Белоснежка с чердака. Книга третья

Юлия Пан

Эмма – шестилетний ребенок, видящий духовный мир. Она живет затворницей из-за того, что ощущает мир иначе, чем другие. Запах болезней, пороков, проклятий носятся за ней, как устрашающие тени. Однажды Эмма знакомится со странной балериной, которая помогает ей выйти из заточения и найти друзей. Она учит видеть мир через призму танца. А через короткое время Эмма понимает, что никакой балерины на самом деле нет.

ГЛАВА 4

Утром я, мама и тетя Вера снова шли по заученной улице в церковь. Мама о чем-то перекинулась с тетей Верой, но я ничего не поняла. Потом мы вошли в церковь, и я в этот раз я села рядом с мамой. Спустя несколько секунд я увидела Славика. Он сосредоточенно смотрел на меня, но я даже с места не двинулась. Сегодня я сама решила, что буду наказана. Пусть мама ничего мне не говорит, но я точно знала, что было бы неправильно играть тогда, когда мама так расстроена. Поэтому я страдальчески отсидела молитву, чувствуя себя настоящей мученицей. Внезапно под черной сутаной зашевелилось коренастое туловище, и из-за согбенных плеч появилась голова. Священник поднялся с колен, медленно побрел к алтарю. Он зажег несколько свечей, и пряный запах тягучей струйкой стал разноситься по небольшому залу, поднимаясь к высоким куполообразным потолкам, обвивая каждый медный стебель старинной люстры. Я смотрела на это еще долго, провожала взглядом рассеивающуюся ленточку терпкого дыма, исходившего от зажженных свечей.

Оглядывая потолки, старинную роспись на них, тонкую паутинку, свисавшую то тут, то там, я отдаленно слышала степенный голос священника. Он говорил односложными фразами о чем-то возвышенном, чего я еще понять была не в силах. Но голос его звучал приятно, как шум прибоя. Я даже почувствовала едва уловимый вкус морской соли на своем языке. По правде сказать, на море я ни разу не была, но почему-то могла его слышать и ощущать, особенно когда рассматривала свои картинки или, как сейчас, слушала эту утреннюю проповедь.

Шея моя начала затекать и я решила, что достаточно на сегодня мне мучений. Я осторожно стала опускать голову, и внезапно предо мной панорамно начала разворачиваться следующая картина: прямо под расписным потолком началось какое-то ужасающее движение. Вначале оно было едва заметным, тянулось со стороны парадной двери и надвигалось в сторону алтаря. Я затравленно стала поднимать взгляд к потолку. Что это? Округлое, тягучее, невероятно громоздкое и объемное тело какого-то громилы-кита проплывало над нашими головами, заслоняя собой блеклый свет, исходящий от люстр. Сердце мое стало гулко колотиться, спина покрылась липкими каплями, а в горле осел ком. Я смотрела на пузо огромного кита, неповоротливо и медленно проплывающего над нашими головами. Мне показалось, что где-то хлопнули ставни окон, и ржавый визг пошатнувшейся люстры пронзил покой утренней проповеди. Пытаясь совладать надвигающимся ужасом, я опустила глаза, посмотрела на маму, потом на других прихожан. Они смотрели на священника сонными глазами. В эту минуту все выглядели полумертвыми, никто ничего не замечал. Глаза их были полуоткрытыми и чопорными.

Боже, как мне стало страшно. Ища взглядом хоть кого-нибудь, кто мог бы меня сейчас понять и утешить, я наткнулась на Славика. Какого же было мое изумление, когда я встретила и в его глазах ту же невзрачность и пустоту. Что происходит? Я продолжала осматриваться, и внезапно мой взгляд встретился со взглядом стоящего передо мной священника. Он смотрел прямо на меня. Глаза его потемнели от надвинувшейся тревоги. Он стоял уцепившись руками за выступающие бортики кафедры. Худые руки его были напряжены, а выступающие костяшки и вовсе отдавали синевой. Он долго не сводил с меня взгляда, а потом я увидела, как он поднял глаза к потолку и стал следить за движением надвигающегося к нему чудовища. Немного помолчав, он снова открыл уста и безапелляционно начал вести свою проповедь дальше.

