Рисунок на стене

Юлия Кулакова (2024)

Сборник фантастических рассказов и сказок-притч для тех, кто не боится распрощаться с грузом страха, который можно спрятать от собственной памяти — но не забыть о нем. Струсить или выйти на помощь человеку? Мстить или жить? Жалеть о том, чего не поправишь, или идти вперед? Именно об этом истории книги.

Часть первая

Вода

Совсем недавно я не мог и помыслить, что когда-то буду умолять о глотке воды. Простой чистой воды.

Не знаю, сколько времени назад это произошло. Месяц? Год? Говорят — человек не живет без воды больше нескольких дней. Мне кажется, что я прожил уже несколько столетий, и каждый миг этого столетия стал жаждой, нестерпимой, мучительной.

Наше селение было ближе других к истоку реки. Рассказывали, что она берет силу из нескольких горных ручьев, потом ныряет под землю — и выходит к лесу уже немалым, смелым потоком, потоком-подростком, зовет к себе лесные родники. Мы видели реку уже в юной силе, следующее по течению село — в молодой и почти полноводной, далее она приобретала зрелость. Соседи побаивались нас и всегда шли на уступки, опасаясь, что при любых сварах мы испортим их воду. Мы гордились этим. Воду пил скот, и обилен был урожай.

Ничто не омрачало нашего существования.

Ничто. Кроме прихода Чужаков.

Они появлялись в этих землях раз в год. Мы закрывали двери домов, амбаров, каждого стойла, чтобы они не украли ничего из нашего имущества, — впрочем, не было никого, кто бы помнил, чтобы пропало хотя бы яблоко. Мы закрывали глаза детям рукой, чтобы они не смотрели на этих презренных людей, у которых нет ни дома, ни поля, если они предпринимают путешествия в такую даль.

Там были молодые и старые, мужчины и женщины. Молодые не были сыновьями зрелых, женщины не были женами этих мужчин. Они шли, сосредоточенные и погруженные в себя, в истрепанной от долгого пути одежде. Пройдя мимо сел, они уходили в лес. Каждый знает, что в чащу леса ходят лишь колдуны да опытные охотники, — у этих не было ни луков, ни стрел.

Два древних старика в нашем селении говорили странное о них. Будто идут Чужаки для того, чтобы очистить исток нашей реки. Через чащу, в горы. Будто старые ручьи умеют умирать, а пришельцы умеют находить новые родники, и слышат их журчание под землей, и направляют их в реку, без чего река бы обмелела. Будто только их обветревшим рукам — которыми размахивают они на пути и держат дорожный посох вместо того, чтобы обрабатывать землю, — доверяет наша река в своем младенчестве, и без них вода бы пропала навек.

Говорили также старики, что раньше Чужаков звали не Чужаками, а как-то иначе. Что тайны их — вовсе не тайны, и откроют они их любому, кто готов идти с ними к месту рождения реки — не из корысти, а только затем, чтобы у каждого из нас была чистая вода. Что в прежние времена все люди из сел знали ту мудрость, учились у них и шли с ними. Никто не верил старикам. Никто не мог и представить себе, что можно пригласить в дом — страшно подумать — Чужака. Мой дед еще застал времена, когда Чужаки предлагали сами рассказать о реке. Их гнали, бросали в них камни. Последнего такого нахала просто убили, и сородичи унесли его тело. Жалкие попрошайки, столько веков они ходили через наши земли, хотя знали, что им не подадут. На что надеялись? Что кто-то будет слушать их сказки? Что мы поверим, будто они могут преодолеть чащу леса и выйти к горам?

Один старик умер, а за ним и другой. Хоть их и считали давно выжившими из ума, но таков уж у нас закон — почитать седины. Теперь, когда они ушли к предкам и их тела нашли упокоение на холме, мы решились, наконец, положить конец блужданию чужаков по нашим селениям. Гонцы были посланы к людям, живущим по течению реки, и вернулись с согласием. Из моего села собралось несколько мужчин, по пути к ним присоединялись мужчины другого села, и так до последнего, у которого они и встали, чтобы ждать.

