Хроники любви провинциальной. Том 3. Лики старых фотографий, или Ангельская любовь. Книга 2

Юлия Ник, 2019

«Хроники" продолжаются. «Пояс Ориона» – вторая книга романа «Лики старых фотографий…» Были ли счастливые времена для людей Земли? Чем далее лезешь в дебри истории, тем выше волосы дыбом встают. Сюжет книги разворачивается на фоне реальных событий в г. Челябинск-40, в очень сложные времена грозного СССР, когда наш великий народ, образованный, самоотверженно и творчески работавший, восстановил страну после войны и за два года создал атомную бомбу. Тысячи людей были мобилизованы и призваны к титанической битве за жизнь. Они выиграли, отдав за неё многие свои жизни. Потому что умели любить и любили. Совпадения с реальными людьми случайны. Содержит нецензурную брань.

Посвящается великим учёным и создателям, строителям и рабочим первого города атомной промышленности и атомной энергетики в СССР, городу, в котором была создана начинка атомной бомбы РДС-1, навсегда похоронившей мечту англосаксов разрушить и уничтожить Советский Союз. Городу Челябинск-40, его жителям и специалистам, всем людям, которые заслонили собой нас от атомной аварии 1957 года, посвящается.

Книга вторая

Пояс Ориона

Глава 1. Запахи прошлого

В памяти Леона всплыл запах «кожаных» сидений автобуса, в котором он злой возвращался домой после разбора «полётов». Греч упорно стучал кулаком по столу, вбивая в них свои претензии: «Враг не спит. Поймите вы, что нет никакой дружбы народов. Только борьба за первенство. Мы выиграли космос, мы сделали бомбу. На вас ложится задача — не прос*ать это всё, понимаете? А вас, голубчиков, в ресторане заметили. Кто эти девицы? Откуда? Вы у них паспорта, хоть, посмотрели? Конечно, нет. Теперь наш сотрудник выясняет, с кем это вы якшались и для чего? Вам что? Здесь баб мало? Тут их… лес не корчёванный… Уже женились бы… чёрт вас побери! Не дай бог до самого дойдёт, он, кстати, только с виду мягче Ткаченко. А, ведь, рано или поздно дойдёт обязательно!»

Да, поржали они тогда с Глебом. Но по выговору схлопотали. Режим — есть режим. Но всё, чему они так долго и тщательно учились в Академии, иногда невольно давало пацанский сбой. Молодые тело и душа просили своего природного, вопреки параграфам устава и правилам внутреннего распорядка государственного объекта.

— И что было тех девчонок проверять? Не они же к нам прицепились, а мы к ним. Мы всегда цеплялись к девчонкам, а для чего они тогда существуют? — Леон улыбнулся своим почти школярским воспоминаниям, и снова перед глазами памяти встала она, — девушка, севшая на сиденье впереди него.

Он тогда по привычке оценочно пробежался по внешним «маячкам»: «Не модница, но свеженькая такая. Плащик габардиновый, такие носят возрастные дамы, м-да, старомодненько, но платочек замысловато повязан на шее. Значит, кокетка, всё-таки».

Он навсегда запомнил свои мысли в тот момент, как знал. Или знал? Сейчас это казалось само собой разумеющимся.

У неё тогда волосы были полудлинные, заколотые «ракушкой» на голове, и из-под неё на спину спускались густой волной.

— Каждый вечер на папильотках спит, вон как концы загибаются. И не лень им завиваться? — Леон всегда удивлялся этим смешным девчачьим прибамбасам, которые никогда и ничего не значили в его собственных глазах. — А девицы, говорят, часами просиживали перед зеркалом, что-то выщипывая, подравнивая, затушевывая пудрой. У него не было сестры, а про мать он уже не помнил, занималась ли она такими делами.

Он слегка отклонился тогда вправо, чтобы увидеть её в профиль.

— Носик такой… точеный, с двумя четкими штрихами контура, как у детей на картинках в книжке Носкова. Но у такой каша не уплывёт, такая всё поймает. Рука тонкая, но не изнеженная. Кем работает, интересно? — Леон чуть наклонился вперёд и уловил запах йодоформа. — Или медсестра, или врач. Для врача молодовата, пожалуй.

В автобус вошли две пожилые женщины, места впереди все были заняты, девушка резво соскочила со своего места, уступая одной из них, за ней поднялся и Леон, постаравшись встретиться глазами с незнакомкой, всё равно выходить надо было через остановку.

— Ой, здравствуй, Лео. — девушка смущенно улыбнулась, встретившись с его недоуменным взглядом.

— Мы знакомы? Я тебя не узнаю. Ты кто? — Леон не мог не улыбнуться в ответ на внезапно покрасневшие от смущения щёки девушки.

— Ты меня не узнал? — девушка недоумевающе уставилась на него, как будто бы он обязан был их всех помнить в лицо.

— Не узнал. А где мы встречались? У Веты?

— У какой… Веты? Помнишь забор Тома Сойера?

— Забор? — Леон нахмурил лоб: «Чокнутая какая-то. Какой забор Тома…?» И тут он вспомнил: «Забор?! Тома Сойера?! Помню, конечно! А ты кто из них?»

— Я? Да я же Стаси. Ну, ты меня ещё звал «белобрысая Стаси». Не помнишь?!

— Ты? Стаси? Божичка ты мой, голова моя квадратная! Ну конечно! Да ты и сейчас… белобры… белокурая, я хотел сказать. Вот сейчас узнал. Ты какими судьбами тут?

— Простыми. По распределению, недавно приехала.

— Так, дай отгадаю. Ты медик? — девушка охотно кивнула, улыбаясь. — Ты… — он успел быстро просчитать, сколько ей примерно сейчас лет и раз по распределению недавно приехала…, — ты врач. — А куда направили?

— В городскую пока, а потом…

— А живёшь где? Замужем? — Леон от неожиданности нахлынувших детских воспоминаний, не дожидаясь ответа, частил вопросами.

— Живу в общежитии, мне там комнату дали, сказали, что квартиру года через полтора дадут.

— Так. А там, в Берлушах, давно была?

— Недавно совсем. Перед отъездом сюда своих проведывала. Просилась в ту клинику, в наших Берлушах не было мест, говорят. Но это место тоже престижным очень считалось. Только отличников так распределяли. Ну и согласилась я, в конце концов.

— А тебе что? Не нравится здесь? Покруче, чем в Берлушах-то этих.

— Ну, не знаю. Пока нет, не кажется мне, что покруче. И там всё родное, а тут…

— Почему?! Здесь и снабжение, и условия, снабжаемся же почти, как Москва, по первому разряду.

— Не знаю. Мне кажется, что периметр давит. Наверное, это привычка. Я так хотела на море съездить. Теперь не получится.

–Но зато всё другое…

–Ну да, конечно. Ой, это моя остановка. До свидания. — девушка быстро пошла к выходу, покачиваясь на высоких каблучках и придерживаясь руками за рукояти на спинках сидений.

— Ножки стройные. Вот так номер! Стаси. Белобрысая Стаси! — он помахал ей в ответ, проплывая медленно мимо. — Чёрт! А что же я не вышел-то? Во, дурак! И где она тут живёт? Ладно, уж где-где, а тут-то найду. Белокурая Стаси! А бегала-то, как мальчишка, только она не казалось такой… маленькой. Или это я с тех пор так дунул? Я, конечно. Не метр же восемьдесят ей быть? Забор Тома Сойера…. Надо же, помнит, а я забыл, как мы с ней дурили пацанов. Наменяли тогда целую кучу всего, — что значит читать классику вовремя. Ну и жук же я был! — и тут же возник смешок: — Почему был-то? И сейчас ты жук. Ножки же успел хорошо рассмотреть? На остановку бодро спрыгнула, не качнулась. Ладно. Жить стало немного веселей. Хоть что-то новенькое здесь происходит иногда. — и тут же получил небольшой и ехидный укол совести, что тут, вообще-то говоря, много чего происходит, а он просто нагло «харчами перебирает».

… Леон лежал, боясь пошевелиться, ему казалось, что сейчас он оказался прямо там в Городе, на той автобусной остановке, вспомнил запах кустов сирени на его остановке, на него пахнул одуряющий аромат цветущей калины в их с отцом «саду». Запах прихожей, и всплыло в памяти, возникшее тогда внезапно, чувство непонятной радости от того, что где-то тут недалеко теперь живёт человек из его голопятого детства.

Впрочем, тогда эта мимолётная радость за суетой и спешкой в делах, которые Греч на них вываливал щедрой рукой, быстро улетучилась, всё как-то стерлось, поблекло. Они с Глебом целыми днями копались в бумагах, домой Леон приходил поздно, чтобы поесть и поспать.

По выходным друзья ходили в новое кафе в парке, угощали девушек, гуляли по парку, раскинутому на берегу Озера. Несколько раз Леон видел Стаси мельком, но всё как-то не вовремя, и она была слишком далеко, чтобы окликнуть её. И всегда Вета обволакивала его своим вниманием «без продыху, как липучка для мух», сердито говорила тётя Таня. Стаси лишь улыбалась и коротко кивала головой при таких встречах. Один раз Леон заметил, что Вета специально обняла его, завидев Стаси издали, и он ничего не предпринял, чтобы дистанцироваться, только спросил: «Ты чего, Вета?»

— А нечего на чужих парней заглядываться.

— А кто заглядывается-то, и на кого?

— А вон, твоя новенькая знакомая. На тебя заглядывается, — и Вета махнула своими локонами в сторону Стаси, проходившей мимо с авоськой и маленьким «врачебным», как тогда говорили, чемоданчиком.

— А где написано, что я — твой, или чей-то, парень? А? — Леон был слегка взбешен такой постановкой вопроса.

— Привет, Стаси. — Леон первым поздоровался с девушкой, заметив, что та специально отворачивается от их компании.

— А! Здравствуй, Лео.

— Ты с работы?

— Да, с дежурства. До свидания.

— Пока, Стаси.

— А вы хорошо знакомы, как я вижу. А она сама не призналась в этом. Ишь какая! — Вета прищурившись проводила Стаси долгим взглядом.

— Какая? Нормальная. А знакомы мы с ней с детства. Очень славная девчонка.

— Да?! А с нами она отказалась разговаривать.

— А о чём вы с ней пытались разговаривать? О чём вообще с вами интересно разговаривать нормальному человеку? — Леону так надоели эти их разговоры, вроде и девчонки ничего с виду, но их вечные ехидные обсуждения каждого проходившего мимо человека раздражали его неимоверно.

— Ну, как о чём? Как обычно, — почувствовав в голосе Леона жесть, Вета «сбавила обороты». — Кто она, откуда? Кто её сюда устроил, по какому знакомству? Она никуда не ходит, говорит, что ей некогда, и что это глупо — просто сидеть вот так и отдыхать. Она любит «библиотЭку» и кататься на лыжах. А! Вот,… она на лодке ещё мечтает покататься,… наверное ещё и под алым парусом, как Ассоль — Вета, прикрыв глаза, театрально вытянула вперёд подбородок и руку с носовым платочком. Все покатились со смеху. Леон раздраженно сбросил её руку со своего плеча: «А ты, кроме этих посиделок и пустой болтовни языком, что любишь?»

–Много чего. А что, собственно, ты так взвился? Ну, хотя бы туфли приличные она могла бы себе купить? И плащ не с маминого плеча, — в обед сто лет уже такому фасону. Врач, всё-таки. Не последний кусок…

–А не заткнуться ли тебе, пока не поздно? — как всегда Леон переставал сдерживаться, когда его коробило ханжество тупого превосходства. — Твой раздвоенный язык когда-нибудь сослужит тебе плохую службу. Всего хорошего. Аплодисментов не надо.

Так, собственно из-за Стаси, Леон распрощался тогда с обычной своей компанией детей из обеспеченных семей, очень узкой компанией, до оскомины на зубах привычной и известной до мелочей ещё со школы.

Ему, конечно, давно было понятно, что детские мечты у некоторых так и остались вялотекущими потоками детских соплей и мечт на фоне стабильной жизни. Сытая и спокойная жизнь в Городе превращала их в избалованных, обеспеченных и полупраздных молодых людей. Они годами где-то учились чему-то, и некоторые всё никак не могли закончить своё вечное, заочное обычно, студенчество. Собирались «избранным» кругом и до самозабвения восхищались чем-нибудь «вдруг», удовлетворяя потребность в развитии, как, уж, умели. То находили новый сорт вина, то какого-то поэта, открывая «тонкие грани» его творчества, то внимали кому-нибудь из своих же, которого от нечего делать или местечкового невежества сами же и назначали быть «гением» то от искусства пения, то от философии, то от театральной жизни Города, и сами же впадали в эйфорию от собственной неординарности.

Все они друг другу порядком надоели, но ограниченность Периметра и положение родителей, обеспечивающее им роскошный по тем временам досуг, смиряли их порывы иногда и вынужденно возвращали всё в тот же круг. В Москве в это время уже готовился заранее Первый Фестиваль молодежи и студентов, рамки границ раздвигались, там появились первые стиляги. А тут ничего такого быть не могло. Границы были всегда на одном месте. Зато сплетни и злословие среди юных бездельников расцветали пышным цветом, удовлетворяя вечную нужду серого вещества в новой информации у этих малочисленных, болтающихся без особых забот и дел, «деточек».

— Черт, и чего я давно их к чёрту не послал? А перед Стаси стыдно. Что эти змеюки ей наговорили, что даже и здороваться-то не очень хотела со мной? — запоздало раскаивался Лео, пытаясь догнать Стаси. Но её уже нигде не было видно.

Тётя Таня, соседка, мать заведующего поликлиникой, приехавшая сюда вместе с командированным сыном, называла всех знакомых девушек Лео «пустобрёшками»

— Леончик, ты только найди себе путёвую девушку, не из этих. Эти же все «до первой раны», как у нас в госпитале говорили, — увещевала его порой тётя Таня, которая добровольно и смиренно взвалила на себя заботу о двух мужчинах-соседях, «горемыках», как про себя она их называла. Она и до сих пор наводила в их доме кое-какой порядок в силу своих возможностей и сил, иногда готовила по праздникам что-нибудь вкусненькое и укладывала в стопку постельное бельё, чтобы везти в прачечную, вышивая на нём их метки.

Трусы и носки отец приучил Леона стирать каждый день самостоятельно: «Не дело, сын, чтобы женщина за нами нашу вонь стирала. И с женой потом тоже — будь чистоплюем.»

— Ох уж этот отцов романтизм и служение прекрасной даме! Ну и что? Ушла, ведь? И там-то наверняка стирала носки и трусы. Тому. Генералы свои носки точно не стирают. Хотя там же домработница какая-нибудь была, как и у наших тут. — Леон, хоть с сарказмом и вспоминал, как отец учил его быть настоящим мужиком, но привитую привычку не менял всю жизнь, так и стирал всё своё нижнее сам.

И сейчас стирал. И всегда. Кроме тех паскудных проклятых недель и дней, когда он молча лежал, ничего не делал, обрастал щетиной до густой бороды.

— И кто тогда это делал? Отец? Тётя Таня? Люся? Мать? — Леон снова перевернулся, чтобы уйти от этих тягостных и пустых воспоминаний. — Всё равно не вспомнить.

Их Город, построенный усилием воли и напряжением сил огромной, только что вылезшей из послевоенной разрухи, страны, был очень чистым, сытым, обеспеченным всеми возможными условиями благоустроенной жизни. Он затерялся в Уральских горах и низинах вокруг озёр. Слухи о нём скудно просачивались в областной центр, шепотом говорили о нём между собой уральцы, зато сейчас радио «Свобода» упоминало об их Городе едва ли не каждый день и с придыханием ужаса.

За каждое упоминание о Городе по радио, если от него веяло хоть какой-нибудь новизной, начальство со всех своих службистов «снимало стружку». Чаще всего эти упоминания были всё-таки ремейками или вообще «фейками», как сейчас говорят. Тем не менее, сотни людей трудились над тем, чтобы это таким и оставалось, фейками и ремейками. Режим есть режим. Но внутри этого режима жили люди обычные, с обычными мечтами, разве что лучше обутые и одетые, чем большинство сограждан, да лучше питающиеся. В таких Городах не было преступности, коляски жители не заносили в квартиры, оставляя их в просторных подъездах. Этот Город был создан для важнейшей работы и хорошей жизни с одной стороны, а с другой стороны этот Город, мало кому доподлинно известной, был опасен для жизни, как никакой другой.

Снова свою бывшую белобрысую подружку, отныне навсегда произведенную в белокурую подружку детства, Леон увидел случайно, на танцах.

Леон увидел Стаси, как только вошел на танцплощадку. Было жарко, на Стаси в этот раз было ситцевое белое платьице в мелкий синий цветочек с короткими рукавчиками «фонариком». Лёгкое простое платьице с пышной нижней белой юбкой, обшитой по краю тонюсеньким кружевом, кокетливо выглядывающим, когда она поворачивалась или нагибалась, поднимая что-то невидимое, или поправляя что-то, тоже невидимое Леону, стоявшему за колонной ограждения — выгодно выделяло её из толпы дорого, нарядно и с претензией одетых девиц.

Высокий узел поднятых волос делал её старше и выше. Она почти не стояла. Как только начинался следующий танец, к ней кто-то подскакивал и увлекал её в круг танцующих. Её светлые каблучки несколько раз промелькнули мимо Леона в танцевальных вихрях.

К слову: было тогда такое повальное увлечение у молодежи всей страны — танцевать по субботним вечерам. Большие специальные танцплощадки были в каждом уважающем себя городке, районе, клубе, доме культуры. Летом в хорошую погоду танцы организовывались на улице. Оркестры звучали, собирая взрослую молодежь, которой уже необходимо было обзаводиться своей личной «ячейкой общества». В городских посёлках и на окраинах перед вечером танцев можно было часто увидеть картину, как девушки мыли под общественными колонками ноги, помогая друг другу давить на рычаг, а очередная моющаяся натирала обломком кирпича пятки. От этого они и розовыми становились, как у младенца и почти гладкими.

В этом Городе всё это было гораздо цивильнее. На берегу озера, в котором по глухим слухам не рекомендовалось купаться, но все купались, и виды были живописными и романтическими, раскинулся парк, любимое и очень теплое место отдыха жителей города. Здесь было уютно, удобно, красиво. Под навесом летней сцены располагался оркестр, на площадке, огороженной от вездесущих пацанов и пацанок, танцевали пары, заходясь в эмоциях и замирая в томном танго, или прыгая и легко переступая ногами в экстравагантном фокстроте. Здесь были свои кумиры и поклонники, здесь разгорались страсти и роковые измены. Здесь зарождались семьи, и в вихрях вальсов крутились любовные романы. Здесь вращались все холостяки и незамужние девицы и для важных личных дел, и для простого времяпрепровождения. Это было принято везде, тем более в таком молодежном и Молодом Городе.

— Постоянного у неё нет никого. Неужели до сих пор никто не клюнул? Что-то странно? Обычно здесь таких быстренько к рукам прибирают. Не Иваново, а совсем наоборот. Ладно, пойду приглашу, танцует неплохо, вроде. — Леон оторвался от колонны, и в своей ослепительной белой рубашке, парусиновых светлых брюках и матерчатых туфлях, наватоленных зубным порошком до стерильной белизны, как только очередной кавалер довёл Стаси до места, прямиком направился к ней, стоявшей среди других «дам».

— Можно Вас пригласить? — склонился он перед ней в шутливом полупоклоне. Заиграло танго.

— Ой, Лео. А я думала, что ты сюда не ходишь?

— Это почему ты так думала? — резко разворачивая её в танце, спросил Леон.

— Ну, так,… ты очень респектабельно выглядишь всегда.

— А ты меня часто видишь?

— Да. Часто. Ты же на бульваре по вечерам отдыхаешь? А я с работы там хожу.

— А я тебя всего пару раз и видел.

— Так ты всегда окружён девушками. Когда тебе по сторонам-то смотреть?

— Ну! Девушки — они и есть девушки. Веселятся. Что им?

— Ты, что ли, не женат? — она весело и податливо двигалась, точно подчиняясь ритму в его руках.

— Да нет, пока. Всё ищу, ищу, а найти не могу, — дурачась, тоскливо пожаловался он.

— Ой ли? То-то на меня девушки сейчас так серьёзно посмотрели, как будто я последний пирожок с блюда взяла? — Стаси тоже дурачилась, подыгрывая ему. — Тут твоя девушка есть? Не вижу её. — останавливаясь после быстрого танца около колонны, спросила она, слегка запыхавшись.

— Моя? Нет, вроде.

— А ты получше посмотри. И вон девочка в чёрном муаровом платье, черненькая такая, глаз с тебя не сводит. Иди уже, пригласи, а то неудобно.

— Тебе какая разница? Пусть смотрит, на то ей и глаза даны. Это Ирка, из столовой, где я столоваюсь в обед, — небрежно бросил он, взглянув на «черненькую». — А ты где обедаешь? — он разговаривал с ней, как с хорошим приятелем, немного с высоты положения старожила.

— Когда как. Иногда бутерброд и чай прямо на работе съедаю.

— Ты с этим делом кончай, желудок испортить легко, починить трудно. Ты же врач?

— Не успеваю иногда. А когда успеваю, то в столовой тоже, около больницы.

— И я там же. — он, как только заиграла музыка, даже не оглянувшись ни на какую Ирку, снова увлёк её в круг танцующих.

Больше к Стаси в этот вечер не подошел ни один парень. Нет, они подходили, конечно, но Леон с сожалением объяснял, что она «уже» ему обещала. Неписаные правила этикета требовали уважать обещания, данные девушкой партнеру. Разбираться между собой можно было, но… после. После танцев, после провожаний. По-мужски. Стаси тоже была знакома с этими не писаными законами по институтским вечерам.

— Ты не боишься, что ты уже три раза отказал вон тому, длинному. Он тут с приятелями, не один.

–Так я тоже с приятелями. Может, ты сама с ним хочешь потанцевать?

— Да нет же. От него так табаком несёт…Я за Тома Сойера боюсь просто.

— На то он и Том Сойер. Что за него переживать? Никто его тут никогда не тронет.

— Почему?

— Потому что.

— А где ты работаешь, Лео? Я не успела тебя тогда спросить.

— Я? — Леон замялся. И врать не хотелось и правду говорить не моглось. — Да так. Сторожем. — он улыбнулся насмешливо, Стаси в ответ не улыбнулась, только внимательно на него посмотрела.

— Это опасно?

— Что опасно? Сторожем работать? — он рассмеялся.

— Контрразведчиком. — тихо проговорила она.

–Что? Ты с чего это взяла? — он хмыкнул, пряча растерянность от услышанного. — Не вздумай вслух тут такое говорить. На смех поднимут.

— Ты меня обманываешь? Понятно. Это секретно. Тут кругом одни сплошные секреты, а я — балда.

— Ты не балда. Но тут действительно… секретновато немного. Но с чего ты решила…

— Лео. Это же просто. У вас на кабинетах нет никаких надписей и названий. Здание такое… особенное. Не простое.

— А ты откуда про кабинеты знаешь? — эта девчонка решительно его удивляла.

— Да меня тут на вызов срочно вызвали, у дядечки вашего одного давление скакануло под двести тридцать. Вокруг меня сразу четыре провожатых образовалось, чтобы ни шагу вправо-влево, и всё бегом. Я тебя там мельком видела в коридоре. И там все с тако-о-ой выправкой военной, но все в штатском. Как разведчики зашифрованные. И разговаривают, как команды отдают.

— А, так это про тебя, значит, у нас анекдоты ходят? Интересно, откуда такая наблюдательность у такой молоденькой девчонки? А, Стаси? — Леон шутливо перегнул её через колено в последнем па.

— Какие анекдоты ещё? — Стаси с испугом смотрела на Леона.

— Обычные. Как девчушка в белом халатике полковника заставила капельницу до скорой нести. Одним взглядом, буквально, заставила. Как говорят.

— А чего он?! Раскомандовался! У человека конкретно инсульт на глазах развивается, а он мне про магнезию,… и я же откуда могу знать, что он полковник?

— Да нет. Нормально всё, Только у него новое прозвище, по ходу, между нами появилось…

— Какое?

— Медбрат. Они же таскают обычно эти подставки и судна. Молодец, справился.

— Ну и пусть. Он обижается?

–Не-а. За честь считает такой подчиняться. Ржёт. Так откуда такая наблюдательность у молоденькой девчонки?

— Читала много.

— Хоть ты и много читала, но ошиблась. Там просто одно из подразделений одного предприятия. И вообще, старайся свой мозг не нагружать лишними наблюдениями, усекла?

На самом деле в отделах несколько дней хохотали над Бурым, в отделе которого на совещании у сотрудника от нервного напряжения внезапно повысилось давление. И с удовольствием рассказывали друг другу, как приехавшая врачиха, миловидная пичуга с гулькин нос, резко остановила Бурова, когда он попытался вмешаться во врачебный процесс и попросил по-быстрому обойтись «какой-нибудь там магнезией» и не срывать важного заседания: «Вы у себя командуйте, пожалуйста, а тут я — главная. На носилки больного — и быстро! Капельницу несите лучше. Раскомандовались тут!» — спасла тогда Стаси от развития инсульта Семёныча, а растерявшийся от наезда девчонки Буров послушно нёс капельницу за носилками.

— Да я давно всё усекла. Больше не буду нагружать. Но вообще правильно, что никого никуда заграницу не пускают отсюда. Да ведь?

— Почему?

— Потому. А вдруг сюда какой-нибудь проходимец пробрался, и тоже любит гулять и думать в одиночестве, просто так по вечерам, и наблюдать от скуки за всем подряд? — Леон офигевал от этой девчонки: «А что? Вполне себе возможен и такой вариант. Если уж она дважды два сложила — то много вам, товарищи, работы ещё предстоит с этими «сквозными», с пропусками-вездеходами и службами. И таблички на дверях… но это-то элементарно, такие мелочи. Сказать кому — оборжутся».

Танцы для Леона и Стаси закончились в тот день что-то слишком быстро. Народ шел сначала общей шумной толпой по улице, потом рассеялся. Стаси и Леон медленно шли и разговаривали просто так, ни о чём.

— Так ты тут скучаешь, значит?

— Иногда, редко очень. Обычно есть дела. И на дежурствах часто бываю в больнице, и так есть чем заняться. Читаю.

— Может, ты ещё и вышиваешь? — Леон ехидно улыбнулся.

— А что? Нельзя?

— Да вышивай себе на здоровье. Мне-то что?

— А откуда ты это узнал?

— Про вышиванье?

— Да.