Он все видит. В первый раз я встретилась с человеком, взгляд которого был направлен туда же, куда и мой. Меня это и обрадовало, и удивило одновременно. Мне вдруг очень захотелось с ним поговорить, и я стала ерзать на скамье. Тем временем пузо кита над нами стало постепенно рассеиваться, пока вовсе не исчезло. Еле дождавшись окончания проповеди, я взяла маму за руку попросила ее остаться и поговорить со священником. Мама с изумлением посмотрела на меня. Она решила, что я хочу исповедоваться за свой вчерашний проступок. Я заметила, как она этому немного обрадовалась.

— У нас не так много времени, — сказала мама. — Тебе сегодня в школу, не забыла?

— Нет, — я быстро замотала головой.

Мама строго посмотрела на меня, но все же я заметила в ее глазах нежные искорки. Она уже не так сердится.

Наконец-то мы зашли в исповедальню. Мама вошла со мной, и я не возражала. В нос сразу же ударил резкий запах мускуса. Послышался короткий деревянный щелчок, и сквозь резную решетку я смутно увидела очертание бледного лица. Я не знала, как нужно начинать беседу, и вообще не знала, что нужно говорить в таких случаях. Осознав, что по ту сторону меня слышит тот человек, который недавно стоял за кафедрой, я затараторила:

— Вы это тоже видели? Вы видели, как над церковью проплывал кит?

Мама встревожилась. Она больно сжала мою ладонь, но я в этот раз была непреклонна.

— Простите, святой отец, мою дочь. Она часто выдумывает небылицы. — замешкалась мама.

— Пусть продолжает говорить, — твердым голосом последовал ответ.

— Мама мне не верит. Она говорит, что я все выдумываю. Но я на самом деле вижу их. Я вижу, как на красивых лицах людей вдруг появляются болячки, а под глазом выходят желтые бугорки. Вижу, как черные тени бегают, ползают, плавают вокруг нас. Вижу, как над папиной головой что-то темное шевелится, а от мамы пахнет протухшими яйцами. Хотя сейчас уже не так сильно.

Я ощутила, как мамина щуплая фигурка вздрогнула рядом при моем заявлении. Но я решила, что сегодня я останавливаться не буду.

— Даже если я хочу посмотреть на небо, то вижу как по нему медленно, как бумажные змеи, летают страшные лица, без туловища, — пылко продолжала я. — Мне страшно ходить в больницу, потому что там от всех воняет чем-то. У всех на коже или на голове какие-то черви. Под ногами ползают огромные ящерицы и змеи. Они окутывают людям руки, шею, ноги. У некоторых бабушек на груди сидят жабы, а у некоторых вместо языка щупальца осьминога. Мама мне не верит. Она притворяется, что не замечает. Все претворяются, что им не страшно, но я очень боюсь. Как мне ходить в школу, если там повсюду эти монстры?!

Я умолкла, потому что мое горло сдавили надвигающиеся слезы.

Мама сидела бледная как полотно, ладони ее стали холодными и липкими. Мы сидели в полной тишине. Для меня это было время, чтобы успокоиться и прийти в себя, а для мамы это были мучительные минуты с нависшей над нами тревогой.

— Как тебя зовут? — спросил священник более мягким голосом.

— Эмма.

— Эмма, когда ты в первый раз заметила такое?

— Не помню… Когда я была маленькой. Я не помню даже, как меня звали. Но в тот вечер, когда папа уходил от нас, я видела, как у него на шее сидела тонкая змея и медленно шевелилась. Поэтому я не смогла его обнять, когда он уходил. Мне было страшно.

— Ваша дочь Эмма не больна как вы думаете, — обратился он к маме.

Мама подняла на него свой растерянный взгляд.

— Я знаю, что это будет звучать необычно, но вам нужно выслушать то, что я вам сейчас скажу. Духовный мир реален, а подчас даже более реален, чем мы можем себе представить. Я находился в глубоком сорокадневном посте, когда однажды мои глаза открылись, и я стал видеть, что духовный мир густой паутиной переплетается с миром, который доступен обычному взгляду. Ваша дочь каким-то образом получила такую благодать от Бога — видеть то, что другим не дано. В Библии говорится о том, что в последнее время Бог изольет Дух Свой на всякую плоть. Бог дает дары человекам, и среди них есть дар, который зовется различением духов. Эмма действительно способна видеть духовный мир. Кит, о котором она сейчас упомянула, — это дух религиозности. Он не имеет ничего общего с верой. Дух этот приходит в церкви, вселяется в людей, делая их сухими почитателями буквы, не имеющими в себе сострадания и милосердия. Религиозные люди полны осуждения и зависти. В них нет той веры, которую ждет от них Господь. Его я вижу периодически на богослужениях, как, например, сегодня на утренней проповеди. Вонь, которую ощущает ваша дочь, — это гниль, которая исходит от вашего раненого сердца. Не прощенная обида гноится в вашей душе и не находит себе исцеления. Вы прячете от всех свои раны, нанесенные предательством вашего мужа. Непрощение, как яд, который медленно отравляет ваше тело, и вы рискуете заболеть, как ваш муж…

