулась — гораздо шире и осмысленнее.

— Пока полежу так, ничего со мной не случится… Уже ничего, — с бархатистой скорбью прибавила она — так, чтобы Нитлот понял: это «уже» ценнее всех многословных благодарностей. Он поскорее кинулся к котелку, чтобы не пялиться на Индрис с идиотски-ликующим видом.

Вновь помешивая загустевшее зелье, Нитлот заметил, что руки слегка дрожат, и мысленно выругался. То, что Индрис вернулась оттуда, что она жива и говорит с ним, казалось чем-то нереальным, настолько прекрасным, что Обетованному просто не вместить такую красоту, — разве что Лэфлиенну за морем или другим, более совершенным мирам… Нитлот отошёл к своему мешку, пальцами обтёр пыль с мерного флакончика и горестно вздохнул. Сколько можно, в самом деле, этой дурацкой поэзии? Где прежний, разумный Зануда, который всегда знал, что он обязан делать, а что непозволительно?..

Толстый Вилтор, который всё это время мялся возле выхода из палатки, опять осмелился заговорить.

— Госпожа, я очень… Очень… — издав несуразный хрип, парень примолк. Нитлот боковым зрением наблюдал за Индрис; та улыбалась, приподнявшись на локтях, и всем своим видом доброжелательно поощряла — по его мнению, слишком доброжелательно. — Я так рад, что Вы пришли в себя. Вы… Ваша магия всех нас спасла на равнине.

— Думаю, явно не всех, — тихо и серьёзно сказала Индрис.

Я жду подробностей, — прозвенело её требование у Нитлота в голове. От неожиданности он чуть не выронил кружку, где смешивал зелье (ровно треть флакончика: «Дели на три части и не ошибёшься», — как учила мастеров старая Кетлабат, когда ещё не окончательно выжила из ума) с капелькой мёда, чтобы смягчить горечь. Мёд они с Тейором благополучно стащили (Тейор, правда, называл это «позаимствовали») из тех же обозных тележек, бессовестно обделив солдат.

Какая же прорва сил в Индрис, если и сейчас её хватает на телепатическую связь… Кошачья живучесть, иначе и не скажешь.

— Очень многих! — яро запротестовал Вилтор. — Мы не отогнали бы их от леса без вашей помощи. Даже те, кто сейчас здесь, наверняка бы не выжили. Гонната, к примеру, Ваша стена огня на моих глазах закрыла от двух… Гоннат — мой десятник, Вы ещё зачаровали его ножны.

— Конечно, я помню его, — сказала Индрис; Нитлот видел, что ей не терпится узнать что-то ещё. — Что произошло после «огненного колеса»? Королева Хелт призвала ещё кого-нибудь?

Шумно выдохнув, Вилтор посерел. Видно было, что при одном воспоминании его мутит. Нужно было срочно вмешаться.

— Я сам всё тебе расскажу, только чуть позже, — пообещал он. — Зрелище было впечатляющее… Древние и тёмные заклятия. Тысячи трупов.

— Об этом, как ни странно, я уже догадалась, — фыркнула Индрис — как делала всегда, когда дело, как ей казалось, затрагивало принципиальный вопрос женской сообразительности.

— Дракон, — выдавил Вилтор, глядя в угол — наверное, вспомнил, как сам ничком бросился в снег, увидев над собой ртутно сверкающее брюхо и крылья, по-дурному бесконечные, словно ночной кошмар. — Там был дракон. И недокрысы. И оборотни.

— Иллюзии, — кивнула Индрис, точно нисколько не удивившись. — Просто призраки, Вилтор. Колдунья сотворила их, чтобы смутить тебя и твоих товарищей, чтобы разбудить ваши самые глубокие, спрятанные страхи… Особенно те, что порождены Чёрной Немочью.

Вилтор кивнул. Кажется, слова Индрис немного успокоили его, хотя не согнали морщины с мясистого лба. После битвы на равнине Ра’илг вряд ли кто-то сумеет согнать эти морщины…

Нитлот взболтал зелье и шагнул к Индрис, с тревогой подмечая, как она похудела за прошедшие дни: эти косточки на руках так не торчали, и кожа не так плотно, не до прозрачности, обтягивала ключицы… Теперь ей придётся есть за двоих, чтобы уберечь себя и ребёнка. Причём долго: женщины из зеркального народа вынашивают плод по несколько лет.

И воинская стоянка в Заповедном Лесу — точно не самое подходящее для неё место… Но выбора, к сожалению, нет. Как, собственно, и всегда среди беззеркальных.

— Зелье, Индрис, — сказал Нитлот, усаживаясь на тюфяк с ней рядом. При этом он по-старчески покряхтывал от боли в ушибах и старых шрамах. Хорошо, что Тейора тут нет — уж очень не в его пользу вышло бы сравнение… — Трижды в день, натощак. А потом я принесу тебе бульон. И не спорь, — добавил он, заметив её недовольную гримасу. — Да, это именно «та самая горькая гадость» — и да, ты будешь её принимать.

Индрис, до подбородка натянув одеяло, хитро прищурилась и жестом королевы приняла кружку.

— А Зануда стал смелым, — со знакомыми гортанными нотками протянула она на языке Долины. — Это война так на тебя повлияла? Или отсутствие душки Соуша?..

Нитлот придерживал кружку, чтобы Индрис не расплескала питьё. И от души желал, чтобы у пухлого мечника нашлись другие дела, кроме по-собачьи преданных взглядов.

— Я могу сбегать за бульоном сам, если хотите, — пробормотал Вилтор, когда молчание затянулось. — Мне всё равно некуда деваться… В разведку мы с Гоннатом уже сходили.

— И что там, без изменений? — спросил Нитлот, прекрасно зная ответ. Вилтор мотнул головой.

— Без. Лес окружён, и их не убавилось. Новостей от лорда Заэру тоже нет… Лорд Толмэ сильно переживает, — внезапно разоткровенничавшись, он понизил голос. — Рыцари говорят — третью ночь не спит, кричит без всякого повода… Не может решить, что нам делать дальше.

Тонкая бровь Индрис многозначительно дрогнула, но она ничего не сказала — прихлёбывала зелье, не морщась, точно фруктовый сок.

Лорд Толмэ — медлительный, галантный щёголь со сдержанным придворным смехом, лучший лучник Дорелии и талантливый боец на мечах… Даже он не выдержал, что уж говорить о народишке вроде вот этого недоразумения.

— Вот, сходи-ка лучше к лорду Толмэ, — попросил Нитлот. Ему почему-то хотелось самому накормить Индрис на первом шаге восстановления. Честное слово, смешно: курица-наседка… — Скажи, что сегодня я приду к нему в шатёр для разговора. Это очень важно. Сумеешь?

— Само собой, — кивнул Вилтор, в третий раз отводя полог. Снаружи долетал весенне-хвойный сквозняк, Индрис явно было холодно, так что Нитлота раздражала его нерасторопность. — Может, хоть Вас он послушает, господин волшебник… Он боится.

— Боится? — резко спросила Индрис, как только стих скрип снега под шагами Вилтора. — Чего?

— Теперь — всего, — ответил Нитлот, забирая у неё кружку. — Всего и всех. Удар Хелт был слишком силён. Многие из тех, кто выжил, потеряли рассудок, — сначала он хотел пощадить её, повременить с признаниями — но заглянул ещё раз в лицо и понял, что не сможет. — Но больше всего он боится действовать без прямых приказов короля и лорда Заэру. А им сейчас не до нас из-за новых проблем…

— Альсунгцы осадили столицу, ведь так? Мы проиграли?

Не «они», а «мы»… Индрис успела сжиться с новой ролью, в отличие от него.

— Не знаю насчёт осады, — тут Нитлот слукавил: осада, конечно же, началась, и он в этом не сомневался. — Но мы проиграли — это точно. Лорд Толмэ тянет время, а тянуть его больше нельзя. У нас нет ни людей, ни еды, ни оружия… Нужно идти дальше.

— Выходить из леса, навстречу их окружению? Это верная смерть, Зануда, — и почти беззвучно, одними губами, Индрис добавила: — А я не хочу снова в Мир-за-стеклом. Там холодно и скучно, и никому не нужны витражи.

Нитлот вздрогнул и поднялся, грея руки о то место на кружке, где остался след от высохших губ Индрис.

— Тебе не придётся, — пообещал он. — Я хочу предложить лорду Толмэ идти в глубь леса — к Зельдору. Помнишь тот город беззеркальных с бесчисленными лесопилками?.. Это единственный выход. Укрепившись там, мы получим хотя бы шанс выжить. А может, собрать ополчение из местных и подтянуться к Энтору, когда это станет необходимым…

Пока он говорил, выражение лица Индрис становилось всё сложнее описать. Она смотрела на него снизу вверх, сложив руки поверх одеяла и покрываясь мурашками от холода, — так, как никогда не смотрела раньше.

— Значит, переход через лес с армией?.. Ты и правда изменился, Зануда, — несколько секунд Индрис не продолжала, и они глядели друг на друга в тишине — только мелкая птица заверещала где-то рядом с палаткой, вторя всё тому же дятлу. Вела беседу, наверное — или просто приветствовала подступающую весну. — Знаешь, я видела её. Ниамор. Я видела её там.

В лице Индрис что-то надломилось: под родными, мягкими чертами проступило знание вечной тайны — словно туман, затопляющий Долину перед рассветом. У Нитлота сдавило горло. Он отчаянно хотел спросить — но знал, что о таком не спрашивают. Нельзя.

И ещё на него вдруг, глупым ударом вдохновения, нашло понимание того, почему Альен отдал семь лет жизни и бессмертную (ну, хотя бы в теории) душу ради бесполезных попыток вернуть Фиенни. Он не знал теперь, как вёл бы себя, если бы Индрис не вернулась.

— Мастера отольют для тебя новое зеркало, как только мы снова будем в Долине, — как можно увереннее сказал он, прислушиваясь к шуму за палаткой: не идёт ли лорд Толмэ, надумав выслушать лопоухого колдуна?.. — Кстати…

— Нет, — Индрис отвернулась, отвечая на вопрос, который Нитлот не решился задать вслух. — Не представляю, почему, но Фаэнто я там не видела.

ГЛАВА III

Минши, остров Гюлея

Просто дышать. Это так легко. Вдох и выдох; а потом снова вдох.

Что может быть проще? Дышать, и всё, — это так легко. Даже когда ты один.

Альен лежал с закрытыми глазами, пока солнце не начало припекать. Луч пополз по синей шёлковой подкладке на его циновке, испестрил её складки бессмысленно-радостными бликами. Рассвет — ещё один.

Уже несколько ночей Альен не мог заставить себя спать. Сварил себе успокаивающее зелье по старому, надёжному, как затверженная формула, рецепту, — он раздобыл его, пока бродил когда-то по Феорну.

Не помогло.

Зелье горькой дрянью проскальзывало в горло, туманило мозг, разрушая и без того хлипкие связи событий и мыслей. Ривэн крутился рядом и предлагал то подсластить отвар мёдом, то закусить какими-нибудь пряными вкусностями. Скрипя зубами, Альен терпеливо отмалчивался. Он знал, что Ривэн спит не лучше него.

Альен не любил растравлять себя воспоминаниями — точнее, воспоминаниям его компания нравилась определённо больше, чем наоборот. Однако сейчас наступил момент, когда он просто не мог это контролировать. Долгая ночь, проведённая с Бадвагуром в подвальчике дома Ар-Лараха, среди мешков со специями, возвращалась в новых и новых подробностях. Даже разговор с королём Минши в его памяти растерял остроту — как, впрочем, и то, что случилось потом.

А потом случилось (если судить со стороны) немало примечательного. Альена и Ривэна оправдали, причём публично и с извинениями; продуманнейшая, надо сказать, издёвка Сен-Ти-Йи — будто вот такие подачки могут хоть что-нибудь изменить… Альен помнил, как сверкало на солнце одеяние короля, на этот раз бледно-розовое, «цвета нежного лосося» (как манерно выражались дамы при дворе Ти’арга, ни разу не видевшие живого лосося). Помнил, как его величество вывел их с Ривэном под руки на помост базарной площади, представив жителям Гюлеи «дорогими гостями королевства». Смешной, ненужный спектакль.

Ривэн вернулся с допроса в целом довольным, хотя и с синяком под глазом; впрочем, как выяснилось, синяк был результатом встречи с Ван-Дир-Го. Значит, раб ещё и сопротивлялся… А может быть, Ривэн просто слишком разошёлся, отстаивая справедливость или воображая себя грозным мстителем. С ним такое случается.

Как бы там ни было, нет никакой разницы.

Альен уже рассказал тогда о Бадвагуре… Кажется, рассказал. Сейчас он не был уверен. Но до Ривэна, видимо, не сразу дошла суть: так он был поражён неожиданной милостью короля, и блеском вельмож Гюлеи, и гулом толпы под солёным ветром с моря. Свобода и свежесть после ночи, проведённой в обществе шайхов-допрашивателей, вконец опьянили его.

Стоя рядом, Альен тихо ненавидел каждую его чёрточку — от сальных волос до кривых бровей и размазанной грязи на виске. Ему было искренне непонятно, как можно чувствовать себя настолько нормально, если Бадвагур совершил то, что совершил? Если такое вообще возможно?..

Герой одной древней легенды, которая нравилась Альену в юности, выяснил, что убил собственного отца и разделил ложе с матерью: просто жил много лет, не подозревая, что сделал это. Подробности уже выцвели в памяти — как бывает с чем-то особенно потрясшим, когда помнится лишь общее впечатление. Поэтому Альен не помнил, что именно случилось с героем — умер он, или сошёл с ума, или продолжил ковылять по земле, по капле изживая свой позор и своё страдание?.. Как бы там ни было, после первого прочтения (сам момент сохранился отчётливо, будто в зеркале воспоминаний) Альен долго сидел в библиотеке Кинбралана, не шевелясь, с прямой спиной. В голове у него тогда тоже не укладывалось, как дальше жить, если такое возможно.

Выбор Бадвагура был не менее невероятным и страшным, чем судьба героя легенды. А может, и более; это как посмотреть.

— Как ты его убедила? — шепнул он Сен-Ти-Йи, как только их привели в новые, специально приготовленные для гостей короля покои. Неужели это вчера произошло? Точно, вчера. А кажется, что тусклая вечность уже проскользнула мимо, ничем не задев его.

Рабыни Ар-Лараха наполнили для Альена и Ривэна ванну с ванильным маслом, потом принесли еду и кезоррианские вина. «Сын Солнца благосклонен к вам. Он хочет, чтобы вы ни в чём не нуждались». Милая родинка на мочке уха, опущенные долу глаза… Рабыня была тонкой и изящной, как молодая яблоня, но в её взгляде на себя Альен не прочёл ничего нового — скрываемое вожделение женщины, которая давно и накрепко убедилась в том, что она именно женщина. Он отпустил её парой вежливых слов — вежливых и бессодержательных, как многие обороты в миншийском.

От искушения помыться Альен не удержался, но поесть не смог: кусок в горло не лез. Он довольно долго ждал ответа от Сен-Ти-Йи. Может, высокомерная тауриллиан просто не хочет посвящать жалкого смертного в тайны своего мастерства?..

Да нет, вряд ли. Минувшей ночью та же тауриллиан уже открыла «смертному» многое — по крайней мере, свой третий глаз и чёрные рожки.

Старушка скривила в усмешке безгубый рот. После того, как Альен встретился с настоящей Сен-Ти-Йи — такой нечеловечески прекрасной, что становилось жутко и тянуло писать пьяные стихи, — это тело, позаимствованное ею напрокат, казалось ему ещё более жёлтым, жалким и сморщенным.

— Ты недооцениваешь меня, Альен Тоури. Есть другие способы, — прошелестела она. Ривэн, как раз выбравшийся из ванны у него за спиной, сдавленно вскрикнул и нырнул в халат — ни дать ни взять оскорблённая невинность.

— Что тут делает это пугало?! Как она вошла?!

— Только что, через дверь, — вздохнул Альен. Узор, который он машинально вычерчивал кончиками пальцев, складывался в символы для заклятия успокоения — известной в Долине вещи, одной из первых при обучении новичков. Вот только сейчас оно, увы, как никогда бесполезно.

— Ты же сказал, что это она предала нас?..

— Нет, — качнул головой Альен, пытаясь разгадать печальную улыбку Сен-Ти-Йи. Он сидел на коврике для медитаций и молитв Прародителю, скрестив ноги, и готовился к очередному Самому Главному Разговору. Такого рода Разговоры уже порядком надоели ему — а самое главное, ни к чему не приводили… Ни к чему, кроме смерти. Ведь так, Бадвагур?.. Где ты сейчас и что делаешь? Попал ли в золотые пещеры Катхагана? На его месте я бы сделал тебя своим личным резчиком по камню — до тех пор, пока держится Обетованное. — Нет, Ривэн. Скорее уж ей предали нас. А возможно, и это не потребовалось.

— Ничего не понимаю! — в отчаянии провозгласил Ривэн, пытаясь отыскать что-нибудь подходящее в ворохе чистой одежды. Вода в огромной ванне заметно помутнела после его купания. — Ты сказал, что Бадвагура… — он вздохнул; надо отдать должное, вполне искренне. — Что Бадвагур… Что… — загорелые руки мальчишки растерянно дрогнули и опустились; он нахмурился — озадаченно, точно стоял на тёмной улице и не мог припомнить дорогу.