–Так это элементарно, вот у тебя кончик среднего пальчика правой руки — Лео развернул её ладонь кверху с уже не выводимым, похоже, чернильным пятном от ручки на среднем пальце — весь в ковыряшках каких-то. Почему? Предположение: возможно иголка. Смотрим на левую руку, на указательный палец, вот сюда. И что мы видим? — Лео держал теперь её руку левую руку и чувствовал пульс на запястье.

— И что мы видим? — Стаси недоуменно уставилась на свой указательный палец.

— А видим мы три одинаковых параллельных царапинки. У моей бабушки такие от иголок раньше были. Отвлечется и иголкой в палец — бац! Больно! Или ты шьёшь на руках. Но тогда немного, потому что — где же мозоли от ножниц? И, значит, ты ещё и рассеяна, о чём-то думаешь. О грустном. Весёлые девчонки вышиванием не занимаются вообще. И что ты вышиваешь?

— Ничего, — Стаси была явно обескуражена. — Для подушки-думочки наволочку вышиваю. Я её со второго класса всё никак закончить не могу.

— Так брось — и делу конец!

— Она мне уже подругой стала. Друзей не бросают. Да ведь?

— А-а. Ну, тогда не знаю, что и посоветовать? Приятеля лучше заведи. Хотя ты очень экономная на знакомства и вообще экономная. Кефиром можешь одним обходиться, как я в твоей авоське прочитал давеча. А приятели они котлеты любят в основном. Нет у тебя приятеля.

— Ничего мне не надо советовать. Но ты хитрый.

— На том и стоим.

— Что? Ты можешь вот так всё обо мне узнать?

— Если захочу, то всё.

— Просто так, без документов всяких шпионских?

— Без. — Леон склонив голову набок и с удовольствием смотрел, как на её бесхитростном лице мысли быстро сменяли друг друга.

— Замужем не была, и детей нет, — прикончил свой опус Леон.

–А это ты откуда знаешь?

— От знакомого вирболюда, — коверкая слово, дурачась и смеясь, смущал Леон Стаси.

— Да ты просто лепишь наугад, всё, что в голову придёт. Вот и все твои знания. И не очень-то я и экономлю. Вот хочу утюг электрический купить, например. И ещё кое-что (Стаси присмотрела в обувном магазине новые ярко блестящие чёрным лаком ботики-сапожки с красным мягким фетром внутри). — А насчёт детей? А может у меня двойня дома в деревне ждёт? С бабушками? А я просто на заработки приехала?

— Ага. На заработки на время ездят, на месяц, на год, если на Северный полюс. А ты тут навечно теперь моей подружкой стала. И никакой двойни у тебя в принципе быть не может.

— Ещё и в принципе даже не может быть?! Объясни!

— Нет, давай я не буду. Просто поверь, что я это точно знаю. — Леон, шутливо шмыгнув носом, отвернулся от неё.

— Личное дело читал?

— Да нафига оно в таких вопросах, Стаси? И так всё понятно. Ты на свою грудь посмотри.

— Что понятно? — Стаси порозовела от смущения. — Грудь, как грудь. Как у всех.

–Да нет. Не как у всех. — Лео с безразличным видом отвернулся на витрину магазина, заметив в отражении, что Стаси чуть-чуть выпрямилась, приподняв свои вызывающе-изящные формы.

— Как у всех, — упрямо повторила она и тоже посмотрела мельком на своё отражение в витрине.

— Ага. Как у всех кормящих, ещё скажи. И такая упругая, что соски в разные стороны смотрят, как у молодой козочки. Не смеши мои тапки.

— Знаешь что?!

— А я предупреждал, что я всё знаю! Не только ты тут такая наблюдательная.

— Всё. Я пошла домой.

— Обиделась, что ли? Я же просто вслух восхитился, вспомнив козочку.

— Ты — наглец!

— Всё, я вспотел от смущения, высох, замёрз и умер. Я молчу.

— Можешь и не молчать. Я ухожу.

— Я провожу.

— Сама дойду. Иди к своей Вете-конфете. Она наверняка любит твои сомнительные комплементы, да ведь?

— Стаси, ну извини. Я сглупил немного. Но ты-то сейчас не глупи. Ты же умнее меня, и веди себя прилично. Ты возмущаешься так, что на нас оглядываются. Мы же не муж с женой пока, чтобы так ссориться. Да, ведь? — это смешное детское «да, ведь» Стаси вставляла в конце почти каждой своей утверждающей фразы.

Стаси рассмеялась, представив всю комичность ситуации.

— Мир? — Лео раскрыл свою ладонь.

— Ладно. Мир. — Стаси шлёпнула, как в детстве, ладошкой по его ладони. — Но больше, пожалуйста, не ставь на мне твои психологические опыты. Они мне не нравятся.

–Замётано. Больше не буду. Зуб даю! — и Лео, в довершение сказанного, ногтем большого пальца щёлкнул, по-босяцки поддев передний зуб.

Оба расхохотались, завершив разногласия. Впрочем, для себя Стаси отметила, что этот мальчишка, когда-то давным-давно бегавший по их селу в «московских» коротких штанишках, совсем уже не мальчишка, а очень даже остроглазый и раскованный парень, сохранивший свою детскую том-сойеровскую нагловатость и практичность.

Пока они шли до её общежития, Леон показывал ей, где какой магазинчик тут затерялся, но в основном это мало её интересовало, кроме одного: ей нужен был магазин, где можно было купить радиоприёмник, «но самый-самый недорогой».

— Самый недорогой? Это «Рекорд», пятьсот рублей. Все диапазоны. Или тарелка громкоговоритель, за тридцать, но для неё отдельная радио-розетка нужна. Есть?

— Нет. Лучше приёмник, месяца через три я накоплю, хотя я в этих диапазонах совсем не разбираюсь. Мне просто надо утреннюю зарядку, новости, театр у микрофона и концерты по вечерам.

— Хорошо, приказ понял, покажу, научу, настрою. Ну-у-у, у тебя по лицу сразу всё видно. А ты ещё спрашиваешь, могу ли я про тебя всё рассказать? — Леон засмеялся, увидев её ошарашенное лицо.

— А я тебя, вообще-то, ни о чём не прошу. Я просто так сказала. Я сама всё сделаю. Ну ладно. Я дошла. До свидания. — Стаси резко, почти испуганно, сменила тему. Она явно не хотела углубляться в дебри физиогномистики, быстро, неловко-грубо вырвала руку из его ладони, слегка придержавшей её ладонь, и убежала, не давая ему ни малейшего шанса что-либо предпринять.

Лео подождал, не выглянет ли она в какое-нибудь окно, но так и не дождался такого подарка, и, задумчиво пошвыряв камешки под ногой, пошел домой. Стаси явно избегала дальнейшего сближения.

Весь вечер, сидя перед диваном за партией шахмат с отцом, Леон решал шараду «Стаси»: «Вся целеустремлённая, парня до сих пор нет. На танцах вокруг неё было густо, и никого не осталось, значит, точно и не было никого раньше. Почему? Хорошенькая? Очень! Глаз сразу цепляется. Что не так? Может она и их раскусывает, как меня случайно раскусила, и они ей становятся неинтересны? Тоже мне, Мата Хари белобрысая. И с учётом опыта Бурова, который сам потом ржал, побыв в роли её подчиненного, характер у неё ещё тот. А что Буров? Она и меня тогда выжала, как тряпку, с этими трофеями Тома Сойера. Ага, хорошенькая маленькая, кошечка-рысь, того и гляди… Но вполне может быть, что и есть кто-то. Просто не пришёл на танцы Что-то я тут «свободных» девиц не особо наблюдаю».

— Ты что такой рассеянный сегодня, Лео? — спросил отец, весело положив короля Леона набок. — Без сопротивления проиграл, чем голова забита? Опять Греч наезжает? Так ему положено наезжать.

— Да не, па. Греч в нормальном режиме. Ты вот что мне скажи, почему девчонка может тебя избегать?

— Смотря какая. Разные девчонки есть. Вот на днях ко мне на вызов, помнишь, прихватило меня в обед?

— Помню, мне сразу передали о твоём звонке. Я так и не успел тогда приехать. Далеко были, за периметром.

— А и не надо было. Ко мне такая врач пришла, что одним смехом своим и улыбкой на ноги поставила. Я ей сам дверь даже открыл, когда уходила. А думал, что на неделю опять свалюсь. Она больше часа со мной сидела, рассказывала всякую всячину, про себя разные истории, даже анекдоты мы с ней травили. Уколы ставила — вообще неслышно, не руки — золото. Первый раз в жизни меня так лечили. Через сорок минут давление в норме, пульс в норме, дыхание в норме. Вот какие бывают врачи. И совсем молоденькая ещё. Был бы я моложе… — отец улыбнулся. — Большой толк из неё получится. Такая выкобениваться не будет, такая всё тебе ясно скажет раз и навсегда. И не обидит при этом. Вета, что ли, опять выкобенивается? Так для неё это обычное дело. Без этого она не может физиологически, видимо.

— Вета? Да она-то причём? Мне с ней давно всё предельно ясно. Не. Другая, па.

— Я её знаю?

— Нет. Помнишь, в Берлушах соседи через дом от нас жили, ну и сейчас живут, сейчас фамилию вспомню… кажется, Родины.

— Припоминаю. И что?

–Так к нам в город их дочка, или внучка, приехала по распределению, врачом в городскую. Мы с ней тогда вместе по улице бегали несколько сезонов подряд, пока я не уехал. Помнишь?

— Нет, очень смутно. Ну, и в чём проблема?

— Проблемы нет. Но явно меня избегает, похоже. К чему это?

— Странный вопрос. Она обязана не избегать тебя? У вас общие интересы? Ты уверен, что ты для всех местных барышень — желанный кавалер?

— Да нет, конечно. Просто нормально с ней танцевали, общались и вдруг — как отрезало. Ёжик на палочке свернувшийся. Ни с того, ни с сего. Не понимаю.

–Это элементарно. Обычно так себя ведут, почувствовав давление или угрозу своей независимости, молодые простодушные девчонки, насколько я ещё помню этот «материал». Но в наше время такие ситуации случались крайне редко, мы же… заранее разрешения на всё спрашивали: можно ли цветы подарить, мороженым угостить?

У вас-то всё проще и проще с каждым годом становится. Прекрасных дам теперь нет. В основном друзья-комсомолки. А такие, как Вета — ну, такие вообще сами первые на шею бросаются. А эта, видимо, из провинции, и поэтому строгих правил. Сколько ты с ней танцев протанцевал?

— Не помню. Несколько.

— И всё нормально было? А потом вдруг? Да?

— Примерно так.

— Значит, ей про тебя много чего порассказали, и ты не сумел рассеять её возникшие сомнения. А рассказать про тебя есть что, как тётя Таня говорит. Сам виноват, люди же всё видят? У тебя слава непостоянного лихого и циничного гусара. Чего же ты хочешь? Всё понятно. Она молодец. Заботится о себе, ну и о тебе, возможно, чтобы не имел напрасных ожиданий. А может быть, что у неё есть уже кавалер? В принципе — вполне может быть. Не все — Веты. Пошли спать, сынок. Утро вечера мудренее.

Мудренее-то — оно мудренее, но отец невольно подсказал сыну одну идею про сближение со Стаси.

Всю следующую неделю Стаси работала во вторую смену по вечерам, то есть с обеда и «до упора», то есть, пока в очереди есть клиенты. В субботу, перед самым закрытием поликлиники, когда Стаси уже заканчивала записи и свои пометки в карточках, она мельком заметила, как к поликлинике подкатила кофейная «Победа». Глеб, приятель Лены-гинекологини, работавшей в соседнем со Стаси кабинете, смеясь, «вытащил» из неё Лео, сидевшего за рулём до этого. В кабинет ввели под руки последнего пациента. Ввел его, конечно, никто иной, как Глеб.

— Вот, доктор, принимайте. Вступило ему в поясницу. Я пошёл.

Лео смотрел на Стаси страдальчески и виновато.

— А что вступило и куда? — Стаси не торопилась сочувствовать. Видела, как они вдвоём хохотали, бодро поднимаясь по лестнице.

— Не знаю, доктор. Мочи нет, как больно.

— Ложитесь. Повернуться можете вот так? — Стаси прекрасно знала, как могут и как не могут поворачиваться больные, когда «вступило в спину», и где нажатие пальцем вызывает острую боль.

Поворачиваться так, чтобы её не было видно, он не мог, а в другую сторону, когда её было видно — прекрасно мог.

— Интересный случай, а вот так больно? — она с силой нажала на крестцовые «точки», от чего больные обычно взвывали.

— Нет, совсем не больно, даже наоборот, очень приятно.

— А тут? — она, уже не стесняясь, ткнула его под лопатку, справа и слева.

— Тоже не больно.

— А где же тогда больно?

— Сам не пойму, где. Но идти один я не могу.

— А с костылём сможете? Друг Вас, как костыль поддерживал, это он вытягивал позвоночник Вам?

— Да почему, как костыль-то? Как друг просто.

— Так. Понятненько. У Вас очень сложный случай. Грозит осложнением. Придётся поставить блокаду, чтобы предотвратить.

— Какую блокаду ещё?

— Обычную. Новокаиновую. Вы уколов не боитесь?

— Так это, смотря куда?

— А мы сейчас разберёмся, куда Вам лучше поставить, чтобы вы точно смогли до дома доехать.

— Так может, просто, таблетки какие-нить, микстуры, давление смерить, забинтовать спину, может, вообще?

— Мм. Дадим, смерим, поставим, забинтуем. Ложитесь ровно на живот больной, да побыстрей, у меня приём уже закончился, меня ждут.

— Кто?!

— Кому надо, тот и ждёт. Поворачивайтесь, поворачивайтесь и приспустите штаны с ягодиц.

«О, Господи, ну зачем ты, Стаси, это сказала!?» — охнула Стаси про себя. Где-то, когда-то болтая с женщинами в перерыве о жизни, о том, о сём, она услышала, что самое сексуальное место у мужчин — ягодицы.

«У сексуального мужика они должны быть, хорошо глубоко разделёнными, хорошо наполненными и очень упругими, мускулистыми, чтобы укол в верхнюю четверть было ставить оргазмически приятно», — авторитетно заявила Ленка. Никто ей тогда не возразил.

Некоторые высказывания запечатлеваются мгновенно в памяти помимо воли, причём дословно. Почему? Неизвестно. Кому уж как карта ляжет.

Памяти и сознанию Стаси выпала именно такая карта — всё запомнить про мужские сексуальные ягодицы.

И вот они лежали перед ней распластанные: «Упругие. Мускулистые. Наполненные. Жестко округлые. И отлично глубоко разделённые! Чёрт бы их бы побрал!»

Лео, повернув голову, напряженно следил, как она выбирает шприц.

Шприц она решила подобрать такой, чтобы уж точно это «оргазмически-приятное» действо нейтрализовать нафиг!

— Э-э-э! Стаси! Ты чо?! С ума сошла?! Из-за такого шприца ты и задницу мою не увидишь, промахнешься. Давай, что-нибудь человеческое найди, по-хорошему прошу.

— Не волнуйтесь, больной. Мне не впервой, я в размерах шприцев очень хорошо разбираюсь, не мешайте работать, больной. Время не терпит. Закройте глаза. Будет не больно. Почти… Когда он отвернулся, сжавшись невольно от вида шприца на двадцать кубиков, она, еле сдерживая смех, вкатила ему малюсеньким шприцем дозу витамина В6.

— Держите, больной, ватку на месте укола. Мне ещё надо поставить вам парочку таких же. Блокада же.

Так же она вкатила ему В2, заставив держать ещё одну ватку на второй половине задницы и ещё парочку витаминов. Витамин А и витамин Е на масляной основе. Один в руку.

— Ну вот, пока хватит, я думаю. Можно было бы ещё глюкозу в вену… но… — Стаси задумчиво вертела огромный шприц в руке.

— Нет, нет. Спасибо. Уже точно блокировало. Со всех сторон уже. — Лео торопливо натягивал на свою «классически-сексуальную» задницу трусы. Рука от укола ныла, не слушаясь, а потом жгучая боль от витаминных уколов растеклась по обеим ягодицам, он явственно ощущал на месте уколов образующиеся шишаки.

— Придётся сегодня поспать с грелочкой, чтобы рассосалось. А завтра, если не будет улучшения — мы всё повторим, предписываемый курс — шесть укольчиков, как минимум, — ласково и умиротворённо произнесла доктор. — Вы вызывайте врача на дом, если станет хуже, и тогда я Вам больничный выпишу с завтрашнего дня.

–Да не. Я уверен, что точно поможет, зачем больничный-то? Это уж совсем ни к чему. — Лео, отвернувшись, приводил себя в порядок, стараясь не наступать на правую ногу, она совсем отнялась от укола, острыми болезненными нитями растекавшегося по всем нервам.

— Вас проводить до машины, больной? Когда прихватывает спину, спускаться по ступеням гораздо больнее, чем подниматься. Куда же Ваш дружок-то, костыль Ваш надёжный, делся? А? — Стаси с хищным любопытством оглядела пустынный уже в это время коридор и заметила, что дверь Лениного кабинета тихо и плотно прикрылась.

«Я Вам покажу, как в спину «вступает»!» — злорадно думала она про себя, помогая Лео спускаться по лестнице, Он еле волочил ногу, потом, когда взгромоздился за руль, ему зажало и вторую ногу.

— И неужели ты меня одного оставишь такого, полупарализованного? Чего ты там мне вкатила в задницу своим лошадиным шприцем? Я же сдохну теперь?

— Не сдохнешь! Только ещё бойчее по своим девицам будешь бегать. Это витамины. Через двадцать-сорок минуть рассосутся. Я посижу, подожду, на всякий случай.

— Ну, так это — совсем другое дело. И двадцать минут — это слишком мало будет для рассасывания таких доз. Никогда не видел, чтобы такие иглы всаживали кому-то. Сам укол не чувствовал, а потом… — мама дорогая! Отец тоже в восторге от того, как ты уколы ставишь.

–Твой отец? А, да, однажды мне пришлось подменить коллегу на вызове. Так это твой отец — Сергей Дмитриевич Воротов?

— Мой.

–Замечательный человек. Умный. Ему надо много внимания. Болезни сердца часто хорошо лечатся вниманием и любовью. Да и любые болезни этим лечатся, даже безнадежные.

— Ну вот. А ты мне только двадцать минут выделила. Злая ты и жадная. Если я и был здоров, то теперь-то я — точно болен. Лечи теперь сама. Поедем, прокатимся? После дождя так хорошо дышится, что даже моей заднице легче, как будто бы.

— Ничего, поболит с денёк, умнее будете, и врачей отвлекать на всякие розыгрыши перестанете. Как малые дети, ей Богу! Вези теперь до общежития, смотри, какой дождище опять хлынул! Откуда он взялся?

— Смотрю! Ух ты! Он — точно мой друг, специально так сильно пошел, мы с ним договорились. — Лео откинувшись на стекло беззастенчиво рассматривал Стаси, наслаждаясь её озорством, лукавой улыбкой, смущением. Выйти из машины было невозможно, потоки дождя шли сплошной стеной, с крыши машины по стеклу текли ручьи.

— Когда-нибудь мы с тобой будем сидеть дома, а за окном будет лить такой же дождище. И мы вспомним этот день, вот увидишь, — уверенно сказал Лео. — И тебе станет жалко, что ты так нещадно дырявила мою ни в чём не повинную задницу.

–Если так и было бы, то я уж объяснила бы твоей заднице, за что я её потрошила. Всё! Дождь кончается, я побежала. Ты уже можешь ногой двигать нормально?

— Могу. Сиди. Я подвезу, ты же в босоножках тряпичных, простудишься ещё, а мне тебя жалко будет такими шпричищами колоть. И гулять не выходишь, ты что, совсем просто так не гуляешь, злая ты жадина, может кто-то с тобой дружить хочет?

— Я не жадина, а просто очень занята всегда. Некогда мне гулять просто так. И дружить — тоже. Мы давно уже взрослые люди, а не детки в песочнице, — лицо у Стаси было непроницаемо. Лео молчал, обдумывая её слова.

Очень медленно и долго ехали они до общежития, молчали. Каждый думал о своём. Он вспоминал её тёмные зрачки, когда они танцевали, а она старалась изгнать из памяти видение его ослепительно красивой задницы с растекающимися на глазах синяками от уколов.

— Спасибо, что довёз.

— Я и проводить могу ещё.

— Да нет, тебе же спину прихватило? Не дай бог. Осложнение… — съязвила она. — До свидания, — вдруг резко закончила она вновь появляющийся диалог, который вообще неизвестно куда может их увести опять.

— Ну, до свидания, раз до свидания. А завтра чем занимаешься?

— Завтра?

— Ну да. Воскресенье же?

— Воскресенье? А! Ну да. У меня куча личных планов на личную жизнь. Пока, Лео, Спасибо ещё раз, что подвёз. Не болит уже спинка? — и Стаси со смехом выскочила из машины, не дав ему проявить его галантность. — Сиди, сиди. Как-нибудь сама уж дверцу открою, ногу всё равно ещё потягивает наверняка от укола?

Леон, как чувствовал, что не надо торопиться уехать, и сидел в машине, провожая её глазами. На верхней ступеньке, уже перед входной дверью, её вдруг остановил стоявший там какой-то молодой парень в форме лейтенанта, взяв её за локоть весьма вальяжно. Стаси постаралась освободиться, но тот со смехом удержал её. До Лео донеслось: «Ты же обещала. Помнишь, на КПП в итээровском посёлке?»

— Да отстаньте Вы от меня! Ничего я Вам не обещала, и, вообще, кто Вы такой? Вы пьяны, что ли?

— Ну, чо ты выкобениваешься? Думаешь врач, так и нос кверху можно задрать? Я у тебя документы проверял, на танцы приглашал?

— Ну и что из этого?

— Так неделю назад танцы были, а тебя не было.

— И что?

— Нехорошо людьми пренебрегать. Я к тебе со всей душой, а ты… — остальные слова парень пытался договорить уже скатываясь по лестнице вниз на пятой точке.

Лео хотел его допинать до самой дороги, но Стаси повисла у него на руке: «Лео, остановись. Он пьян. Надо доложить военному патрулю. Я сейчас позвоню от вахтера. Пойдём, он тебе рассёк бровь, сейчас продезинфицируем», — только последние слова остановили его. Оказаться у Стаси — да это было пределом мечтаний на сегодняшний вечер!

Она не только продезинфицировала маленькую ранку над бровью, она и чаем его напоила, насмешила рассказом, как к ней на КПП пристал этот самоуверенный лейтенантик. Долго придирался к печати, делал вид, что он занят чрезвычайно важным делом тут, что он тут самый главный по охране государственной тайны, делал всё, чтобы задержать её около себя подольше.

Лео расхохотался, но и расстроился. Слишком много дураков тут развелось. Он помнил, как Курчатова лично охраняли молчаливые дядьки с тремя большими звёздочками на погонах. И отца его охраняли, даже внутри посёлка для спецов. Потом режим смягчился, когда испытание «шарика» провели.

«Так на весь мир грохнули, что до сих пор в ушах звенит. А такие вот идиоты могут запросто всё про*рать», — подумал про себя Лео, слишком часто теперь случались высылки за периметр.

Но загружать такими мыслями Стаси, эту милую девчонку он, разумеется, не стал. Мужские проблемы мужчинам и решать.

— Стаси, вот смотри, я недаром сегодня к тебе явился. Спас, понимаешь. Ты мне должна уже дважды.

— И что я тебе должна, интересно?

— Как это? За отобранную у меня Томсойеровскую радость — это раз, ну и за спасение от этого идиота — это два.

— У-у-у-у! Тогда я тебе вечно должна буду. Что в той куче всяких штучек-дрючек было, я не помню. Только горох помню. А уж отшвырнуть от тебя девушку какую-нибудь настойчивую я точно не сумею.

— А почему девушку-то?

— Ну как, почему? Девушка просто для симметрии ситуации. Ты парня от меня — я девушку от тебя. И вообще я не замечала, чтобы к тебе парни приставали.

— А ты что, подсматриваешь за мной? Не замечала она… — Лео явно растягивал разговор.

— Да что тут подсматривать? Где ты — там и девушки со всей округи, всей толпой. Не хочешь — заметишь.

— Ладно, ладно. Согласен. Но я легко прощу тебе все долги, если мы с тобой завтра куда-нибудь сходим, в летний ресторан, например, в «Наш Дом», или ещё куда.

— Нет-нет. Это мне пока не по карману — по ресторанам и театрам ходить, и вообще у меня давно намеченные планы. Личные планы.

— Вообще-то платит мужчина, когда приглашает. И какие же личные планы у нас намечены.

— А! Так я завтра в библиотеку же иду. Книги сменить и в читалке кое-что просмотреть.

— Что, кое-что?

— Журналы. Там много нового бывает в наших, специальных журналах. Их для больницы тут выписывают, и вообще обожаю в журналах рыться.

— А как же личная жизнь с планами?

— Какая личная? Это и так личная. Чья же ещё? Всё, Лео, время вышло, вахтёрша будет ругаться, ещё раз — до свидания. — Стаси определённо торопилась с ним расстаться.

В читальном зале народу было много. Придя пораньше, Стаси выбрала самый уютный и изолированный от посторонних взглядов последний ряд, в самом уголке. Разложила просторно перед собой журналы, как блюда предстоящего пиршества. Пахло особым запахом библиотеки: бумагой, типографской краской, клеем.

Кстати: тогда все жадно учились. Учились все и всему. Не ходить в читальный зал — было всё равно, что не чистить зубы для нормального человека. Знания были самым расхожим и необходимым товаром, имевшим очень высокий спрос.

— Божественный запах! — блаженно вздохнула Стаси, достала тетрадь и автоматическую ручку, которую мама подарила ей на окончания института, выписывать что-нибудь особо замечательное. И вообще, Стаси понимала, на память в медицине не стоит надеяться, столько нового и важного каждый день…

— Можно рядом с Вами сесть? Не помешаю? — Леон, не дожидаясь ответа, вывалил на стол целую груду книг, журналов и сел через стул. Начал неторопливо сортировать принесенное, широко раскладывая по стопкам. На Стаси он изредка весело взглядывал.

— Не куплено. Извини, мне сейчас некогда, — оборвала она его строго, увидев, что он вознамерился продолжить с ней беседу.

«Он это так специально сделал. Вот что ему надо? Смеётся и издевается. Нет, правильно Лена про него сказала, что бесцеремонный, циничный и самовлюбленный тип. А был таким славным мальчуганом, правда и тогда он был приличным шалопаем, всех мальчишек с этим забором обобрал. Всё у них выманил, все их драгоценности. Только что крысы дохлой не было. И что они все в нём находят? Подумаешь, «самый завидный». Такие обычно бывают избалованными и ленивыми маменькиными сынками. Самой надо быть «самой-самой», тогда и будет всё в порядке», — Стаси, проворчавшись про себя, настроилась на работу, постаралась не раздражаться.