— Мой муж болен?! — воскликнула мама, теряя всякое интеллигентное воспитание.

А ведь сама меня учила, что перебивать не прилично.

— Да. Тень, которая нависла над его головой, которую видит ваша дочь — это злокачественная опухоль. Она появилась из-за постоянного чувства вины, внутренней борьбы, неудовлетворенностью жизнью. Она растет и он не сможет вылечиться. Вся остальная круговерть силуэтов, сумятица и мракобесие вокруг вашей Эммы тоже реальны. Не нужно в ней это подавлять. В конце концов, Бог дает дар человеку для того, чтобы он мог этим служить людям, помогать им. Она видит не все. Она видит только то, что Бог ей открывает. А если открывает, значит, она может быть полезной. Ваш запах я не ощущаю, несмотря на то, что тоже имею этот дар. Но ваша дочь это чувствует, потому что таким образом Бог хочет вам показать ваше положение. Если вы хотите, чтобы ваша дочь была счастлива, то вам нужно заботиться о ней, но если сейчас вы продолжите жить, терзая себя злобой на мужа, то ваша дочь может остаться и без отца, и без матери.

— Что же мне делать? — всплакнула мама, заламывая руки.

— Оставьте вашу обиду. Смиритесь с тем, что произошло и не пытайтесь все вернуть. В конце концов, вы хотите вернуть мужа для того, чтобы досадить его новой жене, а не потому, что вы его так сильно любите. Оставьте ваши попытки вернуть его и живите дальше. Если вы позволите Богу исцелить ваши раны и наполнитесь прощением, то впереди вас ждет не менее интересная жизнь, наполненная новым смыслом.

— Хорошо, — чуть слышно прошептала мама.

— А тебе, Эмма, — внезапно обратился он ко мне, — не нужно бояться и прятаться. Ты особенная девочка и скоро это поймешь. Не нужно никому об этом рассказывать. Люди вокруг тебя не притворяются. Они действительно не видят то, что ты видишь. Никому это не рассказывай, а то тебя заберут в больницу. Но убегать не надо. Эти тени ничего не смогут тебе сделать, они всего лишь духи, которые будут пытаться тебя запугать. Но бояться нельзя. Потому что страх и неуверенность могут сделать тебя слабой. А чтобы помогать людям, ты должна быть сильной. Может быть, тебе не нужно помогать всем, но придет время, и ты увидишь, зачем Бог тебе это дал. Иногда ради одного важного для Бога дела тебе нужно будет все это терпеть. А в остальном живи как все дети. Играй, бегай, общайся. Главное, не убегай и не прячься. Ты научишься различать запах лжи, зависти, непрощения, милосердия и доброты. Ты увидишь, как выглядят гордость и упрямство. Увидишь, как светятся настоящая любовь и привязанность, как ярко может гореть надежда, и как затухает и снова возгорается вера. Это не страшно, это даже интересно. И ты, дочь моя, это поймешь.

Мы вышли с мамой на улицу. Я ощутила, как все вокруг поменялось. Я больше не боялась. Теперь я смотрела не вниз, как обычно, а вперед. Сентябрьский ветер-смутьян с ликованием расхаживал по улицам городка, разрывая мои волосы, раздувая мамину юбку, делая ее похожую на церковный колокол. Машины как оголтелые проносились мимо нас. Я растопырила пальцы, пытаясь поймать в ладошки пригоршню покусывающего ветра. В первый раз самообладание наполняло меня на улице среди незнакомых людей, которые проходили мимо, кто неуклюже, кто грациозно, а кто грациозно-неуклюже.