Альен посочувствовал ему, поскольку понимал как никогда хорошо. Бесконечные часы он просидел в темноте рядом с телом агха, постепенно теряющим тепло; при свете волшебного огонька он видел, как заостряются грубоватые черты и впадают щёки, он слышал тишину на месте ровного дыхания. Он был некромантом и не по-хорошему привык к смерти — в каком-то смысле даже затерялся в ней, как в Волчьей Пустоши или дурманящих снадобьях. Зрелище смерти лучше, чем что-либо другое, помогало бежать от себя. Но мёртвый Бадвагур был чем-то настолько неправильным, нелепым, несправедливым — с этим просто нельзя было примириться. Альен не помнил точно, что делал там: звал ли его, тряс ли за руки, разбирал ли, ничего не соображая, гребнем рыжеватую бороду… Нитлот или Люв-Эйх наверняка злобно радовались бы, увидев его таким.

Лучше уж думать, что ничего этого не было. Не было, и всё.

Разве что Алисия обняла бы его, прижала бы его голову к своей узкой груди и позволила выплакаться. Сестра — она одна понимала, как слаб он на самом деле. Тоури всегда остаётся Тоури: на гербе у них осиновые, а не дубовые ветки — пусть даже в железном обруче… Альен знал, что каждый раз, когда подобное случалось (а было их немного, слава Порядку, таких разов) остался язвой у Алисии в сердце. После этого ямочки у неё на щеках превращались в невыразительные штрихи, а смех несколько дней звучал реже обычного.

Всё это успело пронестись у него в голове, пока Ривэн стоял, приоткрыв рот и грустно уставившись на роскошные сандалии из чёрного дерева.

–…Что Бадвагура убила она.

— Нельзя сказать, что она, — без выражения сказал Альен, стараясь уловить реакцию Сен-Ти-Йи. — Все они вместе.

А заодно с ними — я. Мой промах, моё себялюбие, моё «неумение жить» — ведь так говорят, кажется? Отец, матушка, до чего же вы были правы…

Только это — не такая вина, как после ювелира-агха, или после убитого стражника из Кезорре, или после поднятого бедняги Нода, чьё тело уже тронуло разложение. И не такое сожаление, как после Моры с метелью за окнами, или (до сих пор не по себе…) черепа талантливого Сен-Иля, пальцы которого уже никогда не коснутся серебра с такой же коварной точностью.

Хуже всего, страшнее всего. До самого последнего мига, до того треклятого подвальчика-склада Альен не осознавал до конца, как боялся потерять Бадвагура. Как боялся — зная, что это обязательно случится, и скорее рано, чем поздно.

— Не настраивай против меня своего друга, — спокойно попросила Сен-Ти-Йи. — Особенно если хочешь взять его с собой.

— Я ещё не решил, — сказал Альен и добавил, пресекая возражения Ривэна: — Мы скоро всё обсудим. Я попытаюсь рассказать ему всё так, как было.

— Никогда нельзя «рассказать всё так, как было» Альен. Ты-то должен знать.

По дрогнувшему в морщинках Сен-Ти-Йи злорадству он угадал, что она снова намекает на его записи. Его, действительно, всегда мучил разрыв между замыслом и той больной несуразицей, которая получалась в итоге. Вне зависимости от того, корпел он над каждой фразой или набрасывал их легко и небрежно, как нечто само собой разумеющееся, — выходило совсем не то. Это «не то» не давало покоя, и в такие дни каждая мелочь вокруг — от взгляда уставшего прохожего до ряби на воде в луже — казалась ему мучительно бессмысленной.

Что-то надломилось в зрении Альена, и на долю секунды он увидел вместо сгорбленной старушонки — нечеловечески высокую женщину с длинными и лёгкими, словно ветер, светло-золотистыми волосами. На одну чёрную розу в её венке стало меньше; у Альена заныл маленький, почти затянувшийся порез на ладони — единственное свидетельство того, что всё это было не во сне, что шип правда проколол ему руку.

Обретая подлинный облик, Сен-Ти-Йи почему-то теряла в его глазах право судить о таких личных вещах. Теряла право лезть ему в душу — она, так недолго обладавшая этим правом.

— Это тебя не касается, о бессмертная, — напомнил он, пересаживаясь поудобнее и выпрямляя спину. Из садика Ар-Лараха неслась воркотня белых горлиц — невинных на вид, совсем как давешняя рабыня. — По-моему, ты пришла, чтобы сказать мне другое.

— Чтобы спросить, — мягко, даже с чем-то вроде сострадания, вымолвила она. — Спросить, как ты намерен поступить дальше.

Альен дёрнул плечом. Издевательства победителя над растоптанным врагом всегда казались ему мерзостью. До Минши он искренне считал, что тауриллиан не опускаются до такого.

— А разве у меня есть выбор?.. Могу только сказать, что сначала хочу похоронить его, — Альен попытался, но не смог произнести имя — эти рокочущие, немного смешные звуки, которые подходили Бадвагуру, будто трубка или любимые сапоги… — Похоронить достойно. Так, как он заслуживает.

Ривэн сглотнул слюну — так громко, что заглушил горлиц из сада.

— Ты обязан сделать это, — с уважением кивнула Сен-Ти-Йи. — Где сейчас его тело?..

…Всё это было вчера — а теперь, на другое утро, Альен бездумно смотрел в синие складки шёлка и следил, как солнце, на севере уже весеннее, щедро напитывает их. Он лежал без движения, тщетно стараясь собрать себя по кусочкам, чтобы начать новый день.

***

По просьбе Альена король выделил для резчика участок земли за портом Гюлеи — там, где уже смолкал разноязыкий шум и куда не добиралась смесь густых запахов. Но и заливные рисовые поля ещё не начинались там, и достаточно далеко было от большой дороги, по которой то и дело прокатывались запряжённые осликами или мулами повозки крестьян — а ещё проплывали вельможи на плечах рабов. В общем, идеальное, тихое место; Альен сам выбрал его, решив, что Бадвагуру бы понравилось.

Закон Прародителя велел сжигать мёртвых, так что похороны в Минши проходили, как в Дорелии. Островитяне держали урны с прахом предков в домах, и понятия «кладбище» в миншийском языке, кажется, не существовало.

Впрочем, если бы было иначе, Альен тоже не оставил бы Бадвагура там, среди других. Попрощаться с ним нужно было так, как прощались в Гха’а. Жаль, что уже не узнать, как именно проходит обряд агхов, — но примерное представление (как и о многом другом — примерное, лишь примерное, вечно-позорная половинчатость) у него всё-таки было.

— Мой друг умер, Ваше величество, — сказал Альен, стараясь отрешиться от смысла фразы. Как издевательски-просто устроен язык: «тот-то сделал то-то», и ничего больше. Фермер собрал урожай. Хелт захватила Ти’арг. Бадвагур отдал за него жизнь. Всего-навсего. — Мне придётся похоронить его на Вашей земле — если Вы, конечно, не возражаете.

— Речь о гноме, ведь так? Пусть он покоится с миром, — кивнул король; голос из-под золотой маски звучал устало. Видимо, ему не терпелось избавиться от странных гостей — вместе со своей «мудрой советницей». — Я дам тебе всё необходимое, волшебник, только скажи.

Всё необходимое — кроме единственно необходимого… Кроме Старых гор, которые должны были защитить его. Кроме его родных пещер, и уютного полумрака, и стука кузнечных молотов, кричащего о непрестанном труде.

— Побольше камней, — ответил Альен. Абсурдность происходящего давила ему на уши, как давит надоедливое ощущение простуды. — Ещё носилки, четверых рабов и травы для окуривания… Скоро я уточню, какие.

— А больше ничего не нужно? — прочистив горло, робко поинтересовался Ривэн. Он перепуганной тенью маячил где-то за плечом Альена, на безопасном расстоянии в пару шагов. — Ну, ткани или там цветы?..

Альен покачал головой. Может, среди агхов это и считается приемлемым, но Бадвагур не одобрил бы лишнюю пышность.

Кому уже какое дело до того, что он одобрил бы или не одобрил? Это же тело — мёртвые ткани, начавшие разлагаться, и мышцы, и кости, такие же, как у всех. Больше ничего… Прекрати этот балаган.

Он выслушал голос в голове, но не последовал его советам. Некоторые поступки просто положено совершить, не рассуждая о том, что они значат и не убит ли в них изначальный смысл.

…День стоял солнечный, удивительно красивый — до тянущего чувства где-то на смыкании рёбер. У Альена редко выдавались такие дни. Он почти не думал, медленно вникая в каждый свой шаг по широкой дороге, в каждый вдох, наполняющий лёгкие чистым воздухом, в каждую птичью трель, весело скользящую из рощ в предместьях порта. Всё вокруг вгоняло в сосредоточенное изумление, и даже чернота теней от тутовых деревьев, насаженных вдоль дороги, напоминала тайные письмена, в которые кто-нибудь древний и мудрый вложил неразгаданный смысл.

Солнце сияло мягко и не обдавало злым жаром, как здесь обычно бывало, — заботливо кутало в золотые лучи, похожие на масло из горшочка Зелёной Шляпы. Глаза тонули в бирюзе неба. Альен брёл рядом с носилками, на которых покоился Бадвагур — спокойный, бородатый, сложивший на груди большие жилистые руки, — и, как это ни дико, вдумывался в красоту и благость текущего «сейчас». Обетованное виделось ему как никогда целым, и, если бы тут же, за поворотом, безо всякого океана начался Лэфлиенн с драконами и кентаврами, он бы нисколько не удивился.

— Долго ли ещё, господин волшебник? — нарушил тишину один из рабов-носильщиков — крепкий парень, хотя и изящный, как все миншийцы. Немного похожий на Ван-Дир-Го; но это сходство, быть может, подсказало Альену расшатанное воображение.

— Нет, мы почти пришли… Вон за тем холмом.

Раб и его товарищи не выглядели напряжёнными: ноша оказалась лёгкой для них. Альен не был уверен, что у него хватило бы сил (не буквальных, разумеется) поднять Бадвагура с помощью магии — потому и обратился к королю. И сделал это в отсутствие Сен-Ти-Йи. Не мог заставить себя думать, что в итоге она всё равно узнает об участи Бадвагура, о месте, где агх найдёт последний приют… Если бы был смысл драться за то, чтобы это осталось тайной, он бы, наверное, дрался.

— Я хотел сказать кое-что… Лучше сейчас, пока мы не начали, — скороговоркой произнёс Ривэн, когда рабы остановились и по знаку Альена опустили носилки на землю. — Две статуэтки, которые он не закончил… Они ведь по-прежнему в той ночлежке?

— Наверняка, — сказал Альен, оглянувшись. Он понизил голос: рабы могли знать дорелийский или вообще оказаться шпионами Сен-Ти-Йи.

Ривэн был непривычно бледен и отводил глаза. Ему-то, однако, тут нечего стыдиться: забыть о статуэтках было почти подло со стороны Альена. «Наверное, я не закончу её», — сказал Бадвагур, через силу улыбаясь в подвальчике со специями. А он даже не удосужился разыскать его последние работы…

«Что ж, вот и ещё одна моя подлость, — подумал Альен, глядя на курчавые рыжеватые волосы и по-детски пухлые щёки — до сих пор не впалые, хотя и потерявшие румянец. — И, по твоей логике, ты ещё раз должен простить меня».

Тепло-прохладный воздух с ненавязчивой лаской жался к лицу и рукам. Альен стоял, беззащитно подставляясь ему, думая о рокоте моря за видневшимися отсюда стенами порта. Несколько светло-серых, почти белых валунов рабы короля притащили заранее, и они лежали в стороне, придавив короткую сочную траву.

— Одна из них — его невеста, — тем же севшим полушёпотом продолжал Ривэн. — А другая…

— Знаю, — перебил Альен. — Кинбралан.

— Твой дом, — сказал Ривэн — так, будто Альен неправильно выразился. — Он делал её для тебя.

— Я попрошу, чтобы их нашли. Вряд ли у хозяина ночлежки поднялась рука выбросить их.

— Зато он мог их перепродать, — Ривэн нахмурился, и брови образовали у него на лбу нечто совсем несуразное. — Он или его клуши-жёны. Лучше сказать королю до того, как мы отплывём. Если они останутся в Минши, будет… — он смешался и умолк.

— Да, — кивнул Альен, не дождавшись конца фразы. — Я тебя понял… Но сейчас нам пора сделать главное.

Рабы, склонив головы, попятились от носилок и ждали дальнейших приказаний. Альен поблагодарил их и велел возвращаться к королю. Увидев, как они покорно расходятся, Ривэн с недоумением поскрёб в затылке.

— Помощь тебе больше не понадобится?..

— Только твоя.

Альену почему-то хотелось, чтобы Ривэн ощутил себя польщённым: мальчишка и так натерпелся в последнее время, хоть и (в основном) по собственной инициативе. Иногда даже таких, наверное, надо бы поощрять.

Рабы удалились в сторону порта, тихонько переговариваясь; их смуглые спины, не обезображенные никакими шрамами, маслянисто поблёскивали на солнце. Альен и Ривэн теперь были наедине с тем, что осталось от Бадвагура, резчика по камню из клана Эшинских копей.

— Камни, — хрипло сказал Ривэн, кивнув на валуны. Альен слышал его рваное, учащённое дыхание; что-то подсказывало ему, что дорелиец ни разу не участвовал в каких бы то ни было похоронах. Что-то; у него всегда было чутьё на такие вещи. — Это ты приказал принести их сюда?

— Попросил, — осторожно поправил Альен. Он встал на колени возле тела, остро почувствовав немного колючую, но всё же шелковистую траву. Почва Минши была бедной по сравнению с материком — даже здесь, неподалёку от реки и заливных рисовых полей. — Мы провожаем сына горного народа. Ему положено лежать среди камней.

Пока он говорил, Ривэн, будто зачарованный музыкой слов, опустился на колени рядом. Его рот, окружённый неуверенной в собственном существовании щетиной, чуть приоткрылся, а глаза шарили по Бадвагуру — его штанам, рубахе, нагруднику с контурами молота — так, словно впервые его видели.

Альен закрыл глаза, и мир погрузился в темноту, сквозь которую слабо просвечивал чудный день, пронзительная синева небес; где-то на сетчатке глаза отпечатались красные и жёлтые цветы из пригородных садиков, неспелые апельсины на деревьях, спины рабов, пенистые гребешки на не видном отсюда море… Но сейчас воцарились тишина и тьма — всё, что нужно для его магии. Альен мысленно зачерпнул в горсть всю свою боль за Бадвагура, всю вину, которую не избыть, и всю память — от их первой встречи в Овражке Айе до ночной беседы на острове Гюлея, до его простого, немыслимо-неизбежного самопожертвования. Слепил комок — липкий и чёрный, как вечное горе живого над мёртвым, с тонкими блестящими гранями, — и отпустил его бережно, уважительно, но без сожалений. Колдовство, ждавшее своего часа у него в жилах, прорвалось сквозь все плотины и дамбы, мощным потоком хлынув куда-то вперёд.

Ривэн издал сдавленный возглас, и Альен открыл глаза.

Аккуратная прямоугольная яма, ничем не отличимая от результата старательной работы, появилась прямо здесь — на вершине пологого холма. Белесые валуны с тихим, созвучным общему безмолвию перестуком подкатились ближе. Их окружало сияние; Альен видел контуры, золотистые искры собственной скорби и собственных воспоминаний. Над камнями, невидимые для Ривэна, парили вечная трубка Бадвагура, и его рокочущий басок, и самые разные статуэтки — вместе с молитвами за Альена, привалами у костров под открытым небом, ярусами, шахтами и металлическими деревьями Гха’а. В это волшебство Альен вложил всего своего Бадвагура — такого, каким его, страшно сказать, полюбил. Не отбросил ни грубоватых манер, ни общеизвестного гномьего невежества, ни склонности почитать ему (некроманту и Повелителю Хаоса) мораль, чтобы его же (некроманта и Повелителя Хаоса) спасти. Это был Бадвагур целиком и полностью, «квинтэссенция» Бадвагура, как пишут в своих трудах химики Академии. Альен попытался, насколько был способен и имел право, без слов воспеть чистую душу — одну, быть может, на много тысяч, — которая покинула Обетованное ради вечности.

Кто знает — возможно, сейчас Бадвагур любуется на Цитадели Порядка и Хаоса. А возможно — кричит младенческим плачем, родившись в одном из миров…

Альен не стал гадать. Он просто сдержанным усилием мысли приподнял маленькое, крепкое тело с носилок и опустил его в землю, окутав тем же звенящим сиянием. Ему показалось (придёт же в голову такой бред), что агх лежит теперь с лицом героя, которому воздалось по заслугам.

— Ты подкатишь последний камень, — сказал Альен, тронув за локоть онемевшего Ривэна. Тот смешался.

— Почему? Я думал, ты…

— Тебя он тоже считал другом. Отдаю тебе это право.

Раз уж он не знает обряда в честь Катхагана, пусть завершится их собственный с Ривэном отряд. Последний долг до ухода в Лэфлиенн.

Почва укрыла Бадвагура ровным и толстым слоем. Альен приказал ей переползти в холмик и добавил травы поверх — чтобы какие-нибудь миншийские мародёры (ведь могут найтись и такие среди правоверных слуг Прародителя) не разорили могилу, позарившись на выдуманные богатства. А на холмике Альен воздвиг башенку из белых валунов в кольце из камней поменьше. Внятно до грубости, но внушительно и точно — именно так, как любил Бадвагур. Закончив с колдовством, Альен кивнул Ривэну. Тот уже ждал команды; крякнув, присел на корточки, оторвал от земли последний валун, меньший по размерам, и водрузил его сверху. Глухой стук вернул Альена к действительности — словно стих печальный и торжествующий гимн.