Они рассказывали, как появились на дороге Чужаки. Как хотели пройти. Как пытались что-то объяснить. Но люди не стали вслушиваться в их жалкое бормотанье, схватились за палки и дубье, кого-то из пришлых сбросили в реку, а дети и подростки бросали камни, стараясь попасть в голову, хвастаясь меткостью. Уцелел ли кто? Я не знаю. Мужчины, освободив свою землю, вернулись по домам.

Через неделю мы вышли и увидели, что наш чистый ручей превратился в вонючие помои. Он тек и распространял зловоние, и даже скот отскакивал от этой воды. Мы бросились к забытым колодцам — но колодцы пересохли либо издавали то же зловоние. Запасов было на день: несколько поколений даже не знали, что значит делать запасы воды. Не успели мы даже задуматься о том, какие боги и почему наслали на нас такую кару, как поток обмелел, а потом и вовсе прекратил течь. Ил и грязь — всё, что осталось нам. Надо было послать кого-нибудь на разведку — но никто из нас никогда не доходил и до чащи леса, не говоря о горах. Стоило поискать родники — но никто не умел и этого делать. Последнее, что оставалось, — это выжимать в рот плоды и ягоды и доить коров, но плоды, казалось, сжались, оставшись без влаги, а коровы шарахались от людей, позволяя приблизиться лишь телятам, и искали водопой.

Мы собрались и пошли. Высыхающие на глазах болота, пустые колодцы, брошенные дома, бессильно упавшие и ревущие животные — вот что встречало нас. Дети плакали и просили воды. Родители спускали их с рук и ускоряли шаг, не оглядываясь.

Я всегда был крепким и ловким, но тут обессилел. Напрасно я стонал и тянул руки к уходящим. Были дети, которые звали мать и отца уже где-то далеко позади, — неужели кто-то обернулся бы ко мне?

Я умолкну. Я только сейчас разглядел, кто вы, спасшие меня. В потрепанной одежде, с обветренными лицами. Мне стыдно, что я пил воду из ваших рук. Теперь, когда мы умерли или разбрелись по разным землям, вы беспрепятственно пройдете там, где я сеял пшеницу. Только зачем? Я не верю сказкам о бескорыстных пришельцах, которые живут для того, чтобы у других была вода, и учат, как отыскать родник. Не верю. Я не сделаю больше ни глотка, скажите ей, чтоб отошла от меня и унесла свою флягу.

Пройдут годы, и будут гулять по земле стариковские бредни о том, как изгнанники возродили реку, как ожила она и смыла нечистоту своего поруганного русла. Пусть внимают этому бездельники и невежды. Мне этого, к счастью, уже не услышать.

Рисунок на стене

–…На самом деле, дорогой коллега, возможно всё. Наш испытуемый ведь тоже не из воздуха взялся. Однако вы хоть сейчас можете убедиться, что все наши наблюдения — чистая правда.

— Да нет, что-то не хочется лезть в клетку к тигру, в которого в момент может превратиться тот, кто лишен стольких вещей, — улыбнулся человек, который и в помещении оставался в шляпе. Однако — замедлил шаг.

— В том и дело, — отзеркалил улыбку его собеседник, — что он давно уже, можно сказать, не знает, чего лишен. Осталось не так много.

— Тогда я тем более жду продолжения вашего рассказа о ходе эксперимента, — тот, что в шляпе, изобразил что-то вроде легкого поклона.

— На чем мы…ах, да. Так вот, испытуемый с самого начала призван быть, прежде всего, благодарным за свои условия жизни. Ведь кто-то строил эту прекрасную добротную комнату, где не каплет с потолка, не так уж и холодно. А где-то и холодно и голодно. То, что ему приносят еду, вообще один из главных аргументов. Кормят — стало быть, относятся просто прекрасно, как к родному. Разве можно хотеть чего-то еще?