Я усилием воли посмотрела на идущую навстречу незнакомку в строгом костюме. Приблизившись к ней, я на долю секунды увидела, как на ее милом личике появились разбухшие почки, с которых выкатился наружу зеленый гной. Я не отвела в панике взгляд и увидела, что через секунду все встало на свои места. Снова это была красивая женщина со строгой челкой и тонкими выщипанными бровями. А вот мужчина, который спешит перейти дорогу в неположенном месте. Вокруг него наэлектризованная сухая аура. Он нервничает. Совсем близко от нас пролетел велосипедист, от которого повеяло сочной травой и колотым миндалем. То здесь, то там мелькали затаенные недостатки и достоинства незнакомых мне прохожих. Осознание того, что это могу видеть только я, давали мне понимание свой уникальности в этом мире, прогоняя всякий страх и полузабытый кошмар, который меня все это время преследовал. Сейчас, когда я это вспоминаю, то осознаю, насколько комичной была тогда ситуация. Но будучи ребенком, я думала, что все так и должно было складываться.

Мы вернулись с мамой домой, она покормила меня завтраком, предоставила мне белую рубашку и сторгую юбочку. Она и словом со мной не обмолвилась о том, что говорил нам священник в исповедальне. Только моя мама, наверное, умеет так ловко прятать свои эмоции и делать вид, что ничего не произошло. Я поцеловала маму в щечку и пообещала ей, что драться больше не буду.

Зайдя в класс, первое, что увидела, это то, что снова на том же месте и той же парте сидит этот пухляш Мартин. Вся моя радость быстро испарилась. Значит, он решил не отступать? Что ж, я тоже не сдамся. Это мое место, и я буду его отвоевывать. В классе еще никого не было, так как я вышла из дома пораньше. А этот Мартин значит специально пришел раньше, чтобы занять это место. Я осмотрелась. Вокруг столько пустых парт, а он занял именно эту, именно мою парту. Я гневно бросила на него взгляд. Он даже не посмотрел на меня. Вальяжно цокая туфельками, я прошла за парту, с грохотом бросила свой портфель и начала демонстративно громко раскладывать свои тетради, карандаши, ручки, палочки. Вообще возьму и все достану из портфеля, пусть знает, что я на своей парте буду делать то, что захочу. Я все разложила как на канцелярском прилавке, заняв большую часть парты. Он все это время делал вид, что ему плевать, но я видела, как он психует на меня. А когда я нечаянно задела его локоть коробкой из-под пластилина, тогда он наконец-то взбесился.

— Убери свое барахло! — крикнул он на меня.

И откуда этот пухляш знает такие хорошие бранные слова. Мне нужно потренироваться и тоже поискать ругательные слова, чтобы не блекнуть рядом с ним. Но вслух я высокомерно ответила:

— Куда хочу туда и буду ставить свои вещи. Не твое дело. Это моя парта.

— Ставь ее на свою строну, — возмутился он, толкая пухлым локтем мои тетради.

Я схватила тетради и начала отряхивать, показывая, что он коснулся их своими не умытыми руками.

— Не трогай мои вещи! — теряя самообладание вскричала я.

— Тогда не ставь свой мусор на мою строну.

Мусор? Барахло? Да как он вообще разговаривает? Я так разозлилась. Как же мне его обозвать побольнее?

— А ты вообще пухляш! — вовсе горло прокричала я.

Даже эхо в пустом классе, как будто передразнивая его, кратко вторило обидной кличке.

Он поднял на меня гневный взгляд. Воздух вокруг него накалился. Ах, вот оно что! Ему не нравится, когда его так называют. Что ж, я это запомню. В это время Мартин загрохотал своим новеньким пеналом, в секунду достал оттуда фиолетовый фломастер и прочертил на парте линию.

— Это моя сторона, а это — твоя! — крикнул он, махая на меня открытым фломастером.

— А почему это твоя сторона вон какая, а моя — вон какая? — заливаясь справедливым гневом, парировала я.

И тут же достала свой розовый фломастер и прочертила другую линию. К моему стыду, она получилась кривая. Я еще не умела ровно чертить линии и круги, а вот у Мартина это хорошо получалось. Он, конечно, тут же это отметил.

— Криворукая, — хмыкнул он и снова прочертил линию поперек парты.

Опять его территория получалась шире, и опять он меня обозвал.

— Пухляш! — взревела я — Пухляш! Пухляш!

— Дура ненормальная, сгинь отсюда окаянная!