— Прими своего сына в лоно гор, великий Катхаган, — произнёс Альен, и Ривэн повторил за ним. — Бен-д’эде Катхаган, — он вспомнил слова, которые мать резчика шептала над ним, другом своего сына и врагом народа агхов, думая, что он спит. — Покойся с миром, Бадвагур, сын Котра, сына Бадвагура. Ты прожил достойнейшую из жизней.

Ветер, усилившись, унёс последнюю фразу в сторону моря. Цикада затянула где-то в траве свою монотонную песню.

— Мне будет его не хватать, — сказал Ривэн, отворачиваясь, чтобы Альен не рассмотрел его глаз.

***

Вечером Альен сам пришёл к Сен-Ти-Йи. Её комнатка была на другом конце огромного, распластанного, как черепаха, дома Ар-Дага, племянника Ар-Лараха — на женской половине. Король разместил её в условиях, подобающих скорее почётной гостье, чем беглой рабыне.

Как и их самих — в роскоши, которая никак не предназначена для оправданных преступников. Особенно по меркам законопослушного Минши.

Есть в этом что-то до смешного странное. Пока Альен раздвигал невесомые ширмы с полувоздушной росписью и вдыхал запах мятного эфирного масла — такой свежий и резкий, что слёзы на глазах выступали, — он успел озадачиться вопросом: как именно, собственно, Сен-Ти-Йи удалось уговорить короля? Как она, умело притворяясь заурядной старой рабыней, могла столько лет влиять на него и Люв-Эйха?..

Дело ведь явно не в магии — по крайней мере, не в магии, как Альен привык о ней думать. Колдовство вроде того, что применял Нитлот, влезая в чьи-нибудь мысли, или даже призыв Альена к Хаосу, который чуть не убил беднягу Ар-Лараха, — всё это слишком грубо для тауриллиан. Они творят магию просто и постоянно, как дышат.

Наверное.

Либо нужно как можно скорее прекратить идеализировать их, потому что ничем хорошим это не кончится.

То чувство ясной целостности, красоты и полёта, которое щекотало Альена днём, куда-то ушло, как только он закончил возводить импровизированную гробницу Бадвагура. Он снова ощущал себя добитым и, главное, вконец запутавшимся. Резчик был похож на маяк во время ночного шторма или на старый, неказистый дорожный указатель: столько-то до города, или до замка, или до нужного поворота. А теперь — сплошной клубок вместо ориентиров, что ему, как Повелителю Хаоса, должно (в теории) нравиться…

— Ну что, волшебник, ты закончил?

Тихий старческий голосок, доносившийся из мятных теней, показался Альену непривычно серьёзным. А впрочем, что толку гадать: он пока не научился различать, где начинается лукавство Сен-Ти-Йи, и вряд ли когда-нибудь научится.

— Звучит цинично, — ответил он, стискивая зубы от нового приступа ноющей боли в груди. Озлобленное желание мешало дышать: он жаждал, чтобы тауриллиан испытала то же, что испытал за эти дни он, потеряв Бадвагура. Да что там потеряв — подложив его под разделочный нож, будто поварёнок, помогающий мяснику…

— Всего лишь честно, — хрипло отозвалась Сен-Ти-Йи. Она по-прежнему не желала показываться, и в полутьме Альен видел только жидкие седые пряди на плечиках, обтянутых белой тканью. — Я не могу жалеть о твоём друге, потому что не знала его.

— Зато ты смогла забрать его жизнь.

— Он сам её отдал. От таких даров не отказываются. Некоторые вещи просто должны случиться, волшебник — независимо от того, считаешь ли ты их справедливыми или красивыми.

Не без досады Альен понял, что Бадвагур твердил ему почти то же самое. Признавать это совершенно не хотелось.

— Сколько мы ещё будем тянуть? Я слышал, как король говорил о большой битве в Дорелии. И не думаю, что победа досталась дорелийцам.

Пару секунд Сен-Ти-Йи молчала. С мимолётным злорадным удовольствием Альен отметил, что она удивлена.

— Всё-таки у тебя хорошие уши, Альен Тоури — или хорошие источники сведений… Битва правда случилась, и Альсунг победил. Но Дорелия далека от того, чтобы пасть. Я вообще не думаю, что это случится в ближайший десяток лет по вашему счёту… Можешь передать своему маленькому рабу, что он успеет обзавестись жёнушкой и детьми до этого момента.

Альен хмыкнул. Жёнушка и дети — это явно последнее, о чём сейчас способен думать Ривэн… Вернувшись с погребения, он провалился в беспокойный сон и теперь мял боками циновку, бормоча что-то о молотах, статуэтках и леди Синне.

— Ривэн мне друг, а не раб, — недовольно возразил Альен, хотя сам не очень-то верил в это. — И, как бы там ни было, времени у нас мало. Мы можем готовиться к отплытию?

— Торопишься совершить подвиг?.. Вызывает уважение, — на этот раз издёвка Сен-Ти-Йи колола откровенно. В воображении Альена за низенькой старушкой вновь начал проступать образ прекрасной женщины с рожками; это создавало неудобства.

— Я тороплюсь сделать то, что должен. Будь моя воля, сделал бы иначе, но масла боуги больше не осталось… Ты дала слово.

— Оно будет исполнено, волшебник, — порез на ладони Альена заныл, словно только что нанесённый. А потом он обнаружил, что держит чёрную розу — ту самую, из своего видения, с колючим стеблем и махрово-бархатными лепестками, похожими на тельце шмеля. — Приходи к морю этой ночью вместе со своим рабом-другом — если, конечно, не хочешь вразумить его и оставить в Обетованном… По-настоящему важная магия творится ночами, и этим мы не отличаемся от боуги.

ГЛАВА IV

Кезорре, Ариссима

Дождь стучал по розовым кустам, по дорожке, ведущей к крыльцу, по ажурной кованой ограде. Виноградные лозы, приникнув к шпалерам, втягивали влагу не менее жадно, чем земля и цветы. Блёкло-серые тени расползлись по саду — темнили краски, сплетались в клубки, тщетно вожделеющими пальцами подбирались к дому из светлого камня.

Лаура чувствовала, что ещё немного — и они окажутся внутри. Бесшумно взберутся по ступеням, минуют гостиную, проскользнув мимо уютной мягкой мебели, которая теперь ждёт своей очереди в предчувствии разорения. Оставляя за собой холодный след, поднимутся на второй этаж и повернут…

Куда? В мастерскую или в спальню?

Лаура тихо засмеялась — так тихо, чтобы тени не заметили её. Быть может, они повременят, не сразу ворвутся, не сразу пролезут ей в грудь и начнут грызть мясо изнутри, как голодные сороконожки — листья?..

Лаура сидела меж картин, на полу, обняв колени, медленно покачиваясь взад-вперёд. Качаясь, было как-то проще продолжать существовать.

Она убрала полотнища, прикрывавшие холсты, и все не распроданные работы бесстыдно уставились на неё. Сегодня Лаура сама сняла каждое полотнище — медленно, вдумчиво, ощущая все складки, с некрасиво нахмуренным лбом нюхая пятна краски. И теперь сидела в кругу (точнее, в беспорядочном маленьком лесу) из полотен больших и поменьше, старых и едва высохших. Взгляды чаров и эров казались укоризненными: точно ещё чуть-чуть — и их рты откроются для обвинительных речей, а ещё лучше криков. И это будет справедливо. Грешница, подсудимая! — крикнут они. Закон богини Велго, закон всех богов и людей — против тебя. Не должна носить тебя земля Кезорре, и нет в Обетованном места, где найдётся для тебя приют.

Ибо не бывает преступлений страшнее предательства.

В высокие распахнутые окна ломился дождь вперемешку с ветром. У Лауры намокли шея, руки и платье — даже вуаль, которую она набросила, собравшись поехать в Вианту. В Вианту, скорее в Вианту! — по глупости надеясь успеть.

Она не смогла бы предупредить Ринцо — теперь она знала. И даже не потому, что ей не хватило бы времени. И не потому, что не удалось бы добраться до главной площади сквозь беснующуюся толпу.

Не смогла бы потому, что так должно было случиться. Потому, что серые тени беснуются за окнами, поглощая все оттенки мира — один за другим. Вианты больше не было для Лауры, как и Ариссимы, — нигде, никакой. Никаких больше закатов, никакой игры света и тени на окрестных холмах. Она была уверена, что сейчас в столице, в этом дивном городе с белыми дворцами и храмами, нет ничего, кроме бесцветности, небытия, тумана, где пропадают и зарождаются, но не живут цвета и формы. Серые тени пожрали изумрудные стебли в руках цветочниц, мягкую голубизну неба, горячую, красную черепицу крыш, звенящую прозрачность бокалов для вина в тавернах и лавках. Всё растворилось, миновало, прошло — как бурей прошло отчаяние в самой Лауре.

Как прошла боль, которую не описать словами, пришедшая до всякой разумной мысли: этот человек больше не прикоснётся к тебе, не заговорит, не укроет заботливо во сне. Лаура никогда не думала о том, сколько на самом деле значит для неё Ринцо, пока эта боль — вполне конкретная, телесно ощутимая, — не скрутила её, заставив броситься на колени и расцарапывать себе щёки, точно женщину из древних легенд о поединках с драконами.

«…Убит вместе с другими Правителями. Нам искренне жаль. В столице беспорядки, эра Алья. Постарайтесь не покидать дом в ближайшие несколько дней».

Убит. Убит. Убит.

Лаура, кажется, долго не могла понять, о чём речь. Челла уже давно рыдала, обняв себя за пухлые бока, когда до неё наконец дошло.

— Они обещали мне, — повторяла она часами, которые смазались в памяти в один склизкий, беспросветно-тёмный комок. — Обещали. Обещали.

Челла — добрая душа — конечно, не понимала, о ком она. Ей и в голову бы не пришло, что её госпожа в сговоре с магами-убийцами из Дома Агерлан. Что её молодая хозяйка — преданная предательница… Челла просто ловила бившуюся в судорогах Лауру, прижимала её к своей груди — мягкой, как подушка, и пахнущей кухней, — и отпаивала водой с лимонным соком. Утешения давались ей так же неумело, как песни.

Задушен ожившей змеёй с её картины. Со страшного, полного извращённой силы творения, из-за которого весь последний месяц Лаура не могла спать. Чары на которое были наложены с её ведома и согласия — после сделки, заключённой с человеком в сером, человеком с чересчур заурядным лицом…

Задушен. Не съеден, а задушен. А может, гонцы новой власти Вианты просто пощадили её и избавили от подробностей?..

Задушен. Ринцо терпеть не мог духоту, особенно с тех пор, как начал полнеть. Возвращаясь с заседаний Совета, он при первой возможности расстёгивал крючок на воротнике официального одеяния — и потом облегчённо, немножко смешно вздыхал.

Лаура снова засмеялась, уже не пытаясь сдерживаться, захлебнулась и закашлялась. Слюна ниточкой повисла у неё на подбородке.

Убит. У-бит. Какое простое, короткое слово. Наверное, не найти таких больше в кезоррианском. Разве что: пре-дан. Про-дан. Не-лю-бим.

Лаура уронила голову на руки, запустила в волосы пальцы; содранные в истерике заусенцы путались в жёстких колтунах. Должно быть, сейчас она похожа на ведьму. Хуже той северянки, королевы Хелт.

Ушла её «тонкая» красота, которой так гордился Ринцо, — растворилась, выцвела, запела в хоре теней.

Её лицо осталось Другому. Тому, за чью жизнь она расплатилась сполна. Почему-то теперь произнести его имя даже в мыслях Лауре было тяжело. Тонкая, невидимо-огненная ниточка, связывавшая её с братом, тоже потеряла цвет. Ушло последнее из того, что всегда казалось ей нерушимым.

Скоро и Кезорре уйдёт — навсегда прервётся южная песня этих земель, навсегда поблёкнет многоцветье. Жизнь пойдёт трещинами, отвалится кусками, будто старая фреска, и обнажится неприглядная изнанка: извёстка, грубая кладка из камня или кирпичей. Краска слезет, потому что все краски — ложь, за которой не кроется ничего, кроме серости, бесцветного холста, одинаково готового для красоты и уродства. Пустоты. Небытия.

Говорят, страну раздирают беспорядки и бунты. Столицу захватил альянс магов из Высоких Домов и жрецов Прародителя. День и ночь пылают костры и вздымаются виселицы — для всех, кто высказывался против магии или веры в Прародителя, для всех, готовых поддержать Дорелию в Великой войне… И просто для дорелийцев, которым не повезло оказаться в Кезорре в эти лихорадочные времена. (О леди Синне Лаура почему-то не вспоминала — её будто бы никогда не было; острая линия подбородка, рыжий локон, высокомерный прищур — набросок от скуки, из тех, что она не заканчивала). Дома аристократов в предместьях по-прежнему разоряют, причём часть крестьян поддерживает восставших. В Ариссиме спокойно — пожалуй, лишь потому, что люди здесь действительно любили и уважали Ринцо, так что часть этих любви и уважения по наследству перекочевала к Лауре.

По наследству и незаслуженно.

Чернота волос скрыла от Лауры мастерскую. Как в детстве: зажмёшь глаза ладошками — и спряталась, и никакие чудища из сказок тебя не достанут. Потом можно ещё и нарисовать их углём, чтобы стало уж точно совсем не страшно…

Лаура сидела, содрогаясь от смеха. У неё тягуче сводило скулы, ныли щёки, но смеяться она не прекращала.

Одной скучно. Было бы хорошо, если бы эти молчаливые люди с портретов — важные зануды! — и оливы с пейзажей Ариссимы, и мосты через ручьи разделили её веселье. И пусть грустный Ремье-философ, юный сын чара Энчио, тоже хоть раз в жизни от всей души расхохочется. Лаура слышала, что его тоже убили в день бунта, но какое это имеет значение? В смерти есть много забавного — как и в жизни. Всегда есть над чем посмеяться.

Лаура встала, слегка шатаясь от голода. Ноги онемели и подкашивались. Продолжая посмеиваться, она оперлась локтем о высокий, измазанный въевшейся краской стол, где хранила грифели и кисти. Ей хватило сил протянуть руку за плоским ножиком для бумаги — таким холодным и лёгким, что стало щекотно руке, и Лаура опять захихикала.

…Такой и нашла эру Алью-художницу её кухарка Челла: с застывшей улыбкой, с ножом, который она, очевидно, несколько раз вонзала себе в грудь и живот. Все холсты в мастерской были изрезаны, и восстановить их позже не удалось.

ГЛАВА V

Лэфлиенн. Молчаливый Город — селение боуги (под Холмом)

У Фиенни была привычка рисовать, объясняя что-нибудь. Для Тааль, которая всё ещё не могла приспособиться к рукам и пальцам бескрылых, это было вдвойне удивительно. Она заворожённо смотрела на то, как увлёкшийся разговором волшебник, перебросив на плечо тёмный хвост, хватает мелок, или огрызок карандаша, или изящное павлинье перо (видно, при жизни он был не последним ценителем красоты) — и как от нескольких точных движений на листке или каменной плитке возникают штрихи, знаки, схемы. Фаэнто показал ей свои карты Обетованного и Лэфлиенна, которые заметно отличались от карт отца и фрагментарных изображений на древних черепках. Несколько дней пролетело, как один вдох; Тааль казалось — она только и делает, что отсыпается после изнурительных испытаний, слушает Фаэнто и пьёт с ним чай. Дымящиеся чашки не пропадали со стола, и прозрачный свет солнца из-за тёмно-зелёных занавесок заливал их по-прежнему. От трав и сластей Тааль согревалась и тяжелела; бескрылые лопатки уже не так сильно ныли по ночам, и она отвыкла считать себя невесомой, готовой взмыть от любого порыва ветра. Под руку с Фиенни она бродила по Молчаливому Городу, вслушиваясь в его тишину, — и совсем скоро стопы перестала обжигать боль, вызывающая смутные мысли о каком-то предательстве и не менее смутную тоску по чему-то, утраченному навсегда.

— Тебе нужно восстановить силы, — повторял Фиенни, отвечая на её невысказанный вопрос. — Для встречи с духами и тауриллиан они понадобятся.

Но Тааль и сама не рвалась уходить. Слова Фиенни расслабляли ещё больше, чем просто его присутствие; почему-то она безоговорочно верила тому, что с Гаудрун и Турием всё хорошо, что маленький Биир жив, что гнездовье на Высокой Лестнице никто не сровнял с землёй. Наверное, это было не совсем разумно — но нужно же хоть чему-нибудь верить. Эоле и его бессмертные соплеменники втянули её в свои игры с тауриллиан, ничего не спросив; так обязана ли она непрерывно размышлять и мучиться, торопясь исполнить их волю?.. Оставаясь в Молчаливом Городе, Тааль испытывала нечто вроде лёгкого злорадства — будто, задерживаясь, она мстит жестоким духам и их помощникам.

Впрочем, после таких мыслей ноги вновь начинали ныть, а совесть терзала Тааль с удвоенным аппетитом. Только новая кружка чая и рисунки Фаэнто утешали её — наброски огромных угловатых домов, рек с мостами и мельниц, волшебных зеркал… С каждым его словом Обетованное становилось всё ближе — ещё ближе, чем Молчаливый Город за окнами. Словно не было ни океана, ни войны, ни суровой старой магии, разделившей два материка. Засыпая, Тааль повторяла про себя чужие названия: Альсунг, Дорелия, Минши, Кезорре, Феорн… И Ти’арг. Ти’арг — горы и леса, королевство учёных, крестьян и лордов с чеканным, завершённо-красивым языком.