— А для чего нужно окно, расположенное так высоко, и широкий подоконник?

— Заключенный… то есть испытуемый — он сам моет этот подоконник. Добирается без лестницы, каждый раз новым путем. Ему объяснено, что без трудностей невозможно развитие, а делать трудные вещи еще и разными путями — это… Как видите, никто не солгал ни в одной букве! Еще до эксперимента испытуемый волновался, не пострадают ли его умственные способности. Прочел в какой-то книге, что наводить порядок даже в камере — это поддержит человека. Мы только рады выдавать ему ведро и тряпку, но…

–…но я уже увидел, что даже ведро и тряпку он обязан держать в строго определенном месте и отдавать по первому требованию, а мебель привинчена к полу и ее не переставить, — кивнул собеседник. — Кстати, согласно проекту — за окном-то… глухая стена?

— А, так здесь нам на помощь вновь приходят беседы о нравственности, так мы их для себя назвали. Мягко укоряем, что окна вообще могло не быть. Объясняем, что благодарный человек благодарен за все. Говорим, что правильный подход к жизни-не тяготиться даже таким видом из окна, что хороший человек рад любым условиям, а быть недовольным тем, что имеешь, — это постыдно…

— Как хорошо, что вы не читали лекции первобытным людям, — по-мальчишески хихикнул человек в шляпе. — Чтоб не показаться неблагодарными и недостойными, они бы не стали ничего изобретать, а наскальные рисунки объявили бы порчей стен, и мы до сих пор жили бы в пещерах без признаков сантехники, зорко следя, кто из нас правильнее исполняет то, что принято в обществе. А для чего, все же, столь широкий подоконник? Он на нем сидит после уборки, как указано в записях!

— Считайте это моим маленьким чудачеством, — экспериментатор приосанился. — В наше время принято было изучать опыт прежних поколений даже в том случае, если он мог оказаться опасным. Будущим ученым доверяли, да, друг мой. И в одной из книг, что запретили среди первых, были строки… Возраст, возраст… надеюсь, что я точен: «не заграждай уста волу молотящему». Маленькая поблажка, результат труда: вскарабкался, помыл — посиди на нем. Заодно потом можно поговорить о мыслях, возникших при созерцании вида из окна…

— А вы не думали, что не было бы сидения на подоконнике — не было бы и вольных мыслей? — остановился человек в шляпе. — В дневнике записан недавний инцидент…

— А, вы про этот несчастный суп… Кстати о наскальных рисунках, правда? — усмехнулся экспериментатор.

— Не такой уж и несчастный. Нарисовать картинку на стене, макая палец в суп. Вот вам и благодарность за еду. Вот вам и позволение самому убирать в каме… в комнате. И вольготный отдых на окне.

–Молодой человек, — возвысил голос собеседник, и человек в шляпе поежился. — Смысл эксперимента — не столько и не только увидеть, скажем так, предел таких изменений внутри человека, но еще и иметь в качестве результатов опробованные механизмы, которые можно применять прямо сейчас к отдельным членам общества. А они живут вовсе не в комнатах с видом на стену. Вот ваше окно, смею спросить, на что выходит — на зимний сад? И какие мысли рождает в вас взгляд на эти вполне невинные деревья? А нам нужно знать, что со всем этим делать…

Лицо молодого человека пошло пятнами.

— Ладно-ладно, — экспериментатор усмехнулся одним уголком рта. — Я из того поколения, когда ученым доверяли. А главное — продолжали учить и учиться всю жизнь. Так вот, с испытуемым уже провели много, много бесед. Подскажете, о чем? Хотя нет, не нужно. Так вот, мы говорили о мечтательности. О том, что нельзя порядочному человеку приукрашать действительность. Уход от реальности как самая большая анти-добродетель — каково?