Окаянная! Точно! Я ведь раньше встречала это слово в своих книжках. Ах, почему же я первая не догадалась сказать это слово? И такая злоба меня взяла, что я не выдержала и, забыв всякое обещание данное маме, вязала пачку новых тетрадей и что есть силы плюхнула по его тупой голове.

Он уже готов был дать мне сдачи, но тут вошла учительница.

— Что тут? — строго обратилась она к нам. — Ах, это, кажется, Мартин и Эмма.

Мне стало жутко неприятно, что мое имя произнесли рядом с его именем. А учительница тем временем продолжала:

— Вчера мы так и не успели познакомиться. Меня зовут Анна Сергеевна. Я слышала, что у вас вчера произошло. А это что?

Она с недоумением уставилась на парту, которая была исполосованной фиолетовыми и розовыми линиями.

— Это же хулиганство, варварство, вандализм! — вспыхнула она.

Щеки ее залил пунцовый румянец, и ее некогда такое милое личико превратилось в гневную маску.

— Ну вот, что мои дорогие, — решительно произнесла она. — За это вы будете до конца четверти сидеть здесь перед моими глазами.

— Я не буду сидеть с этим пухликом! — возразила я.

— Не спорь! Разве ты не знаешь, как себя нужно вести в классе? Будете сидеть вместе, и это будет ваше наказание. Хотела вас рассадить, но теперь вижу, что потакать вам нельзя.

Она вышла из класса и через минуту вернулась с красным ведерком и тряпкой.

— Сегодня после уроков чтобы всю парту почистили, чтобы она блестела как новая. Понятно?

— Да, — пристыженным хором ответили я и Мартин.

Первый учебный день был испорчен. Я дулась, как карп на суше. Какая же скверная эта учительница, а на вид такая симпатичная. Весь день я порывалась подняться на второй этаж и нажаловаться маме, но сдерживалась изо всех сил. Мне не хотелось, чтобы мама думала, что я слабая. Я также знала, что и она на своем рабочем мест сидит как на ежах и так мечется заглянуть ко мне в класс. Наверное, корит себя за то, что обещала доверять мне и не бегать каждые полчаса в мой класс. Если бы она знала, как на самом деле я хотела ее увидеть. По крайней мере так было целых два урока.

Я сидела на первой парте с темным от гнева лицом и старалась не смотреть на эту вредину Анну Сергеевну. Под боком сопел этот Мартин, старательно выводя в своей тетради аккуратные червячки да точки. Несколько раз Анна Сергеевна похвалила Мартина, а один раз даже подняла его тетрадь над головой, чтобы всему классу продемонстрировать, как нужно аккуратно писать. Я заметила, как Мартин самодовольной улыбкой покосился на меня. Это меня просто вывело из себя.

Да они все в сговоре! Как будто мало было наказания в виде мытья парты после уроков и унижения сидеть с этим некрасивым толстым мальчиком. Так еще нужно было при всем классе показать, какая умница этот Мартин. Фу, даже имя у него противное и толстое, как он сам. Я так злилась, что даже руки не слушались. Все плыло перед глазами. Стараясь из-за всех сил перещеголять соперника, я тряслась от напряжения. Но чем больше я старалась, тем хуже все получалось. То слишком большой червячок, то слишком маленький, то клякса на конце строчки. Как будто все в этот день было против меня. Я смотрела на свою тетрадь и в досаде решила вырвать лист и начать заново, только в этот раз красиво. Звук рвущейся бумаги прорезал всю классную комнату, и Анна Сергеевна сразу же подошла ко мне.

— Что ты делаешь, Эмма? — возмущенно сказала она.

Я промолчала. Даже глаз на нее не подняла.

— Зачем ты вырвала лист? — она выхватила из рук смятый комок и выровняла его на своей тонкой ладошке. Потом покачала головой и понимающе обратилась ко мне.

— Если не получается, это еще не повод рвать страницы. Больше так не делай.