Тааль понятия не имела, как подвести Фаэнто к главному разговору. Каждый раз он вежливо отклонялся от темы или отворачивался, безучастно нюхая жасмин. Тааль же не хватало наглости настаивать: она чувствовала, что лезет пальцами — своими новыми, нежными пальцами без когтей, — в не затянувшуюся рану. И в то же время знала, что без главного разговора ни в коем случае не полетит (ох, то есть не пойдёт) дальше.

— Можно обратиться к ним? — спросила Тааль однажды, во время вечерней прогулки, когда они проходили мимо засохшего фонтана с русалками. Одна из призрачных полурыб-полудев опять заплетала волосы подруге и напевала что-то, не издавая ни звука. Её тонкое, жемчужно-белое тело напоминало туман, готовый растаять на солнце.

Фиенни пожал плечами.

— Попробуй. Но мне они ни разу не отвечали.

— Может, просто не поняли языка? — предположила Тааль, помня о своей способности. Но Фиенни грустно улыбнулся:

— У мёртвых нет языка. Все мы способны понять друг друга.

Тааль вздрогнула. Когда он открыто называл себя мёртвым, её до сих пор пробирал неприятный холодок. Даже слыша, что Фаэнто не спит по ночам, или замечая его прозрачность при лунном свете, или не видя тени от него, она не испытывала такого знобящего ужаса.

— Но ведь дракон говорит с тобой…

— Миаар-Да’эль? — пропел Фиенни почти непроизносимое имя дракона. Вчера это поразительное существо снова прилетало к его крыльцу, и он выходил ненадолго — просто чтобы прошептать что-то ласковое в жёлтые глаза с узкими зрачками, а потом по-приятельски почесать чешую. Их давняя (очевидно) связь восхищала Тааль, но одновременно и навевала грусть, как всё в Молчаливом Городе. Трудно было сказать, кто от кого больше зависим — призрак-дракон от призрака-мага или наоборот. — Да, если это можно назвать речью. Но драконы проще идут на контакт, чем морской народ.

— А майтэ? — не сдержалась Тааль, делая ещё один шаг к бортику фонтана. Русалки, плавающие в воздухе вполоборота к ним, пока её не заметили. — Для нас есть место в твоей иерархии?

Фаэнто, казалось, смутился.

— На самом деле, я почти не общался с майтэ до тебя, Тааль… Был единственный опыт — не очень удачный. Если хочешь, когда-нибудь я расскажу.

— Странно, что не очень удачный, — вздохнула Тааль, не вдаваясь в расспросы. — В моём гнездовье ты бы наверняка всем понравился.

Фиенни не ответил. Тааль запоздало поняла, что это был нескромный комплимент, — и вспыхнула. Пожар на щеках усугубила беглая мысль о синеглазом Повелителе Хаоса из её снов. Вот кто не прижился бы среди майтэ: он уж точно не идёт путём спокойного созерцания красоты мира, пения на заре и полётов… Тааль поспешно шагнула к фонтану. Русалки, встрепенувшись, зашлись в беззвучном крике; пугливо замелькали их серебристые хвосты.

— Погодите, не исчезайте!.. — попросила Тааль и медленно поклонилась, приложив руку к груди. — Я не причиню вам вреда.

Русалки переглянулись. Вблизи Тааль разглядела, что они не одинаковы, как ей показалось сначала, — и всё-таки по-сестрински похожи. На шее у одной было ожерелье из ракушек — такое же прозрачное, как она сама.

— Живая, — еле слышно выдохнула русалка, и за движением бледных губ Тааль расслышала мерный шум воды, как в голосе Эоле. — Живая среди ушедших. Для чего ты нарушаешь наш покой?

— Для чего? — эхом поддержала её вторая, скорбно положив голову на плечо подруге. Длинная зеленоватая прядь скользнула вниз, почти коснувшись дна фонтана. Тааль в смятении оглянулась на Фиенни; тот ждал поодаль, невозмутимо глядя на неё.

— Не задерживайся, — сказал он почти шёпотом; в здешнем безмолвии любые слова долетали легко, как крики. — Скоро ночь, Тааль. Ночью тебе лучше возвращаться под крышу: тут много кто обитает…

Он всегда говорил так, и Тааль это уже не очень пугало. Кивнув, она снова обернулась к фонтану.

— Я хочу узнать, что вы думаете о войне. О тауриллиан, о духах стихий… и о смертных из-за океана. Я не враг.

Русалки снова переглянулись. Одна из них протянула руку с перепонками между бесплотных пальцев и коснулась щеки Тааль. Она вздрогнула, не почувствовав ничего, кроме холодного покалывания.

— Живая… Тёплая. Мы не знаем. Мы ничего не знаем.

— Мы давно ушли.

— Очень давно.

Они говорили в унисон, перебивая друг друга, — будто волны, накатываясь одна на одну, с шипением перебрасывали на песок пенистые гребешки… Тааль не знала, откуда это пришло ей на ум: ведь она никогда не видела моря. Наверное, ещё одна мысль волшебника из её снов, ученика Фаэнто.

И верно — море должно ему нравиться… Что-то туго и томительно сжалось у Тааль в животе. Она осторожно выпрямилась, чтобы сбросить пальцы русалки, и прогнала навязчивый образ из памяти. Неизвестно ещё, появится ли тот в Лэфлиенне и будет ли на её стороне, пойдёт ли против тауриллиан, — а она уже ждёт его, словно рассвета в ночь бдения с Хнаккой.

— Но хоть что-то вы должны были слышать… Мне нужен ваш совет. Пожалуйста.

Русалка в ожерелье вдруг улыбнулась. Зубы у неё были белые и очень острые, как у Двуликих в зверином облике. Тааль уже успела пожалеть, что не последовала совету Фиенни не приставать к призракам, но тут русалка нагнулась и вытащила из щели в коричневатых камнях бортика что-то маленькое и блестящее. Металлический золотой кругляш, чуть-чуть позеленевший от времени.

— Сначала золото — уже потом дерево и пламя. Передай ему, — она указала на Фаэнто. Тааль с опаской сжала монету в кулаке.

— Покажи, — попросил-приказал Фиенни, подходя к ней. А увидев подарок, почему-то обрадовался. — Хорошо, что ты заговорила с ними, Тааль. Всё лучше, чем я думал.

— Почему?

— Потому что это золото боуги. Они ждут тебя уже сейчас, раньше встречи с атури — вот что значит послание.

— И это хорошо? — Тааль растерянно вертела в пальцах холодный кругляш. Как она ни старалась, не получалось разглядеть стёртую чеканку. — Ты ведь говорил, что боуги, ушедшие за волшебный барьер южнее Пустыни, поддерживают тауриллиан. Как и все существа, которые согласились там жить или были угнаны в рабство… То же самое рассказывал мне Турий.

— Так и было, — сказал Фиенни, аккуратно приобнимая её за плечи, чтобы увести от фонтана. Русалки разочарованно зашушукались. — Но теперь что-то определённо изменилось. Будь боуги сторонниками тауриллиан, они не звали бы тебя своим золотом (его явно переправили сюда магией) и не намекали бы на атури. «Дерево и пламя» — речь о духах, и я даже подозреваю, о каких именно… За барьером есть селение боуги. Думаю, завтра я провожу тебя туда. А потом, Тааль… — он вздохнул. — Потом нам придётся расстаться. Я не могу отходить далеко от Молчаливого Города — он даёт мне силы не растворяться в небытии… Боуги умны, тебе понравится с ними. Но нужно будет сохранять осторожность: они любят шутки и иногда заигрываются. Лукавы, почти как атури. Все их фокусы с маслом, золотом и похищенными младенцами… Хотя что это я — ты должна знать лучше меня. Возможно, ты даже была знакома с кем-то из них?..

Речь Фаэнто звучала размеренно и сладко для слуха, как и всегда, но Тааль различала в ней скрываемое беспокойство. У неё возникла безрадостная уверенность, что Фиенни ждал возможности наконец проводить её куда положено, не приближаясь к опасной теме.

— Я буду осторожна, — пообещала Тааль, слушая скорее его тон, чем сами слова. — И после встречи с духами обещаю лететь… то есть идти… прямо к тауриллиан. Но есть кое-что более срочное, нежели боуги, даже если теперь они — наши союзники, — дождавшись паузы в речи Фиенни, Тааль набрала в грудь побольше воздуха и потребовала: — Расскажи мне о своём ученике. Расскажи о Повелителе Хаоса. Я должна знать… И тебе тоже известно, что я должна, — сбивчиво и как-то жалобно закончила она. Просьба получилась не такой внушительной, как ей бы хотелось.

Они уже подходили к дому Фиенни. Он молчал до тех пор, пока жасминовый куст не поприветствовал его своим ароматом. Потом произнёс, не пряча нежелание:

— Ты права. Видимо, мне придётся, — и, помолчав, добавил: — Его зовут Альен. Альен Тоури. Что именно ты хочешь узнать?

— Всё, — решительно сказала Тааль. — Всё, что ты мне позволишь.

***

Главный разговор состоялся. Была ночь, и был рассвет, который Фиенни назначил временем ухода Тааль. Внешне ничего вроде бы не изменилось — но изменилось всё. Так — внезапно, по неясной тревоге в воздухе — понимаешь, что вскоре будет гроза.

Бескрылый из снов, далёкий человек из Обетованного по имени Альен, теперь стал для Тааль живым. Осознавать это было почему-то страшновато. «Я подумаю об этом позже», — пообещала себе Тааль, потому что сейчас было рано. В ней — под беспёрой, жалкой кожей, что так легко обжигается солнцем, — зрело что-то большое и важное. Что-то новое, чудесное и жуткое. Может быть — то, ради чего она когда-то вылупилась, пробив крошечным клювом материнскую скорлупу

Чтобы попасть в нужное место, пришлось пройти Молчаливый Город насквозь. Рука об руку с Фиенни Тааль робко прокралась мимо величавых руин в незнакомой для неё части Города, по выщербленным плитам площадей, меж колонн и ступеней непонятного предназначения. Здания здесь поражали воображение не меньше, чем по дороге от торгового Лабиринта к дому Фаэнто; однако Тааль, взволнованная будущим, теперь обращала на них не так уж много внимания.

На одном из перекрёстков совсем близко пронеслась тень Двуликого-волка, едва не коснувшись её полупрозрачной шерстью. Проследив взглядом за бесшумной поступью лап, Тааль подумала, что любые звуки в нормальном мире покажутся ей оглушающими после здешней немоты.

— Мы пришли, — сказал Фиенни, указав на круглую площадку, выложенную треугольными плитами ярких и тонких оттенков — от пурпурного до лилового и золотисто-рыжего. Солнце пощадило цвета так старательно, будто когда-то плитки выточили из драгоценных камней.

А может, так и было. Кто знает, до чего додумались когда-то тауриллиан с их магическим искусством и любовью к красоте…

— Что это? — спросила Тааль с виноватой улыбкой: эти слова она, пожалуй, произносила в последние дни чаще всех других. Фиенни явно подумал о том же, но ответил со своим неизменным тактом:

— Раньше это место было окружено стенами из серебристого дерева. Тауриллиан называют его Го’Анаэль — Колыбель Драконов. Я не уверен, но, думаю, тут было нечто наподобие посадочной площадки для них. Прибывая с полётов, они могли приземлиться и отдышаться здесь.

— В нашем гнездовье тоже есть похожее место, — обрадовалась Тааль. Ей нравилось всё, что позволяло сближать драконов и майтэ. — Но ведь оно просто огромное…

Будь Тааль в прежнем теле, ей бы понадобилось немало времени, чтобы облететь сверкающий круг. Каких же размеров был средний дракон?.. Явно больше, чем приятель Фаэнто.

— Да уж. Зрелище наверняка было впечатляющее, — сказал Фиенни, но было видно, что мыслями он где-то далеко. Пурпур и тигровая рыжина плиток отражались в его серых глазах, не проникая в глубину. Наверное, до сих пор перебирает свои воспоминания; да и чем ещё заниматься, когда ты навеки в городе мёртвых?.. — В центре площадки — портал, магический проход, ведущий в край тауриллиан. Ничему не удивляйся, Тааль: у них там собственное время и собственные законы. Ничего не бойся и поступай так, как сочтёшь правильным.

— Спасибо, — выдавила Тааль, поклявшись себе не расплакаться. Ей не хотелось уходить — даже несмотря на уверенность в том, что у тауриллиан она наконец встретится с Альеном… Фиенни превратился для неё в необходимость — правда, совсем не такую, как Гаудрун или Турий. Наверное, так устроена жизнь за пределами родного гнезда: всегда нужно оставлять чай, печенье, и зелёные занавески, и жасминовый куст, чтобы брести дальше, навстречу неизвестно чему. — Я не хочу расставаться с тобой. Ты спас меня. Показал мне Обетованное, точно в своих волшебных зеркалах. Не дал потеряться среди призраков… Я никогда этого не забуду.

Чем дальше лились слова, тем отчётливее Тааль понимала, что не в силах высказать самое главное.

— Не нужно, — мягко прервал Фиенни и поправил лёгкую вуаль, которую подарил ей, чтобы прикрыть голову от пекла. — Мы ещё встретимся, если так распорядится судьба.

— Но она вряд ли так распорядится. Верно?

Фиенни не ответил. Отвёл глаза и кивнул на площадку:

— Тебе пора, Тааль. Не забудь зайти к боуги, они ждут тебя… И постарайся узнать всё, что получится, об обряде тауриллиан. — (Лоб Фиенни прочертила уже знакомая Тааль морщинка). — Не представляю, что именно может им от тебя понадобиться, но лучше быть начеку.

Над ними раздался шорох крыльев. Тааль подняла голову и в разжарившемся небе увидела полупрозрачного, ртутно-струистого дракона — того самого. Он кружил над Фиенни, будто ястреб, охотящийся на птенцов.

— Если мы всё-таки увидимся, я попрошу его прийти к тебе, — твёрдо пообещала Тааль. А потом, не дожидаясь ответа, вошла в сверкающий круг.

***

Она ожидала боли, или нового наплыва видений, или полного бесчувствия, как в пустынных испытаниях, но в этот раз магия показала себя удивительно будничной. Тааль словно задремала на несколько секунд, а потом очнулась, — вот и всё. Волна сухого, раскалённого воздуха Пустыни поднялась от ярких камней и накрыла её с головой, чтобы схлынуть совершенно в новом месте.

Тааль покачнулась и неуклюже завалилась набок, не удержав равновесия: справляться с этим громоздким телом было всё ещё нелегко…

Вместо камней или уже более привычного песка её локоть упёрся в траву.

Настоящая трава. Всё ещё не веря, Тааль провела по ней рукой; гладкий, шелковистый зелёный ковёр. Травинки тонкие, но сочные, совсем как в краях у Высокой Лестницы, где майтэ вплетают их в гнёзда. Тааль так давно не видела нормальную, живую траву, не прикасалась к ней, что у неё по-дурацки защипало глаза.

Воздух здесь — где бы ни было это «здесь» — не язвил Тааль ни жаром, ни холодом; свежий и прохладный, прозрачный от чистоты, он так и манил в полёт, о котором ей теперь нельзя и мечтать. Тааль вдыхала глубоко, стараясь втянуть в себя как можно больше этого воздуха; он пьянил сильнее, чем маковые зёрна, которые в их гнездовье любил поклевать шалопай Руоль.

Она оперлась на локоть, села и не сразу заметила, что глупо улыбается сквозь слёзы. Под ней был пологий, по-звериному обросший травой холм без единого дерева. Ещё несколько таких же холмов окружали его с трёх сторон, а в ложбине меж ними плавно изгибалась неширокая желтоватая дорога. Просто дорога, совершенно обычная — какое счастье после Дороги Драконов, полной видений и каменных скорпионов, после безумных мороков Пустыни, после призраков Молчаливого Города!.. С четвёртой стороны, на западе, лежала ровная земля — равнина или, скорее, большая поляна, поросшая луговыми цветами. За ней чернел лесок, будто бы полыхающий под золотистым закатом. Кажется, дубовая роща; впрочем, зрение Тааль в теле двуногой сильно притупилось, и она была не уверена.

Где же Пустыня, и как Тааль попала сюда? Если преодолеть колдовской барьер так легко, почему он вызывает столько хлопот у тауриллиан?

Тааль осторожно встала, продолжая вбирать тихую красоту этого места. Здесь было так спокойно, что ей не хотелось думать ни о тауриллиан (которые, возможно, уже где-то поблизости), ни о лукавых духах и боуги, с которыми ей придётся говорить. Переливы неба над головой разбудили в ней новый приступ исконной жажды — хотелось кричать от желания подняться туда, почувствовать в перьях тугое сопротивление ветра…

Но стыдно кричать, когда твои крики ничего не изменят. Уж лучше помалкивать, сохраняя своё достоинство, — по крайней мере, так всегда думал отец.

Дневная яркость ещё не до конца покинула небо, и облако на границе синевы с золотом напоминало драконьи крылья. Тааль вздохнула, мысленно посочувствовав Фиенни: как жаль, что он не может покинуть свой мёртвый город и оказаться тут вместе с ней. Ему бы понравилось — а если он был здесь раньше, то наверняка уже нравилось…

Отряхнувшись, она стала спускаться с холма и уже через несколько шагов расслышала первый далёкий звук вне шума ветра и шелеста. Тааль снова замерла — настолько дико это было после всего пережитого. После разорённого гнездовья, глумливых загадок Хнакки, душевных истязаний в пещере Эоле, после знания о войне… Вдали, со стороны леса, играла музыка — какая-то скрипучая и слегка несуразная, слишком тяжеловесная по меркам майтэ, но всё же музыка. Весёлый мотив набирал скорость, обещая сорваться в пляску; слух Тааль по привычке нащупал незамысловатую мелодию.