В чём и преуспела. И просидела три часа, не отвлекаясь ни на что постороннее, выписывая экономным мелким и чётким почерком всё, что находила интересным. Закрыв последний журнал, улыбаясь, блаженно потянулась, прогнувшись в спине и, вдруг вспомнив, посмотрела на него.

Леон с весёлой усмешкой наблюдал за ней уже, похоже, не первую минуту. Стаси смутилась, прыснула в ладошку, а потом улыбнулась неловко своей «раздомашенности», и стала собирать всё в стопку, чтобы удобно было нести.

— Давай, понесу.

— Я сама.

— Давай, давай, не укушу, не бойся. А ты раскладывай по полкам. Всё просмотрела?

— Всё. Что надо было, — Стаси была сердита. Слишком нахально всё это выглядело и неуместно. — Ещё и библиотекарша тут прячет свою дурацкую ухмылочку. Это не город, а деревня большая какая-то, все друг друга знают. Опять эта Вета пристанет: «Что, да почему, да откуда? А он сам это всё творит. Я здесь ни при чём совсем. Пусть сама его на поводке и держит», — думала про себя Стаси, нервно, сердито и быстро раскладывая свои журналы по полкам

–Теперь мои давай, вот на тот стенд. Лера, а ты что сидишь, давай, давай, заполняй формуляры, мы же много книг набрали. Видишь, мы торопимся. — скомандовал Леон библиотекарше, не сводившей с них глаз.

— Я не тороплюсь, — тихо, но настойчиво сказала Стаси.

— Ты просто не знаешь, куда мы сейчас пойдём. Тоже бы поторопилась, — он сам быстро засунул на верхнюю полку свои исключительно политические журналы. — Лера, тут у вас очень пыльно, аж руки все грязными стали. И помыть их тут у вас негде.

— Вымоем, Леонард Сергеевич. В понедельник — санитарный день.

— Вот, вот. Протрите, — забрав свои и Стасины книги, Леон крепко взял Стаси за локоть и повел к выходу под прицелом Лериных глаз.

— Ты что вообще творишь, Леонард Сергеевич? И имя у тебя дурацкое, — прошипела Стаси в коридоре. — Я никуда с тобой не пойду.

— А идти и не надо. Мы поедем. Садись, — Лео, так и не выпуская её руки, почти силой впихнул её в «Победу» кофейного цвета, захлопнул дверцу и быстро сел на водительское место. — А имя? Ну да, дурацкое. Только ты других имен тут не слышала ещё. Тогда наши романтичные родители таки-и-ие имена своим чадам давали, что уму непостижимо, о чём они думали вообще. У отцова друга сын — Жорес, у другого три сына: Гелий, Радий и Вольфрам. А у третьего — полный пи.…, ну, в общем, караул: Икар, Электрон и Робеспьер. Рэмов ещё, — хоть метлой мети. Так что я доволен. Лео и Лео — лев, значит. Поэтому не советую пререкаться и сопротивляться. Умею рычать.

Буянить и сопротивляться на глазах у любопытных прохожих было, по крайней мере, глупо, тем более, что все тут здоровались с Леоном, и молодые люди, и не очень молодые. Его, похоже, тут все знали.

Он тронул машину, даже не глядя на Стаси, как будто её тут и не было, и молча направился по центральной улице куда-то на выезд из города.

— Ты куда меня везёшь, вообще?

— Сейчас пообедаем, потом решим. Можем с собой купить и поесть на природе. Что вы предпочитаете, сердитая моя?

— Я хочу домой, некогда мне и вообще… Вози вон своих Вет, Лер, а мне не скучно и одной.

— Уже поздно расстраиваться. Всё равно все сейчас косточки нам перемывают и новость обсасывают, что сынок Воротова новенькую даму на авто кататься повёз. Это я тебе точно говорю. Да, да! Издержки нашего города. Так и есть. Завтра на работе тебя все об этом спрашивать будут. Вот сама подумай, ну зачем лишать людей таких приятных минут? Здесь не так много развлечений, как хотелось бы. Сегодня вечером в кино пойдём ещё. Я билеты уже купил, не переживай, лишний билетик спрашивать не придётся.

— Слушай, Лео, тебе доставляет удовольствие смеяться надо мной? Да? Тут столько девушек, которые с тобой хоть на край света поедут. Может, давай с ними? А?

— А можно, я сам решу, с кем мне время свободное проводить?

— Можно и нужно. Но только давай в обход меня ты это будешь делать, довези меня до общежития, и я обещаю, что не буду сейчас кричать, как сумасшедшая в окно машины.

— Ты дикая, что ли?

— Как хочешь, считай.

— Хорошо. Я довезу тебя до общежития, но если ты мне пообещаешь, что в кино сегодня со мной пойдёшь. Или в лес, но тогда прямо сейчас. На пикник. И хоть заорись, все всё равно будут думать, что ты это от восторга орёшь. Что будем делать?

— Хорошо. В кино. Но я предпочитаю остаться дома, всё-таки.

— Исключено. Совсем. И ты уже скомпрометирована. Жалеть не о чем, да и поздно.

— Ты наглый нахал.

— А Томы Сойеры — они все такие. Ты что? Не знала? А я так хотел поесть по-человечески! Дома одни макароны.

— Вот дома и поешь свои макароны. Или в столовой, там тебя Ира ждёт. Пока.

— В шесть ноль-ноль стой здесь на крыльце, и ни минутой позже. Советчица! И не вздумай испытывать моё терпение — я резкий.

Чтобы не испытывать судьбу на непредвиденные поступки Лео, ровно в шесть она, всё-таки, стояла на крыльце, и ровно в шесть он открыл дверь машины и галантно посадил её туда, под аккомпанемент взглядов из всех общежитских окон. В этом городе всякое интересное событие было на вес золота и питало мозг жаждущих новых впечатлений юных девушек, «барышень» — как по старинному галантно называл их отец Лео.

Фойе зрительного зало было забито народом. Тут же к ним подошла знакомая Лео, Стаси её уже знала. Вета недавно к ней подходила и спрашивала, откуда она Леонарда знает. Так Стаси узнала, что у Лео полное имя Леонард, оказывается. Их нечаянная встреча в автобусе и на танцах, видимо, не осталась незамеченной.

— Леонард, привет! Сколько зим? Сколько лет? Что же ты меня с девушкой не знакомишь? На танцах меня не заметил? Случайно, наверное? Всё-таки, мы с тобой друзья за…

— Заклятые мы с тобой друзья, Вета. Заклятые. И нечего тут балаган устраивать, не ваш ли раздвоенный язык ей мёда в уши налил? — Леон бесцеремонно кивнул на Стаси. — Поговорим ещё. Пока, — он повернулся к девице спиной, давая понять, что разговор закончен.

— Мир тесен, Леонард. Поговорим, конечно, — Вета отошла явно взбешённая.

Стаси тоже была вне себя от возмущения. Лео действительно был «резким» практически до неприличия, но Стаси решила принципиально молчать. Так она гораздо больше слышала и понимала, чем когда говорила с ним или препиралась. И, наверное, и выглядела так тоже умнее. Ясно стало одно, что Лео чрезвычайно популярен у местных девушек. Даже более, чем популярен. Он тут был любимцем публики, с ним и тут все здоровались, попутно любопытно оглядывая и кланяясь в приветствии и Стаси тоже, как его попутчице. Леон познакомил, наконец, её со своим другом Глебом, который притащил его тогда в кабинет. Сегодня Глеб был со своей девушкой Леной. С ней Стаси вместе работала в поликлинике и иногда вместе обедала в столовой

— А почему тебя зовут именно «Стаси», с «и» на конце? — без обиняков и сходу спросил Глеб.

— Это от имени Анастасия. Если коротко, то Анастаси. А ещё короче — Стаси. Так мой папа меня называл. Он погиб в сорок втором. Я сохранила это, как память. Вот и всё, — она сказала это просто, глядя в глаза Глебу, очень крепкому с виду парню, у него мышцы катались под рукавом рубашки при малейшем движении, и шея была шире лица.

«Теперь понятно, почему к Тому Сойеру никто не лезет. С такими разбираться себе дороже, хотя и Том Сойер на вид совсем не слабенький, несмотря на его кошачью гибкость и стройность. И ягодицы у него, конечно…», — уныло думала Стаси, обреченно вжимаясь в кресло, к которому её предупредительно пропустил Леон. Он был мрачен и молчалив. Весь сеанс они просидели молча. Иногда Стаси увлекалась действием на экране, улыбалась, даже смеялась, но тут же, оглянувшись на мрачного Леона, снова вжималась в кресло и молила только об одном, чтобы поскорее это дурацкое кино закончилось, пока она тут сама не скончалась от давящей на неё тоски рядом с этим дурацким угрюмым Томом Сойером.

— Тебе понравилось кино? — разжал он рот, когда они выбрались из толпы зрителей, и он подвёл её к машине.

— Я плохо его помню.

— Почему? Всего двадцать минут назад кончилось?

— Потому что ты на меня плохо действуешь, когда рядом сидишь. Я жалею, что согласилась с тобой пойти, всё равно ничего толком и не рассмотрела. Что тебе от меня надо? Можешь объяснить?

— Могу. Сейчас отъедем подальше, объясню, — он молча рулил куда-то на окраину парка, наконец остановился. — Пойдём, присядем на лавочку, подышим кислородом, в зале душно было.

— Но мне надо домой, завтра рано на приём.

— Да рано ещё. Успеешь выспаться.

— Хорошо, но только быстро и понятно чтобы. И уже не рано. Я в десять спать ложусь.

— В десять? А что ж не в девять?

–Ты объяснить что-то мне хотел? Вот и объясняй. Только короче. Я уже спать хочу.

— Могу совсем коротко.

— Давай.

— Выходи за меня?

— Чего-о-о?

–Замуж за меня выходи. — он спокойно смотрел, как у неё в губах где-то собирались и тут же испарялись с языка слова.

— Ты это серьёзно? — тихо, как больного, спросила его Стаси, наконец.

— Абсолютно. А что, бывало, что тебе шутя такие предложения делали?

— Нет, такого слышать не приходилось… слава Богу.

— А чо слава богу-то? Ты, ведь, не девочка уже, хотя и выглядишь, как школьница старших классов. Пора бы.

— Давай, я сама буду решать, что мне пора, а что и подождать может. Спокойной ночи, Том Сойер. Спасибо за… кино.

— Ты мне не ответила, Стаси. Да или нет?

— Ты ещё и сомневаешься? — она не знала, то ли негодовать, то ли расхохотаться.

— Я просто жду, что ты скажешь. Я не сомневаюсь. Просто жду.

— Лео. Смотри на меня и слушай: «Я никогда не выйду за тебя замуж». Понял?

— То, что ты сказала, я понял, но это ещё ничего не значит. Смотри на меня и слушай: «Это мы ещё посмотрим». Поняла?

— Ты — наглец!

— Все Томы такие. Пойдём. Я тебя подвезу до общаги вашей. Комары не достают?

— Что-о-о? — Стаси не понимала, как так можно. — Это же просто издевательство какое-то! Фарс! Комары-то тут причём? Ты с дуба рухнул сегодня?

— Ну, надо же нам о чём-то говорить. Да, ведь? — Лео завел двигатель и не торопясь двинул машину в сторону общежития. — Почему о комарах не поговорить? Надо на окно сетку металлическую приделать, тогда и не душно, как с марлей, и не залетят. И мошка не залетит. Я тебе принесу, знаю, где достать. Завтра зайду, размер окна замерю.

— Лео, ты слышишь себя?

— Слышу.

— А меня?

— А тебя ещё и вижу. И это гораздо больше, чем «слышу» в данном случае. Если бы и ты могла себя видеть, ты не торопилась бы так с ответом.

— Я тоже вижу. Безнравственное, напористое грубое существо, привыкшее, чтобы ему подчинялись и его боготворили.

— Ничего ты не видишь, — вздохнув, он притормозил недалеко от крыльца. — Если бы видела — давно бы убежала, школьницам это видеть не положено, — он довел её под руку до самого верха крыльца. — Спокойной ночи, Стаси, — он внезапно поднял её одной рукой над ступенькой, крепко прижав и впился ей в губы, прижав голову другой рукой.

Это продолжалось совсем недолго, как ей показалось, где-то раздались голоса, и Леон мягко опустил её на её дрожащие ноги.

— Ты… ты… это зачем? — она прикрыла рукой сразу вспухшие вдруг губы.

— Зачем? Чтобы ты меня не забыла. Я в командировку завтра на несколько дней уезжаю, а сетку с утра приделаю. Рано утром зайду, ты мне ключ оставь. Ты его под коврик положи. Поняла? Повтори. Что ты так на меня смотришь? Повтори.

— Под коврик.

— Ну и ладно. Спокойной ночи, Стаси. — он, едва касаясь, медленно провёл тыльной стороной руки по её щеке, как бы разглядывая в ней что-то, повернулся и пошел к машине, белея своей белоснежной рубашкой в неверном свете почти белых почти северных ночей.

— Нет, что он себе позволяет? Наглец… — Стаси потрогала рукой губы, оглянувшись на хихикающих девчонок, пробежавших мимо по лестнице. — Это надо как-то прекращать. Коллекционер несчастный!

Потом Стаси долго не могла уснуть, чувствуя на своих губах его горячие губы и язык, стремительно ввергшийся ей в рот и сразу вобравший в себя всё, облизавший зубы, втянувший её язык. Запах дорогого «Красного мака» на его гладко выбритых щеках, до сих пор витал около её лица… и она чувствовала на себе руки его, сопротивляться которым у неё не получилось совсем.

— Захватчик. Ладно, это мы ещё посмотрим.

— На что ты хочешь посмотреть, Стаси? — шепнул ей перед сном Взвешивающий. — Целоваться в общем-то приятно. Ещё как! По-твоему.

В семь утра в дверь постучали. На пороге стоял Лео.

— Извини, что так рано, я тороплюсь очень, В обед уезжаю, — Лео, скинув туфли, быстро прошел к окну и рулеткой мгновенно сделал два замера на форточке и на створке окна.

— Я две сетки вырежу. На жару и на проветривание. Пойдёт? — он весело оглянулся на нахмуренную Стаси, так и стоявшую около порога.

— Пойдёт. Сколько я тебе должна буду? — Стаси выглядела почти грозно.

–Должна сколько? Пока не прикидывал, но думаю, что ты вполне платежеспособна, — он натянул летние модные туфли с ремешками и остановился перед ней. — Сердишься? Расслабься. Всё равно всё уже решено. Ты будешь моей женой. Сетки через час будут на месте. Пока.

Пациентов было немного, Стаси только на втором пациенте заметила, что руки у неё перестали дрожать.

Срочная работа — лучший способ отвлечься от самых тревожных мыслей.

В двенадцать главврач собирал сегодня всех врачей первой смены на «летучку», на которой обычно кто-нибудь получал очередную выволочку или взбучку за очередной огрех, за сбой, допущенный в налаженной, как часы, работе. В этот раз «получили» хирурги за оставленный на вешалке грязный халат и неисправную кварцевую лампу.

В самый разгар «нагоняя» дверь открылась, и в кабинет вошел Леон, поздоровался, улыбаясь, и сказав: «Здравствуйте, я на секунду, Василий Петрович, Кира Михайловна просила передать, что ждёт Вас через полчаса», — потом, быстро найдя глазами Стаси, подошел к ней, отдал ключ, наклонился и, поцеловав в волосы, тихо произнес: «Не скучай, я скоро приеду», — и вышел.

Сказал он это тихо. Но весь Город это услышал. Врачи и медсестры ухмылялись за её спиной, а в глаза были предупредительны. И только регистраторша, пожилая и прямолинейная Варвара Степановна, покачала головой и сочувствующе сказала: «И тебя объездили? Эх, бабы, бабы. До чего ж вы падкие на богатых сынков. А комсомолка, ведь, поди?»

Вечером Стаси лежала на кровати, даже не сняв рабочей одежды, рискуя всё измять, и безутешно страдала, проклиная себя за ту дурацкую встречу в том дурацком автобусе: «Не бросилась бы со своим дурацким «Ой, здравствуй, Лео!» — и не было бы этого позорища. Он специально всё так подстраивает, и как мне людям в глаза смотреть? И почему это он так в кабинет к Василию Петровичу, не спросясь, ворвался, и все восприняли это нормально? Шушукаются теперь! Ладно. Надо нервы собрать в кулак. Ничего же особенного не произошло на самом деле. Обычный наглый манипулятор».

— И кого это ты уговариваешь и убеждаешь, Стаси? — спросил Взвешивающий. — Ничего, так ничего. Чего тогда страдаешь?

— Потому что он мне очень нравится, но я его ненавижу. Мистификатор и провокатор. И я ему всё-превсё выскажу, теперь он никогда меня не сможет застать так врасплох. А то ещё и кивнуть пришлось, что не буду, мол, скучать, — Стаси со злостью бессильно ударила кулачком в подушку. В дверь постучали.

— Кто там?

— Стаси, это я с Глебом, открывай скорее, арбуз тяжелый.

В комнату со смехом ввалились Лена с Глебом, который еле удерживал в руках огромный арбуз.

— Куда его? На стол? Скатерть убирай, он грязный, его сначала помыть надо, — за суетой вокруг арбуза яростные мысли Стаси улеглись, Глеб пошел за водой с тазиком и чайником. Лена высыпала в тарелку принесенные конфеты и пастилу, Стаси пошла занять пару кружек и тарелок к соседям.

–Лена, я не виновата в том, что сегодня Леон устроил. Он это всё сам, — Стаси испытывала огромное чувство стыда перед приятельницей.

— Ты о чём?

— Ну, на «летучке» же…

— А-а-а, это он может.

— То есть?

— То и есть. Петрович — сын, не знаю, как и сказать… его опекунши, короче. Он Леона с детства обожает и всё абсолютно ему, как маленькому, разрешает. Кира Михайловна из горздрава, начальник отдела там какого-то, ну и в больнице ещё она работает, она вообще на все руки врач, — его мать. Они ему — до одного места оба, никакой субординации. Тут все друг другу сваты и кумовья. Большая деревня, одним словом. Так что, считай, он тебя всей своей семье, так или иначе, представил. С ним такого ещё не бывало. У тебя с ним, что? Всё было? — Лена, улыбаясь, смотрела на потерявшую дар речи Стаси.

— Лена, ну как ты можешь? Ну, ты-то?!

— Да ладно. Шучу я. Но… не знаю. Не в себе он. Он тебя нам с Глебом прямо поручил, пока Глебки нет, я тебе карты открываю, а при нём — ты молчок, а то я тебе больше ничего рассказывать не буду.

— Он что? Вообще с дуба рухнул? Что значит «поручил»?

— Чтобы ты не скучала, чтобы никто к тебе пальцем прикоснуться не смел, и всё такое прочее, — Лена громко рассмеялась. — Чем ты его так…растравила? И кого это он боится рядом с тобой обнаружить?

— Растравила?! Вот я его растравлю так, что он сюда вообще дорогу забудет, пусть только приедет! — Стаси негодовала.

— А зачем? Завидный жених. Может это у него настоящее, наконец? Ты разберись сначала, на тебя тут многие заглядываются. Невесты нарасхват, не Иваново, чай.

— Ага. Я — разберись, а он без разбору что хочет, то и творит. Нет уж. Я ему не рабыня капиталисти… — разговор оборвался на полуслове, в комнату вполз Глеб, держа в одной руке таз с водой, в другой чайник.

— Девчонки, давайте, мойте его с мылом и споласкивайте, воду я в окно вылью, чистая же, для газона-то сойдёт? А таз помойте как следует, горячей водой, вот кипяток, в таз я его и нарежу, этого красавчика. Лен, нам тоже надо электрочайник купить. Удобно же прямо в комнате и кипяток?

— Купим. Успеем ещё, пока рапорт рассматривать будут. Молодец, Стаси, что купила, их только недавно привезли, я тоже присмотрелась уже.

Глеб был весел, обходителен, под конец вечера предложил пойти прогуляться на свежем воздухе. Раздали соседям остатки арбуза, всё равно к утру пропадёт в такой духоте, поблагодарив за чашки и тарелки, и отправились гулять. Желающих гулять было много, ночи были скорее светлыми, чем темными.

Стаси обожала гулять по этому Городу-лесу. Здесь везде, где только возможно было, на газонах между встречными полосами дорог, вдоль тротуаров, под самыми окнами стоявших домов, деревья оставляли нетронутыми. Это было указание самого Лаврентия Палыча, как тут говорили. Город маскировали под санаторий, здравницу, лагерь. Дома были не выше второго этажа, как и положено в здравницах и на спецобъектах. Более уютный Город и представить себе было невозможно. Даже проспекты некоторые здесь выстраивали концентрическими полукружьями, и они прекрасно защищали гуляющих от холодных северных и северо-восточных ветров. Много времени спустя станет известно, что это была необходимая дорогостоящая архитектурная задумка — прикрыть, хоть немного, людей от возможной ядерной взрывной волны, если «рванёт» на «Аннушке».

— А вон там — дом Леона, махнув рукой в сторону одного из особнячков за густой стеной кустов сирени, — сказала Лена. — Ты была у него?

–Лена, да нигде я не была. Только по вызовам один раз пришлось. С пропуском — целая канитель. И зачем я туда пойду?

— Стаси, — вдруг заговорил Глеб, — а Леон тебе рассказывал о себе? Или ты и так всё знаешь?

— Что я «знаешь»?! Мы с ним играли в мячик, когда нам было по семь — одиннадцать лет. И почему он должен мне что-то рассказывать? — Стаси говорила это всё вспыльчиво и раздраженно.

— Извини. Я думал, что у вас всё… как бы сказать… определено.

— Глеб, между нами ничего нет. Ни-че-го! Понимаешь? И зря вы тут меня опекаете и развлекаете. Если что-то дурацкое есть у него в голове, это ещё вообще ничего не значит! Лена, ты же сама мне говорила, что он самонадеянный и самовлюблённый, и всё такое… И он специально всё вокруг меня… закручивает. Только не пойму — зачем? Слушайте, а может он какую-нибудь свою… девушку подразнить хочет? Вету или Иру? А?

Лена молча притронулась рукой ко лбу Стаси и, наморщив лоб, посмотрела на Глеба: «Не, Глеб. Температура нормальная. Шизофрения может?»

— Лена, ну ты-то? — Стаси беспомощно обернулась к приятельнице.

— Так, я понял. Ты, Ленка, ей дала совершенно неправильную, бабскую, я бы сказал, рекогносцировку, а она повелась. Так?

— Так, но не совсем уж и так…

— Слушай сюда, Стаси. И только меня слушай, женщины к нему пристрастны и поэтому необъективны, а с тобой — он повернулся к Лене, — я ещё разберусь. Дома.

— Стаси, Леон — отличный парень. То, что на него бабы вешаются, летят, как мухи на мёд — так чего ж тут странного? Он красавЕц. И ему, между прочим, уже двадцать семь почти. И это совсем не значит, что он бабами перебирает. Он отпихивается от них по большей части. Ну да, по большей — отпихивается. Но их так много! Да что я вас убеждаю про него? Я тоже отпихивался, пока Ленок меня не оглоушила. А что делать-то? И по большей части слухи, которые тут бродят, — это сплетни.

— А то, что он тут самый крутой шалыган был некогда — тоже сплетни? — Лена саркастически посмотрела на Глеба.

— Нет, вот это не сплетни. Это было. Но хотел бы я на тебя посмотреть, какой бы ты стала, когда он тут совсем один пацаном оказался? Из тёплых бабушкиных объятий почти в детский дом попал? Или с местными зеками задружился?

— Как это? — Стаси с недоверием слушала Глеба.

–А так это, очень просто. Нам по четырнадцать-тринадцать было. Война только закончилась, — Глеб замолчал, пропуская обгонявших их любителей ночных прогулок. — Давайте вон туда, к берегу пойдём, там народу меньше, ушей меньше.

Он обнял девушек за талии и быстро повлёк их за собой к прогулочной аллее под сохраненными при строительстве соснами.

— И что дальше? — Лене тоже было невтерпёж услышать о Леоне, про которого среди его одногодков слухи некогда ходили один круче другого.

— А что дальше? Город ещё только строили, но площадка уже была. И строили тут многое зеки. Обнесут колючкой объект, потом их туда под автоматами загоняют. Надо сказать, отлично работали мужики. Строили мгновенно, за год весь проспект застроили. И качество-то какое! И всё вручную же?!

К тому времени всё самое необходимое уже было. Квартирами для персонала, правда, коммуналки сначала были, но почти всех обеспечили. Но сразу и больница, и кинотеатр, и дворец молодежи, и школа строились. Отец Леона с Курчатовым работал, дружили, можно сказать, и мой отец там же рядом был, мы сюда из Москвы были направлены, ну, отец мой, я имею в виду. И мать Леона тоже оттуда родом. А его отец местный, уральский, но Сергей Дмитриевич учился в Москве. Там с Кирой своей и познакомились. Леон там родился. Его мать сюда начальником какого-то сильно главного отдела горздрава не так давно назначили. А вообще, она во время войны, как врач-хирург, была мобилизована. Леона к бабушке с дедом отправили. А у матери его, пока в госпиталях там работала, роман с генералом одним получился, развелась она с отцом Лео. И после войны жила в своей Москве. Ну и всё. Недолго, правда. Потом генерал умер, от ран вроде, и она сюда приехала, только её ни отец Лео, ни сам Лео уже не приняли, хотя одно время что-то там налаживалось, по-моему. В гости она к ним точно ходила. Сам видел. Тут все даже надеялись, что семья восстановится. Дом его отцу шикарный выделили, как и всем корифеям тут. Не получилось у них снова сойтись, но она осталась здесь. «Спецом» она стала по острой необходимости. по совместительству с хирургией своей.

Тогда мало ещё знали про эту штуку. Ну, вы меня поняли. Торопились, как черти, всё успеть сделать. Сутками работали, особенно итээры, отец зелёный с работы приходил. Лаврентий Палыч тут, как у себя дома постоянно бывал, не забалуешь. А и забалуешь, или, не дай бог, напортачишь по халатности — всё равно заставят работать, только за баланду уже. Не работали, а сражались, можно сказать. Они и сражались, если по совести рассуждать. Мозгами. Вовремя успели. Не проиграли. Только многие такие дозы получили, что удивительно, как они вообще выиграли. Но некоторые были просто гигантами духа. Про одного генерала рассказывали, что он три смертельных дозы получил. И жив! До сих пор большими делами заправляет. Их здесь уже мало осталось, тех, корифеев. Отец Леона — тоже последний из могикан, может быть, просто моложе других был, или организм сильнее. Но и он не выдержал. Болеет сейчас — это у них обычное дело. Издержки производства, так сказать. Сейчас с этим строго. Если всё соблюдать, то безопасно практически, говорят.