Уф, ну какая же она неправильная учительница. Зачем нужно было так громко говорить? Теперь весь класс знает, что у меня не получается. Я тут же осознала, что там, на задней парте, сидит Славик, с которым мы еще не успели даже поздороваться. А рядом сидит этот пухляш и злорадствует моему позору. И даже не знаю, отчего я стала красная, как томат. То ли от стыда перед Славиком, то ли от гнева на Мартина и Анну Сергеевну. Я чувствовала себя разбитой и униженной. Школа — это самое плохое место на этой земле. Я сидела и весь второй урок и думала о том, какая же я несчастная и какие же люди вокруг злые. Особенно эта Анна Сергеевна. Но на большой перемене случилось сразу два приятных события. Во-первых, пухляш ушел в столовую, а во-вторых, ко мне подсел Славик. Он, как всегда, одарил меня лучезарной улыбкой и приветливо подмигнул мне.

— Как дела, моя принцесса? — спросил он.

— Хорошо, — сказала я и уже не лгала.

Ведь как только он подсел мне, сразу стало хорошо.

— Ты что остаешься сегодня после уроков мыть парту?

— Угу.

— Тогда я подожду. Вместе пойдем домой. Нам ведь все равно по пути. А Мартин где?

— Откуда я знаю.

— А я сижу с Дианой.

Когда он успел познакомиться? Я еще даже ни с кем не успела заговорить, а он уже даже имя другой девочки запомнил. И такое не приятное кислое чувство стало жечь мою грудь, что я даже невольно поморщилась.

— Диана тоже твой друг? — вырвалось у меня.

— Нет. Настоящий друг бывает только один.

Я облегченно выдохнула. А то мне уже стало казаться, что для Славика весь мир это лучшие друзья.

— Мой лучший друг — Мартин, — неожиданно выпалил он, пока я там себе размышляла.

— Что?! — вскричала я. — А тогда я тебе больше не друг?

— Мартин мой друг, а ты — моя принцесса.

Он улыбнулся своей красивой улыбкой. В глазах его заискрился проказливый огонек. Я растерялась, а Славик встал с места и выбежал из класса. Эти слова я еще долго смаковала в своей памяти. Думала о том, как он это сказал, как при этом посмотрел. Как я выглядела в эту минуту. Мне казалось, что я, скорее всего, в этот момент была очень хорошенькой. Так что последний урок рисования прошел для меня более чем хорошо. Я была так счастлива, что даже забыла о наказании после уроков и вспомнила об этом только тогда, когда прозвенел звонок и все ринулись к двери. Я посмотрела в окно, и теплое сентябрьское солнце показалось мне в это мгновение таким манящим. Так и хотелось сбежать домой. Но строгая фигура Анны Сергеевны выросла прямо передо мной, заслоняя желтые лучи, пробивающиеся сквозь открытую форточку. Она всучила мне тряпку и брусок мыла, а Мартину — ведро.

— Иди принеси воду, — скомандовал она.

Мартин покорно взял ведерко и побрел к выходу.

А Анна Сергеевна, увидев, что я уже не собираюсь никуда сбегать, присела за свой стол, открыла тетради и погрузилась в них с головой. Я присмотрелась к ней, и на секунду я снова увидела некий силуэт рядом с ней, но я уже этого не боялась. Теперь я знала разгадку тех явлений и существ, которые виделись мне. Так что сейчас мне было не страшно. Я заметила, что после разговора со священником я стала чувствовать себя более уверенной и, я бы даже сказала, смелой.

Вошел Мартин с полным ведерком. Он опустил его на пол рядом со своим стулом. Меня это возмутило. Вообще-то ведерко не его собственное, так почему же он поставил его рядом с собой? Такой нахал. Не скрывая возмущения, я обогнула парту и переставила ведро на середину. Мы принялись тереть парту. Причем я терла только ту кривую розовую линию, которую прочертила. А свои фиолетовые полоски пусть сам отмывает. Я не обязана. Тряпка была такая большая, что мне едва удалось помещать ее в руки, и уж тем более я не могла ее как следует отжать, поэтому вода с парты капала на пол. Свою линию я оттерла очень быстро, а Мартин все еще возился. Так ему и надо. Я ликовала внутри себя, а Мартин даже не смотрел на меня. Анна Сергеевна куда-то вышла. Я покосилась на Мартина, который пыхтел над партой с раскрасневшимся лицом, и так мне захотелось что-нибудь этакое ему сделать. Меня прям зло берет, когда я на него смотрю. Если бы не он, то папа бы жил с нами. Я с отвращением отвернулась от него и со всей яростью водрузила тряпку в ведерко. И тут мои руки почувствовали прикосновение к чему-то большому мягкому и до мерзости скользкому. Я с визгом отдернула руку, когда поняла, что это была ладошка Мартина. Капли воды взлетели верх над ведром и обрызгали вспотевшее лицо пухляша.