Значит, тут живут разумные, живые существа!.. Спускаться с холма ей было легко и приятно; Тааль разбежалась, едва сдерживая рвущийся из груди смех. Её распирала радость. Совестно, конечно: ведь Фиенни был к ней так добр…

А ещё — что уж там отрицать — он мудр и прекрасен, как звёздные карты Турия. Любимец драконов, мастер-зеркальщик, его учитель.

Но Фиенни мёртв. И вот такой забавной, скрипучей, временами фальшивой музыки от него уже не услышать. Он ни разу бы не сфальшивил — не смог бы.

Тааль вихрем сорвалась с холма и двинулась к дубовому леску; подошвы её сандалий еле касались травы, а потом — утоптанной дороги. Музыка звякала и дудела всё ближе, но вокруг по-прежнему не было ни души. И вдруг…

— А мышь вырвалась и убежала от ястреба.

— А ястреб попросил атури ветра, чтобы те отнесли его прямо к мыши.

— Так нечестно, мы без атури играем!..

— Без атури? А превращать крота в мышь было честно?!

— Молчал бы, сам вчера наделил своего крота зрением! Любой дурак знает, что не бывает зрячих кротов!

Тоненькие голоса звучали совсем рядом, хотя видно никого не было. Тааль замерла, стоя почти в тени ближайших дубов — толстых и старых, с бугристыми, прорвавшими почву корнями. Боковым зрением она уловила золотое свечение, мелькнула чья-то крошечная ладошка, раздалось хихиканье — и снова ничего.

Показалось? Новые чары?.. Решив двигаться осторожнее, Тааль сделала ещё пару шагов.

— Ладно, значит, ястреб облетел поле с другой стороны…

— А там было пугало.

— Не было!

— Было! Большое такое, с тыквой вместо головы.

— А вот и не было. Кто его там поставил?!

— Да кто угодно! Кентавры сделали, чтоб никто не поклевал их овёс.

— Ага, дожидайся, будут кентавры такой ерундой заниматься!..

— Кто здесь?! — в ужасе спросила Тааль, оглядываясь. Может, Фиенни на самом деле опоздал со своей помощью, и в Пустыне она успела сойти с ума?..

Вновь потянулось молчание, но вскоре голоски сдавленно зашептались.

— Как думаешь — показаться ей? К нам давно не приходили чужаки.

— Вот именно, можно хорошенько развлечься! Лучше помучить её — пусть заблудится.

Тааль покраснела от такой дерзости. Голоса были совсем птенячьи, детские, — а она в последнее время ощущала себя как минимум вдвое взрослее, чем в ту пору, когда улетала с Гаудрун. Так что она имеет право поставить их на место, даже если это просто голоса у неё в голове.

— Я не заблудилась ни в Великом Лесу на севере, ни в Пустыне Смерти, ни в городе призраков! — как можно увереннее объявила она, глядя в густую тень между дубами. Голоски затаились. — И ни в один свой полёт не сбилась с курса, пока у меня ещё были крылья. Вы всерьёз думаете, что Тааль-Шийи потеряется в этой рощице?!

— Она нас понимает… Так неинтересно, — разочарованно протянул один из голосков, после чего оба они скороговоркой провозгласили: — Ястреб мышку не поймал, круг игры закончен! Сердце мышки бьётся — ястреб не сдаётся!..

Что-то негромко хлопнуло, сверкнуло, и в паре шагов от Тааль появились два маленьких человечка с острыми, как у рысей или диких котов, ушами. Она видела боуги единственный раз в жизни — тот рыжий путник неведомо как забрёл к ним в гнездовье с диковинками и фокусами, обеспечив себе многолетнюю славу в слухах, — но сразу узнала эти уши, и огненные волосы, и немного пугающие, с безуминкой, жёлтые глаза. Эти глаза напомнили Тааль о Двуликой — женщине-лисице, ребёнка которой ей неожиданно пришлось спасать. Интересно, где она сейчас, довела ли своё племя до тауриллиан, чтобы служить им?..

Один боуги сидел на траве, скрестив тонкие, будто прутья, ноги в зелёных штанишках; другой стоял, склонив голову набок, и играл большой золотой монетой на нитке — точной копией той, которую Фиенни и Тааль обнаружили в фонтане русалок. Отличались боуги разве что количеством конопушек и чем-то неуловимым в чертах; Тааль приняла бы их за близнецов, если бы не приглядывалась.

— Какая громадина… — боуги с монетой бесцеремонно оглядел её и, фыркнув, пихнул коленкой товарища. Тот недовольно вскинул на него глаза, сморщил нос — и Тааль почему-то вдруг отчётливо поняла, что перед ней птенцы… Тьфу, то есть дети, конечно.

— Ты оттуда, что ли? С поверхности Холма?

— И ты правда понимаешь наш язык?

Они спросили это в один голос, заставив Тааль растеряться ещё сильнее. Не суетиться, сосредоточиться и ничему не верить сразу — так учил Фиенни… Она вздохнула и достала из мешочка на поясе монету-пропуск.

— Я понимаю все языки. И не знаю, что значит «с поверхности холма».

— Ну, значит — не отсюда, — проворчал тот боуги, что сидел, скользнув до обидного равнодушным взглядом по позеленевшей монете. — Все мы тут под Холмом.

То есть?.. Тааль ещё раз — проверки ради — взглянула на небо над собой, обвела глазами луг и дубы… Ладно, должно быть, у неё ещё будет время на расспросы.

— Тогда — да, наверное. Я с поверхности холма.

— Все языки понимает, ишь ты… — снова фыркнул другой боуги, щёлкнул пальчиками, — и его монета вдруг раздулась, превратившись в золотой шарик. Потом шарик задрожал, выпустил крылья, оброс пухом, отделил от туловища шею с маленькой головой… По траве, попискивая, семенил цыплёнок; смешно и жалко трепыхались его немощные крылья. У Тааль пересохло в горле, как только она взглянула на них. — А вот так можешь?

— Ну, чего ты начинаешь, Бригхи? — (Более серьёзный малыш встряхнул головой; кончики его ушей, казалось, сейчас вспыхнут от досады). — Нельзя хвастаться перед чужаками! И вообще… — (Боуги покосился на неё с открытой враждебностью). — Вдруг она из этих?..

— Да не-ет… — (Заботливо подхватив цыплёнка, Бригхи обошёл Тааль, точно она была столбом или деревом). — Непохожа на этих. Неказистый облик для них, и слишком обыкновенный.

В сознании Тааль против воли прозвучали тихие, обволакивающие слова Фиенни: «Ты стала красивой девушкой»… Замечание боуги уязвило её, и это неприятно удивляло. А ещё она, кажется, догадывалась, кто среди боуги именуется этими.

— Но если все языки понимает…

— Врёт, наверное.

— Я не вру! — она постаралась сказать это без злости, но уверенно. Скрипучая музыка тем временем сменила мотив, стала более тревожной и прерывистой; Тааль всё больше хотелось пойти на звук. — Но я не тауриллиан. Кто-то из ваших сородичей позвал меня вот этим, — она дотронулась до монеты и, не устояв перед искушением, мстительно добавила: — Кто-то взрослый, я думаю. А дар понимать слова всего живого достался мне от атури, духов стихий… Если вам это о чём-нибудь говорит.

Впрочем, их странная словесная игра уже показала ей, что очень даже говорит. Кажется, только атури в ней и были силой, способной выручить из любой беды как «мышку», так и «ястреба». Жаль, что Тааль, после разочаровывающего знакомства с Хнаккой и Эоле, уже не обрести такую же детскую веру.

— А-а… Точно! — (Бригхи шлёпнул себя по лбу, и Тааль лишь сейчас заметила, что между пальцами у него протянуты полупрозрачные перепонки). — Вспомнил! Мать говорила мне, что передавала послание какой-то чужачке через русалок. Ну, тех, что в Молчаливом Городе.

Его друг покачал головой и встал, по-стариковски покряхтывая.

— Твоя мать, как обычно, рисуется… — (По-видимому, уважение к старшим тут не распространено; в гнездовье Тааль любой птенец за такой тон получил бы клювом по макушке). — Ещё бы через мёртвого ёжика передала, как некроманты из Обетованного раньше делали.

Сердце Тааль пропустило удар. Она спрятала монету, стараясь складками мешочка прикрыть задрожавшие пальцы.

— А ты откуда знаешь, как делали некроманты в Обетованном?

— Да так, просто слышал. — (Теперь малыш-боуги наблюдал за ней с бо́льшим любопытством). — А что?

— Н-нет, ничего… — (Тааль повернулась к сорванцу Бригхи, который почему-то гораздо меньше её пугал). — Ты проводишь меня к своей матери? Мне очень нужно поговорить с ней.

— А что мне за это будет? — Бригхи хитро сверкнул глазами. Тааль задумалась.

— Могу рассказать тебе о драконах-призраках из Молчаливого Города, — предложила она, мысленно извинившись перед Фиенни за такое кощунство. По крайней мере, там эти проныры точно не побывали, поскольку живы.

— Пфф… Призраках. Я видел и настоящих драконов, — тоном капризного властителя отверг Бригхи. Тааль разволновалась ещё сильнее: раз он видел драконов и, возможно, общался с тауриллиан, то они где-то рядом — вместе с Гаудрун и Турием, вместе с…

— Лучше научи его языку русалок, — осклабился второй боуги. — А то ему матушка не позволяет — говорит, маленький ещё, вот исполнится триста…

Бригхи внезапно залился краской — да так, что даже Тааль ему посочувствовала.

— Научить не смогу, но перевести что-нибудь сумею, — пообещала она, вслушиваясь в далёкие рывки дудок, рожков и струн. Солнце почти скрылось, и на кроны дубов опускалась мгла. Холмы на востоке уже заволоклись ею, непрошенно напомнив о песчаных горах в Пустыне. Чутьё подсказывало Тааль, что ей крайне желательно добраться до жилищ боуги раньше, чем окончательно придёт ночь.

— Тогда пошли, — пожал плечами Бригхи, усилием воли возвращая себе хамоватый вид. Цыплёнок у него на ладошке снова стал золотником, а потом превратился в печенье, от которого боуги с аппетитом отгрыз кусок. В серединке печенья желтело масло, и на ум Тааль пришли все рассказы о боуги, которыми она заслушивалась в детстве.

— Погоди-ка, — позвал второй боуги, хотя Бригхи уже занёс ногу, чтобы переступить через дубовый корень. — А если она из возвращенников?

— Из кого?.. — услышав нелепое слово, Тааль еле сдержала смех. Оба боуги, однако, сразу стали не по-детски серьёзны.

— Да, я ведь и не уточнил! — (Откусив ещё часть печенья, Бригхи преисполнился солидности и надул щёки). — Ты из возвращенников или из сиденцев?

— У нас это важно, — сказал его дотошный друг. — Вся деревня уже лет восемьдесят только и разбирается, что сиденец, а кто возвращенник. Борьба идёт такая, что держись.

— Ф фмыфле, хошешь ли ты, фтобы эти… — (Проглотив остатки печенья, Бригхи вытер жирные от масла губы). — Ну, чтобы тауриллиан прорвали барьер и вернулись? Чтобы правили в Лэфлиенне и Обетованном, как в старину? Мы живём на их землях и всё такое, но многие у нас не хотят этого. Мои родители, например.

— Нет, не хочу, — убеждённо ответила Тааль. — Я совсем не хочу этого, Бригхи. Потому я и здесь.

— Ну и хорошо, — сказал боуги, успокоенно встряхнув ушами. — Значит, всё в порядке. Только запомни, что ты сиденец.

Тааль кивнула и улыбнулась. После её улыбки взгляд второго боуги необъяснимо потеплел.

— Меня зовут Ришо, кстати. Или ещё — Ришо Вещие Сны… И в моей семье все возвращенники.

***

Боуги двигались бесшумно, как тени, — если можно себе представить тень с острыми ушами и рыжей макушкой. Тааль еле успевала за ними, не уставая мысленно проклинать свои гигантские, негибкие ноги и тяжёлые кости, которые так трудно передвигать. Привыкнет ли она когда-нибудь к такому несовершенному телу? Вернут ли ей возможность летать?..

Лучше пока не думать об этом — пока два странных провожатых то скользят меж дубовых стволов, то подныривают под низко нависшими ветками, едва касаясь башмачками из мягкой кожи папоротников и густого мха. Тааль выбилась из сил, дышала часто и глубоко, когда скрипучая музыка наконец зазвучала совсем рядом.

— Мы чужачку привели! — простодушно объявил Бригхи, выскочив на большую поляну в самом сердце леска. Тааль заметила, что Ришо презрительно сморщился. — Она с поверхности Холма и говорит, что кто-то из наших звал её.

Тааль остановилась, застенчиво оглядываясь и прижимая к заколовшему от бега боку мешочек с монетой. Музыка смолкла, и теперь на неё смотрели десятки по-кошачьи жёлтых или зелёных раскосых глазок. Все боуги оказались рыжими разной степени яркости и маленькими — настолько, что Тааль ощутила себя вдвойне громадной и неуклюжей. Самый высокий из них (мальчик или мужчина? — в сумерках не рассмотреть, да и по играющему выражениями лицу не угадать возраст), наверное, не дотягивал макушкой ей до пояса.

Выступая из чащи как естественное её продолжение, к поляне жались пять или шесть домишек с окнами, мерцающими зеленоватым светом. Тааль не сразу поняла, что каждый домик будто вырастает из дуба, сплетаясь задней стеной с кряжистым стволом. Крошечные дымовые трубы кое-где высовывались из дупел, ступеньки создавались корнями, а округлые крыши прикрывали навесы из дубовых листьев. Над одной из входных дверок висела гирлянда из нежно-голубоватых колокольчиков, и Тааль почему-то нестерпимо захотелось подойти ближе, чтобы вдохнуть их запах… Наверное, ей передались привычки Фиенни — с его жасмином и страстью к уюту.

Боуги — никак не меньше двух-трёх десятков — расселись вокруг огромного плоского пня, как вокруг стола. Пень был уставлен деревянными плошками, горшочками и кувшинчиками; обежав застолье взглядом, Тааль заметила множество плодов и сластей, которых никогда не встречала раньше. Бригхи невозмутимо привалился к пню и затолкал за щёку горсть орехов; этим вечером он явно успел проголодаться, заигравшись в лесу. Пухленькая женщина в венке из кувшинок сердито махнула рукой, отгоняя светлячка, — они кружили здесь повсюду, так что на поляне было светло, словно сумерки ещё не наступили.

Две парочки, видимо, плясали до появления Тааль — а теперь замерли неподалёку от пня, глядя на неё без всякого страха. Вообще, она тут явно никого не испугала — несмотря на свой нелепый рост. Разве что вызвала снисходительное любопытство.

Тааль вздохнула. И что у неё за талант попадать в глупые ситуации?.. Вот что хочешь теперь, то и говори. Жаль, рядом нет Турия с его красноречием — он бы представил Тааль-Шийи, псевдо-спасительницу Лэфлиенна, куда убедительнее, чем она сама…

— Добрый вечер, — сказала она, тщательно подбирая звуки на чужом языке. Кто-то одобрительно хмыкнул. — Простите, что помешала.

— Сразу к делу, — сквозь зубы, но весело протянул Ришо, по-прежнему стоя рядом с ней. — У нас не любят размазываний…

— Иди-ка сюда! — один из мужчин, дрогнув ушами, с напускной строгостью позвал Ришо, и тот поплёлся к пню, разочарованно опустив плечи. Наверное, ему польстила бы возможность провести «переговоры» от лица Тааль.

— Как ты попала под Холм? — спросила миловидная юная боуги — одна из плясавших под наигрывания музыкантов. Она смотрела на Тааль в общем-то доброжелательно, но не без женского оценивания украдкой. Швырнула пару беглых взглядов на её ноги, талию, волосы — и почему-то повеселела… Не очень-то хороший знак. — И откуда знаешь наш язык?

— Я не понимаю, что значит «под Холм», — пояснила Тааль, обречённо ожидая неизбежного момента, когда её посчитают дурочкой. — Мы ведь в лесу, а холмы — вокруг, разве нет?..

Кое-кто из боуги засмеялся — точно тихий мелодичный перезвон прокатился над поляной и затих, запутавшись в дубовых ветвях. Но большая часть хранила настороженное молчание.

— Откуда ты взялась, такая наивная? — недоверчиво спросил пухлощёкий боуги, очень похожий на отца Ришо — возможно, брат. Он встал из-за пня и вытер о зелёную куртку пальцы, жирные от масла. — Почему без приглашения пришла в наше убежище?

— Дай ей ответить хоть на один вопрос, Большой Ли, — примиряюще попросила женщина, скромно сидящая в стороне. Лишь по голосу Тааль догадалась, что это не мальчик: волосы женщины были очень коротко обстрижены, а ещё она, кажется, носила брюки — зелёные, с серебряной вышивкой, не менее щегольские, чем у боуги-мужчин. — И кто сказал, что она пришла без приглашения? Это я позвала её… Проходи, странница. Будь нашей гостьей!

По поляне пробежал взволнованный шёпот — быстрый и почти неразличимый, как случайный порыв ветра тихим днём. Кисло переглянувшись с отцом Ришо, Большой Ли продолжил вытирать пальцы о солидный живот.

— Ну что ж, Дана, как и всегда, делает всё, что захочет… К чему советоваться с другими, ведь правда?