А у отца Леона серьёзные проблемы со здоровьем начались. Ну и всё. Сергея Дмитриевича в Москву как раз, то ли на лечение срочное, то ли в командировку, вызвали, не помню точно. Мать у Леона ещё раньше снова в Москву уехала…, а ты, Стаси, кстати, видела её? Нет? Ох и красивая же женщина! Ей уже пятый десяток идёт, наверное, почти старуха же, а всё равно красавица, она вообще была королевной тут. Заглядывались все. Ну и вот, загляделся на неё тут один очень большой московский начальник с лампасами, который в командировку приехал к нам. И она снова замуж вышла, снова за генерала, и с этим типом и уехала снова в Москву. А Леон так вообще один-одинёшенек тут и остался в новом ихнем доме. Тётя Таня, мать Василия Петровича, и за мать, и за отца Леону была. Девятый класс. Он раньше таким добрым парнем был, задиристый, остроязыкий, но добрый. Девчонки на него уже тогда навешиваться стали. Он портретом-то в мать больше, наверное, а характером в отца. Даже в мухе красоту и необычайные свойства видел, прежде всего. Потом уж заразу на лапах изучать начинал. Учился всегда, как будто вообще ничего сложного для него не было. Самостоятельно два языка учил, кроме английского, немецкий и китайский ещё. Отец ему достал где-то целый набор пластинок с уроками. Потом и я по ним учился ещё. Только навряд ли мы с ним говорить по-китайски сможем. Иероглифы читать — это одно дело, а говорить — совсем другое. У них одно слово из трёх букв четыре интонации может иметь, интонационный язык, понимаешь.

— Ну и что? У нас одно слово с одним произношением может иметь несколько значений.

— А ну-ка? — Глеб задирался, считая, что труднее китайского и языка-то нет.

— Элементарно. Кисть руки, кисть растения, кисть художественная, кисть ягод. Коса девичья, коса речная, коса для косьбы, коса на каравае, а ещё можно и словеса заплетать в косу. И ещё много чего есть. Вот так. Так что твоему китайскому до нашего русского ещё идти и идти, — Лена, как поняла Стаси, не собиралась хоть в чём-то уступать будущему мужу.

— Ну и ладно. два самых сложных у нас с Леоном в кармане. Он и на гитаре играть учился в музыкальной школе. Всё говорил, что с Китаем у нас будет много непоняток и тёрок, это ему отец говорил его. Ничо такого я, правда, не видел тогда. Русский и китаец — братья навек! Термосы такие красивые появились, бельё китайское несносимое, рубашки, тазы, полотенца. Купить, кстати, надо, пока ещё есть. Нормально всё было. А сейчас что-то не то началось, холодок пробежал после смерти генералиссимуса нашего. Но Леон китайский учит постоянно. Иероглифы ихние. Ты вот знаешь, сколько их штук? — Глеб повернулся к Стаси. Она отрицательно покачала головой.

— Правду говоришь. Никто в мире не знает, сколько их на самом деле есть. Это же картинки такие. Но точно, что больше ста тысяч.

— И что дальше-то было? — Лена нетерпеливо дернула Глеба за рубашку.

— Ничего. Отец его месяца через три вернулся, Леона к тому времени чуть из школы уже не исключили. Всякое было. Курить начал, никто ему — не авторитет и не указ. Подружился, правда, он тут с одним мужиком. Тот раньше до войны каким-то начальником сильно крутым был. С лагерными делами был связан как-то. И тут нужен оказался. Они подружились, да крепко. Помню, вместе картошку варили у Леона дома, то ли Леон его подкармливал, то ли он Леона — не поймёшь. Леон его носками теплыми снабжал, а тот ему свитер свой отдал, дружбу, короче, с ним водил. Вот тот мужик и научил его за себя стоять, пока отец лечился. Замечательный мужик.

–А ты его что, тоже знаешь? — Лена с удивлением посмотрела на Глеба. Ничего такого он ей не рассказывал.

— Да, знаю мельком, приходилось встречаться. — Глеб явно уклонился от ответа. — Так вот, дрался Леон по малейшему поводу и без повода. Девок он просто ненавидел, как класс. Всех их шлюхами обзывал, вот уж он тогда материться научился! Не знаю, кто его этому тут обучал, матом ругаться отборным и художественным, но кто-то талантливый. Что у него на уме было даже не представляю, про мать-то его только ленивый не стебался тогда. Думаю, если бы с ним такое за Периметром случилось — он бы с катушек совсем съехал. А тут все знают друг друга, и всякой шпаны, ну которая совсем на свободе отвязанная шляется, я имею в виду, тут нет. С ним буквально разговаривать боялись. Дерзкий, неуправляемый… Я тоже его старался одного не оставлять, чтобы меньше срывался и не лез на рожон, куда не надо. Ночевал с ним часто в новом доме ихнем. Красота! Сами себе хозяева. Костёр в лесу разведём, палатку маленькую натянем, травы всякой накидаем и половик старый — и смотрим на озеро. Тут недалеко и дом Курчатова был.

— Бедный мальчишка, — вздохнула Стаси. — Это из-за матери он так?

— Из-за предательства. Слава богу, его отец довольно быстро вернулся. Я никогда не видел, чтобы сын с отцом так дружили, как эти. Но к женщинам у него так и остался пунктик. И мать он не простил.

— Так она здесь сейчас? — Стаси посмотрела на Глеба.

— Я же тебе говорила, что Кира Михайловна, его мать, заведующая одним отделом в горздраве? — Лена взглянула на Стаси.

— Здесь. Второй её генерал умер через год от инфаркта. Поговаривали, что орёлик этот стал «нерукопожатым» в среде высоких начальников. Но точно никто ничего не знает. И среди мужиков же есть солидарность? Куда полез, спрашивается? Может и наладилось бы у них ещё? А она вернулась, как будто просто в длительный отпуск скаталась, крупным спецом уже тогда была, разрешили вернуться. Живёт сейчас одна, и поговаривают, что принимает ухаживания пузанчика какого-то вроде. Глупо получилось всё.

— И для чего это ты ей сейчас рассказал? У них между собой и так, черт знает что на палочке, — Лена недовольно смотрела на Глеба.

— А чего не понятно? Я Стаси предупреждаю, что Леон — не простой парень. С ним надо честно и просто. Не надо с ним играть и кокетничать. У него только сверху такой непробиваемый панцирь пофигиста.

— Я с ним не кокетничаю. Совсем. Мы с ним просто товарищи, понимаешь? Товарищи.

— Ладно, товарищ. Пойдём, мы тебя проводим до комнаты, и на боковую пора. Так, Ленок? — Глеб тиснул подругу за талию. — А мы пожениться собрались. Подал рапорт. Как только ответят — так сразу и распишемся. Ага? — он, шутя, обнял невесту. — Но рапорт — это значит, что уже во всеуслышанье мы объявились, что практически мы муж и жена. Без дураков.

— А что, здесь рапорт обязательно подавать? — Стаси удивленно вздернула брови.

— А как же? Здесь же «режим» — главное слово. Но зря такие вещи не задерживают, везде люди. Да и вообще, по-моему, все военные так рапорт подать обязаны. Мало ли что?

Оставшиеся вечера до приезда самого Лео, друзья Лео, тщательно выполняя данное обещание, просто гуляли со Стаси, ели мороженое, пили чай с пирожными и слушали пластинки в комнате Лены. О Леоне больше не было сказано ни слова. В последний вечер отметили Стасин день рождения, купили торт «Лето», сочный бисквит с сиропно-водочной пропиткой и вкуснейшим масляным кремом, из которого были сделаны грибочки и листики для украшения.

Глава 2.Тени сказочных идеалов

Она его так радостно приветствовала, когда увидела его, встречающего её около поликлиники, что со стороны это могло показаться самым радостным событием для неё за весь день.

И он бы так подумал, если бы за несколько дней до этого не был облит ушатом ледяной воды. И ему ещё точно предстояло выслушать от неё всё, что она думает по поводу его вторжения на летучку Петровича. Недобрым взглядом она его тогда проводила. Не очень хорошо, конечно, получилось. Но как-то же ему стену надо было ломать?

–Здравствуй, Лео? Вернулся уже?

— Здравствуй. Как видишь. Как ты тут?

— Так ты же всё уже знаешь от приставленного ко мне соглядатая. Зачем лишний раз спрашивать?

— Сразу и соглядатай. Просто товарищ, чтобы ты тут не заскучала. Вот, держи. Привет тебе из Москвы. Ты о таком спрашивала? — Леон пододвинул к ней стоящий на лавочке объёмный пакет.

— Что это?

— «Рекорд», с выставленными диапазонами. Как договаривались.

— Мы не договаривались. Я просто спросила, не передергивай.

— Я понимаю. Я тебе на день рождения его дарю. Вчера поздно приехал. Не успел вовремя. Пойдём, я донесу, он тяжелый, — Леон взял огромный свёрток подмышку, а второй рукой взял Стаси под локоть.

— Лео, нам с тобой надо поговорить серьёзно.

— Давно пора. Я весь внимание, серьёзная.

— Нет, не здесь.

— Хорошо, как скажешь. У тебя, так у тебя, — он весело улыбнулся.

— Нет, ты невыносим, — она остановилась посреди тротуара.

— Хорошо. Я слушаю твоё предложение, — мимо проходили люди, здоровались, Леон и Стаси механически им отвечали.

— Давай на аллее. Там народу меньше.

— У озера? Хорошо. Но не вдохновляет, честно говоря. Там же охрана везде?

— Ну ладно. Согласна. Тогда давай договоримся здесь, прямо на тротуаре.

— Давай. О чём договоримся-то? — полушепотом и заговорщицки оглядываясь спросил Лео.

— Ты опять смеёшься? А мне не до смеха, Лео. Ты что, не понимаешь, что ты меня компрометируешь. А такие дорогие подарки я не могу принять. Я тебе деньги за него отдам, он мне действительно нужен. Иногда вечером хочется услышать что-нибудь хорошее.

Леон весь как-то страдальчески сморщился: «Стаси, ты что, даже подарка взять не умеешь? Не оскорбив при этом? Это всего-навсего набор каких-то ламп. Я тебя увидел улыбающуюся, обрадовался, как дурак. И ты всё сейчас рушишь своей меркантильностью бабской», — он искренне расстроился.

— Лео! Да спасибо тебе огромное, конечно. Но тут все так смотрят… Пойдём уже скорее, хоть куда.

— Куда? Давай оставим этого монстра уже у тебя в комнате, а потом уже пойдём куда-нибудь. Не таскать же его за собой? Все на меня действительно, как на дурака с балалайкой, смотрят, — они решительно ускорили шаг.

В общежитии Леон учтиво поздоровался с вахтершей, положив перед ней маленькую шоколадку-медальку.

— Молодой человек, только до одиннадцати, прошу не задерживаться долее. А за медальку спасибо. Внучка давно мечтала о такой.

— На здоровье, мамаша. Я недолго. Радио вот налажу, и сразу домой.

У Стаси опять руки начали трястись, ключ перекашивало.

— Дай-ка, я открою. Чего ты нервничаешь-то вечно, я не понимаю? — он быстро открыл дверь и поставил приёмник на стул около двери. — Давай чайник, пока обувь не снял, за водой схожу, надо же его подсоединить, а за это время, пока то да сё, и чайник вскипит, я пить хочу сильно, — схватив чайник, Леон быстро пошел по направлению к кухне.

— И всё-то они тут знают! И везде-то они тут бывали… — возбужденно шептала Стаси, быстро рассовывая некоторые вещицы, лежащие на кровати, по полкам в шкафу. — Хорошо, что и кружки купила, наконец. Так вот и обрастают барахлом незаметно, — она ворчала про себя, она злилась на себя, и она решилась всерьёз положить всему этому конец.

Когда Леон вернулся с полным чайником, в комнате был идеальный порядок, на лице у Стаси тревожно горели глаза несчастной девочки, решившейся отчаянно на первый взрослый женский поступок, на разных концах стола стояли два разноцветных бокала под кипяток. В центре стоял заварочный чайник и конфеты на блюдечке.

«Если бы здесь ещё и тяжело больной бы где-нибудь завалялся для полного комплекта самообороны — не сносить бы мне головы», — хохотнул про себя Леон, но нашел в себе силы не рассмеяться.

— Пока греется, давай я установлю этого, голосистого. Куда ты его планировала поставить?

— Вот сюда. На стул около кровати, чтобы выключать удобно было и утром, и перед сном.

— Понятно. Значит, розетку надо переносить. У кого тут есть дрель и отвертка?

— Ни у кого. Это же женское общежитие? Надо в мужское сходить?

— Ясно. Не надо никуда ходить. Завтра принесу и сделаю нормально, а пока… пока просто проводки протяну, но ты за них не берись. Поняла? Это двести двадцать, как шарахнет! — и с кровати упадешь. О, нет! Не буду-ка я рисковать. Кровать-то железная, замкнет ещё. Пусть на шкафу постоит, со стула дотянешься, помучаешься один день. Слушай теперь свою музыку… Леон повернул ручку и из приёмника сразу полились звуки, пел Козловский.

— О, Боже, как же я тебе благодарна, Лео! Я теперь каждый вечер буду что-нибудь слушать.

— Вот ты всегда так! Не замечала?

— Что я не замечала?

— Что? Ты ещё спрашиваешь? Сначала окатишь меня водой холодной и презрением из-за моей радости, потом отнимешь её. А сама потом радуешься, а мне-то мою уже не вернуть. И что ты за человек такой?

— Ты это про что сейчас?

— Про то, что ты всегда лишаешь меня первозданной радости.

— Не понимаю.

— Да что тут понимать? А помнишь, как ты всю ту кучу тех штуковин, которую мы выменяли за забор, одним движением руки всё тому пацаненку отдала? Я даже этим сокровищам по-настоящему и обрадоваться не успел. Целый день ждал, когда они уже этот забор покрасят, наконец, как моя бабушка мечтала беленький такой заборчик из окна видеть, и не будут мне мешать? — в глазах Леона бегали фосфоресцирующие искры с трудом удерживаемого смеха.

И смех разразился!

Они хохотали до слёз оба, не в силах остановиться. И чем больше их разбирал смех, тем дальше отходило на второй план чувство неловкости. Но стало приходить смущение из-за возникшей теплой близости.

Чайник вскипел вовремя. Стаси насыпала заварку из зелёной жестяной баночки с грузинскими буквами-крючочками на ней и восточным узором. Леон залил заварку кипятком. Стаси накрыла чайник полотенцем.

— Мы с тобой работаем, как одна команда. Ты знала того пацана, которому всё отдала, всё богачество небывалое моё?

— Ну, не только твоё, допустим, а наше. Я же интерес к тебе создавала, заманивала простодушных на пахоту твою, на кисти твои с известкой. Поддалась тогда твоей хищнической натуре. Но только временно, заметь. Этот мальчишка был из очень бедной семьи. Детей куча мала, их отец инвалидом с войны пришел. Ты помнишь, что он тебе сунул за возможность покрасить две доски?

— Нет. А ты, прям, помнишь?

— Помню. Два стручка гороха. Больше у него ничего не было. Я думаю, что ты сделал его счастливым на несколько дней. У него так глазенки заблестели. А его горох ты, между прочим, один слопал.

— Ну, всё! Гореть мне в аду. Комплекс вины тебе удалось в меня втиснуть. А я редко комплексую вообще-то, — Леон пододвинул ей её бокал и налил заварку, а потом кипяток. — На, пей. Торжествуй и воспевай своё великодушие!

— Спасибо. Очень горячий.

— А мы же не торопимся? Или торопимся, Стаси? — Леон был уже серьёзен, даже печален. — Ты о чём со мной хотела серьёзно поговорить? — он мельком взглянул на неё и опустил взгляд на стол, чтобы не видеть её, ставших снова несчастными, глаза. — Давай. Говори.

— Лео, только давай не обижаться, ладно? Я сразу тебе предлагаю искреннюю дружбу вместо твоих нелепых, по-моему, попыток создать совершенно ложное представление об…

— О чём, Стаси? — голос у Лео мгновенно стал жестким и неуступчивым.

— Наверное, ты таким был, когда ты тут оставался один, подростком? Ты всё воспринимаешь в штыки.

— Это, каким-таким я был? И откуда вообще это тебе известно?

— Ой! — Стаси прижала руки к лицу. — Только ты не думай, он это из самых лучших побуждений мне рассказал. И я действительно стала лучше тебя понимать. Эту твою резкость и окончательность.

— Это Глеб, что ли, язык распустил? Я вообще-то его не просил быть моим адвокатом, — Леон был в тихом бешенстве.

Забор Тома Сойера.

— Лео, пожалуйста, пожалуйста не сердись, это я виновата. Мне показали твой дом, когда мы там гуляли, и Глеб просто в восторге от твоего отца. Он его считает корифеем и последним могиканином. И я попросила рассказать мне о Городе. Лена же из этого Города?

— Мы с ней в одной школе учились. Нормальная девушка. А уж она, конечно, обо мне тебе нарассказала? Да?

— Совсем немного, — Стаси растерялась из-за своей оплошности и теперь уже оправдывалась, а не наступала, как намеревалась сначала.

— Зачем тебе у кого-то что-то обо мне спрашивать? Спроси у меня. Тебя интересует, сколько девушек у меня было? Вас всегда это интересует почему-то…

— Кого это «вас»? И… — нет! Это меня совершенно не интересует! Это твоё личное дело. И я не спрашивала о тебе ничего. Совсем ничего. Я думаю, что эти разговоры вообще возникли потому, что ты себя так повёл, я уже начала говорить об этом, а ты меня перебил. Ты неправильно позиционируешь моё отношение к тебе и своё ко мне, я так думаю. Врываешься, как сумасшедший на «летучку», устраиваешь там представление с поцелуями в головку. И я потом отдувайся за тебя.

— И как, интересно, ты за меня отдувалась? — Лео скорчил уморительную гримасу и отхлебнул чай. — Кстати, чай уже можно пить.

— Ты опять меня перебиваешь с этим дурацким чаем? Короче, я предлагаю тебе честную и искреннюю дружбу. Точка. И никаких больше поцелуев.

— А ты раньше с кем-нибудь целовалась? — он ехидно смотрел, как она пьёт этот «дурацкий горячий чай» крупными глотками, чтобы успокоиться.

— Что ты имеешь в виду?

— Я не имею в виду мамины и бабушкины поцелуи. У тебя парень был в институте?

— В институте, вообще-то учатся, если ты не знаешь!

Нет! Он многое, конечно, мог ожидать услышать и увидеть, но такого цирка Леон, всё-таки, не ожидал ни увидеть, ни услышать.

— Учатся?! А как же студенческие семьи? Их же — тысячи?

— Нет никаких тысяч. У нас было только две на весь курс. И у них были большие квартиры у родителей. А я жила в общежитии, между прочим. Некогда там было глупостями заниматься.

— Глупостями!? Стаси! Да ты, хоть, влюблялась в кого-нибудь, когда-нибудь?

— Разумеется. Что я — не человек что ли? Влюблялась, представь себе, и очень часто.

— И в кого же? В старшекурсников или старшеклассников?

— Нет, — Стаси вдруг весело расхохоталась. — В артистов. Я в них во всех по очереди влюблялась. Фильм посмотрю и влюблюсь. Жить было интересно! — она заливисто смеялась, закрыв лицо руками.

— И в кого из них, особенно? — со странной улыбкой спросил Леон. — Алейников, Кадочников или Стриженов был твоим самым-самым главным кумиром?

— А тебе зачем это знать?

— Хочу понять, какой типаж тебе больше по вкусу? Я ни на кого из них не похожу случайно?

— Ты сам по себе красавЕц.

— Ну! Там характеры такие… из стали и бронзы. Куда уж мне-то?

–У тебя характер тоже — дай боже.

–Тогда не понимаю?

— Чего не понимаешь?

— А чего бы тебе для разнообразия и в меня не влюбиться, раз я соответствую основным запросам? Почему только искренняя и какая там ещё?.. А-а, — честная дружба? — он иронично смотрел на неё, девчонку по сути, и понимал, что, наверное, он был слишком напорист в данном случае, впервые и неожиданно встретившись с этим, практически неуправляемым им, чувством к этой девчонке.

А тут пахло ещё молочной манной кашей.

— Ты вот смеёшься, Лео, а понять не можешь, что у разных людей разное отношение к этому, — Стаси стала вдруг очень серьёзна и даже печальна. — Любовь — это самое главное в жизни человека. И она единственная на всю жизнь бывает, я так думаю. А ты точно по-другому думаешь. Имеешь право. Это твоя жизнь. А моя жизнь — это моя жизнь. Всё просто. Мы разные. Поэтому ты осуществляй свои дерзкие эксперименты без моего участия, пожалуйста. А я буду своё ждать. Вот и всё, что я хотела тебе сказать.

— И какой же Он должен быть, чтобы ты его полюбила?

— Какой? Я его точно не знаю пока.

— А они, такие, вообще в природе-то встречаются? — Леон уже в открытую иронизировал, но её слова его остро задели.

— Конечно. Обязательно. Он есть, есть! — Стаси заговорила горячо и убежденно. И он такой… такой… за которого не жалко отдать жизнь. Вот! Понимаешь? Я только за такого могу выйти замуж. Он, конечно не совсем мне пока… известный… Но он реальный. Умный и тонкий. И нежный. И чувственный. Не то, что ты — гусар… легкомысленный…

— Вот уж что-что — но только не легкомысленный. Дурачусь? — Да. И не гусар. Гусары обещают и дальше воевать идут, оставляя плачущих барышень в чепцах. А я никогда никому и ничего не обещал. А дерзким мужик обязан быть. Как иначе-то такую вот хрусталинку достать, А, Стаси?

— А не надо ничего доставать в этом вопросе. Что твоё — не уйдёт. Что уйдёт — не твоё! — Стаси упрямо сдвинула брови

— Ага. Или уведут? — Лео скривился иронично.

— Ну гарантии нет, конечно. Не обязательно, что именно я ему понравлюсь. Но тогда это — моя проблема.

— Почему? У тебя есть проблемы?

— Конечно есть, как и у каждого из нас. И если тебя не замечают или даже отталкивают, значит, я не достигла чего-то, в работе, например, высоты определённой. Я не интересна, или… или ещё что-нибудь такое подобное.

— Нет! Это — точно манная каша! Детский сад! Отдать жизнь! Зачем, почему?! Нежный, чуткий, умный и требовательный ещё до гениальности, немазанно-сухой. Да где они такие?! Стаси! Очнись! В жизни всё проще. Не лучше ли просто наслаждаться жизнью и своими возможностями?

— Конечно проще. Вообще наслаждаться — это проще простого мне кажется. Даже примитивно. А вот любить… Это смертельный номер под куполом цирка без страховки. И люди — зрители. И, если ты сорвёшься, они в лучшем случае пожалеют. А обычно… обычно с любопытством и удовольствием покопаются в твоём разбитом сердце.

— Ну ты живопису-у-у-ешь! — Леон откинулся на спинку стула.

— Да нет, это так и есть. Обычное дело. И я не хочу сорваться и рухнуть на арену просто так. Партнер должен быть очень надежным и дорогим мне…

— И он такой?

— Кто?

— Ну как — кто? Реальный, который там у тебя где-то есть? Я его знаю? Если уж ты так обстоятельно ко всему подходишь, — дай мне его координаты, и я тебе полное досье на него составлю. Так, чтобы уж с гарантией… Под куполом. Я могу.

— Не можешь.

— Почему это? Могу. Точный портрет составлю.

— Нет. Ты пристрастен

— А! Я, значит, пристрастен и ненадежен? Я не достиг? Или я не интересен? Для тебя лично?

— Ну, Лео! Что ты сразу так? Ты мне симпатичен. Кое-чем я даже восхищаюсь в тебе.

— Чем? — в его голосе уже не было ни капли иронии или шутки.

–Тем, что ты изучаешь китайский, во-первых, но самое главное тем, что вы с твоим отцом — друзья. Для меня и то, и другое — недостижимо. Я тебе завидую белой завистью. Я даже латынь дурацкую и ту не в совершенстве знаю. Повторяю, повторяю и неизвестно, когда толку добьюсь. А папы просто нет, — она посмотрела на Леона очень серьёзно. И он понял, что для неё всё, что она сейчас говорит — истина, а не мечты наивной взрослой девочки, которые и разрушать-то грех.

— Слушай, Стаси, ну хорошо. Я допускаю, что есть нечто такое необъяснимое… Но, как же ты определишь, что это — именно «он», твой, единственный и неповторимый? А? Объясни мне, глупому, что это такое — любовь настоящая, единственная и на всю жизнь?

— На самом деле это — очень просто! Во-первых, я должна почувствовать, что за этого человека мне не жалко отдать мою собственную дорогую мне жизнь. Я это уже говорила.

— Да, пожалуйста, не повторяйся.

— И, во-вторых, ещё мне обязательно захочется иметь от него ребёнка, это очень просто понять. И, в-третьих, ещё я хочу, чтобы моя жизнь рядом с ним была умной и для меня, и для него, мне не жалко времени на это. Чтобы что-то я бы улучшила, может быть открыла бы, что-то важное и нужное в медицине. Я для этого и пошла в медицинский. Я часто думаю, что, может быть, я могла бы спасти папу там, на войне, если бы рядом оказалась. Он даже до госпиталя живым дотянул в такой мороз. Он погиб в Новогоднюю ночь. Может быть, ему не хватило самой крошечки моей любви рядом, или маминой, чтобы он выжил. Ты знаешь, как дети обычно любят родителей?

— Как?

— Безусловно! Малыш идёт за матерью куда угодно, и мать тоже так же, готовы жизнь друг за друга отдать… Вот и жена…

— Ты слишком мало видела, чтобы так утверждать! — Леон жестко стиснул руки на столе. — Всякие матери есть и всякие дети. Тем более жены. Ладно, понял я всё. Я не тот. Сортом не вышел.

— Да что ты, Лео?! Я совсем не то хотела сказать. Ты прекрасен… Ты…

— Да не старайся. Не стоит, Стаси. Я же сказал — понял я всё. И сорт не высший, и козёл, и гусар, и солдафон. Я понял.

— Да прекрати ты истерику! Якало несчастное! Только Я и Я. А я?!

— А что ты, Стаси? Мать тебя не бросала? Не бросала. Ты не можешь понять этого. Я понимаю, что женщина может разлюбить мужа, то… сё… Но ребёнка бросить? Да я в её глазах, самой родной тогда мне женщины, значил не больше блохастого уличного котенка, получается. Видимо у женщин есть особый механизм отбора пригодных им мужчин, который я не могу постичь. Все знакомые девицы первым делом лезут в машину, в гости напрашиваются. Приценяются, что-ли? Другие сразу в постель тащат. Нет, ты не такая, это абсолютно ясно. Но и тебе я не нужен. Ну и черт с вами со всеми! Мне… я…

— Остановись, Лео. Любая за тебя пойдёт с радостью, только помани.