— Позвольте…сейчас ко мне пришла такая мысль: а если мы не правы? Смотрите: может быть, напротив, следовало принести ему краски и кисть? Пусть бы разрисовал хоть всю камеру — но зато уже никогда не вспомнил, что отсюда можно уйти? Хотя, конечно, то, что он не просил у вас красок, а рисовал супом — это очень, очень интересный показатель…

— Знаете, юноша, я все-таки придерживаюсь во многом старых правил, хотя и всецело поддерживаю любые новые начинания. А в наше время считалось, что любое вот такое разукрашивание… вообще любое творчество, даже самое примитивное — это прямой и кратчайший путь к тому, чтобы захотеть «освободиться» — интересное старинное слово, верно? Гораздо в большей степени «освободиться», чем мы можем представить. Раньше вообще слишком много говорили о свободе. Сейчас, к счастью, гораздо больше существует «лазеек», чтобы воздействовать на человека. Я объяснил испытуемому про уход от действительности — и все, этого достаточно, для него уже теперь, как следствие, единственная действительность — это камера. Раньше бы это, что называется, не прошло, слово «творчество» было вполне употребимым. Наш мнимозаключенный испытывает чувство вины, думает, как глупо рисовать на стенке супом, и размышляет на тему «как пригодиться обществу там, где находишься, и приносить пользу каждый день»…

— Хотите сказать, что в ваше время кто-то поставил бы под вопрос и понятие пользы? Сколько же вам лет, профессор? — решился на дерзость человек в шляпе. Но собеседник не отреагировал, и молодой человек немного испугался пришедшей в голову мысли.

— Книги, молодой человек, запрещали не на пустом месте. Особенно ту, которую я сегодня уже упоминал. Вот где бесконечный источник всяких идей о свободе! Я бы сказал — свобода в чистом виде. Оставь ее — и никогда бы мы не создали тот общественный порядок, которым ваше поколение наслаждается в полной мере. И ведь некоторые невежды и профаны — смешно сказать — утверждали, что эта книга нам может помочь, что она, напротив, способна закабалить человека… Невежду, не желающего смотреть дальше своего носа, она может закабалить. Точнее — не она, а он сам. Потому что смотреть будет в нее, а вычитывать там свое, как и в любой другой книге. Глупцы весьма самолюбивы и самоуверенны… Впрочем, эта книга — что самое опасное — чаще других превращала глупцов в думающих людей, а подлецов — в образцы самоотдачи и милосердия… вы, кстати, знаете эти слова? Отлично, а то мало кто их сейчас знает, плох словарный запас даже у ученых в наше время. Хоть возвращай великие книги древности на полки… я пошутил, не пугайтесь. У вас великое будущее в науке, но следует потренировать то, что в народе называется выдержкой. Моя вторая лаборатория, кстати, экспериментально работает именно над этой проблемой, мои коллеги успешно пользуются наработками и благодарны мне. Не желаете попробовать? Сейчас мы отдохнем немного и все обсудим.

И два человека направились по коридору в большой отсек Общественного Дворца — с фонтаном и устройствами, распыляющими ароматы благовоний. Там можно было присесть на лавку у одной из многочисленных клумб и полюбоваться знаменитым потолком: новые лампы расположились в искусно декорированных нишах. Когда-то, в более дикие и беспорядочные времена, там были окна. И кто-то даже писал о них стихи, таков исторический факт. Стихи эти, впрочем, ныне только упоминались: в тот же год они были изъяты, поскольку поэт допустил сравнение со звездами и небом.

Злые языки поговаривали, что образ сочли проявлением вольнодумства.

На самом деле, наверное, всё было проще. Ведь в обществе нового порядка было не принято допускать сравнения с тем, чего никто никогда не видел.

Я не меняюсь

Большие часы в гостиной пробили девять.

Подруги собрались уходить.

— Всё-таки счастливая ты, Дора, ох счастливая, — сказала крупная черноглазая Карина, отставляя чашку недопитого чая. — Столько лет с мужем вместе!