— Ах, только не ссорьтесь… — сонно протянула другая боуги, доплетавшая длинный венок из фиалок. На неё одну появление Тааль, кажется, не произвело большого впечатления. — Сегодня такая дивная ночь, и карп в лесном озере проплыл семь кругов — к счастью…

— Не лезла бы хоть ты, Че-ре-паа-шка, — протянул Бригхи, успевший тем временем уплести четверть угощения. Он явно передразнивал её медлительную речь, но боуги нисколько не обиделась — только посмотрела куда-то сквозь него и вернулась к своему венку.

— Ты сам подарил мне ту монету, Большой Ли, помнишь? — спокойно спросила Дана, убирая за ухо короткую прядь. — Твою старую монету для фокусов. И сам показал колодец, куда можно её опустить, чтобы связаться с призраками Молчаливого Города. Я именно так и поступила.

— Это было давно, — проворчал Большой Ли. — Когда по Городу ещё не бродил этот чужак из Обетованного…

— Вы о мастере Фаэнто? — (Тааль обрадовалась тому, что у неё наконец появился повод вмешаться; зато все, к сожалению, снова уставились на неё). — Как раз он мне и посоветовал прийти к вам. Когда я… Когда мы нашли монету, он решил, что вы поможете мне встретиться с атури… С духами.

— Мы не властны сделать этого, если духи сами не захотят говорить с тобой, — сказал кто-то почти из самой чащи; он всё время стоял в тени, так, чтобы свет месяца его не коснулся. Тааль ощущала холодок враждебности, исходивший от его неподвижной фигуры.

— Думаю, они захотят, — как можно скромнее и доброжетальнее возразила она. — Они уже не раз со мной говорили.

Как и следовало ожидать — новая волна перешёптываний и новое молчание после. Закончив венок, Черепашка неспешно устроила его на голове; для этого ей пришлось слегка прижать уши.

— Назови своё имя, — ободряюще попросила Дана. Через всю поляну Тааль встретилась с нею взглядом — и почувствовала, как её обволакивают покой и уверенность. Желтизна глаз Даны не пугала, напоминая о хищниках, грифах, Двуликих: она была тёплой и живой, как дикий мёд или солнце полудня.

— Тааль, майтэ из гнездовья у Высокой Лестницы… Атури и кентавры прозвали меня Тааль-Шийи, Сновидица.

Ришо встрепенулся, услышав прозвище, похожее на своё, — но промолчал, получив сердитый тычок отца.

— Майтэ? — Большой Ли фыркнул от смеха. — Большая выросла майтэ, ничего не скажешь… Да и крылья потеряла где-то по дороге. Наверное, сбросила, как змейка кожу.

— А я слышала, что такое бывает, — сквозь зевок пробормотала Черепашка; на неё шутливо зашикали.

— По-моему, всё ясно: дело в магии. — (Отец Ришо со злостью пододвинул к себе горшочек с маслом; в тишине тот оглушительно проскрипел по кольцам пня). — Кто-то заколдовал эту майтэ — а я не сомневаюсь в том, что она правда майтэ: только они так туго соображают, — наложил искусные чары, превратив в… В то, что мы видим, — хмыкнув, он размазал масло по круглой булочке. — В самку людей из-за моря.

В самку?! Тааль вспыхнула — больше от смущения, чем от обиды, — и инстинктивно стиснула локти, скрестив руки на груди. Фиенни приметил у неё этот жест и пытался отучить, но не добился успеха.

— Это сделали духи, — выдохнула Тааль, ища спасения в глазах Даны. Так заботливо и чутко могла бы смотреть её мать — если бы, конечно, была здорова. — Атури испытывали меня, а потом, когда я прошла испытания и… И Пустыню Смерти… — (Мысли о беспамятстве тех дней и бдении всё ещё причиняли ей боль; говорить об этом, да ещё перед толпой, совсем не хотелось). — …Решили изменить мою суть.

— Они решили — и ты не смогла воспротивиться?.. — (Большой Ли с насмешливым сочувствием поцокал языком). — Бедняжка. Типичная безропотная майтэ, вы правы… Вот только пролететь через весь Лэфлиенн и миновать Пустыню у неё сил хватило. Как и выжить в Молчаливом Городе.

— Добрый волшебник из-за моря помог, — елейным тоном проговорил боуги из тени. Кое-кто снова засмеялся, хотя было уже совсем не смешно. — Наверное, нечасто к нему такие милые гостьи забредают — да ещё и без клюва с крыльями, как удобно…

— Спрячь своё жало, Лорри Язва! — негромко, но внушительно посоветовала Дана. Тааль показалось (хотя, возможно, так просто лёг лунный свет), что в её золотистом прищуре сверкнул гнев. — Надо было не лечить тебя от чар, когда атури в тот раз превратили тебя в каменного скорпиона. Тебе, знаешь ли, даже шло.

Лорри недовольно завозился, но примолк. Тааль, ещё не оправившись от стыда, прокашлялась; в горле у неё пересохло.

— Я отправилась в путь, чтобы помочь… кое-кому, — сбивчиво прохрипела она, уже не надеясь на успех. Пляски под луной, фокусы и горшочки с маслом у боуги, как выяснилось, прикрывали и ум, и продуманную жестокость. — А потом узнала, что нужна атури, чтобы… — (Тааль поколебалась: она, конечно, не забыла слова мальчишек о сиденцах и возвращенниках — но есть ли смысл держать это в секрете?). — Чтобы остановить тауриллиан.

Раздалось несколько возгласов — не то возмущённых, не то радостных. Большой Ли поймал одного из светлячков и, помрачнев, зажал его в кулаке; светлячок медленно сменил цвет на густо-малиновый.

— Как это понимать, Дана? Все мы знаем, что некое чистое существо, — (он с убийственной насмешкой покосился на Тааль), — нужно тауриллиан, чтобы закончить обряд и построить Мост… Сами понимаете, какой и куда. А она является, и вот пожалуйста — всё вдруг совершенно наоборот! Она, оказывается, летела сюда помешать им. Ну надо же, какая отвага, от майтэ и ожидать трудно…

Дана не успела ответить, поскольку вмешалась юная плясунья:

— Не просто чистое существо, а самое чистое в Обетованном, — поправила она. Услышав заветное слово, Тааль вздрогнула.

— Вы хотели сказать — в Лэфлиенне?..

— Мы привыкли называть Обетованным весь мир, о превращённая майтэ. — (Боуги по-кошачьи сморщила нос). — К чему делить материки на «там», где якобы так чудесно, и «здесь», где якобы хуже?.. С тех пор, как Зелёная Шляпа уплыл в это хвалёное Обетованное, мы не получили от него ни одной доброй вести. Может, наши предки и пожили там какое-то время — однако теперь там не осталось удобных полян, а фокусы с кладами никому не интересны.

Зелёная Шляпа?.. Выходит, в Обетованное можно вот так просто «уплыть»; но на чём — в такую-то неизмеримую даль? Возможно, дело в тех деревянных махинах с резьбы тауриллиан в Молчаливом Городе — в тех, о которых Фиенни не успел рассказать ей?..

Тааль нервно заломила руки, уже не пытаясь справиться с волнением и перестав что-либо понимать.

— Я ищу вашей помощи. Больше мне не к кому обратиться.

— Можно подумать, у нас мало своих сиденцев… — заметил Лорри; он немного выступил из тени, и Тааль заметила, что его шевелюра отливает не рыжиной, как у остальных, а опасным багрянцем. — Зачем ты пришла? Мы не лезем в дела бессмертных, не нужно нас туда втягивать. Так идёт уже много веков, и мы не жалуемся. Мы в убежище, право на которое заслужили давным-давно. Мы под Холмом: это всё, что ты видишь. А тауриллиан — на поверхности, вместе с кентаврами, оборотнями и прочими, кто выбрал жизнь южнее Пустыни… Да и сама Пустыня — там же, и твой волшебник, и дорога к твоему гнездовью. Я слышал, что в Городе мёртвых есть портал прямо к нам, сюда, но думал, это всё слухи… — (Лорри покачал головой. На ухо к нему сел крупный светлячок, и он сразу стал казаться совсем не опасным — только грустным и очень уставшим). — Кем бы ты ни была на самом деле, лучше уходи. Игры духов и тауриллиан — не для нас… И никто из всего селения дольше меня не отговаривал тогда Шляпу от его ухода. Я всё сказал.

Лорри сел за стол — вернее, повалился, точно опустевший мешок. Все притихли; Бригхи старательно отводил от Тааль глаза. А ей казалось, что ночь уже близится к рассвету, что прошло ужасно много времени — и теперь, по воле рыжих фокусников, ей уже никогда не выбраться из дубового леска…

Встала Дана.

— Ты хотел сказать, Лорри, что тауриллиан на поверхности вместе с теми, кто выбрал рабство, — глуховатым голосом произнесла она, и мальчишеский палец с коротким ногтем укоризненно уткнулся красноволосому в грудь. — С теми, кто согласен на грядущую войну за заморские земли. С теми, кто добровольно ходит к бессмертным и питает их своей жизненной силой, отдавая её ради обряда возвращения, ради их колдовского Моста… Так же, как — к чему умалчивать? — как это делаешь ты.

Лорри дёрнулся, словно от пощёчины, и светлячок испуганно слетел с его уха.

— Лишнее говоришь, Дана, — угрожающе произнёс отец Ришо. — Это не наше дело. Всякий под Холмом свободен в выборе.

— Вот именно. В том числе я. — (Несколько невесомых шагов по поляне (под узкими ступнями боуги, казалось, даже трава не сгибается) — и вот Дана уже стоит рядом с Тааль, снизу вверх протягивая ей маленькую ладошку. Наклонившись, Тааль осторожно дотронулась до тёплых шершавых пальцев). — И вот он, мой выбор.

— Мама, ну… — протестующе пискнул Бригхи, но отвлёкся на нетронутую башенку из черничных пирожных. Дана, даже не обернувшись, улыбнулась одними глазами.

— Я приглашаю тебя в свой дом, Тааль-Шийи — к себе и Вирапи, моему мужу. Будь среди нас, как среди друзей.

ГЛАВА VI

Кезорре, портовый город Ирпио

— Проходите, — буркнул стражник, отдавая растрёпанный свиток торговцу кожами. Тот со вздохом облегчения отшвырнул свиток с глаз долой — в тележку, откуда свешивались куски не распроданного товара. И, погоняя ослика, решительно прошёл через узкие ворота; кладка желтоватого камня вокруг них чудовищно крошилась. После великолепия Вианты это наводило на печальные мысли о кезоррианской провинции. Рядом с торговцем семенила его жена — худая, жилистая женщина с младенцем на руках. Судя по испуганно-ошарашенному лицу, она до сих пор не верила своему счастью: возможности вырваться отсюда.

Очередь ещё на полшага продвинулась вперёд, и Синна начала нервничать. До них оставалось всего два человека. Стражник ужасно медлителен, а солнце печёт даже сквозь вуаль, но всё же — так мало…

— Нас ведь могут и не пустить, правда? — почти одними губами прошептала Синна, повернувшись к Авьелю. Собственно, она лишь озвучила то, что и так было известно им обоим. Однако волшебник поддерживал её под руку с таким безмятежным видом, будто вышел на прогулку в предместьях. В последние дни Синна до скуки насмотрелась на его смуглое суровое лицо с орлиным носом, но по-прежнему не выяснила, как этот невероятный человек может быть уверенным и храбрым даже посреди полнейшего безумия.

Во всех магах, наверное, есть что-то необъяснимое. А особенно — в магах, привыкших к войне.

— С чего бы это? — так же тихо ответил Авьель, неотрывно глядя на низкую стену впереди. — Наши документы в порядке.

Он имел в виду пропуск от имени новых властей Кезорре — разумеется, искусную подделку. Сделана она была, как догадывалась Синна, не без участия магии. Под кратким текстом стояла печать Вианты, рядом с которой пауком распластался личный росчерк одного из главарей Дома Агерлан. На свету под строками проступал силуэт золотистого сокола, которому, видимо, суждено стать новым здешним гербом…

Проблема только в том, что никакого именного пропуска для Авьеля никто не подписывал. Более того, по «закону» — закону крови и произвола, единственно возможному в Великой войне, — он, как и все волшебники, обязан был присягнуть на верность новым властителям Кезорре, из Высоких Домов и из числа жрецов Прародителя. А также — в точности исполнять их приказы и принять соответствующую веру, позабыв своих прежних богов. Ах да: ещё письменно заявить о том, что он поддерживает королеву Хелт и никогда, ни при каких обстоятельствах не выступит против неё и «дела, начатого в защиту магии и во имя справедливости во всём Обетованном»…

Хотя был и другой вариант, конечно. Умереть.

Ходили слухи, что милосердные властители даже оставляют за ослушниками право выбрать для себя способ казни — ибо доброта и благость Прародителя не имеют границ, а все люди созданы равными.

Но Авьель, полунищий боевой маг из городка Лоберо, едва не разорённого набегом шайальдских кочевников, не сделал ни того, ни другого. Вместо этого он собирался наглейшим образом бежать из страны: под чужим именем, с поддельным пропуском и в обществе леди Синны эи Заэру, за которую Дома с радостью потребовали бы от Дорелии немаленький выкуп.

Перед сном Синна смиренно молилась каждому из четвёрки дорелийских богов, чтобы у Авьеля всё получилось. Всего за несколько дней он стал её последней надеждой выжить и добраться до дома — как, почему это произошло? Что за дикая случайность правит всеми, что за хаос царит в головах?.. Синна отчаялась в этом разобраться. Она не поняла — да и, пожалуй, не очень хотела понять, — откуда взялись тёмные чары на картине Лауры и был ли ир Пинто, приятель Ринцо, причастен к кровавой каше, начавшейся в королевстве Кезорре. Она просто рвалась домой, к отцу, который брошен один на один с армией Альсунга — рвалась праведными и не очень способами, забыв обо всех увещеваниях и советах. Отец в письме попросил её при необходимости идти к старому чару Энчио; но чар, скорее всего, сожран той громадной чёрной змеёй, как и все Правители (кроме тех, кто поддерживал заговорщиков). Либо (в лучшем случае) чуть позже добит людьми, чья жестокость и подлость не уступают змеиным…

Синна знала, что Авьель не понравился бы отцу. Да и девушку, готовую в гуще интриг и резни довериться совершенно незнакомому мужчине, лорд бы счёл просто дурой. Она была уже готова признать, что так и есть: стремление что-то кому-то доказывать осталось там — на залитых кровью улицах Вианты. Она собиралась выслушать всю отцовскую ругань, все проклятия, накопившиеся у старика за эти жуткие месяцы, — только бы он был жив. Только бы они оба остались в живых и вновь были вместе.

Иначе какой во всём этом смысл?..

— А место на корабле? — спросила Синна, покрепче прикалывая вуаль. Даже сюда, на засушливую пыльную дорогу, долетал морской ветер из гавани — а им совсем не нужно, чтобы при всех показались её приметные рыжие волосы. Если стражник опознает знатную чужеземку, никакого дома ей уже никогда не увидеть. — Мы купим его сегодня же?

Авьель усмехнулся по-своему — криво и зло. Он вообще умел быть на редкость неприятным типом: при дворе в Энторе Синна избегала таких грубиянов.

— Да, а ещё добавим куколку, платье и маленькую корону для принцессы, — съязвил он, пробежавшись по ней высокомерным взглядом. — Видимо, я сейчас должен, как истинный рыцарь, ответить, что для Вас будет всё и сразу.

Синна вздохнула. Она ко многому уже привыкла, но иногда всё равно хотелось наградить эту бронзовую скуластую щёку пощёчиной позвонче.

— Жаль разочаровывать, но до рыцаря Вам ещё дальше, чем мне до принцессы. Я просто пыталась уточнить, когда Вы намерены пойти в порт и искать для нас место, потому что это будет непросто. Вот и всё.

— Да уж, по поводу «непросто» — весьма меткое наблюдение… — кивнул Авьель, мельком оглядываясь. В его тоне наконец-то проскользнула искренняя озабоченность. Хоть он и не ответил на укол Синны, это уже маленькая победа.

За ними длинным хвостом тянулась очередь — болтливая, шумная и грязная. Она терялась где-то за поворотом дороги, нырявшей между оливковой рощицей и постоялым двором. Торговцы и крестьяне, внезапно вспомнившие о родственниках в других королевствах или просто решившиеся бросить всё; паникующие чары, эры и иры с семьями (женщины, морща носы, шарахались от пропахших потом, оливками и козьим сыром фермеров, как породистые лошади от ослов); разжалованные при новой власти, заметно помятые керы без всяких доспехов — должно быть, мечтают наняться на службу к королю или хотя бы к какому-нибудь захудалому лорду; просто какие-то личности невнятного происхождения и рода занятий — Синна ещё утром, на дороге, приметила, что Авьель тщательно прячет от них кошель… Была даже грустная девушка-менестрель с неправдоподобно громадными глазами; она прижимала к груди чехол с лирой и изредка в задумчивости гладила флейту на поясе, как своё единственное сокровище. Синна старалась пореже смотреть на неё, чтобы не вспоминать о Линтьеле: каждый раз при виде менестреля у неё внутри до сих пор что-то переворачивалось, закипая злобой и горечью.

«Переворот» в Кезорре, ну надо же… Почему из-за безрассудства и подлости кучки негодяев столько людей должно отречься от дома, пустить неведомо куда свой талант, и труды, и храбрость? Кому в угоду недотёпа Ринцо никогда уже не увидит ни своих виноградников, ни жену?..

Словно отвечая на её обличительные речи (жаль — а может, и к счастью — греметь ими Синна решалась лишь в мыслях), разревелся маленький сын одной из дородных, курчавых крестьянок. Синна давно запомнила её в пути: кажется, она тоже из предместий Вианты — возможно, даже из Ариссимы… Немного напоминает служанку Ринцо, Челлу, только раза в полтора меньше.