— Да мне любая не нужна! Мне ты нужна! Я тебя хочу! А «якаю» я от страха, от обиды. По-детски это всё выглядит, я понимаю. Опять дураком себя показал. Извини.

— Это меня ты извини. Я не хотела.

— Да ладно, ты ни при чём. Я верю, что ты за мужем пошла бы куда угодно. Ладно. Проехали. Давай о другом.

— Давай.

— Ну и как же ты себе семью представляешь? Обычную, нормальную. Когда постоянно приходится терпеть, сдерживаться, ссориться, мириться? — Леон старался говорить спокойно.

— Ну, так это и есть самая настоящая семья. Невозможно же всё время смотреть и вздыхать, руки целовать. Главное не в том, чтобы терпеть, а в том, чтобы говорить и выяснять всё спокойно, что так раздражает друг в друге, в самом близком и любимом человеке. Это нормально, когда ругаются. Главное, чтобы в душе всё время постоянно звенело: «мой любимый мальчик», «моя любимая девочка», ну как-то так, наверное. И вообще надо, как можно больше любить разговаривать и удовольствие от разговора получать. Вообще надо много смеяться, это — лучше всего. Я помню, что мои родители постоянно громко хохотали. Бабушка ворчала: «Ну, опять смешинка в рот попала». А потом мама даже улыбаться редко стала, только со мной. И всегда говорит, что ничего не забыла. Она не стала злой или обиженной, нет. Только смеяться не может. Она бы не дала папе умереть, если бы рядом была, она так чувствует. Я тоже почувствую, это же невозможно не почувствовать такое. Согласен?

— Не знаю. Я думаю, что ты всё идеализируешь и утрируешь, В жизни всё проще, приземлённее и особо смеяться некогда. Работа, ужин, постель, работа, ужин… ну и так далее. И слава богу, если не ругаются, приятны друг другу более или менее.

— А я думаю, что совсем не так. Ну, возможно, что я идеалистка, это во мне есть, признаю, но к чему же стремиться, если не к идеалу?

— Ну и дальше что делать с твоими идеалами? Идеалы у неё!

— А что ты сердишься сразу? Разве запрещено быть идеалистом, хотя бы в мечтах? Я могу рассказать… Я так представляю семейную жизнь… — Стаси смущенно посмотрела на Леона, как бы спрашивая разрешения осчастливить его своими идеалами. — Главное в этом — двое. Дети, это замечательно, но это производное, очень важное, но производное. Если ребёнок от любви — он, как живая ткань, соединяет двоих. А если любви нет — одного из родителей он оттолкнет, выживет из семьи. Печально. Поэтому рожать надо только от любимых и любящих… — Стаси задумчиво крутила пальчиком по блюдцу. — так вот, я думаю, что муж и жена — это… такая крепость, я прямо вижу её… ты опять скажешь, что я идеалистка?

— Да я молчу вообще. Слушаю. Надо же мне понять глубину глубин идеализма моей старинной подружки?

— Только ты не смейся. Мне кажется, что и ты способен это понять или даже почувствовать. Ты очень чувственный, как я поняла…

— Как это ты поняла? — Лео выразительно хмыкнул и Стаси показалось, что у Лео все его «иголки» выставились наружу.

— Так. Поняла. У меня, конечно, нет никакого опыта, но я же не бесчувственная калоша на самом-то деле.

–Ты про мой «поцелуй на память»?

— Ну, хотя бы.

— Я тебя разочарую. Это был не поцелуй.

— А что же это было?

— Передача впечатления, или печать от впечатления, как хочешь считай.

— А что же такое поцелуй тогда?

— Прямо сейчас показать? — Леон шутливо потянулся к Стаси через стол.

— Не вздумай даже. Я обижусь.

— Да не больно и надо, — все иголки того обиженного мальчишки, который из-за «ничего» затевал драку, «выкатились» наружу полностью. — Настоящий поцелуй может быть только в лежачем, ну или сидячем положении, если уж о настоящем говорить…

— Почему? В кино целуются стоя. Я видела один раз.

— Видела она… — Леон опять возмущённо хмыкнул. — Да потому что от настоящего поцелуя ноги должны сильно дрожать и не держать.

— А-а. Ну, тогда понятно. В кино же это нельзя показывать? Понятно. Я про поцелуи ничего определённого, значит, сказать не могу. Тебе с твоим опытом виднее, конечно.

— Ты мне про мой опыт не рассказывай, всё равно ничего ты про него не знаешь. Ты мне лучше уж про семью давай, как ты себе её представляешь. Продолжай, я весь внимание, — Лео явно еле сдерживал раздражение рядом с этой наивной упёртой идеалисткой.

— Ну, так вот, я её представляю, как крутую свернутую кольцом крепость такую, ну — шкуру-панцирь, как у крокодила. Только очень прочную, блестящую, к ней ничего не пристаёт, и всё плохое отталкивается. Она красивого стального цвета снаружи, но живая. Там есть двери и окна. Они закрыты от посторонних глаз. И ключи от этих дверей только у двоих. Снаружи есть ещё одно кольцо. Тоже прочное. Там тоже есть двери и окна. Они открыты для друзей и родных, у них есть ключи от этого кольца. Внутри этого большого кольца тепло и приятно, дружелюбно и ласково. Внутренняя стена наружного кольца гладкая и теплая, шелковистая.

— А у внутреннего кольца что внутри? Тоже шелковистое всё? Как голубое шёлковое бельё с кружевами для кукол? — Леон открыто прикалывался над игрой воображения этой мечтательной девочки и прилёг на стол, опустив подбородок на сцепленные в замок руки.

— Нет же, Лео. Какой шёлк?! Там огонь! Там стены красные изнутри и все горят ровным голубоватым спокойным пламенем, как на краю угля горящего, с золотым отливом. Представляешь? — Леон кивнул, хотя представлял себе это слабо, не топил он сам печей никогда. Только у костра в бабушкином огороде сидел вместе с дедом. И под своей скалой костерок жёг, но без углей.

— Так вот, там ровно горящие стены. А посередине, в центре, цветёт такой… ровно горящий красный цветок. У него лепестки плавно колышутся и горят тоже голубым цветом с золотым отливом. Иногда на стене, от боли или от усталости, тухнет какой-то участок, и цветок зализывает это мёртвое темное пятно своим лепестком и снова его зажигает, восстанавливая ровное горение. И этого никто не видит, кроме них двоих. Внутреннее кольцо — это муж. Снаружи он крепок и твёрд. Внутри он гибок и горяч, а цветок — это жена. Она всегда пластична своими лепестками, нежна и тепла. Внутри горящее — это их души открытые друг другу. Они друг без друга сразу потухают. Умирают. И если один потух — другой тоже затухает. И они могут сделать друг другу очень больно, души же открыты совершенно? Но они никогда этого делать не будут, если любят друг друга. Это абсолютное табу. Вообще нельзя бить в открытую тебе душу. Она погаснет от боли. Ты сам себе никогда не сможешь этого простить. И даже если ты это забудешь, потом оно всё равно всплывёт — твоё чувство вины перед когда-то любящим тебя. С душой надо очень нежно обращаться, — Стаси замолчала на несколько секунд, думая о чём-то, и глаза её были устремлены в нечто, словно она видела эту пещеру своей сказки наяву. — А если дверь во внутренней стене откроет ключом не жена и не муж, а кто-то другой, у кого почему-то оказался ключ, — внутрь проникает сквозняк и тушит огонь. Иногда удаётся его восстановить, но память о сквозняке остаётся и всё равно остужает священный огонь.

А если эти внутренние интимные двери часто открывают другие люди, даже родня или друзья, пламя постепенно совсем тухнет. Стены чернеют, цветок засыхает, и по полу шуршат грязные ошметки чужого непозволительного присутствия и разрухи. И наружный круг-кольцо крепости разрушается от сквозняка, его уже не поддерживает огонь изнутри, из сердцевины. Все расходятся из этого унылого места. Иногда удаётся кому-то с кем-то другим создать такое кольцо. Только первый печальный опыт делает этот второй огонь не таким сильным и мощным, не таким чистым и всемогущим.

А держать в порядке свою крепость доступно вообще только избранным, способным на глубокие эмоции и духовный взлёт над обыденностью. И способным испытывать чувство восторга от изменяющейся вокруг них жизни, восторга от открытий в душе другого. И что бы ни происходило снаружи, внутри так и горит ровный огонь всепрощающего чувства безусловной любви, преданности, терпения и самоотверженности во имя любимого. И зализывает все появляющиеся морщины, болезни, ошибки, глупости.

Лео молчал, раздумывая над услышанным и одновременно разглядывал Стаси, как будто увидел в ней что-то удивительно странное, чего никогда ни в ком не видел.

— Вот такую я сказку сочинила для себя, — Стаси смущенно улыбнулась, прерывая затянувшееся молчание.

— Красивая сказка, только немного крокодилья. И что, — вот так ровно, без всплесков, без огненных бурь, без стонов?

— Каких ещё стонов?! Зачем они тут? Никаких стонов! Если кто-то застонал — это уже не любовь, а страдание. Хотя в жизни, конечно. бывают страдания, но с любимым и это — только половина от страдания.

— Я вообще-то про другие стоны. Мда. Не ожидал, честно говоря, такой фантазии от тебя.

— А что ты ожидал?

— Так. Попроще всё ожидал. Вы, врачи, — все материалисты и прагматики же? Душу же вы нигде не нашли? Но, всё-таки, я бы огня сюда добавил. Иногда, мне кажется, надо устраивать костёр до неба для веселия души.

— А сгореть не боишься?

— Боюсь, но попробовать очень хочется. Закрыться на все ключи, побольше дров и пусть бы ничего было не разобрать в этом огне, где цветок, где кто гибкий и горячий и с богом!

— По-моему, ты ничего не понял, Лео. Ты ещё туда лохань с водой добавь и будет настоящая баня. Мм?

— Ладно, поживём-увидим, кто из нас прав, моя честная и искренняя подруга, — Лео явно куражился.

— Ты, всё-таки, обиделся на меня? — Стаси испытующе смотрела на него.

— Да не то, чтобы обиделся. Ты во мне хоть одну-то приличную черту характера видишь?

— Лео, я же говорила уже?

— Ну а какая черта у меня самая неприемлемая для тебя, а?

— Самая неприемлемая? Да дерзость твоя!

— Ну-у-у-у! Тогда я идеал! Что же это за мужик, если он не дерзок? Он обязан быть дерзким по определению. И дерзость совсем не исключает всё остальное: и доброту, и нежность. Ну и всё прочее. Ты просто не понимаешь пока кое-чего. Ну, да ладно. Дружба — так дружба, но, как другу, сказать обязан, что я от своих намерений не отказываюсь. А пока, как я понял, у меня на повестке дня уборка внутридомовой территории. Хотя я там ни с кем костра не возжигал. Но мусор накопился, замки надо починить, ключи сменить. Ну и всё такое. Как тебе?

— Делай, что хочешь. Я уже тебе всё сказала.

–Считаешь меня по-прежнему идиотом, гусаром, любителем малинки? Да?

— Я тебя не знаю, Лео. Но твои действия подсказывают мне нечто подобное. Извини.

— Извиняю. С прошедшим тебя. Позвольте Вашу руку, сказочница? — Леон подошел к Стаси и нагнулся к руке, которую она попыталась вырвать. — Стаська, Стаська, до чего же ты ещё дитя. Вляпался я в историю с тобой.

— Сам виноват. Но я думаю, что они всё быстро забудут. Главное не провоцировать дальше никого. Согласен?

–Чего-о-о-о? Ты о чём? О летучке вашей, что ли?! Да мне на всех пофиг, вообще-то.

— Тогда ты про что? На работе неприятности? Из-за меня?!

— Я про то, что я, кажется, попал. И серьёзно так попал. А неприятности у меня совсем в другом месте, дурочка бесстрашная. Можно, я тебя поцелую? По-дружески чисто?

— Чисто по-дружески? Ладно. Можно. — Стаси подставила ему щёку.

— Слушай, так только партийные лидеры целуются, да мужики при братании. Но мы-то, как-никак, друг-женщина и друг-мужчина. Им так не положено, обычные же люди? Губами надо слегка чуть-чуть коснуться.

— Ладно, давай. И тебе уже пора. Десять часов без пяти.

— Я помню, — сказал Леон отсутствующим голосом.

Он опустил её на стул десять минут одиннадцатого. Её ноги не держали, а он, опершись на стол и стул, некоторое время молча смотрел в её расширенные зрачки, потом поцеловал её в волосы, провёл, едва касаясь, рукой по её щеке и ушел, взяв туфли в руки и аккуратно, плотно закрыл за собой дверь.

Надевал он туфли уже на лестнице.

— Ну не пятнадцать же ей лет, в конце концов! Почему я чувствую себя преступником? И это только из-за поцелуя так колотит. И что дальше, уважаемый крокодил? — он с трудом застегнул ремешки своих красивых штиблетов, так дрожали руки.

— Наверное, это был настоящий. Ноги меня плохо слушаются. И он опять сделал что хотел, и все мои призывы коту под хвост. Агрессор… — Стаси стянула с себя одежду, бросила её комком, как самая настоящая счастливая женщина, которая может себе позволить, что угодно, и встала перед раскрытым в темноту окном.

Лунный свет упал на неё, осветив плечи, руки, груди, живот. Ей захотелось погладить себя, и она погладила запрокинутую шею, грудь, живот, скрестила под прохладным ветерком, дующим из окна, руки на груди.

— Какая луна яркая и как высоко! — Стаси подошла ближе к окну, оперлась руками на широченный подоконник, заглядывая через окно вверх на ночную колдунью, ярко освещавшую всё вокруг. — Какая красивая и так блестит, и края облаков сверкают так живописно. Невероятная красота, почему я так мало этого замечаю. Как же хорошо! — Стаси вздохнула и опустила глаза вниз. На тротуаре, прямо под её окном стоял Лео и, не отрываясь, смотрел вверх, но не на Луну. На неё, на Стаси, он смотрел. Было видно, почти как днём, его восторженное изумлённое выражение лица. Задохнувшись от неожиданности, Стаси медленно отступила от окна.

–Ну, всё! И почему я такая идиотка? Боже мой, какой сты-ы-ыд… Как я теперь ему в глаза буду смотреть? Дурацкая луна!!!

— Ну что, Крокодил? — Лео тряхнул головой, сбрасывая наваждение, и опустил глаза, чтобы прийти в себя. — От тебя сильно пахнет палёным. Ну ничего, у неё тоже, похоже, лепестки её расправляться начали, она так гладила себя… Голова ж ты моя квадратная! Как же бы мне утра дождаться и не свихнуться. А она там, наверное, переживает и даже не понимает, какой роскошный подарок мне сделала, дурочка ты моя нецелованная. Губы у неё точно распухнут к утру, — Леон поднял глаза, окно было тёмным, и только тюль колыхался от ветра, наталкиваясь на смутно белеющую за ним фигурку.

— На козырёк крыши и рукой за раму, два прыжка всего…. — он усмехнулся пробежавшей пацаньей шкодливой мысли. — Нет, так не пойдёт, Крокодил. К ней надо подходить только спереди и очень медленно с раскрытой ладонью. Интересно, как долго будут рапорт рассматривать? Ну не меньше тридцати, как всегда. Хотя её же вот проверяли, месяца три назад? Когда она вообще сюда приехала-то? Ничерта не знаю, а уже обязан бы был, если в крокодилы наметился.

–Па, а если я женюсь, ты как на это дело смотришь? — Леон рассеянно двигал фигурами по доске.

— Смотря на ком. Не на Вете, надеюсь?

— Па, я уже сказал про неё всё тебе. Забудь.

— На ком тогда? — Сергей Дмитриевич снял ладью у Леона. — Ты играть думаешь? Или я зря напрягаю свои извилины?

— Пап, ты можешь серьёзно? Что тебе эти шахматы дались? — Леон смахнул рукой все фигуры.

— Нет, ну если так серьёзно, я — весь внимание, Лео. Кто она?

Лео не хотел раскрывать отцу сразу, кто она. Не хотел вмешательства заранее восторженного мнения.

— Врач, по распределению сюда направили. Я тебе о ней уже говорил. — Леон отошел к окну, не в силах справиться с волнением.

— Это какая же? Не та, случаем, которая с тобой и общаться не хотела?

— Та самая.

— И что? Уже замуж за тебя согласна? Быстро девушка решения свои меняет. Что так?

— Ничерта она не меняет. Напридумывала сказок всяких и кормит ими. Идеалистка.

— Идеалы — это совсем не плохо. Но когда они овладевают человеком, или массой людей — они становятся страшной силой. За них на костры восходили в своё время. Или смерть всему человечеству готовили. У неё-то какие идеалы?

— Семейные. Шаг вправо, шаг влево — расстрел!

— А это прекрасные идеалы. Русь на этом выстояла. Чем плохо? Ты боишься своего… темперамента?

— Да причём тут мой темперамент? Тем более, что по большей части — это анекдоты, не более того. Я боюсь? Да, боюсь. Она такая вся прозрачная, муть недопустима совсем, а желающие найдутся, обязательно. Та же Вета, она из пальца насосёт бассейн дерьма и искупает в этой грязи.

— Ты чувствуешь за собой конкретную вину? — отец пытливо взглянул на сына.

— Да нет. В случае с Ветой — это просто тупое раздраженное самолюбие бабы. Видимо мать со своей подружкой её накрутили, обнадежили, меня не спросив. Вот и получаю теперь сугубый интерес. Я ни при чём, отец.

— Ну, тогда проще. Понимаешь, некоторые вещи, женщинами… как бы это сказать… считываются на подсознательном уровне.

— Отец, я курс психологии очень хорошо изучал. Конечно, считываются. Но эта… она, как пионерка-комсомолка. Чёрно-белое у неё всё пока, понимаешь? Детская психология почти. Сказки придумывает про безоблачные, буквально небесно-голубые выси. Мне страшно разрушить этот мир.

— Она врач?

— Да.

— Тогда ещё неизвестно, какой там на самом деле у неё мир. Атлас медицинский она точно рассматривала и изучала, не придумывай ненужных сложностей и с детской психологией ещё.

–Да я не про то. Это само собой. Я про идеальность и уверенность, что это так и будет. Она согласна только на вечную, непреходящую любовь, на такую, за которую и жизнь отдать не жаль.

–А что? Это хорошая мысль. В принципе я с ней согласен, сын. Я сам о такой мечтал. Только видишь, как обстоятельства вмешались в нашу жизнь. Тут никто не виноват. Я твою мать, какая бы она ни была, до сих пор, может, даже люблю. Но она тоже, наверное, не виновата, что из обычного тела никуда не выпрыгнешь, а оно нам многое диктует. Ещё как диктует, пока молоды. Жаль, что так получилось, но что поделаешь. Война! Короче, нормальная девочка у тебя. Она-то согласна за тебя пойти?

— Она пока этого наверняка не знает. Догадывается, может. И сопротивляется. Я так подозреваю, что у неё где-то на подкорке сидит правило, что нужно несколько лет «подружить», ну… так… за ручку держась, походить немножко, года два-три так, потом уж о любви думать. У неё даже парня не было ни разу.

— Почему уверен?

— Потому. Для неё простой поцелуй — грех большой, если без любви. У неё это на лбу написано, — Леон улыбнулся чему-то своему.

— Ну при этом — не факт, что у неё нет того, о ком она мечтает, может быть. И как же быть? — Сергей Дмитриевич с удивлением наблюдал за своим сыном, обычно беспечным и довольно циничным парнем.

— Никак. Рапорт подам завтра. Пока суть да дело — успеет ко мне привыкнуть. А если кто-то там есть, — пусть обломится, я помогу.

— Ну-ну. Только ты ей сразу про себя расскажи. Сам. Без подробностей, но доходчиво. Ты её этим только убедишь в своих намерениях. Иначе — труха одна может остаться. А так она сама её подметёт, и переживёт, если ты её убедишь и покоришь Надо быть честным, это хорошее правило с женщиной. Но может ты себе всё это напридумывал? Новенькая девушка, просто повышенный интерес? А, Лео?

— Да нет, па. Новеньких тут много. А в ней есть то, о чём каждый, наверное, мечтает. За всей этой наивностью — такой интерес и страсть к жизни. Уверена, что у неё особенная миссия на земле, как у врача. Такие за своими декабристами в Сибирь ехали. Она с детства такая, с повышенным чувством справедливости. И абсолютно бескомпромиссна, как комсомолка перед расстрелом. Кино это дурацкое смотрит и всё за чистую монету принимает, смеётся и плачет. Журналы читает и всё выписывает, выписывает… На память, говорит, надеяться нельзя, на кону — жизнь человека может быть. Всё по высшему разряду, короче, должно у неё быть.

— Нормально. Без такого отношения к делу мы бы ничего не достигли и здесь. Нормальная девочка. Надо брать, если сумеешь, — отец лукаво усмехнулся.

— Сумею. Была бы цель… Спокойной ночи, па.

— Спокойной, сын, если она у тебя спокойная будет? — отец внимательно смотрел вслед сыну, он впервые видел его таким. Задумчивым и ошарашенным одновременно.

Ночь, как и следовало ожидать, не была спокойной. Собственно её как бы и не было. Она сама по себе была, конечно, но — без сна. Стоило Лео закрыть глаза, как перед глазами начинал колыхаться от ветерка завиток на шейке; носик её морщился от какого-то усилия мысли; рука, теребившая постоянно карандаш, или губы, обнимающие тот же карандаш в задумчивости. Тогда в читалке, он целых три часа незаметно подглядывал за ней.

И все эти часы в нём пробуждался и вставал во весь рост мужик, страстно желающий схватить эту нимфу и унести её из её леса с цветами, улыбками и бабочками в его дремучую крокодилью пещеру страсти и покорного восторга. И её расширенные зрачки, тёмные и мерцающие в сумерках, возникая перед глазами, тянули его в самую глубину той пещеры, сжимая низ живота мягкими объятиями томительной муки.

Но не говорить же обо всём этом с отцом, да и вообще мужики ни с кем об этом не говорят, но уютное место для неё в своей пещере он обязан был приготовить. Он его и готовил всю бессонную ночь, по нескольку раз возвращаясь к сомнениям и опасениям в отношении собственной профпригодности к роли мужа. К пяти утра взошедшее солнце окончательно рассеяло все неувязки и неуверенность.

Леон решился бесповоротно.

В конце концов, любые вопросы разрешимы, когда в качестве приза там, в своём общежитии, живёт и, наверное, мирно спит сейчас его нимфа, с завитками и с таким изумительным носиком. «Смешная. Так испугалась, но всё-таки не ушла.» — и когда он мысленно взмолился: «Ну, покажись же ты мне, глупенькая!» — она подошла к окну и наблюдала за ним из-за тюлевой занавески, не понимая, что лунный свет всю её делает отчетливо видимой и так. За занавеской.

Но, кроме этого, было ещё что-то в ней, обволакивающее уютной чистотой и надёжностью: «Наверное все кошки и собаки в деревне к ней ластятся, о колени трутся, — почему-то вдруг подумалось ему. — Всем хочется к ней прикоснуться. И отцу она однозначно понравилась, тоже захочет тапочки ей приносить, как верный Тузик.» — Лео ухмыльнулся и забылся на полчаса недолгим сном.

А нимфа совсем не спала.

— Что со мной происходит? Неужели я такая легкомысленная, что просто один, — нет, уже же — целых два! — поцелуя совсем меня расплющили? Глупость какая. И почему он босиком вышел в коридор? Там не всегда бывает чисто. Но на улице же он в туфлях стоял? Или без? Господи, о чём я думаю своей дурацкой головой? И как я могла так высунуться? Просто ужас. Хотя…. Я же не специально…. Ещё не хватало, чтобы специально! Боже мой! Что со мной? Но какое у него было изумлённое лицо! Чему он так изумился? Моему дурацкому появлению в виде голой нимфы? Или…. Да нет. Может он и не разобрал ничего? Всё-таки ночь… Нет, светло было, как днём, видел он, конечно, всё. И почему помахал окну? Меня же там не было уже? Не мог же он меня видеть за шторой? Боже мой, и почему он так поступил? И не боялся отпор получить. А вполне бы мог, если бы это был, например, тот, длинновязый с танцплощадки. Нет, это было бы совершенно невозможно, совсем! Это так противно должно было бы быть с тем. Господи, а с Лео это не противно? Совсем не противно. Наоборот. Я даже не представляла, что это так волнующе. — на глазах Стаси навернулись слёзы волнения. — Ну, всё! Теперь ясно, как он охмуряет всех девушек тут. И я тоже попалась в его хитросплетённые сети. Но он мастер тогда по плетению таких сетей. Лена же предупреждала об этом. Дыма без огня не бывает. Конечно, не бывает. Я просто немного увлеклась воспоминаниями детства и поддалась его мужскому напору, вот и всё. Но на этом я точно остановлюсь. Больше он к моей комнате и близко не подойдёт. Ну почему все красивые мужчины такие? Бесстыдно настойчивые, даже пошлые. Пошлые? С чего это я такой вывод сделала? Ну, да. Немного пошлые. И почему у него глаза были такими тёмными и почти несчастными? Как будто я его выжала? Это он меня выжал, как тряпочку и бросил одну, и ушел босиком, — слезинки, одна за другой незаметно стекали из глаз Стаси по щекам, впитываясь в подушку. — Вообще чушь какая-то. И слава богу, что ушел, если бы он два раза меня поцеловал, я бы просто стекла со стула мокрой лужей. Боже мой, какая же я оказывается слабая и неустойчивая. Надо просто взять себя в руки и больше не поддаваться его наглым выпадам. Но мне было даже приятно потом, что он случайно увидел меня. В принципе у меня красивая грудь. Красивая? Он тогда говорил, что у меня соски, как у козы, в разные стороны. Как это в разные стороны? Обычные. Надо будет утром рассмотреть, как следует, но, по-моему, всё-таки, она красивая. Хотя, фиг знает, какая она там у других девушек? И раньше я на это вообще внимания не обращала. Молочные железы и есть — молочные железы. Нет, пожалуй, у меня грудь слишком маленькая, всё-таки. И почему это всё враз меня так накрыло? — слёзы опять сами по себе потекли по лицу. — Я даже заснуть не могу. Надо считать баранов: один, два, три.. восемь… тринадцать, а у него очень приятные волосы на вид, почти волнистые и такие густые. Даже жаль, что так и не узнаю, какие они на ощупь… сколько там баранов прошло? Я сбилась. Надо начать сначала и только считать баранов, всё! Завтра же на работу. Один, два, три, четыре… семь, скольких же девушек он здесь покорил? Какая я по счёту буду? А разве он и меня покорил? Ничего подобного. Он меня не покорил. А почему же я о нём всё время думаю? И руки у него были такими сильными и мягкими одновременно, он меня обнимал, как будто бы качал на руках… Чёрт! Спать! Немедленно. Так, там было пять баранов? Или шесть? Господи, боже ты мой, сколько там было этих дурацких баранов?! Надо встать и попить воды. Нет, не надо. До туалета потом совсем не хочется бежать. Тут так уютно, как у него в руках. И губы такие властные, настойчивые… Господи! Неужели я совсем падшая женщина? Внизу всё скрутило, как в тугой узел. Не должно тело так реагировать на душевные переживания. А как должно? Скорее бы уже на работу, на люди. Там этот морок точно с меня спадет. На часах… четыре? Можно ещё три часа поспать. Просто надо лежать не шевелясь и считать баранов… Один, два, три… его не было тогда всего три дня и я соскучилась. Я соскучилась? Соскучилась однозначно. И он это почувствовал, поэтому так и повёл себя… смело. Неужели он всем дарит такие… радиоприёмники? То есть не радиоприёмники обязательно, конечно… Он так подкупает своих жертв? Господи, вот когда всё это началось! С радиоприёмника! А до этого? На крыльце… это что было? Печать он поставил, видите ли. А чего я на него-то злюсь? Сама во всём виновата: «Ой, здравствуй, Лео!» Вот тебе и здравствуй… А как мама с отцом познакомилась? Ах да, в геологической же экспедиции. Она, студентка-медик, была одна среди мужчин, и папа, тогда ещё студент, напросился в экспедицию на каникулы, сразу взял над ней шефство. И это было так романтично. Тайга, геологи. Там хоть у кого голова кругом пойдёт — такая красота вокруг!