— Ты что делаешь? — взревел он, как обиженный слон, вытирая мыльные капли со лба.

В этот раз я ничего ему не стала отвечать, потому что моя работа была сделана. Не хватало еще, чтобы меня снова отчитали при нем. Я отжала свою тряпку и повесила ее на батарею. Пришла Анна Сергеевна. Она не стала нас ругать за лужи на полу и за мыльные пузыри по всей парте. Увидев, что поверхность чистая она этим удовлетворилась. Подозреваю, что после нашего ухода она сама все доделала как следует. Но нас она в этот день отпустила домой.

Славик ждал все это время на крыльце, размахивая палкой как мечом.

— Пошли, Славик, — буркнул Мартин, когда мы вышли из класса.

— Подожди Эмму, — сказал он.

Мартин обернулся и посмотрел на друга как на последнего идиота. А потом развернулся и побрел один. Я подошла к Славику и с довольным видом посмотрела вслед уходящему пухляшу. Я уже торжествовала внутри себя, как вдруг Славик, схватив меня за руку, помчался со всех ног догонять Мартина.

— Стой! — кричал он на бегу. — Стой! Вместе пойдем.

— Если хочешь дружить с девчонкой, то дружи один.

Не выпуская мою руку, Славик схватил Мартина за плечо.

— Ты ведь мой друг, — сказал Славик, умоляюще взглянув на него.

Но в стеклянных глазах Мартина искрился вызов.

— Давай вместе пойдем, — умоляюще заговорил Славик. — Эмма хорошая. Давай будем вместе ходить в школу и домой.

Мартин встряхнул плечом, высвобождаясь от цепких пальцев друга. Больше он не стал возражать, и мы втроем засеменили по школьному двору к выходу.

Славик на прощание сказал мне, что утром зайдет за мной, и мы вместе пойдем в школу. Я махнула ему рукой, а на Мартина даже не стала смотреть.

— Как прошел твой первый день? — спросила меня мама, едва я переступила порог дома.

— Хорошо, — буркнула я. — Мама, а ты научи меня ругательным словам. Как еще можно обозвать Мартина. Я назвала его пухляшом. Как еще можно его назвать?

Я тараторила без умолку. Настолько меня переполняли эмоции.

— Подожди, — спокойно произнесла мама, опустив свою ладонь, на мою макушку. — Зачем тебе нужно обзывать Мартина?

— Ты ведь сама сказала, что он ведьмин сын, что папа ушел от нас из-за него!

Мама виновато потупила взгляд.

— Эмма, присядь сюда ненадолго, — сказала она, приглашая меня присесть рядом с ней на полку для обуви.

Я примостилась.

— Эмма, больше не называй нашу соседку ведьмой. Ее зовут тетя Оксана, и она новая жена твоего папы. Да, папа больше с нами жить не будет, но это не потому что тетя Оксана околдовала его. Взрослые иногда делают свой выбор, и колдовство тут не причем. Мама твоя ошибалась, когда так говорила. Нельзя так говорить о людях. Я больше не буду, и ты тоже так не делай. Пусть папа будет счастлив с тетей Оксаной, Мартином и двойняшками. Мы тоже с тобой будем счастливы. Не будем больше ревновать и завидовать. Папа все равно тебя очень любит. Он к тебе постоянно будет приходить, и ты с ним играй во что хочешь и ходи куда хочешь. Мама больше запрещать тебе это не будет. Я обещаю. Но и ты мне обещай, что больше не будешь обзывать тетю Оксану и Мартина.

Не понимаю, почему мама встала на их строну? Ведь мы так хорошо для себя решили, что они нам враги, а теперь что? Теперь я должна уважать тетю Оксану и Мартина? Все мое нутро бунтовало против этого. Я не могла с этим согласиться. Как можно? Но мама смотрела на меня печальными глазами, и я сдалась. Обняв ее, я прижалась к ней сильнее обычного.

— Мама, а ты точно будешь счастлива?

— Конечно. Мы вместе будем счастливы.

— Мама.

— Да?

— А от тебя больше совсем не воняет тухлыми яйцами.

Я почувствовала, как мама улыбнулась. Она поцеловала мою макушку и ответила:

— Знаю, доченька.