Мальчик тонко и жалобно повторял, что голоден. Мать, крепко выругавшись (даже Авьель дрогнул бровью), влепила ребёнку подзатыльник, но потом вздохнула и наклонилась, чтобы вытереть ему нос.

— Ну-ну-ну, — быстро забормотала она на простонародном кезоррианском, и потом Синна не разобрала несколько фраз. — Перестань плакать, а то отдам тебя степнякам Шайальдэ…

Авьель побледнел, а зрачки у него сузились, высветлив и без того по-тигриному рыжеватую радужку. Когда рядом упоминали Шайальдэ, он казался Синне беззащитным и маленьким, несмотря на свой башенный рост. Точно такой же мальчик, мучимый ночными кошмарами… Ей так и не удалось узнать, оставил ли он в Лоберо семью и друзей. Она бы скорее предположила, что маг жил одиночкой: прыжки его настроения кого угодно вывели бы из себя. Но, так или иначе, то, что Авьель видел там, в день нападения кочевников, до сих пор душило его ночами, заставляло срывать злость на Синне и слегка заикаться в минуты волнения. Просто смешно, если подумать: он благородно спасает жизнь леди, прячет её, всюду сопровождает, достаёт документы на поддельное имя — и при этом зачем-то изводит её и себя унизительными насмешками… Если Синна пыталась как-то выразить свою благодарность или начинала расспрашивать Авьеля о его прошлом, это вызывало только новый приступ гнева и волчьей тоски.

Синна уже привыкла полагаться на мужчин, на их ум и силу, которые всегда, даже без особых стараний с её стороны, почему-то оказывались в её распоряжении. Привыкла считать, что иначе ей не выжить — и ничего в этом нет зазорного, просто так уж устроен мир. Её вёл сначала отец, потом Линтьель, потом Ринцо… Каждый из них, включая менестреля, по-своему берёг и уважал её; каждый был чем-то ей дорог.

Но ни один не был так бесцеремонен, как этот волшебник с ореховыми глазами. Ни один не помогал ей — не замечая её наготы, будто бесполое существо, — отмываться от крови, грязи и рвоты после виантского бунта, своими руками притащив таз горячей воды в чей-то хлев, где они спрятались на ночь. Ни один не кормил Синну лепёшками и сыром с зеленью, когда ещё пару дней она не могла поднести ко рту пищу — так судорожно тряслись пальцы от одних воспоминаний. Ни в одном надёжность не сочеталась так странно с беспричинными истериками и мрачной ненавистью.

Ненависть — да, именно она вела Авьеля в Дорелию, на войну с северным королевством. Теперь Синна видела, что эта ненависть пустила корни в Лоберо, выросла в Вианте и пышно расцвела здесь, среди беженцев на пыльной дороге, что ведёт в гавань Ирпио — или, по названию новых властей, в Город-у-Южного-моря. Авьель со страшным спокойствием, сосредоточенно ненавидел королеву Хелт за развязанную ею войну. Заочно ненавидел. Синна, кажется, впервые сталкивалась с подобным.

Она вообще впервые сталкивалась с такой сложной головоломкой, как Авьель.

Стражник тем временем пропустил ещё одного путника — старого жреца, когда-то служившего богине плодородия Тиэрдис. Синна помнила, что и в Вианте был небольшой храм Тиэрдис, обсаженный душным облаком цветов и кустарников. Ринцо показывал ей его… Городская беднота, наверное, успела разграбить храм, завесив цветы с витражами белыми полотнищами во славу Прародителя. А может, и вовсе сжечь.

Всё-таки маги Высоких Домов поступили мудро, когда позволили нищим утолить жажду мести в бунте и надругаться над богатствами знати. Даже несмотря на то, что цели Домов несколько противоречат тому, как не доверяют волшебству наиболее фанатичные из служителей Прародителя… Теперь простой люд сделает для своих новых повелителей что угодно — а значит, у Хелт появятся новые союзники.

А значит, Дорелии — и отцу — будет ещё сложнее сопротивляться.

— Они, как сто лет назад, пугают детей Шайальдэ, — произнёс Авьель, обращаясь словно к самому себе. — А набеги всё продолжаются… Кажется, что Дома намеренно не пресекают их. Чтобы дать урок непокорным и окончательно подчинить Кезорре себе.

Синна покосилась на него с подозрением: волшебник редко бывал с ней таким разговорчивым (по его меркам, конечно же).

— В Энторе у тебя будет возможность остановить это, — тихо сказала она.

Авьель покачал головой:

— Чёрная магия… И Хаос. Они по-прежнему здесь, вокруг нас. Дело не в коневодах Шайальдэ: скорее всего, они были просто обмануты теми, кто чуть поумнее.

— А в ком тогда дело? — Синна, притворившись, что зевает, прикрыла рот ладонью и прошептала: — В Хелт?

Авьель долго молчал, прислушиваясь к пению насекомых у дорожной обочины и к бормотанию толпы.

— Может быть. Но вряд ли в ней одной. Думаю, она служит кому-то более сильному — или есть ещё другие звенья… Это цепь зла, которую не размотать одному человеку. Так что нет, — он снова недобро улыбнулся. — Даже в Энторе мне не предоставится возможность всё это остановить. Есть маги талантливее меня и властители могущественнее, чтобы решать такие вещи.

— А для чего тогда ты? — осмелилась спросить Синна. Очередь чуть продвинулась, и ей удалось сделать ещё один шаг — ещё шаг к заветным воротам. Город-у-Южного-моря… На кезоррианском — просто непроизносимо. Но такова новая политика: имена городов должны быть понятны всем, в том числе простому народу, а не отсылать к забытому древнему языку. Синна слышала, что Вианта теперь называется Городом-у-Красной-реки.

Что ж, по крайней мере, правдиво: в день праздника богини Велго река действительно стала красной.

— Чтобы сражаться, — хмуро ответил Авьель; морщинки у него на виске проступили ещё резче. — Сражаться и извести как можно больше воинов Хелт. Я хочу расправиться с ними сам, своей магией. Хочу тоже насылать на них иллюзии с оборотнями и монстрами. Хочу видеть смерть в их глазах… Пусть эта борьба обречена — но то, что творилось в столице и у стен Лоберо, я никогда не прощу.

Дрожь прошла по телу Синны, пугающая и сладкая. Похожие высокопарные слова она слышала от сотен рыцарей и лордов, но ни один из них не был так честен. Ни один не был настолько мужчиной — больным, озлобленным, нервным мужчиной, который идёт убивать.

— А я хочу это видеть, — севшим голосом сказала она.

— Пропуск!.. — рявкнул стражник.

Авьель и Синна плечом к плечу шагнули ему навстречу.

ГЛАВА VII

Минши, остров Гюлея — океан

Король покидал Гюлею вместе с солнцем — как и положено, на фоне густо-рыжего, прочерченного розоватыми росчерками заката. На волнах выжидательно покачивался корабль короля, больше похожий на огромную крутобокую лодку с жёлтыми парусами. То и дело раздавались тоскливые, монотонно-надломленные крики чаек. Они мешали слушать торжественные речи вельможи-глашатая, который, стоя на сходнях, с отточенно-ораторскими жестами вещал что-то перед толпой. Рядом с ним застыла безмолвная фигура в золотой маске: слово Сына Солнца не так уж просто заслужить, и обычно при разговорах с подданными он пользуется чужими устами.

Альен и Ривэн выбрали место подальше — почти у самого начала торговых рядов в порту, — и теперь ветер доносил до них лишь обрывки речей. Альена это, впрочем, не слишком расстраивало. Скучая, он переводил основные мысли, которые и мыслями-то назвать было трудно: набор омертвелых формул, как обычно бывает в таких речах. Толпа миншийцев хранила почтительное молчание, отдающее печалью, но не скорбью (хоть в целом проводы короля на новый остров и напоминали Альену похоронный обряд). Тот факт, что Сын Солнца побывал на их земле и даже остался доволен, оказывался важнее его ухода. И в этом, пожалуй, вся суть миншийцев: они умеют осмысленно наслаждаться каждым мгновением сильнее, чем жалеть о его невозвратимости.

— А зачем вон та золотая штука? — тихо спросил Ривэн, указав на блестящий плоский диск, прикреплённый к мачте. Диск (конечно, с расчётом) был повёрнут к солнцу так, что его сияние слепило любого, кто осмеливался смотреть на корабль слишком долго.

Альен пожал плечами.

— Очередной символ солнца, я думаю. Оно уходит с Гюлеи, чтобы побыть где-то ещё.

— Странный обычай, — вздохнул Ривэн. — Странный, как всё здесь… Сказали что-нибудь нужное?

— Абсолютно ничего. — (Альен опять вслушался в ветвистые излияния глашатая). — Его величество передаёт, что удовлетворён гостеприимством Гюлеи… Что особенно благодарен почтенной семье Ар-Дага и Ар-Лараха, которые приняли его… Что общество людей Гюлеи приятно ему не меньше, чем других его детей во всём королевстве…

— И им лестно такое слушать? — удивился Ривэн; его кривые брови поползли вверх. — Забавный народ.

— Для миншийца важно знать, что он как все, — в меру собственного понимания постарался объяснить Альен. Не то чтобы он жаждал читать мальчишке лекции, точно профессор в Академии, но это хотя бы отвлекало от мыслей о том, что предстояло им ночью. — Их это не оскорбляет, а успокаивает.

— А Сен-Иль? — резонно спросил Ривэн. В таком людном месте имя ювелира-колдуна звучало до странности недозволенно. Скользнув взглядом по полоске света на воде, Альен качнул головой.

— Мне кажется, он не был в полном смысле миншийцем… Теперь говорят о нас.

— Да ну? — оживился Ривэн. — И что именно?

— Король рад был принести справедливость в Гюлею, решить несколько споров и избавить двух путешественников от несправедливой казни, — пряча язвительную улыбку, перевёл Альен. Как тонко и дипломатично сказано — в Ти’арге никому бы не снилось. Людское правосудие во всей красе — рука об руку с людской честностью…

И путешественников-то вдруг оказалось двое вместо троих. Третий лежит на этом же острове, в гробнице под белыми камнями; но рабам, рыбакам и торговцам необязательно знать об этом.

— От казни… — с гримасой повторил Ривэн. Искоса взглянув на него, Альен догадался, что тот вспоминает о своих энторских похождениях. — Видно, на роду мне написано в последний момент спасаться от какой-нибудь дряни.

Альен поразмыслил и решил, что формулировка ему нравится. Просто и со вкусом, что вообще-то редкость для Ривэна.

— Ну, в этом мы не отличаемся, — утешительно сказал он. Ривэн смущённо уставился в землю, пошевелил пальцами ног в сандалиях.

— Я вещи собрал, если что, милорд… Ой! — (Он испуганно зажал себе рот пятернёй, опять перемазанной каким-то соком вперемешку с грязью). — Альен. — (Тем временем глашатай на секунду умолк, не то собирая дыхание, не то разматывая новую часть свитка из рисовой бумаги. Бледно-виноватая улыбка Ривэна, однако, уже занимала Альена куда больше). — Иногда я боюсь произносить Ваше имя. Не знаю, почему.

Естественно, он не знает, почему. Кому дано знать такие вещи?

Альену казалось, что многие в его окружении могли бы признаться в том же самом — начиная с Горо и заканчивая бородатыми сородичами Бадвагура, которые не величали его иначе как человеком, некромантом или (более снисходительные) волшебником. Есть в имени что-то жуткое, будто скреплённый обет; что-то законченное, магическое — как в любом слове. Как в песне, пропетой от чистого сердца…

Альен вздрогнул. Мысль о песне была не его — просто не его, и всё. Не из его знаний, памяти, способа думать: она никогда не пришла бы ему в голову. Он вспомнил о существе из своих снов, о девушке-птице с холодными пальцами, и почему-то его пробрала тревожная дрожь.

О чём он думал? Имя, власть имени, сила имени, магия… Фиенни.

Нет.

— Я тоже собрался, — сказал Альен и снова стал смотреть вперёд. Толпа жителей Гюлеи, придя в движение, волна за волной падала ниц перед мужчиной в маске, пока тот поднимался на палубу.

— Король так и не сказал о старухе, — заметил Ривэн после натянутого молчания, когда над берегом разлились удары гонга — ритмичные, ровные, как стук чьего-то громадного сердца. — А он ведь отпустил её на волю, верно? Разве это не событие?

— Событие, — согласился Альен. — Он просто старается не упоминать Сен-Ти-Йи. Пришлось бы рассказывать, с какой стати он сделал это, объясняться с Люв-Эйхом… Всё-таки по закону, как рабыня, она оставалась его собственностью.

— Понятно, — кивнул Ривэн. — Проще уплыть, и дело с концом.

Альен улыбнулся — на этот раз через силу. Если Ривэн рассчитывал на шутку, получилось не так уж смешно. Хотя точнее точного: уплыть, и дело с концом… Что они совсем скоро и сделают.

***

Придя к морю ночью, Альен ощутил затхлый привкус дурной повторяемости. Он чувствовал это и в прошлом, когда доводилось изо дня в день, неуклонно тупея, заниматься одним и тем же; возможно, поэтому при мыслях о месте профессора в Академии или о законном титуле лорда Тоури его всё ещё пробирала дрожь. И вот будто бы кто-то властный и насмешливый снова пустил его по старому кругу, как бродячие артисты на потеху детям пускают дрессированную белку в колесе.

Точно так же он стоял на берегу с Зелёной Шляпой. Тогда с ним тоже был Ривэн — но и Бадвагур тоже был.

И тогда Альен не пропах ещё этими проклятыми пряностями, от которых теперь не отмыться, словно от крови.

— Красиво, — вырвалось у Ривэна сдавленным шёпотом. Звёзды над Гюлеей отличались от привычных ему, и он засмотрелся на небо.

Пусть уж лучше на небо засматривается, — шепнул внутри Альена кто-то объективный и злой. Он отмахнулся от этого голоса: стыдно признаваться, но копаться в чувствах Ривэна он сейчас не очень настроен.

Ривэн вызвался тащить их вещи, чтобы Альену не пришлось тратить силы, пользуясь магией. Нечего сказать, благородное предложение; но от одного простенького заклятия Альену не стало бы ни лучше, ни хуже. Они уже плывут в Лэфлиенн с Сен-Ти-Йи — с врагом, — причём их принудили к этому: разве что-то более трудное и постыдное можно себе представить?..

Разве что дом сотни поколений предков, по доброй воле отданный альсунгцам, — отданный, лишь бы не принимать его помощь, помощь «позора семьи»… Впрочем, хватит думать о лорде-отце; сейчас совсем не тот момент.

Альен наконец-то дорвался до моря, по которому так тосковал на душных островах Минши. Добрался до его переливчатой, тихо шуршащей глади; той ночью она казалась почему-то не чёрной, а исчерна-синей, как тёмный сапфир. До его солёного запаха, до его толщи, знающей всё обо всех. Знает ли море о новой жертве, принесённой на его берегах? Или на Бадвагура в каменной гробнице ему так же плевать, как на тело ювелира Сен-Иля, давным-давно обглоданное рыбами?..

— Ты смотришь туда, словно влюблённый, Альен Тоури, — с дребезжащим смешком заметила Сен-Ти-Йи. Старушка просеменила к воде, неловко клонясь на один бок (Альен почувствовал естественный и глупый порыв помочь); охнув, присела на корточки. Было так тихо, что Альен расслышал, как хрустнули её суставы, и невольно поморщился.

Отвечать он не стал. Сен-Ти-Йи глубоко ошибается, если думает, что после похорон Бадвагура он будет снисходительнее.

— Не могу поверить, что она правда из этих, — шепнул Ривэн, остановив взгляд на затылке старухи — на растрепавшемся пучке седых волос, который выглядел, точно наспех пришпиленный комок паутины. — Ну, из тех, о ком говорил Зелёная Шляпа. Из бессмертных — тэверли или как их там…

— Она не в своём теле, — ответил Альен, злобно радуясь тому, что Сен-Ти-Йи явно слышит их шушуканье. — Здесь только её сознание — так действует эта магия. Бессмертная вынуждена много лет существовать в этом жалком, сморщенном мешке.

Ривэн тихо ойкнул, зажав себе рот. Но Сен-Ти-Йи даже не пошевелилась в ответ на выпад — лишь водила кончиками пальцев по мокрой гальке, бормоча что-то себе под нос. Мелкие волны по-прежнему набегали на берег, точно волны ленивого, малоподвижного войска, которое слишком уверено в победе. Наверное, именно так Хелт сейчас атакует Дорелию.

О, пусть её самонадеянность и в самом деле окажется глупой — во имя Хаоса и во славу его…

— Не таком уж и жалком, волшебник, — всё-таки отозвалась Сен-Ти-Йи пару минут спустя, поднимаясь. — Лет тридцать-сорок назад это тело было красиво, почти как твоё сейчас. Откуда тебе знать, что ты или твой друг не позарились бы в ту пору на маленькую рабыню?..

Насмешливое мурчание послышалось в её голосе — нотки, знакомые Альену по речам другой Сен-Ти-Йи. Той, что обладала прекрасными струящимися волосами и рожками… Он выстоял, не позволив себя смутить.

— Ну вот ещё, — брезгливо проворчал Ривэн и со вздохом опустил их вещи на песок — видимо, устал держать. Он завернул до локтей рукава рубахи — родной, дорелийского пошива, — так что от прохладного ветра кожа покрылась мурашками. — Кстати, о мешках. Долго мы ещё тут простоим? Или придётся до утра перетаскивать всё это с места на место?