Стаси даже не представляла, сколько там москитов и мошки кружило над её родителями и совсем не давало им целоваться в их противомоскитных масках.

Она так и не сосчитала даже до двадцати белых баранов, не говоря уже о чёрных тысячах облаков сгустившихся над её измученной полугреховными мыслями головой. Она встала с первыми лучами яркого солнца, и пока остальной, видимо не такой грешный, как Стаси, народ безмятежно спал, спокойно поплескалась в душе, с удовольствием почистила зубы, как когда-то её учил это делать папа: «Тридцать раз вниз-вверх, тридцать раз слева-направо снаружи, тридцать раз изнутри, а потом язык и нёбо» — . Так весело считая, они с отцом чистили зубы, и до сих пор она любила эти три минуты воспоминаний, посвященные только ему. Папе.

— Как же жаль, что отсюда нельзя звонить. Как там мама? Отпуск не скоро, почти через год. Хорошо, что хоть письма стало можно слать, пусть распечатанные, много ничего не расскажешь, не спросишь, но всё-таки — живая весточка. Раньше вообще, говорят, ничего писать было нельзя.

Особый Режим — главное слово этого Города — властвовал здесь надо всем и всеми.

Стаси тщательно причесалась. Критически посмотрела на себя в зеркало: небольшая бледность и подглазники выдавали бессонную ночь. Чтобы хоть чуток понравиться себе, припудрила пудрой, подаренной мамой, носик, блестевший, как намасленный, от невольных слёз, пролившихся этой ночью на подушку. Вчерашнее штапельное синее в белый горошек платье с белым воротничком, небрежно брошенное ею на стул, отомстило тем, что требовало основательной глажки, но в такую рань идти за утюгом было неприлично, да и давала соседка этот замечательный электрический утюг неохотно.

— Вот! Надо с этой зарплаты выделить деньги на утюг. Сто двадцать рублей дорого, но это же на всю жизнь покупка, как и электрочайник Обязательно куплю, и что же мне надеть сегодня? Платье выходное? Нет, иначе совсем не в чем будет на танцы ходить, это тёплое, с длинным рукавом, жарко в нём будет. — на последней вешалке висела пара: юбка и блузка, — вот, то, что надо. Строго и спокойно, настоящий доктор, — надев наряд, Стаси повертелась перед стеклом открытой рамы, ловя своё отражение.

–Теперь бутерброд с сыром и стакан кефира… — Стаси достала из-под льняной салфетки, краями опущенной в кастрюльку с холодной водой, бутылку с кефиром и кусок масла, плавающий в воде, как поплавок. Так оно долго не прогоркало и было относительно прохладным даже в жару.

Стук в дверь не дал ей даже бутерброд сделать.

— Открыто. Входите.

— Стася, там твой под окнами стоит. Уже минут десять. Точно тебя ждёт, на окна всё взглядывает, я думала он тут случайно, а он не случайно, знаешь, девочки говорят….

— Спасибо, Света. Извини. Я тороплюсь сейчас.

— А, ну да, так я пошла?

— Да. Иди, Света. Спасибо.

Лео, присев на крыло своей кофейной «Победы» напротив общежитского крыльца, невозмутимо здоровался с проходившими мимо знакомыми и часто взглядывал на окно Стаси, надеясь увидеть её там.

— Нет, это уже ни в какие ворота не лезет! Это уже наглость! Вот не выйду и всё! Пусть делает, что хочет. А может он вовсе и не меня ждёт? С чего это я решила, что меня? Стаси подошла к окну, и тотчас Леон встрепенулся, помахал рукой и галантно открыл дверь, как бы приглашая в салон.

— Что он вытворяет?! Вот и пусть стоит. Мне сегодня к десяти. А его «производственное подразделение» с восьми работает. Вот и посмотрим, кто кого перестоит! — стук в дверь отвлёк Стаси от мстительных и возмущённых мыслей.

— Да, входите, открыто.

— Стаська, там Воротов фортеля выдаёт, посмотри в окно. Это он тебя ждёт. Точно. Все девчонки хохочут в кухне.

— Да? Мм. Спасибо. До свидания, — Стаси закрыла дверь за соседкой, спустила масло и бутылку обратно в воду, накрыла мокрой холодной салфеткой.

Леон стоял, задрал лицо к солнцу и, казалось, беззаботно наслаждался теплом такого солнечного праздничного дня, только и отсюда было видно, что он не спускает глаз с окна Стаси. Когда она снова подошла к окну, чтобы сердито махнуть ему рукой, чтобы он убирался подобру-поздорову, он, наивно улыбаясь, вопросительно показал рукой: «Мне подняться к тебе?» Стаси погрозила ему кулаком, на что он просто расхохотался, радостно и счастливо.

— Господи, за что мне это? Теперь и в магазин не зайдёшь спокойно, и так все шушукаются за спиной. Интересно, все окна облеплены любопытными или только половина? И есть даже не могу, — свирепо думала Стаси, мечась по комнате, укладывая в чемоданчик всё необходимое для работы и проверяя свою дамскую сумочку, всё ли, нужное для женской нормальной жизни, там на месте: деньги, пудра, маленькое очень старенькое прямоугольное зеркальце с матовой стороной на обороте и с надписью белыми буковками: «С любовью» — папин подарок, носовой платочек, обвязанный мамой нежными кружавчиками по краю, проверила торопливо, лежит ли в нём её талисманчик? Лежал талисманчик. Записная книжка и автоматическая чернильная ручка. Всё было на месте. — Вчера с этой дурацкой луной вообще ничего не прочитала! Ну, сейчас он у меня получит! Дон-Жуан сельского разлива.

Как только Стаси выскочила на крыльцо, Лео, стремительно перепрыгивая через ступеньки, рванул к ней навстречу, подавая руку.

— Прекрати этот балаган, Лео. Уже не смешно. Нам надо серьёзно поговорить, только на этот раз, пожалуйста, я тебя очень прошу, давай без этих твоих дон-жуанских штучек. Они на меня не действуют. Совсем не действуют, — добавила Стаси упрямо, чтобы он точно не сомневался в этом.

— Ты что имеешь в виду, Стаси? — примирительно и как-то слишком спокойно спросил он, усаживая её на переднее сиденье, закрывая за ней дверь. А потом обошел капот спереди, на ходу доставая из кармана брюк ключи от машины, и так изогнулся при этом, что у Стаси просто дух захватило от силы и ловкости мужского тела, принадлежавшего этому дурацкому Лео.

— Ты о чём, Стаси? — повторил он, садясь в машину и вставляя ключ в замок зажигания.

— Зачем ты ни свет, ни заря приехал и устроил этот цирк для половины общежития?

— Почему же половины? Даже обидно. Во всех окнах мордашки торчали, насколько мне было видно. У тебя во сколько сегодня приём начинается?

— В восемь, — уверенно солгала Стаси.

— В восемь? Разве? По-моему, в расписании у тебя сегодня приём с десяти? Я ошибиться не мог.

— У меня сегодня работа с карточками.

— А, то есть, это дополнительно? Ну и лады. Успеем.

— Что успеем? — Стаси едва сдерживалась в своём праведном гневе.

–Да я тебе место одно хотел показать. Пацаном там часто любил бывать и сам себе пообещал, что приведу туда когда-нибудь свою любимую девушку. Покажу ей мой мальчишеский секрет. И ещё я кофе с собой в термосе взял и бутерброды с колбасой, и абрикосы. Пир устроим. Хорошо? Пусть сегодняшний день начнется волшебно.

— Да он и так уже волшебно начался. Ты преуспел. Лео, скажи мне честно: зачем ты всё это творишь? Тебе скучно? Приключений не хватает? Список побед хочешь увеличить? Зачем?

— Я тебе там всё это объясню. Потерпи чуток. Ну пожалуйста. Не порти мне настроения, а?

— Хорошо. Потерплю. Но это в последний раз, я тебя предупреждаю.

— Хорошо. Я думаю, что так и будет. В последний раз.

Стаси недоуменно взглянула на него. Он улыбался.

Ехали недолго, когда кончился асфальт, въехали в сосновый лес, с едва заметной дороги свернули на совсем глухую тропинку и проехав метров двести остановились.

— Тут двадцать метров надо пройти, тропинка нормальная раньше была, сейчас заросла, но идти нормально. Могу на руках понести, если трудно, давай сумочку твою понесу? — Лео протянул ей руку, во второй у него была корзинка с термосом и свёртками с едой

— Сама понесу. Не глупи. Тоже мне Сусанин. И куда мы прёмся вообще.

–Фи, как грубо. Стаси. «Прёмся». Сейчас тебе стыдно будет за такой примитивизм. Смотри!

В низине перед ними расстилалось озеро. Справа вдалеке виднелись строения Города. Они с Лео стояли на каменистой горке, покрытой лесом.

— Иди сюда, — Лео потянул её за собой вниз по склону через кусты вишняка усеянного зелёными продолговатыми ягодами.

Под горкой было нечто вроде каменной ниши, скрытой от глаз со всех сторон. Большие гладкие валуны заменяли скамьи, в самом центре между ними было старое костровище с чернеющими мелкими древесными углями, обложенное булыжниками.

–Это моя пещера. Возможно это было любимое место каких-нибудь неандертальцев. А что? Вполне уютно, сухо. Я тут даже ночевал несколько раз, всё мечтал удрать отсюда куда подальше. Садись, — Лео раскинул на одном булыжнике свой теплый джемпер. — Сейчас пировать будем и завтракать заодно. Нравится вид?

— Очень. Красота и такая тишина…

— Вот-вот. Если бы не катера сторожевые, вообще красотища бы была. Я сейчас тут веточку запалю, чтобы комарьё не доставало, ну пропахнем немного дымком. Ты как, не возражаешь?

— Не возражаю! — сердито ответила Стаси, припечатывая на щеке нахального комара.

— Вот и славно, — сосновая ветка резко вспыхнула смолянистыми иглами, занялись и другие мелкие сучки, веточки, которые Лео привычно и быстро насобирал тут же в отдельную кучку, чтобы было что подбрасывать для «дымка». — Держи кружку, только она горячая, на камень поставь, пусть малость остынет, бери бутерброды.

Они молча и сосредоточенно ели, Стаси сердилась, а Лео послушно молчал, наблюдая за ней, пока, наконец, не расхохотался: «Мы с тобой едим, как работаем. Давай веселее на мир смотреть».

— Лео, а мне совсем не смешно.

— Просто у тебя неразвитое чувство юмора.

— Зато у тебя — чересчур. Ты разве не понимаешь, что небрежно играешь с серьёзными вещами, с моей репутацией в данном случае. А кстати, на каком тут валуне Вета твоя сидела? Я случайно не на её месте сижу? — сказав это, Стаси упрямо вперилась глазами в какую-то далёкую точку, не желая видеть его глупое и самонадеянное лицо.

— Стаси! Ты сейчас… Так! Нам надо кое-что прояснить на будущее… — Леон зло отбросил в сторону недоеденный кусок бутерброда.

— Ты чего едой швыряешься? Бог накажет, — по-старушечьи рассудительно сказала Стаси, явно кого-то копируя.

— Я братьям нашим меньшим подарок сделал, если что так. Они тоже есть хотят. — Лео вскочил с валуна и, повернувшись спиной к Стаси, смотрел на озеро, засунув руки в карманы: «Спокойно, спокойно, крокодил. Об этом меня отец и предупреждал, надо быть честным, иначе двусмысленность, как ржа заест», — Лео повернулся к Стаси: «Ты меня сможешь молча в течение пяти минут послушать? Потом я выполню любое твоё желание. Обещаю».

Стаси, по-прежнему упрямо смотря в даль озера, держала кружку двумя руками и прихлёбывала горячий кофе мелкими глотками.

— Мне необходимо тебе рассказать про себя, иначе дальше ничего не получится.

— Ты опять собираешься отчитываться передо мной? В своей жизни? Зачем, Лео?

— Стаси, ты можешь мне просто подарить пять минут твоего молчания? Нет, десять. За пять не успею.

— Хорошо. Время пошло, — шутливо сказала Стаси, поставив пустую кружку на валун, и встала рядом с Лео, сумочка, случайно столкнутая её рукой, раскрывшись, мягко упала на землю.

— Я встану сзади тебя, мне не так просто пойти на этот разговор. Понимаешь…

— Можешь вообще молчать. Мне тут и молча нравится, — Стаси насмешливо наблюдала, как он обходит её.

Лео, обняв её сзади, прикрыл ладонью её рот: «Стаська, ну помолчи ты, ради Бога? А?»

Она молча кивнула, в конце концов, каждый имеет право на последнее слово.

— Стаси, — Лео склонился совсем низко к её уху, — я очень люблю тебя. И не просто люблю, а страстно, как старец любит в последний раз. Две недели я совсем не могу ни о чем думать, кроме… этих вот, — он легонько дунул на её пушистые завитки на шее, невольно вспомнив: «Чистейшей прелести чистейший образец…»

Конечно, он же предполагал, что она дернется, и поэтому крепко сжал её за плечи: «Ты обещала! Помолчи, пожалуйста… помолчи. Я понятия не имею, что тут тебе нарассказывали про меня. Но реагируешь ты на меня неадекватно как-то. Начну по порядку. Во-первых, Вета мне никто и никогда «кем-то» не была. Она — дочь подруги моей матери. Точка. И что она там про меня тебе напела — всё чушь собачья и враньё. Я с ней только танцевал пару раз и был на дне рождения в числе прочих гостей раза три. Всё. Точка. И было это давно, год назад. Если тебя сугубо интересует — я её не целовал. Только в щёчку, поздравляя…

— Да мне всё равно, кого ты там целовал и куда! — Стаси взорвалась.

— Да? А чего же ты так нервничаешь и язвишь по её поводу? — съехидничал он, как десятилетний мальчишка. — Ты всегда правду говоришь, или только когда тебе выгодно, а Стаси? И помолчи! Ну пожалуйста! У тебя будет ещё достойный повод вылить на меня целую лохань презрения, я сам тебе сейчас предоставлю такую возможность. Я-то честный всегда, ну, почти всегда… — Леон осторожно выпустил её плечи из рук, как бы опасаясь, что сейчас ему «прилетит». — Вот так и стой, — он тяжело вздохнул, упершись глазами в такие любимые завитки на её шейке.

— Понимаешь, Стаси, мы разные. Вы и мы. Ну, так, видимо, задумано в природе. Мы за завоевание, вы за сохранение. Вот чего ни коснись — именно так и будет, или вы это так умеете всё поворачивать?

— Ты это — о чём?

— Да хоть о чём. Вот я сейчас расскажу тебе о себе, и во всех случаях я буду выглядеть в твоих глазах разрушителем устоев, завоевателем или козлом. А они… впрочем, о них — ни слова. Я сам во всём виноват. И ты будешь меня презирать и ненавидеть. Некоторые говорят, что о своих похождениях лучше молчать, как рыба об лёд, и всё отрицать. Наверное, так спокойнее. Никто же никого за ноги не держал? Пойди, докажи? Можно и так, только тогда ни за что не получиться создать ту крокодилью крепость, сказочку о которой ты придумала…

— Это я для себя только, и тебе совсем не обязательно…

— Стаська, помолчи, а? Я же, как на исповеди перед тобой сейчас, думаешь легко? — Лео помолчал, набираясь решимости, и легонько обнял её за плечи снова.

— Понимаю я, что это твоя сказочка. Но она и моя уже тоже. Я хочу стать той стеной крепости, внутри которой будешь ты царствовать и гореть, и где не будет ни одного сквозняка или тёмного пятна на моей стене. Я понимаю, что ты мне не особо доверяешь, обо мне что, действительно много болтают? — Лео наклонился, пытаясь заглянуть её в лицо. Лицо было непроницаемо. И только её губы тихо проговорили: «Вполне достаточно. И я сама уже имела случай убедиться в твоём…»

— А вот это ты не сваливай в одну кучу! Я просто хотел понять, есть у меня хоть малейший шанс на твою благосклонность, мисс образцовость.

— И? — губы Стаси скривились в ироничной улыбке.

— Есть. Точно! — Леон прошептал ей это в самое ушко.

— И ничего ты не понял…

— Всё я понял, поэтому так и лезу на рожон. Ты свои зрачки видела? А я видел, — не дожидаясь ответа, со вздохом облегчения сказал Лео. — Они у тебя расширились во всю радужку, как и у меня, наверное. Аж, мозги закипели.

— Причём здесь мои зрачки? — безуспешно пытаясь вырваться из его рук, зло спросила Стаси.

— Притом. Это же безусловный рефлекс на приятное сексуальное возбуждение? Если бы я тебе был противен, то схлопотал бы по уху. А я не схлопотал. И вообще, Луна в тот вечер была великолепная!

— Лео! Это нечестно.

— Конечно. Нечестно. Я всю ночь, как больной, по саду мотался, комаров кормил, думаешь легко? Ладно, ты сейчас непримиримо возмущена, а я, хоть и гад, но беззащитный абсолютно. Короче, я продолжу… — Лео выдохнул, «ухнув» по-спортивному.

— В общем, Стаси, я давно уже не мальчик, а мужик во всех смыслах, — Стаси только головой покачала, вздернув возмущенно брови. — И произошло это очень давно, когда я в академии ещё учился, сто лет тому назад. Жил в общаге во время сессий, парни все взрослые, и надо мной подтрунивали все, что я желторотый папенькин щенок вислоухий. Да и меня самого этот вопрос полов очень сильно уже интересовал. Но это же нормально в двадцать лет? Ты как думаешь?

— Я никак не думаю. Отпусти меня домой.

— Ну, уж нет. Погибать, так погибать с музыкой. Я вообще-то тебя об этом, как врача, сейчас спросил. Я читал, что это нормально, ну так вот, не только я так про себя подумал. Нас, курсантов, старшие офицеры иногда просили что-нибудь там погрузить, выгрузить, мебель в квартире помочь переставить, или затащить на этаж, ну, короче, использовали по-товарищески там, где была нужна дурная сила. Однажды и я по просьбе нашего капитана затащил в его квартиру его жене кучу барахла всякого. Стол, стулья. Чаем напоила с пирожками, ухаживала, как за… короче, узнал я, какая мягкая кровать у нашего капитана.

— И как? — Стаси была напряжена, как струна, с ней впервые мужчина так откровенно говорил о таких интимных вещах, и почти спокойно.

— Никак. Я так и не понял, из-за чего этого «такого» моя мать отца предала. Упражнение с известной в принципе конфеткой в конце. Как собачка на арене. И имени я даже у неё не спросил, не интересно было. Но я стал чувствовать себя увереннее. Парни это каким-то нюхом почувствовали, ржать перестали. Я стал, как все. А потом, года через два, я как-бы даже почти влюбился и тоже в очень взрослую женщину, замужнюю, работала в академии ассистенткой на кафедре. И муж у неё нормальным мужиком оказался. Не понимаю, чего ей-то не хватало? Ну, я-то понятно — развязался кобелёк, ходил, глазами рыскал. Мужа увидел — и как отрезало, не захотел ему пакостить.

Стаси готова была провалиться сквозь землю от возмущения и стыда, и раздражения и, как ни странно, она ещё и переживала из-за сочувствия к нему, ко взрослому растерянному мужчине, который так нервно и напряженно вздыхал и держал её за плечи дрожащими от волнения руками.

— Стаси, я понимаю, что причиняю тебе неприятные минуты сейчас, ты потерпи, а? Пока я всё это дерьмо не выкину из души, ради нашей же чистоты и доверия, уже ни ты, ни я покоя знать не будем. Мне, правда, тоже до тошноты это всё противно, но я тебе врать даже в малости не хочу. Это почти всё. Была ещё пара эпизодов, но это чисто по-пьяни, неразборчивая мужская офицерская сволота, просто почти обязательная физкультура после пьянок каких-нибудь «по случаю» Даже лиц не помню, стыдоба полная. Москва большой город, мимо пройдёшь — и не узнаешь ту, с кем вчера заснул. Гусарство дешевое холостяцкое.

–Значит, правильно тебя здесь гусаром называют? Кроме того, ты ещё и кутила, — Стаси уже почти смирилась с ролью исповедника.

— Гусаром? А это по другой причине. Это за мои джентельменские подвиги. Здесь нет ни одной, кто может меня обвинить в холостяцких мужских приключениях. Да, танцевал, провожал до крыльца дома, угощал пироженками, но… всех, и только один раз. На второе свидание с кем-то идти не хотелось, второе свидание — это уже обязательство на шее. Исключения я ни для кого не делал никогда. И кутить я давным-давно перестал. Просто у всех мальчиков такой период идиотского бахвальства мужского бывает. У нормальных — всё быстро проходит. Давно прошло, потому что бессмысленно и неинтересно. До сих пор было именно так.

И вот появилась ты, но это совсем другое дело, поэтому так много шума сейчас вокруг нас.

— Много шума?

— А ты не чувствуешь? Сама же говорила, что шушукаются. Я и то взгляды наглые ловлю, так бы и съездил иной раз, но… я же джентльмен. С дамами не дерусь. И вообще, Стаська, я хороший… ну не плохой, по крайней мере, мужик. Лежу, где положат, ем, что дадут, делаю, что велят. И в эксплуатации прост, удобен, ласков и горяч.

— Мм. Это и видно, — Стаси, обернувшись, скосила глаза на его вставшие колом брюки.

–А! Ну так это инстинкт же! И вообще, я — мужик, а мужику положено быть всегда готовым…

— Вот-вот. Всегда. Да уж. Лучше бы, да некуда.

— Стаси! Но я, ведь, на тебя среагировал? Ты что хочешь, чтобы я тормозом был что ли? — Стаси решительно освободилась от его рук, зло тряхнув плечами. — Слушай, Стаси, — Лео рассмеялся, — а ведь ты даже целоваться не умеешь.

— И что? — она смущенно отвернулась.

— Да ничего. Смешно. Ты уже скоро…

— Ну-ну? Договаривай. Старухой стану? Ты это хотел сказать? Да ведь? Ну и пусть. Знаешь у Омара Хайяма есть что-то такое… « уж лучше быть голодным, чем что попало есть». И я с ним согласна. И лучше я буду заниматься наукой, если он не… ну сам знаешь что.

— Мм. Понятно. — он немного помолчал. — А я думаю, что просто тебе в чём-то недоступна пока другая, интимная часть человеческой жизни. Вот ты и отгораживаешься от реальности сказками своими. И морочишь голову нормальным… ты чего, Стаси? — Стаси куда-то вглядывалась внимательно и восторженно, и только веки её трепетали, как в трансе.

— Ты чего? Стаси?

— Замри! — шепотом приказала она ему, медленно присаживаясь на корточки.

— Что такое-то? — также шепотом, и тоже присев, переспросил он её, недоуменно вглядываясь в том же направлении, что и она. Но при этом он успевал деловито собирать веточки и сор, валявшийся рядом, для дальнейшего дымления.

— Смотри, — прошептала она, — всё остановилось… Даже на осине листья молчат. И вода — абсолютное зеркало. Сказочная тишина… — и где-то тут же раздался треск дроби клюва дятла.

— Нормальная тишина. Ничего особенного… — Лео с удивлением вглядывался в восторженно-отрешенное лицо своей, не от мира сего, подруги. Подкинутые ветки задымили с новой силой, потом вспыхнули, отгоняя комаров, на которых никакие «волшебные» мгновения тишины не действовали.

— Да нет, Лео. Это было абсолютно волшебное мгновение. Но я его запомнила. Как жаль, что нет такой волшебной штучки, чтобы — раз! — и это мгновение уже навсегда с тобой. Забыла — достала, посмотрела и снова вспомнила, и очутилась, как бы там, и всё снова почувствовала. Да ведь? — она подняла на него глаза оторвавшись от глади озера, уже подернувшейся лёгкой рябью от прилетевшего ветерка.

— Вот! Я же говорю, ты запросто можешь все самые трепетные чувства мои просто уничтожить. С тобой рядом сердце влюблённого мужика кровью обливается, а тебя восхищает лишь гладь озера. Да ведь?! — насмешливо передразнил он её, сидя на корточках и складывая в сумочку выпавшие вещи. — Вот, возьми сумочку твою, упала, я всё собрал, пока ты мечтаешь тут.

— Ты не понимаешь, Лео. Под этой гладью растут, распускаются и умирают растения. Плавают рыбы в глубине. В тине из икринок вылупляются мальки. Там бурлит жизнь. А оно прячет всё это в себе и так величественно, бесстрастно и покойно надежно сохраняет это всё в себе. Как наука. Она до поры до времени также таит в себе знания, открытия, истины.

— Мм. Сохраняет. Только рыбу тут, говорят, пока не стоит ловить, не исследовали надежно этот вопрос, это так, к слову. И это — просто озеро. Ну и пролетело мгновение тишины, и что? А мы — люди на берегу этого озера. И нам «бесстрастно и величественно» жить невозможно. Это неправильно.