Альен хмыкнул: Ривэн даже теперь может рассуждать деловито не по годам. Практичного супруга найдёт в нём потом какая-нибудь девчонка — лет через десять, когда воришка перебесится и станет степенным мужем…

Если, конечно, у него будут эти десять лет. И если ещё раньше он не превратится в безвольного раба тауриллиан.

— Пока госпожа колдунья не завершит всё, что нужно, отплыть не получится, — сказал он. — Что делать — таков уговор… А что там у тебя, снова еда? — (Альен ради интереса приподнял один из мешков и кашлянул, удивившись тяжести). — Ты булыжников туда набросал?

Ривэн поскрёб в затылке.

— Ну, почти… Я вернулся в ту ночлежку, как мы хотели. Сегодня сбегал… Хозяин никуда не дел агховы статуэтки, продать хотел. Ну, я и…

Стало солоно во рту, и Альен осознал, что уже несколько секунд стоит с больно прикушенной губой. Он забыл о последних работах Бадвагура — позорно забыл, несмотря на их разговор… Вроде бы мелочь, если смотреть широко, — но уже давно его не охватывал такой отвратный, до тошноты, стыд.

— Спасибо, что забрал их, — сказал он. — Я…

И тут что-то словно толкнуло его в грудь, в глазах потемнело, и чутьё подсказало: магия. Могучая, древняя магия где-то рядом. Альен инстинктивно выставил мысленную защиту — так резко, что Ривэна отбросило на пару шагов, и он еле устоял на ногах. Потом развернулся к Сен-Ти-Йи, собирая жар силы на кончиках пальцев.

Но старуха всё возилась у кромки воды, будто ничего не случилось. Альен в смятении сглотнул горькую слюну. Берег Гюлеи был пронзительно тих, и звёзды мирно перемигивались в небе — но что-то непоправимо изменилось. Его точно позвали издали — тоскливо, рыдающе, с неизбывной жаждой, — и зов этот длился, и длился, и конца ему не было.

— Альен? — Ривэн подкрался и в кои-то веки позволил себе тронуть его за плечо. — Милорд?.. С Вами всё в порядке?

Снова милорд, снова «с Вами»… Погрузившись в странное волнение, Альен сумел только сбросить ладонь Ривэна и промычать что-то невнятное. Напряжение не отпускало, он по-прежнему слышал этот зов.

Через пару мгновений удар повторился, и теперь сердце Альена сбилось с ритма — заколотилось, затянуло надсадной болью, как от перебора с вином или снадобьями…

Что-то огненное, манящее, важное звало его, тянуло к себе — оттуда, с западных берегов, куда вечно рвался Фиенни. Море, серп месяца, мешки с вещами, чумазые скулы Ривэна — всё поплыло перед ним, смешалось в бессвязную кучу. Там, далеко, были белые врата, за которыми гудело пламя древнее всех живущих, древнее фундамента Кинбралана, древнее Долины Отражений, драконов и тауриллиан. Силу и свободу обещал его жар — страшную, нечеловеческую свободу от смерти. Не истина была в нём, но много истин, и вечная игра ими, и вечный перебор карт. Жар предлагал смену масок, и каждая маска легко приживалась, врастая в лицо, а потом так же легко давала себя отбросить. Жар предлагал подчинение или борьбу, предлагал необъятный выбор из тысяч возможностей — игру без правил. Пламя готовилось выбраться из-за белых врат, оно почти лизнуло щёку Альена, он почти протянул к нему руки…

Хаос в его груди бесновался, почуяв наконец свой источник. Порождения открытой им «прорехи» — те, кого Бадвагур называл Саагхеш, — во всём Обетованном замерли, ожидая приказа хозяина.

Альену хотелось смеяться и плакать одновременно. Разрыв в ткани Обетованного до дикости логично совместился с разрывом в нём самом — и всё вдруг стало ясно; всё так, как должно быть. И бедный агх, выходит, погиб не зря; и не зря он так долго мыкался, и так долго страдал о море, и вся эта безумная, бессмысленная круговерть смертей и рождений, и хрустальные звуки лиры под пальцами менестреля, и обжигающе-морозный воздух в ельнике у этого замка (будь Кинбралан проклят вовеки веков), и Фиенни — учитель, зачем ты оставил меня? зачем мы столько лгали друг другу? — и чужие мысли выдаваемые за собственные и вечная игра королей конопушками армий на карте и строкистрокистроки, чёрные строки на белых листах когда терпеть невмоготу о забери меня отсюда, забери наконец или дай добраться до правды…

— Я чувствую его, — поражённо выдохнул Альен, собирая себя по кускам и выдирая из пламени за вратами. Ещё не время опускаться в него. И ведь именно он должен не пустить это пламя сюда — он, больше всех его жаждущий! Подумать только; как же всё это нелепо. — Представляешь? Я его чувствую.

— Ну ещё бы, — сипло и мрачно отозвался Ривэн откуда-то сверху; Альен понял, что от боли в сердце успел свалиться на колени. — Я его даже вижу.

— Что… Я о разрыве. — (Он зажмурился, справляясь с головокружением). — О разрыве, ведущем в Хаос. Он действительно там, куда мы направляемся, Сен-Ти-Йи не блефует. Я действительно могу его закрыть! Мы нашли его, понимаешь?

Вместо того, чтобы выказать должное восхищение, Ривэн ткнул подрагивающим пальцем в сторону моря. Вот дурачина — ведь Альен только что сообщил, что у его ненаглядной Дорелии есть шанс спастись!..

— А я вот об этом. Старая ведьма хочет затащить нас туда? Серьёзно? Нет, просто скажи мне, она не шутит?

Альен мутным взглядом проследил за его рукой, медленно поднялся. Волны теперь утробно рокотали и, нарастив новые гребни, жадно заливали берег, почти докатываясь до его сандалий. А за ними в клочьях пены и потёках тёмной воды из глубин поднялась громадная, по-трупному серо-зелёная туша со склизкими щупальцами. С одной стороны щупальца покрывали присоски, с другой — сотни чёрных провалов-глаз, время от времени не в такт мигающих.

Старый знакомый, Дии-Ше. Сен-Ти-Йи вызвала его ещё раз — решила продемонстрировать свою власть над тёмными существами из океана?..

От чудища несло древним колдовством, да и просто — гнилью. Именно эти щупальца не так уж давно громили палубу корабля из серебристого дерева, одновременно руша планы Зелёной Шляпы.

Однако теперь тварь определённо не была настроена на битву. Она замерла неподалёку от берега — там, где было достаточно глубоко, — и бугрилась под звёздами, точно небольшая гора. Затаилась. Ждала. Альен с неуместным смешком подумал, что будет, если здесь проведёт свою лодочку какой-нибудь припозднившийся рыбак… К счастью, дисциплинированные миншийцы обычно не плавают по ночам, и вся Гюлея уже мирно сопит, помолившись Прародителю.

Сен-Ти-Йи, стоя спиной к ним с Ривэном, воздела к небу узловатые руки; седой пучок окончательно растрепался, утратив остатки чопорности. Под звёздным светом Сен-Ти-Йи как никогда походила на старую ведьму — как ей, собственно, и полагалось.

— Аннган сун лируэ! — выкрикнула она, и Альен узнал слегка искажённый язык Отражений. Что же ещё скрывали от него Фиенни, Старший и другие обитатели Долины? Не произошла ли их зеркально-плавная речь напрямую от речи бессмертных?..

— Что она делает? — в ужасе прошептал Ривэн, пятясь всё дальше — скоро упрётся в земляной вал Гюлеи и, бросив к болотным духам все статуэтки и Альена с его магией, побежит к порту. — Клянусь, я не притронусь к этому… к этому после всего, что было! У нас что, нет другого способа передвижения?

— «Стань кораблём», — перевёл Альен, вслушиваясь в безмолвие, гудящее от колдовства и шума воды. — Она сказала: «Стань кораблём».

Склизкое тело Дии-Ше, подчиняясь чужой воле, стало неспешно изменять форму. Вот застыли и вытянулись щупальца, точно скрюченные параличом (Альен, вздрогнув, вспомнил ноги Дарета). Вот закрылись изредка моргающие глаза — один ряд за другим, повторив форму волн. Вот раздался треск — исподволь, из глубин, — и живые ткани с холодной кровью в несколько минут одеревенели, застыли, покрывшись щепками, чернью и блестящим лаком. Щупальца срослись, прилипли к телу, плоть Дии-Ше вытянулась, в немом порыве стремясь к берегу, и обрела величавую, гладкую неподвижность. Последними появились паруса — непроницаемо-чёрные полотнища, надувшиеся ветром над не менее чёрной кормой.

— Добро пожаловать на борт, волшебник, — утомлённо выдохнула Сен-Ти-Йи. Альен посмотрел на Ривэна: тот всё тряс головой, не в силах поверить в увиденное. Потом решился и протянул ему руку.

— Так ты согласен следовать за мной?

— Д-да, — выдавил Ривэн; его голос звучал не менее деревянно, чем треск преображённых щупалец. — Да, куда угодно, когда угодно, но не… — он умолк и перевёл дыхание — наверное, понял, что любые «но» уже не имеют смысла. — Да, милорд. Разумеется.

В этом отчаянном «разумеется» Альен услышал что-то похожее — конечно, лишь отдалённо, как эхо, прихотливо изменяющее голос, — на то, что сам он испытывал к Фиенни. Совладать с волнением оказалось нелегко.

— Тогда пойдём, ученик.

***

Плыть пришлось долго, и время тянулось медленно — так медленно, будто Альен сидел напротив водяных часов, столь ценимых в Минши и Кезорре. Каждая секунда ожидания, просачиваясь сквозь невидимую воронку, изматывала его. Непонятный узел в груди, завязавшийся в тот момент, когда он почувствовал наконец разрыв, ныл всё сильнее, и особенно по ночам.

Может быть, впрочем, это была заурядная боль в сердце — нудно тянущая, без всяких следов волшебства. Отец жаловался, что она поселилась в нём годам к тридцати и больше не покидала. Ещё три-четыре года — и по меркам Обетованного можно будет считать себя начинающим стариком…

Корабль из Дии-Ше получился лёгкий и на удивление быстроходный. Не нуждаясь в штурвале или гребцах, он свободно нёсся по волнам, будто превращаясь в их продолжение, чутко реагируя на малейшую смену ветра. Альен, пожалуй, никогда не плавал на таком хорошем судне: даже кораблю, вызванному Зелёной Шляпой — увы! — не дано с ним тягаться.

Как там вещал Нитлот со своей любовью к глупо-вычурным речам — «обаяние зла»? Видимо, это оно. Есть своя грустная логика в том, что у «зла» корабли удобнее.

Им повезло (если в сложившейся ситуации он имел право хоть что-то назвать везением): море было спокойно. Лишь однажды ночью ветер начал яриться больше обычного; Ривэн уже стал бледнеть, с испугом поглядывая на потемневшие волны, однако вскоре всё стихло, и грозовые тучи ушли на восток, к материку. Альен до рассвета не спускал глаз с Сен-Ти-Йи, но старушка была безмятежна и, кажется, ничего не сделала, чтобы отогнать бурю.

Или просто скрыла от него всё, что сделала.

Единственной помехой был туман. В западных водах, куда вскоре вошёл чёрный корабль, его было до странности много. Каждое утро всё вокруг затягивала бледно-молочная пелена, иногда не спадавшая почти до полудня. Альен замерзал на сквозном ветру, а от туманной влажности его терзал кашель, — но такие моменты ему скорее нравились. Можно было хоть до бесконечности всматриваться в эту жемчужно-серую хмарь, выискивая в ней зачатки форм и узоров. Можно было стискивать зубы от боли, комкая на груди рубашку — и так, чтобы никто не заметил…

Но никто, как водится в жизни, замечать и не рвался. То есть Ривэн, конечно, всеми силами старался влезть в благостное одиночество Альена, невесть почему думая, что так ему помогает; настоящего понимания в этом было не больше, чем хмеля в слабеньком дорелийском сидре. Исполнив ежедневную задачу «поддержки» и «утешения», Ривэн погружался в расслабленное довольство собой. Он, кажется, нашёл, чем гордиться: ещё бы, он ведь плывёт в самое сердце опасности, да ещё и преодолев свой страх перед морским чудищем… Он совершает подвиг.

Альен не любил в себе такие мысли: всё-таки снисходительное презрение к Ривэну он изжил ещё в Минши. Но порой в нём слишком уж явно проступали слова и ужимки Ван-Дир-Го — рабские слова, рабские ужимки… К тому же Альен очень хорошо понимал, «где у морковки корни», — как говорят ти’аргские крестьяне, обожающие самые не конкретные вещи в мире сравнивать со своими огородами. Ещё до смерти Бадвагура у Ривэна появился особый, лихорадочно-взрослеющий взгляд; и уж Альену точно не надо было объяснять, что он означает. Дорелиец мысленно строит себе добровольную пыточную, а он не вправе, да и не хочет запрещать ему это.

…Шёл девятый или десятый день плавания. Альен вообще-то считал, но не был уверен. Боль в груди грызла его с крысиным упорством, подкатывая то к рёбрам, то к горлу. Он стоял на палубе и смотрел, как медленно рассеивается туман; ступеньки, ведущие из трюма, заскрипели под Ривэном даже раньше, чем он ожидал.

— Я тут Вам… тебе принёс, — хрипло (по утрам он всегда хрипел) сказал Ривэн, подкравшись тихо, как истинный вор. Альен втянул незнакомый запах — терпкий, с горчинкой — и вопросительно посмотрел на дымящуюся кружку у него в руке.

— Что, опять покопался в запасах Сен-Ти-Йи?

На корабле имелся запас всего необходимого, рассчитанный на долгое путешествие: от довольно однообразной, но сытной пищи до мыла и сменного белья. Такую роскошь нельзя было сравнить с сухарями и бесконечным маслом Зелёной Шляпы. Уже в первое утро возле койки Альена ждали заботливо кем-то приготовленные комнатные туфли; он не особенно удивился, когда они пришлись как раз по ноге. А внизу, под блестящей чёрной палубой, обнаружился даже маленький винный погреб, где пылилось кезоррианское красное. Он не стал расспрашивать Сен-Ти-Йи, где и как их корабль успел обзавестись всем этим. Не очень приятно было бы узнать, что, например, сыр и сушёные фрукты, которые с аппетитом ешь вечером, магия извлекла из полипов в теле Дии-Ше или какого-нибудь нароста на его костях…

— Ну… Да. — (Ривэн, чуть-чуть отодвинувшись, протянул ему кружку с тёмным напитком. Запах, надо признать, был весьма заманчивым). — Там есть мешок с мелко намолотыми зёрнами. Я спросил у неё, что это. Она сказала, что люди выращивали их в Лэфлиенне, на западе, когда жили там. И что у тауриллиан до сих пор немного осталось… Попробуй, это не ядовитое.

— Жаль, — вздохнул Альен, поднося кружку ко рту. — Было бы куда забавнее, если бы именно сейчас она надумала нас отравить.

Снова ты рисуешься перед ним. Мальчишка и так ночами не спит — для чего же ещё рисоваться, бессовестная ты скотина?.. Интересный эксперимент, не так ли?

Напиток оказался горьким, но в меру, а его послевкусие, наоборот, отдавало сладостью. Даже в промозглом тумане Альен почувствовал, что согрелся; сердце забилось бодрее и вроде бы соизволило меньше жаловаться.

— Она не сказала, как это называется? — спросил он, мысленно делая пометку на будущее. А если смешать бодрящее питьё с его снадобьями, то?..

— Кофе, по-моему, — неуверенно сказал Ривэн. — Или как-то так… — он помялся, потирая перила палубы. — Она ещё начала нести что-то о других мирах и о том, что там тоже такое растёт. Как всегда.

— Как всегда? — Альен посмотрел на него пристальнее. — Она часто говорит с тобой?

— Как только найдётся возможность, — уныло кивнул Ривэн. — Болтливая, как старуха… Ну, как настоящая старуха, то есть.

Альен задумался. Тепло от чашки неторопливо проникало в замороженные пальцы. Либо у мальчишки действительно дар располагать к себе всё, что движется (это не исключено, но в таком случае дар почему-то промахнулся на одном некроманте и одном миншийском Наместнике), либо… Сен-Ти-Йи решила зачем-то наладить с ним отношения. Надо бы выяснить, зачем.

— И что, было увлекательно? Со мной она не откровенничала по поводу других миров.

Возможно — потому что у него, в отличие от Ривэна, может появиться шанс попасть туда…

— Да не очень, — Ривэн вздохнул второй раз, глядя, как над кружкой тает ароматный дымок. — Скорее жутко. По её словам выходит, что есть миры, где совсем нет магии. Это трудно себе представить.

Ох, а вот и опасная тема… Но лучше сказать сейчас.

— Не так уж трудно, — нарочито небрежно возразил Альен. — Может, именно это в конечном счёте и случится с Обетованным, если нам всё удастся.

Ривэн долго молчал, хмурясь и о чём-то напряжённо размышляя. Потом кивнул на кружку:

— Тебе кипятку не подлить? Остывает.

Тихо засмеявшись, Альен подогрел жидкость простым мысленным заклятием.

— Вижу, ты не настроен на серьёзные дискуссии.

— Не особо, — согласился Ривэн. — Мы всё равно уже плывём туда — так чего зря рассуждать?.. Ты уже решил, что так нужно.

— Я уже решил, что так нужно, — эхом повторил Альен, снова тщетно пытаясь убедить себя в этой лжи. Может, Ривэн в чём-то и прав: «чего зря рассуждать», когда ты уже посреди океана, а за бортом нет даже русалок, чтобы выслушать твои рассуждения…

Конец ознакомительного фрагмента.