— А в науке тоже можно быть страстным. — запальчиво сказала Стаси, но большой уверенности он в её голосе не услыхал, она растеряно что-то искала в сумочке.

— Лео, а где она лежала?

— Кто?

— Да сумочка же!

— Вот здесь, рядом с тобой. Что-то выпало?

— Выпало… — Стаси несколько раз тряхнула платочком и стала шарить глазами вокруг валуна и даже отгибала рукой траву, росшую под самым основанием камня.

— А что потерялось-то?

–…такой малюсенький свёрточек в фантике из-под конфеты, такой целлофановый фантик, почти прозрачный… его трудно увидеть даже тут…

— Фантик?

— Ну да, прозрачный…

— И что в нём было? — как-то растеряно спросил Лео.

— Почему было-то? Есть. Мой талисманчик такой…. — Стаси медленно подняла голову и встретилась с виноватым взглядом Лео.

— Я наверное его случайно сжег, сор тут для костра собирал,… я не знал. Может быть он ещё сохранился, я сейчас… — Лео взял в руки толстый прутик, чтобы раскидать костёр…

— Не сохранился. Сгорел до тла, как и обещали… — Стаси со странным выражением лица снова повернулась к озеру: «Вот почему ты замерло. Теперь понятно. Сгорел…» — последнее слово она произнесла вполголоса, Лео расслышал.

— Я тебе другой подарю. Какой захочешь, золотой, драгоценный. Этот-то какой был? Деревянный, что ли?

— Уже не имеет значения. И талисманы не дарят, они сами человека находят. Они драгоценны только для него. Это была засохшая маленькая смолистая когда-то зелёная шишечка.

— Стаси, так давай найдём! Их тут…

— Ты не понял, Лео. Это она меня должна была найти. Нашла. И сгорела. Для меня сгорела. Забудем. Значит так надо. Так о чём мы беседовали-то? — задумчиво спросила она пошевеливая костерок, но кроме ярких червячков горящих веточек в нём ничего не было. — А! О тишине озера… и тайнах науки… — Стаси явно хотела отвлечь его внимание от пропавшего талисманчика.

— Да?! И вот это мне очень хорошо знакомо. Тишина там, как же! Я тебя уверяю, что и наука может предать человека, просто убить его. И на эту тему я готов спорить с кем угодно. А с тобой особенно, Стаси! — Лео резко повернул её к себе и притянул, приподняв над краем обрывчика. — Разве можно быть счастливым без этого? — он впился в её губы, прижав её так, что даже и пошевелиться она не могла, и похоже, и не хотела. Сквозь полуприкрытые ресницы он только увидел её закрытые глаза и выпил её всю, насколько воздуху хватило, чтобы не задохнуться в этом порыве восторга и желания.

— Ты дерзкий и наглый.

— Повторяешься. Но я не буду обзывать тебя ледышкой. Никакая ты не гладь озера. В твоём тихом омуте захлебнуться и уйти на дно можно на раз. Да ведь? Стаська! Да я тебе нравлюсь! Зрачки! Опять! И не ври мне, как другу, пожалуйста не ври. Ладно? — он явно иронизировал над ней. — А юноша твой?… Да ладно.. сама же говорила, что не совсем реальный. Выходи за меня, Стаси? — она молчала. — Ты слышишь меня вообще?!

— Слышу. Не кричи, Лео.

— Я не кричу.

— Вот и не кричи. Я не хочу выходить замуж. Вообще не хочу.

— Как это? По-моему, все девчонки хотят. Это очень даже нормально.

— Значит я — ненормальная. И если ты меня для этого сюда вез — поехали обратно. Спасибо за завтрак.

— Стаси, в чём дело? Чего ты вся вдруг так взъерошилась? Мы взрослые люди. Чего ходить-то вокруг да около? И мне вчера показалось…

— Тебе показалось, Лео. Просто показалось. Поехали отсюда.

— Нет, подожди. Ты сейчас разговариваешь со мной, как будто бы я в чём-то виноват…

— Ты ни в чём не виноват, — она мельком улыбнулась ему и тотчас погасила улыбку. — Просто поехали отсюда.

— Ты что? Боишься меня?

— Причём тут «боишься»? На работу мне надо.

— Не ври мне. У тебя сегодня приём с десяти. Не ври. И не ври, что тебе со мной противно.

— Не говори ерунды. Я же сказала, что просто не хочу замуж. Что непонятного?

–Всё непонятно! Ты, то жадно оглаживаешь своё тело в лунном свете, как сладострастная вакханка, то…

— Это не твоё дело.

— Не моё? А чьё? У тебя что, и вправду кто-то есть?! — Лео чувствовал, как его макают, то в ледяную прорубь, то в кипяток, а она внимательно и иронично смотрела на него.

— А что? Это невозможно? Ты единственный такой? Неповторимый?

— Причём тут неповторимый-то? И на единственного не претендую… хотя именно что — претендую! И у тебя же нет никого? Да, ведь? — вдруг добавил он улыбаясь и передразнивая её, пытаясь развеять тучки, собравшиеся складочками на её лбу. Но его улыбка стала медленно сползать, не найдя ответа в её задумчивых и грустных глазах.

— Есть? И кто же он? Да нет, ты же меня разыгрываешь, Стаси? Да? Нет?

— Есть он, Лео. Может быть, он и не совсем реальный…

— То есть как это — не совсем реальный?

— Я не знаю пока. Я же тебе проболталась про свою сказку.

— Ну и? Хорошая сказка.

— Это не совсем сказка.

— Уж не хочешь ли ты мне сказать, что это — быль?

— Хочу. Это не только быль. Это моё кредо. Понимаешь? Я выйду замуж только за того…

–… за кого не жалко отдать жизнь. Я это уже слышал. Он есть?

— Поехали Лео.

— Увиливаешь? Ладно, увиливай. Не хочешь говорить кто это — и не надо. Сам узнаю.

— И что? Ноги ему выдернешь? — Стаси усмехнулась, покачав головой.

— Нет, просто поправлю, чтобы ходил в другую от тебя сторону.

— Самонадеянный и самовлюблённый!

— Что остановилась? Давай, жги дальше… хотя с тебя и так хватит на сегодня — он провёл пальцем по её губам — если ты с ним встретишься сегодня, я ему не завидую. Ты встретишься с ним?

— А вот и встречусь!

— Ну и на здоровье. Будет дураку наука.

— Ты о чём?

— А ни о чём. Друзьями же мы остаёмся, Стаси? Да ведь?

— Да ведь. Остаёмся. Мне пора. Спасибо за кофе и за бутерброд тоже… И за всё остальное тоже. Было интересно, но время вышло. Так, где твоя машина? Ага, вон там, — скороговоркой говорила Стаси, продираясь сквозь кусты вишни, которые нещадно цеплялись за её юбку, как будто были союзниками Лео, который сгребя в охапку джемпер, термос и остатки завтрака в корзину, в два прыжка обогнал Стаси.

— Подожди, не лезь напролом, поцарапаешься вся, иди за мной, — он вывел её на едва заметную тропинку.

Поднявшись на вершинку горки, Лео остановился: «Стаси, подожди. Мы же так и не договорились.»

— Что тебе ещё, Лео?

— Стаси, ну выходи за меня замуж, а? Я буду хорошим крокодилом. — и он засмеялся, призывая и её присоединиться.

— А! Так тебе смешно?! Хорошо. Тогда,… тогда я вообще не буду с тобой разговаривать!

— Стаси! Ну что ты не понимаешь?! Я же не знаю, можно шутить или нет, когда предложение девушке делают? Вот пошутил. Вижу, что глупо получилось.

— А! Так это у тебя шутки такие?! Это всё для тебя просто, это просто… шутовство. Вот что это. Я не думала, что ты совсем уж такой, ещё другом тебя считала…

— Стаси… — Леон откинул в сторону корзину, и Стаси показалось, что там жалобно тренькнуло стекло внутри термоса, и она хотела было поднять брошенные вещи, но рука Лео, вставшего перед ней на колени, остановила её. — Стаси, я без тебя не человек, я без тебя просто шкура крокодилья. Ты прости меня, что я тебя такому подверг… как Лев Толстой прямо… чёрт! Но я не жалею. Пусть так, но честно. Ты мне скажи тоже честно, когда-нибудь ты сможешь смотреть на меня без обиды за этот день? — Лео поднял на неё глаза.

Стаси отвернулась. Буря, бушевавшая в её душе не давала ей возможности собраться с мыслями: «И как он смеет, после всего этого говорить? Он всё разрушил во мне, сжег! И что? Он теперь проклятый что ли? И мне противен? Ничего такого… Но как он смеет?! А если бы я вот так бы рассказала? Или обрекла бы его? Вот где бы он был? На коленях тут же стоял бы? Или развернулся бы и ушел? Ушел бы, конечно же… А мне-то теперь что делать, Господи, Боже Ты Мой? Что теперь?! И сжёг!! Он сжёг!» — Стаси даже не поняла, что она молится, отчаянно взывая к кому-то помочь ей разобраться в её чувствах.

— Стаси, ну что ты молчишь? Я тебе противен стал? Да? Но я ведь не знал раньше, что встречу тебя… такую… Прости меня. Или убей. Всё равно без тебя эту тягомотину-жизнь тянуть неохота, — он внимательно посмотрел ей в глаза и скучным голосом произнес: «Немилосердная ты, да?»

— Лео, да встань ты с земли, у тебя брюки светлые, испачкаешься весь, — Стаси, потянула его за руку.

— Вот так вы все. Тряпку последнюю жалеете, а на человека вам начхать, — Лео медленно встал с колен. — Вот и объяснились, значит. Штаны дороже.

— Прекрати. Причём здесь твои штаны? По-моему, ты мастер из себя страдающего делать. Я уже виноватой стала…

— Ты просто мне ответить можешь на мой вопрос, или нет?

— На какой именно из твоих вопросов?

— Я тебе хоть немного нравлюсь?

— Я не знаю теперь.

— Теперь — это после этого, да? А раньше точно нравился? Да?

— Лео. Отвези меня на работу.

— Сначала скажи, и честно. Всё равно я твою ложь увижу, — он стал совсем мрачным.

— Хорошо, скажу нравился ты мне или нет. Но через два дня.

— Что-о-о?! Через два!? А что они решают эти два…. У тебя что? — он вдруг стал серьёзным. — Сердце правда не свободно?

Из-за чего Лео произнес эту театральную фразу он и сам не понял.

Зато Стаси тотчас ухватилась за соломинку: «Да, несвободно. Мне надо два дня. Посоветоваться».

— Что-о-о? Советоваться? И с кем ты тут собралась советоваться, интересно? И о чём? И с кем ты меня собираешься обсуждать ещё? — очень тренированное и развитое воображение Леона нарисовало ему тотчас целую повесть в его воспаленном от недосыпа мозгу о любви Стаси с соперником, который, разумеется, отступит, особенно, если ему помочь….

— Ты его не знаешь, — холодный голос Стаси был, как ледяной душ.

— Это кого я тут не знаю? По-моему, ты темнишь, Стаська. И кто это такой умелец и ловкач, что даже целоваться тебя толком не научил. Тоже мне… советчик! Он тебе насоветует!

— Не все же такие, как ты? — Стаси опустила голову, раздавленная дотоле неизвестным ей чувством, взорвавшим все её принципы и иллюзии детства, стремительно убегающего от неё прочь.

— Это — какие «такие»? — Лео поднял её подбородок и глянул прямо в глаза, близкие, беспомощные и страдающие, со зрачком закрывшем половину всей радужки.

— Такие, — беспомощно повторила Стаси, — не как ты.

Лео понял, что он ничерта не понимает в этих радужках и зрачках.

— Два дня? Значит, послезавтра ты мне объявишь решение вашего совета? Куда и когда подойти прикажешь? За приговором моим?

— Какого совета? Я сама, вообще-то за себя решаю. И никуда подходить не надо.

— Сама же сказала, что посоветоваться с ним надо.

— Так, Лео. Последний раз прошу, отвези меня на работу, я опаздываю, понимаешь?

— Понимаю. Противен. Пошли, — он крепко поддерживал её под руку, пока шли по каменистой тропинке до машины и ощущал, как колотится у неё сердечко где-то в боку, как у маленькой испуганной птички.

Она сердито села в предупредительно открытую Лео машину, её потряхивало то ли от волнения, то ли от холодной утренней росы, насквозь промочившей ей её беленькие носочки. Лео захлопнул дверь и снова, с тигриной гибкостью наклоняясь, обошел капот «Победы», плюхнулся на сиденье и вставил ключ в замок зажигания.

— Замри! — приказала ему Стаси внезапно.

— Что? Опять твоё озеро утихло?

— Да нет же. Неужели ты не чувствуешь такого дружеского тепла от машины? Запах кожи от сидений… так тепло и уютно, и спокойно. А шум двигателя всё разрушит своим гулом и мощью, взорвёт этот миг тихого тепла, — Стаси снова внимательно посмотрела на него, как будто впервые увидела.

— Ну да. Как и я — грубый солдафон. Да, Стаси? — он почти грубо обнял её и несмотря на сопротивление, чувственно ввергся в её рот, ища, взывая, требуя, наконец ответного трепета.

Но его не было, как будто бы Стаси совсем ушла в себя, и ни малейшего движения губ, которое он вчера явно уловил, сейчас не было. Как у мёртвой. Что-то произошло. А что произошло, Лео не понимал.

— Но без этого тоже, ведь, жизнь тусклая и пресная? А, Стаси?

— Ты просто пользуешься своей силой сейчас. Вот и всё, — она всё это говорила, как будто всё это происходило не с ней, как будто она отсутствовала и ничего не чувствовала.

— Силой?! Ну, тогда, конечно! Поехали!

Ехали молча. Около поликлиники Лео остановил машину в тени берёзы, которые и тут, как и высокие сосны тоже, специально оставили при постройке Города, для лучшей маскировки сверху.

— Как же я узнаю свою судьбу, Стаси, если ни приходить, ни встречать тебя мне нельзя? Он что, такой суровый? Так ты всё равно скомпрометирована. Извините, не заметил, раздавил. А я — это просто запасной аэродром? Да, ведь? С которым вот так, в окне… Нормально. Ценю практицизм. У тебя с ним взаимно, хотя бы?

— До свидания, Лео, — Стаси сделала попытку выйти из машины.

— Не позорь. Дай выйду из машины и дверь Вам открою, повелительница душ. Могла бы и заранее предупредить, что настройщик диапазонов имеется.

— Ты сейчас пошлишь. Это недостойно, Лео. Спасибо за два прекрасных мгновения и за завтрак.

— Постой, тут тебе ещё и на обед осталось, я сегодня в столовку не приду, дела срочные, а он пусть облезет угощать мою… девушку.

— Я ничего не возьму.

Стаси.

— Ещё как возьмёшь! Не хочешь же ты, чтобы я тут тебя привсенародно поцеловал и силой ещё? Или хочешь?

— Хорошо. Я возьму, возьму, — она схватила маленький пакетик с заднего сиденья и взялась за ручку дверцы

— Сидеть! — почти рявкнул Лео. — Будь уж так добра, я же прошу: «Не позорь меня. Я ещё в состоянии открыть дверь женщине, хоть и бежит она от меня, как черт от ладана».

— И ничего я не бегу.

— Ну-ну. Можно в щёчку?

— Лео, твои шутки….

— Шутки? Ладно. Я заеду за тобой вечером.

— Нет. не надо.

— Почему?

— У меня сегодня…

— Обхода по вызовам нет, дежурства нет, — услужливо подсказал он ей

— Я же говорила… у меня сегодня сви-да-ни-е. Вот! — выпалила она.

— Да?! Всё-таки он есть. Странно. А я было уж задался вопросом: а был ли мальчик? И не дуришь ли ты меня, как последнего дурака? Значит был. Стаси, но мы — друзья?

— Да, Лео, да. Езжай уже, люди смотрят

— Да плевать мне на всех. Когда мы увидимся? Я приглашаю тебя на завтрак и завтра тоже. Давай так: он вечером, а я утром. Утро вечера мудренее, если что так. Хотя завтра же выходной? Жаль.

— Хорошо, хорошо, завтра, — Стаси торопилась уйти от любопытных глаз, а он, как нарочно тормозил, болтая, и не торопясь складывал ей в большой бумажный пакет абрикосы, пирожные и бутерброды из корзинки, прикрытой салфеткой, комментируя всё это.

— На, держи, всё собрал. Термос я кокнул, брать нечего. Обниматься не будем?

— Спасибо и до свидания, солдафон! — прошипела Стаси, выходя и опираясь на его руку.

— Ну, прости. Не каждый день по морде дают. Растерялся, — подав ей руку, он галантно приложился к ней поцелуем, желая только одного, чтобы «тот» увидел сейчас, как Стаси то бледнеет, то краснеет от его галантности. Но в окне поликлиники торчала лишь голова Варвары Степановны, регистраторши.

— Стаси? — вдруг громко окликнул он её.

— Ну, что ещё?

— А я тебя замороженной куклой не обзывал, кстати. Да, ведь? — и расхохотался на всю улицу.

Глава 3. Наружка

Просматривая одну за другой карточки, выписывая нужные ей любимые её статистические данные, потом принимая пациентов, которые как-то странно на неё смотрели, как впрочем и сотрудники, Стаси давала себе отчёт, что Лео засел в мозгу так крепко, что ничто ей не помогало избавиться от мыслей о нём. Мысли были самыми разными, от брезгливости, когда она вспоминала его исповедь, до острой жалости, когда услышала, про запасной аэродром.

— Он просто обычный мужлан с опытами со своими! Но неужели он поверил, что у меня и правда кто-то есть? Боже мой! А если правда поверил? То, что же он обо мне-то думает? Запасной вариант? Какой кошмар! Я же хотела только паузу получить, чтобы вздохнуть от его напора. Вздохнула? Вздохнула, а где гарантия, что его снова не потянет на замужних женщин свои психологические опыты получать? Неужели они все такие? Им обязательно нужен этот опыт. А мне? Нужен? Нет, не нужен. Мне нужен мой единственный. И это — Лео?! Неужели, всё-таки, Лео… в своих коротких «московских», как говорила бабушка, штанах. Главный забияка и задира во всех мальчишеских потасовках в школе и на улице… Он и сейчас задира. Обиделся он. Ну и пусть. Подумаешь. А я не обиделась, когда он мне про всех своих баб тут рассказывать начал?! А если бы не рассказал? То есть, как? Соврал бы? Лучше бы было или хуже? Конечно, хуже. А про всех ли он мне ещё рассказал? И как это так? Тогда они у него были, а в последнее время их не стало? Интересный факт. Что-то не сходится?

Вот за такими, или примерно за такими размышлениями в перерывах между приёмами больных проходил день у Стаси.

У Леона последний рабочий день недели проходил гораздо интенсивнее.

Для начала, чтобы отступать было некуда и для самоутверждения, он подал рапорт начальству, спокойно выдержав изумлённый взлёт бровей у Греча.

Глеб при пристрастном допросе показал, что ничего «такого» он не заметил, когда был оставлен «присматривать» за досугом Стаси. Ленка тоже ничего «такого» в поликлинике не заметила, там мышь незаметно не проскакивала, не то что какой-то воздыхатель-соперник, да и мужиков в поликлинике — два с половиной пенсионера. Но Стаси-то была серьёзна и растеряна. Возможно, это какой-то из «спецов» из нового института, и с ним она встречается по дороге где-то? Тот, длинный назойливый верзила с танцев отпадает, от него «табачищем тянет», или что-то вроде этого. Его Лео и Глеб знали — водила из гаража. Отпадал однозначно.

— Наружку никто не отменял, — многозначительно сказал Глеб, увидев, что Лео, задумавшись, грызёт химический карандаш. — На возьми платок и вытрись, чумичка влюблённая, весь в чернилах!

Легко сказать — никто не отменял…

Ты попробуй её осуществить, когда тут каждая собака тебя в профиль и анфас знает, здоровается, или ты здороваешься каждую минуту, и улиц всего несколько. Лео специально надел под серый пиджачок серенькую бесцветную рубаху и такие же брюки из отцова гардероба, благо у них один размер: «Только бы Глеб никому ради хохмы не болтанул, чем я сегодня заниматься буду. Уж больно ехидным взглядом он меня провожал. Ладно. Смеётся тот, как говорится… Голова ж ты моя квадратная, до чего я дошёл-докатился вообще? Чем я занимаюсь?! Но я узнаю всё точно, чтобы без дураков уже с тобой разговаривать, ледышка деревянная».

После работы по дороге в общежитие Стаси зашла в магазин и довольно скоро вышла оттуда с авоськой, в которой лежало несколько свёрточков, батон и бутылка кефира, что Лео определил по этикетке — крышечке из пергаментной бумаги с фиолетовыми буквами на ней, складочками приклеенной к горлышку бутылки. Такие появились совсем недавно.

Никто к Стаси так и не подошел, пока она не скрылась за дверью общежития. Потом открылось её окно, и Леону показалось, что он даже отсюда слышит какой-то блюз. Но, разумеется, это было нервное, ничего, кроме шелеста ветра в кронах абсолютно распустившихся деревьев и голосов прохожих он не слышал, сидя на скамейке за шпалерой густых кустов сирени.

«Конечно, дико — следить за женщиной. Но кто это — «тот»? Неизвестный. О чём она хотела с ним поговорить, «обсудить», как она сказала? Может, он вообще сегодня не придёт, а я, как последний идиот с квадратной головой, тут сижу. И сколько ещё тут сидеть? В общежитие пускают только до десяти, так что далее сидеть нет смысла. Но почему у неё такие зрачки были, как белладонной капнула? В книге черным по белому написано, что это — безусловный рефлекс, от человека не зависит. И на кого, или на что у неё рефлекс, интересно? На воспоминание? А тогда, вечером, на что рефлекс был? На меня? Ладно, два дня я что угодно вытерплю. А потом? А потом — суп с котом, крокодил. Чёрт тебя дернул шутить, комик недорезанный. Лучше бы целовал её больше, как хотелось бы, может, и прошло бы, как по маслу… Не, не прошло бы. Я её выбесил сегодня. Хотя, про Луну-то взмолилась, что нечестно, видите ли. А честно у меня всю шкуру дыбом поднимать?! И в общем-то, не так уж я её и выбесил, она довольно мужественно про мои эти подвиги выслушала. И у меня на душе легче. И почему это так? Всё у нас по-разному. У меня руки дрожат от желания схватить её и утащить куда подальше, чтобы никто нас не видел. А она наедине со мной, как на тёмной улице. Глаза настороже. Неужели я такое на неё впечатление кобелиное произвожу? И совсем здесь это ни при чём. Я сутками на неё просто смотреть могу, и безо всякого кобелизма. Нет, конечно, потом, когда насмотрюсь,… но это другое совсем дело, это естественно как-то должно быть. А у неё даже губы не отвечают. Господи, голова ты моя квадратная, что же мне делать-то? Сгорю весь нафиг тут, и так вздрагиваю каждый раз, как увижу её. Как ненормальный стал. Глебка уже с сомнением на меня смотрит. Х*ли не понятно?

А если… И как я рапорт свой потом забирать буду?! Не-е-е-т, лучше не думать. Тогда в командировку в один конец пусть отправляют, лет на пятнадцать на х*й. В Китай какой-нибудь. Вернусь старым стариком сорока трёх лет, и мне уже ничего не надо будет. А ей…ей тридцать девять будет, как той ненасытной бабе капитанской. Бл*ть, о чём я думаю, вообще?!»

Стало совсем темно. Пожарная лестница в детском садике напротив общежития Стаси, высоко приподнятая над землёй, была вполне ему доступна, не раз лазил по таким. Но даже с крыши Леон ничего не увидел в её комнате. Если бы там кто-то был, всё равно какое-то было бы движение. С трудом разглядел в открытой раме отражение Стаси, вернее часть её ноги на кровати. Потом она встала, как ему показалось вполне одетая, взяла сумочку и вытряхнула из неё всё на стол. Потом, медленно перебирая вещицы, сложила всё обратно и подошла к двери.

В половине десятого окно в комнате Стаси закрылось. Леон решил, что она ложится спать, она рано ложилась, как говорила сама, но тут в лёгком сумраке летнего вечера Стаси появилась на пороге общежития в жакете, накинутом на плечи.

«Ну вот. Радуйся, парень. Наружка — она и в Африке наружка. Сейчас всё узнаешь, кто это тут такой, немазаный-сухой, который «не как ты». Стаська, неужели у меня есть соперник и счастливый? Это же полное дерьмо, Лео! Ещё большее, чем это твоё свинство с подглядыванием за ней. Где мой нюх?! До чего я дошел, кому сказать… чего кому? Мне вчера сказать — не поверил бы! Бл*ть, я со всех сторон в полном дерьме! Голова ты моя квадратная! — Лео торопливо спускался с пожарной лестницы, боясь, чтобы сторожиха детского сада не обнаружила нарушителя территории. С каждой минутой становилось всё темней, и прохожих стало гораздо меньше, и прятаться за их спинами такому высоконькому «наружному наблюдателю» стало невозможно. Пришлось отпустить Стаси на критическую дистанцию, виден был лишь её силуэт, освещавшийся редкими фонарями вдоль тротуара, потом и он вдруг куда-то исчез. Лео прибавил шагу, но Стаси не было нигде: «Свернула. Куда она тут могла свернуть? А-а, на берег, к ротонде, наверное. Излюбленное место Бороды и всех влюблённых…»

У ротонды Стаси не было. В этот поздний вечер тут никого не было, около воды бурно размножающиеся комары звенели так, что звон в ушах стоял. На всякий случай Лео пробежался вдоль прогулочной тропинки туда-сюда метров на двести. Никого. Сплюнув и сматерившись на собственное головотяпство: «Наблюдатель х*ров», — он пошел к своему дому, благо недалеко было. Издали увидел тёмные, окна — значит, отец ещё не пришел от закадычного приятеля, к которому традиционно заходил по субботам на партию в шахматы и стопку чаю.

«Нет, а что это я домой-то? Нет, надо досмотреть теперь уже, кто её проводит… или не проводит уже? Ну, что, крокодил? Съел? Так тебе и надо. Может, цветы надо было ей дарить? Некоторые любят. Мало ли что я не люблю. Надо было спросить… Вон, какие-то счастливчики сидят, и комары им нипочём».

Почти напротив дома Леона, но через забор от него, в тени деревьев на скамейке сидела пара. Виден был только силуэт девушки за стволом огромной старой сосны. О чём-то тихо говорили. Вернее говорила только она, вполголоса и так разочарованно, что Лео почувствовал нечто вроде сочувствия. Тропинка проходила мимо скамейки. Стараясь никого не тревожить, Лео осторожно переступал ногами, обходя пару сзади подальше по траве, торопиться особенно было некуда, не могла же Стаси обратно мимо него пройти незамеченной. Девушка на скамейке всхлипнула.

— Чёрт, и как так мужики могут их до слёз доводить? Совсем козёл, что ли? — Лео оглянулся на пару…

Никакой пары там не было. Девушка сидела одна, пригнувшись к коленям и охватив голову руками, она что-то шептала, разговаривала сама с собой

— Вот ещё бедолага. Похоже, тоже от ворот поворот, или ещё чего похуже?

Леон стоял метрах в восьми от девушки в тени кустов сирени, не зная, что же предпринять? К сочувствию его никто не приглашал, и просто так мимо пройти, когда у самого кошки на душе скребли, чувство солидарности не позволяло. Прислушался, затаив дыхание. Везло ему сегодня на необходимость подглядывать и подслушивать.

Голос у девушки был тихим. Но кое-что можно было разобрать: «…ну и вот. Ты меня не чувствуешь. Может тебя и дома-то нет совсем? Обнимаешься со своей этой Ветой дурацкой. Или ты спишь? Тогда ты не спишь, а просто дрыхнешь! — дальше следовали непонятные, сердитым шепотом произнесенные слова — …и что я хотела понять? Про интуицию? Нет её, и нечего выдумывать было. Навыдумывала, а теперь разочаровываешься, глупая и наивная ты, Стаси. Так и умнеют», — она вздохнула

Услышав имя, Лео вздрогнул и внимательно всмотрелся в силуэт: «Господи, голова ж ты моя квадратная! Это же Стаси! Всё-таки, я не такой уж и дурак, не очень-то поверил в её приятеля! Господи, ну какой же я дурак, всё-таки? Куда ещё-то она тут могла идти? КПП же?» — он зажал себе рот рукой и присел на корточки, стараясь стать незаметным, как воришка, дядя Митя когда-то ему всё объяснил про эту, удобную для наблюдения за содержимым сумок и авосек, привычку уголовников.

«… а я бы никуда не ходила бы. Я бы ждала всё равно, даже если бы я себе совсем отказала. Ну можно же понять мои сомнения? Даже поговорить не с кем, ни мамы — никого рядом, только сама с собой. И то, не столько говорю, сколько уговариваю… — последовало непонятное бормотание. — Вот если бы совсем ненадолго увидеть его просто за окном, как он сидит, ходит, лоб свой дурацкий красивый морщит,… — опять тихое пристанывающее бормотание, — … и всё бы ясно бы стало. — Стаси печально замолчала, потом ещё о чём-то пошепталась сама с собой, совсем уже не слышно.

И только последние слова он расслышал четко: «И нет никакой интуиции. Нет. Глупости всё это, выдумки».

Сердце стучало так, что он боялся, что его стук услышит и Стаси. Он не знал, что сейчас ему сделать правильнее: «… подойти тихо… — нет! Испугать же можно… лучше окликнуть шепотом? Почему шепотом? Поймёт же, что я её подслушивал. Что за день такой шпионский, чёрт! Нет, просто окликнуть… Ага, окликнуть: «Стой, кто идёт?» Совсем уже идиот… А как бы?… Конечно же, вот же я осёл! Чо-то мне с этим делать надо, совсем я форму теряю чо-то», — но эти мысли скользили уже вдоль, параллельно с принятым решением.

— Стаси? Этот ты? Ну, наконец, я тебя нашел. Сказали, что ты куда-то сюда пошла.

— Кто сказал? — Стаси почти подпрыгнула от неожиданности, услышав весёлый знакомый рокочущий с «серебряной трещинкой» голос.

–Так эта,… вахтерша ваша, и тут… встретил одного знакомого… А что ты тут сидишь? Комары же ё-моё… меня всего зажрали.

— А ты откуда здесь?

— Я? Так вон там мой дом вообще-то, за забором. А подальше вон — твой КПП любимый, только уже без лейтенантика твоего. Глеб же тебе показывал? — Лео стоял перед ней, и от её беспомощности, гордости, наивности и растерянности, лишавших её самой элементарной защиты, из-за глаз её, даже в темноте блестевших недавними слезами, всё его мужское предназначение защищать, оберегать и баловать любимую женщину выплеснулось через край…

— А-а. Ну да. И комары тоже… — бессильно повторила она.

— Стаська, ну что ты со мной делаешь? Дурочка ты ревнивая. Я же целый вечер за тобой по пятам хожу, как кот за валерьянкой. У меня уже ни одна мысль в голове не может задержаться, крышу снесло совсем. Уже проф непригоден стал, как Глебка сказал. И никуда моя интуиция не делась. И совсем не могу спать вторую неделю. Пойдём домой, — он обнял её, уткнулся ей в волосы, почувствовав такой любимый запах. — Пойдём. Отец уже пришел. Окно в кухне зажглось.

— Нет, Лео. Очень поздно, и так дежурная ругаться будет, а я ещё и шоколадку извинительную к тому же забыла купить, а она из-за меня спать не ложится, ждёт сидит. Завтра куплю…

— Какая шоколадка? Какая дежурная? Стаси! Я же рапорт подал сегодня, пропуск на тебя получил временный. Считай, мы уже муж и жена, остальное формальности. Все уже знают. И отец тоже. Звонил, поздравлял. Он нас ждёт…

— Ты… рапорт? — Стаси смотрела на него такими испуганными глазами, что он невольно рассмеялся.

— Ну, конечно. Чего ты испугалась? Рапорт — это просто рапорт. Без этого нам никак, девочка ты моя смешная. Меня уже все поздравлять готовы, только боятся.

— Чего?

— Как чего? Видят же, что я бешеный хожу.

— Почему бешеный? — Стаси, похоже, ничего не понимала в этом мужчине.

— Потому что только сейчас понял, что нет никакого второго, который «не как я». Просто он — это я. И зачем только ты всё так запутала? Я тут, если что, в Китай собрался навечно уезжать уже.

— Почему в Китай именно? И тебя никуда же не пустят за границу? — Стаси совсем растерялась перед его шутливым напором.

— А ближе бесполезно. Ибо нефиг… Ста-аси-и. — голос его дошел до тихого шепота.

Лео потом был вынужден признать, что совсем не умеет «просто целоваться». И все его поцелуи превращаются в затяжные испытания парашюта. А Стаси никак не могла вспомнить, как они оказались сидящими на скамейке. Вернее это он сидел на скамейке, а она у него на коленях очнулась, не чувствуя ни ног, обёрнутых его пиджаком, ни рук своих, обнимавших его, только слыша его шепот, незнакомо страстный и горячий, и чувствуя губы и его язык, творивший блаженство с ней, соединяясь в одно дыхание, и биение сердец, и руки, нежно и крепко державшие её.

— Глупенькая, разве можно от этого счастья отказываться? Время-то идёт, мы же старимся. Скоро совсем… — Лео рассмеялся тихо и счастливо, проводя большим пальцем по её губам — Ну что, сорвала спокойный рабочий день у сослуживцев?

— Ты специально это сделал?

–Да нет, конечно. Просто я солдафон грубый и увлекающийся, возбудимый и невоздержанный. А губы у тебя детские и нежные. Вот и фокус-покус получился. Я не специально, честное слово.

— А я только в обед себя в зеркало увидела. Кошмар! Да ведь?

— Да нет никакого кошмара. Пусть завидуют. Ну, и порицают, разумеется, как без этого-то? Представить себе, что ты просто целоваться не умеешь, и это всё от непривычки, им невдомёк Так зачем ты сюда пришла, одна, ночью? А если… волки?

— Нет тут волков никаких. Я просто хотела увидеть тебя. Одного,… ну совсем одного, когда ты меня не видишь.

–?! Ты хотела за мной подглядывать?! — Лео изогнул дугой брови в изумлении и наклонил голову набок, как иногда это делает любопытная умная собака

— Да. — охотно согласилась Стаси и зарылась лицом в его рубашку, которая на спине давно была вся в кровавых пятнах от комаров, раздавленных его спиной о скамейку.

— Ай-яй-яй! Подглядывать за взрослым мужчиной… Подглядывать — вообще последнее дело. — как-то неуверенно сказал он. Хорошо, что Стаси не видела сейчас его «честного лица». — И ты не боялась?

— Чего? — она снова «вынырнула».

— Как это чего? Подглядывать за мужиком, когда он уверен, что он один — вообще не стоит. Совсем. Слушай, Стаси, а ты опасный человечек. Держишь гранату в руке со сдернутой чекой и даже не подозреваешь об этом. Это же смертельно может быть для неокрепшей девичьей души.

— Да почему? Я же врач, ты не забыл? Я всякое видела уже, достаточно, во всяком случае, для неокрепшей девичьей. И чека на месте. Я, наверное, имею один большой недостаток..

— Именно?

— Я в окна люблю заглядывать. Мне мама даже говорила, что это неприлично. А я люблю. Если они шторами или задергушками не завешены — значит, можно же?

— Я бы не был так уверен…

— А я всегда на окна смотрю, когда к кому-то на вызов иду. Они очень многое рассказывают. И я заранее готовлюсь…

— Это как?

— Ну понимаешь… вот представь блестящие стекла, красивый цветок, герань там какая-нибудь, банка в белоснежной обертке с бантиком, в которой этот цветок торчит накрахмаленные задергушки, или сейчас такой тюль появился…

— Как у тебя в комнате, ты об этом? И он даже ночью просвечивает от луны…

— Лео, не надо..

— Почему не надо? Я счастливым целую ночь был, увидев такую красоту, глупенькая ты моя, — он снова прижался к ней губами, по-хозяйски осваиваясь в этом мире чувств и запахов. — Ну и? Накрахмаленные… — Лео машинально поцеловал её закрытые глаза возвращая её из мира чувств.

— Ты о чём меня спрашиваешь? — Стаси вернулась в звеневший комарами мир.

— О задергушках накрахмаленных.

–О задергушках? А, об окнах? Всё просто на самом деле. Это может означать, что в доме скорее всего порядок, чистота… и, возможно, пустота, которую хозяйка заполняет неустанными заботами о внешнем виде. Или неуверенность? Желание всегда и во всём быть самой лучшей. Может ей просто любви не хватает? Это может и на здоровье сказаться, для меня это дополнительный звоночек в анамнезе болезни. Понимаешь? Или наоборот: пыль, тусклые стекла, книги, бумаги и чертежи на подоконнике? Тоже можно многое предположить сразу и про питание, и про режим, и про курение, например, ещё до того, как я в квартиру зашла.

— Ну, ты — Пинкертон, Стаси, я тебе скажу. Психоаналитик.

— Да, обязательно. А как же….

— Ну, а за мной-то ты зачем хотела подглядывать, Стаська? Я же перед тобой весь, как Иисус на кресте. Признавайся, Стаси, а то у меня зуд по всему телу от любопытства и от комаров. Что ты искала в этой ночи?

— Тебя. Другого тебя… Я плохо разбираюсь в мужчинах, я же никогда не жила рядом с ними. Папа ушел, когда я была совсем маленькая, и я помню только его любовь и нежность. А когда мы взрослые, мы непонятные совсем. Когда мы просто на улице встречаемся наглаженные, напомаженные, одеколоном пахнущие — это маски. Приятные, но маски. А когда человек один совсем — это другое. Я думаю, что, если бы всем желающим пожениться, можно было заранее показать его жениха или невесту вот так, когда он думает, что совсем один, — было бы совсем другое дело. И половина браков бы никогда не состоялась. Где-то читала, что именно так цари устраивали первые смотрины невестам. Тайком за ними подглядывали. Цари не разводились.

— Не разводились, — это точно. Они просто казнили нелюбимых жен или ссылали их в монастыри, да бог с ними. А ты не боялась увидеть нечто такое…

— Какое?

— Да многое можно обнаружить неожиданно. Я жил с мужиками, которые друг друга не стесняются, ну мы вообще такие, грубые, хамоватые бываем, плоско… и… натурально шутим, и наедине… такими… бываем. Мало ли? Мужики в носу ковыряются, в ушах, задницу чешут и вообще, Стаси! Это точно не для таких вот глаз… — Лео быстро шутливо поцеловал её в глаза. — Так и многое другое тут можно надыбать с таким-то любопытством. У нас один парень снимет носки, пальцем выковыряет между пальцев и нюхает! Другой мох свой в пупе выковырянный нюхал. Один в казарме, козлов из носа в рот себе совал. Это же пипец полный!

— Вот именно. Такой наглаженный днём, а перед сном…

— Но жены с ними со всеми живут. Ничего.

— Вот именно, что ничего. Но можно так разочароваться!

— И, то есть, ты хотела бы знать, какие у меня привычки есть?

— Да нет. Почти всё, о чём ты мне тут говорил — это гигиенические проступки, с ними можно бороться и побеждать. Я о другом думала совсем. Какой ты? Спокойный, торопливый, терпеливый, упертый или легко переключающийся? Какой? Это всё в движениях и мимике видно, но только, когда человек совершенно свободен. И я же совсем ничего про тебя не знаю. Какие комплексы у тебя, например?

— А они есть у меня? — Лео уже понял. что жить ему придётся с барышней, которой палец в рот класть не стоит. От слова «совсем». Про себя он просто ржал. Всё это ему было знакомо по работе, но было абсолютно неожиданно в его собственной будущей жене.

— Очевидно. Тебя не долюбили в детстве, поэтому ты нервен и не уверен, и поэтому сразу бешенеешь, когда просто надо сменить подход к решению проблемы. Подойти с другой стороны. Ко мне, например, более терпеливо, внимательно и не только на эмоциях.

— Это с какой же стороны? Можно было бы, конечно, была такая мысль. Но можно было бы и получить в ухо, например.

— А откуда ты знаешь? Может и нет?

— Ты хочешь сказать, что я зря потерял сегодня целый день? — голос у Лео взвился.

— Возможно. Ты плохо понимаешь женщин, либо слишком упрощаешь, либо усложняешь.

Я тоже с комплексами. Девушка с противоречиями, так сказать Надо всё же доверять некоторым своим инстинктам, я думаю. У меня именно этот комплекс. Не доверяю инстинктам. Пытаюсь получить все решения логикой. А она бессильна перед чувствами.

— Стаська, может хватит? Девушка она с противоречиями. Ты — девушка с веслом! Какие в парке стоят. Или с лопатой. Хорошо, я тебе сам всё расскажу. Я спокойный, если меня не кусают, не дёргаюсь понапрасну, если только где-то не горит, реактивен, то есть реагирую быстро; дружелюбен… с друзьями; любимое занятие — валяться и мечтать, смотреть на небо ночью. Ковыряюсь иногда в носу и в ушах, руки мою перед едой. Теперь буду гораздо чаще их мыть, потому что тебя хочется трогать всё время, — он счастливо засмеялся. — В душе моюсь каждый день холодной водой. С детства моюсь, поэтому больше нигде не ковыряюсь и мало совсем болею. Носки и трусы стираю сам и тоже каждый день, отец приучил, тоже почти с детства, привычка стойкая. Щиплю себя за волосы подмышкой и на груди, когда читаю и забываюсь. Ковыряю обгорелой спичкой в зубах. Вроде всё. Нет, иногда рыгаю, когда никто не слышит. Другие звуки по необходимости. Нет, тебе самой не смешно? Это же дикость, Стаси, акцентироваться на физиологизмах? Мы к тому же будем стариться, дурнеть, слабеть, попускать себе некоторые привычки. Старики вообще старьём пахнут, отец говорит, если каждый день не моются. Но это — обычная жизнь.

— А кто тебе сказал, что у нас она будет обычная? — Стаси задумчиво прижалась к нему.

— А почему — нет? Мы такие же, как все люди. Только я люблю тебя больше, чем другие своих жён, раз в десять так, как мне кажется Я сегодня был просто бешеным крокодилом и такое пережил… ладно. И в чём она будет у нас необычная?

— Только любовь определяет обычность и необычность жизни. Любовь — это главное. Всё остальное — ерунда. Знаешь, что мне предсказала однажды цыганка? Я маленькая ещё была. Она маме это сказала. А я случайно подслушала.

— И что она тебе предсказала? Ох, и фантазерка же ты у меня, головушка ты моя квадратная!

— Она сказала, что я за единственную и великую любовь всей моей жизни заплачу очень большую цену — свою жизнь.

— Так это же нормально, Стаська? Жизнь за любовь. Справедливо. Это нормально. Я согласен на такой обмен.

— Теперь я тоже. Обними меня. Мне немного страшно.

— Чего страшно?

— Бездны. Любовь — это бездна, куда я проваливаюсь. Не за что уцепиться, всё падает вместе со мной, идеалы, представления… — Стаси прижималась к его груди, как маленькая девочка, испуганная открывшимся ей видением.

— Я тоже не думал, что это… такая затягивающая в себя открытость Ты же будешь всё обо мне знать, не всё, конечно. Наружная корка же будет? Но это другое — для защиты просто, — Лео впервые почувствовал жуть восторга, с которым и он начал погружаться в бездну, безоговорочно принимая всё.

–Но у меня нет никакого опыта, Лео…

— Вот и хорошо, и не надо никакого опыта, — торопливо перебил её Лео. — Так что в нашу крокодилью крепость, где наша человеческая кожа сгорит, и мы срастемся, и лететь в бездну мы будем вместе.

— Ты так думаешь?

— Я так хочу, Стаси. Ну что, идём в наш дом?

— Лео, не надо так торопиться. Условности тоже не зря выдуманы людьми.

— Стаси, а если завтра — война? Ты бы тоже решила бы подождать?

— Лео, война — это другое, это испытание личное, крайнее.

— Стаси, любовь — это тоже личное и очень крайнее для меня, как я понял сегодня. Экстремальное и опасное для жизни, если это не воплотить. А условности нужны сомневающимся. Ты сомневаешься?

— Лео, если бы я не сомневалась, зачем бы я тут сидела в этой темнотище? Да, сомневаюсь.

— В чём?

— В том, что ты спешишь. И меня толкаешь к пропасти этой. Очень страшно попасть не в ту пещеру.

— Пойдём. Отец ждёт. А пещера — самая та. Мне всё в ней нравится. Даже жизнь за любовь — нравится. Пойдём. Не стоит волновать отца.

— Неудобно, Лео. Я чувствую себя не в своей тарелке совершенно. Ноги не идут.

— Ничего, поможем, — он шутливо подхватил её на руки встал, — так далеко не унесу, а на плечо если, то бегом могу. Тебе, как лучше? Быстрее?

— Лео, поставь меня на место, и сними с моих ног твой пиджак, иначе я упаду. — Лео послушно размотал ей ноги. — Спасибо. А кого твой отец ждёт и почему волнуется?

— Я ему обещал, вот он и ждёт и волнуется.

— И что ты обещал?

— Невесту сегодня принести.

— И когда ты ему обещал? — Стаси почти смеялась.

— Чего ты смеёшься? Вчера вечером.

— Но я, по-моему, конкретно тебе ничего не сказала ещё?

— Стаси, это уже не смешно. И зачем слова-то, когда и так всем всё ясно? Пошли!

КПП они прошли без приключений, пропуск уже действовал.

Когда второй поцелуй закончился, Стаси обнаружила, что стоит перед дверью: «Со мной необычное что-то происходит, время исчезает. И какое же у него необычное лицо. Ему так же хорошо, как и мне?» — она просто смотрела и не хотела, чтобы его руки отрывались от неё.

— Неужели это — ты?! Мальчик в коротких московских штанишках?

— Кто «ты»? В каких ещё коротких штанишках?

–А ты не помнишь, как тебя дразнили: «московский забияка?»

— Меня так дразнили? Не помню. И что я делал?

— Дрался.

— Вот это я помню. Ну и правильно делал. Так кто я-то?

— Тот, за кого не жалко отдать жизнь.

— Не надо за меня жизнь отдавать, лучше, уж, я свою отдам, если кому-то жизнь нужна. Ты мне живая нужна, девочка моя. Мне никогда ещё не было так хорошо и спокойно, Стаси. А будет? Даже не знаю, что с нами будет, — Лео нажал на звонок.

— Ты чего звонишь, я же не закрывал, Лео… — Сергей Дмитриевич невольно отступил в глубину прихожей.

Лео внёс через порог дома белокурого смущенного ангела с припухшими губами.

— Знакомься, папа, это моя Стаси. Стаси, — это мой отец. Теперь будет и твоим. Знакомьтесь.

— Стаси?! Анастасия Павловна! Как же я рад-то! Лео, что же ты мне сразу не сказал?!

— Чтобы ты не слишком обрадовался.

— Рад! Сердечно рад. Садись сюда, Стаси. Ну наконец-то у нас будет нормальный дом с женщиной в нём, — отец церемонно наклонился с поцелуем к руке Стаси и потом поцеловал её в щёку. — Давай сюда твой жакетик. Лео, что же ты? Там где-то тапочки у нас были?

— Па, я их уже несу, я помню, — Лео опустился на корточки и снял туфли с ног невесты, облачив их в голубые тапочки, новые, но старого фасона, с меховым помпоном на носу.

— Это я когда-то, сто лет назад, жене купил, но они так и остались невостребованными. Пойдемте, я как раз чайник вскипятил, творог с изюмом купил днём, слойки. Сейчас почаёвничаем, — отец вопросительно посмотрел на сына за спиной Стаси, перед которой открыл и вторую половину двери в гостиную. Лео обрадованно кивнул.

— Вот так мы тут и живём, хлеб жуём. Нас тут тетя Таня иногда выручает, замечательная женщина души необыкновенной.

Разговор за столом потёк свободно, как будто Стаси тут давным-давно была своей, напились крепкого чаю со слойками густо намазанными сливочной сырковой массой. Сергей Дмитриевич достал откуда-то альбом с семейными фотографиями и подробно знакомил её с родственниками, абсолютное большинство из которых уже покинуло этот мир. У Лео не было ни братьев, ни сестёр ни в одном колене. Мать Лео действительно была красавицей. И фотографироваться, видимо, любила. Все фотографии были сделаны профессиональными фотографами — дорогое удовольствие по тем временам. Сергей Дмитриевич оказался на редкость смешливым и весёлым человеком, мягким и лёгким.

И тогда, с месяц назад, когда Стаси пришла к нему на вызов врача, у них сразу возникла полная и взаимная симпатия. А ещё раньше, когда Лена случайно показала его Стаси на улице, он показался ей сухим и сдержанным, даже высокомерным немного.

— Стаси, как я знаю, Лео рапорт подал сегодня? — отец выжидательно смотрел на девушку.

— Да, он мне сказал, — Стаси вздрогнула, услышав бой часов, стоявших в углу гостиной. — Ой, мне пора, засиделась я тут, от вахтера выговор обеспечен, — Стаси смущенно улыбнулась

— Подожди, Стаси. Если ты согласна с рапортом, то что же? Оставайся у нас. Без тебя здесь станет слишком пусто теперь.

— Мне у вас очень нравится, но Вы же понимаете…

— Понимаю. Только не надо быть ханжами и реагировать на чужие языки. Тем более, что все уже, наверное, слышали про рапорт. Для нас это главнее, чем роспись в загсе. Я там потороплю, чтобы проверку закончили в кратчайшие сроки. Сложностей не было при назначении на работу?

— Нет.

— Ну и славно. Можешь, если хочешь, отдельную комнату занять, их тут… — отец смешался, увидев возмущенное лицо Лео. — А лучше сразу начинайте семьёй жить, чего хвоста за кот тянуть. Ну всё, ребята, мне пора.

— Ты куда, па?

— Как, куда? Разве я тебе не говорил, что мы там сегодня на берегу договорились уху варить. Что-то Митя не звонит? Пойду сам позвоню, не забыть бы чего к ухе-то.

— Лео, а какую уху они собрались варить? Разве здесь можно рыбу ловить? Я слышала, что нельзя, и ты это говорил? — Стаси смотрела в темноту за окном, куда ушел Сергей Дмитриевич, закинув на плечо видавший виды туристический рюкзак. Огромная комната отражалась в стекле, и Стаси тревожил и волновал этот дом с незнакомыми вещами, запахами.

— А они, это… сырок покупают в магазине и воображают, что наловили. Когда-то всё можно было, молодость вспоминают. Наверное и просто у костра посидеть приятно со старинными друзьями, — Лео всё напропалую и восторженно врал.

Ничего ему отец не говорил ни про какую рыбалку. Просто его отец был настоящим отцом.

— Стаси, — Лео подошел сзади и обнял её, — ты нервничаешь?

— Нет. Волнуюсь.

— Не волнуйся. Я так люблю тебя… Я бы не дожил до утра, залез бы к тебе в окно твоей общаги, чтобы уж точно выяснить, что это у меня за соперник такой смелый? — Лео уткнувшись в её волосы тихо и счастливо засмеялся

— Слишком стремительно всё, — она повернулась к нему, что-то неуловимое изменилось в их отношениях, она, наконец, увидела другого Лео: сына, любимого отцом, защищённого и любящего, спокойного и неторопливого. — У тебя изумительный отец. Он такой тонкий человек, понимает с полуслова.

— Да. Он такой. Он и с полувзгляда понимает. Я его очень люблю. И очень уважаю. Горжусь. Я тоже таким бы хотел быть для наших детей. Жаль, что я не могу увидеть твою маму. Наверняка она замечательная у тебя. Ты на неё похожа?

— Нет. Говорили, что я на мою прабабушку с папиной стороны похожа, судя по фотографии. Очень старинное и единственное её фото Правда похожа, один в один. Только она там в платке. Но черты одинаковы. Сильная генетическая наследственность.

— Пойдём, я тебе наш дом покажу, что тут и где, — Лео обнял её за плечи. — Стаси, а второе условие, про детей… — Лео повернул её к себе, — оно в силе?

— Лео, ты так спешишь…

— Нет, я просто спрашиваю, я приму все твои условия безоговорочно. Я тебя очень люблю. Я выключу свет?

— Да. Выключи, — в гостиной воцарился полумрак.

— А то вдруг за нами кто-то тоже решит подсматривать, — Лео натужно шутил, разбавляя напряженную тишину. — Ты такая теплая.

— А у тебя руки дрожат.

— Я целый день дрожу, с самого утра холодок по спине, как заструился после твоей отповеди, так и тёк весь день. Я тоже волнуюсь. Идём, сядем сюда, — большой, пахнущий кожей диван, уютно провалился под ними. Губы вздрогнули от нахлынувшей волны близости…

Конечно, какой же это поцелуй, если стоя?

В темноте чувства обострились, стыдливость притупилась, в свои права вступила неизбежность, прорывая барьер неловкости и смущения. Руки мужчины, согревшиеся и переставшие дрожать, могли уже не только обнимать женщину, но и расстегивать пуговки, натыкаясь на её вздрагивающие пальцы и отводя их в сторону.

Конец ознакомительного фрагмента.