–…А в день годовщины свадьбы — вот не с ним, а с вами сижу, — комически поджала губы Дора, оглядывая стол.

— Ничего, — засмеялась Карина, подмигнув остальным. — Зарабатывает же, а не развлекается. Мой муж вообще месяцами дома отсутствует, и что? Все равно мы друг друга любим. Вот только это у меня уже третий брак, а тебе с самого начала счастье досталось.

— А у меня четвертый! А я вообще не замужем! — со смехом перебивали друг друга женщины.

— А я вообще не выйду, ну их, — басом сказала низенькая толстенькая София, и все четыре подружки расхохотались. Только Дора стояла, все так же поджав губы и скрестив руки на груди.

***

Подруги ушли. В комнате стоял запах духов, смешавшийся так причудливо, что создавалось впечатление, будто духами полили растоптанные детские конфеты. На одном блюде осталось несколько пирожных — все дамы, кроме Софии, дружно берегли фигуру — и Дора знала, что сейчас она сядет и съест все пирожные одна. Несмотря на поздний для ужина час и на то, что уже и так за вечер одна одолела треть этого блюда.

Дора злилась. На подруг, которых сама же пригласила, чтоб не так тосковать в этот вечер, на мужа, на его работу. На часы, которые громко бьют. Говорят, люди всегда привыкают, когда дома есть часы с боем или кукушкой, и не просыпаются на каждый звон, а она вот именно в последнюю неделю начала просыпаться. Муж приедет — надо сказать, чтобы продал их. А чего ждать, собственно? Вот сейчас набрать ту же Карину, спросить, как они на днях продавали какие-то панно и картины, которые не хотят везти в новый дом, да и все. А заодно присмотреть бы другие часы, без звуковых глупостей. Все равно еще долго, очень долго не уснуть.

Вдруг она отчетливо услышала какой-то шорох. И шорох этот совершенно точно шел из часов. Дора похолодела. Неужели в часы забралась мышь? Тогда Дора вынесет их на помойку, проще будет объяснить мужу, почему она решила от них избавиться. Вот только откуда в доме мыши? Какая гадость… и лишние расходы — вызывать службу по истреблению мышей.

Она поборола брезгливость и обернулась.

— Так, — прошептала она. — Говорили мне, что бессонница приводит к сумасшествию. Но не так же быстро! Или я сплю?

На фоне красивого инкрустированного циферблата она ожидала увидеть что угодно. Но только не некое существо, зацепившееся за верхнюю стрелку капюшоном зеленого одеяния, похожего на плащ, работающее изо всех сил руками и ногами, подобно бегуну, и размахивающее красной тряпкой.

Дора подошла поближе, сердце стучало где-то в ушах, заглушая стук часов. В руке существа оказалась не тряпка, а колпачок.

Дора машинально прикоснулась рукой к стеклу циферблата, и о чудо — он открылся, как дверь, словно только и ждал этого момента. Дора закусила губы и решительно протянула руки к существу. Брать руками, впрочем, не решилась — просто сняла его со стрелки двумя пальцами и перенесла на стол. Раздался стук: это само собой вернулось на место стекло циферблата.

Существо тяжело дышало, застыв в одной позе, оно будто не верило, что из ловушки удалось вырваться. Потом оно выпрямилось и надело колпачок.

— Ты… Ты гном, что ли? — Дора пыталась говорить как можно спокойнее, но голос дрожал и не почти не слушался.

Незваный гость обернулся, на его сморщенном личике появилось подобие улыбки:

— Вы вроде так нас зовете, да. Гном. А ты кто?

— Я Дора, — ответила Дора.

Гном сел на поверхность стола и засмеялся визгливым смехом:

— Смешные вы, люди, раз — и сразу имя говорите. А если бы я был плохой?

— Но… — Дора снова похолодела. — Но ты же не отблагодаришь меня за спасение чем-то плохим? И вообще: как надо было ответить?

— Сказала бы, к примеру, что ты — хозяйка этого дома. Или ты служанка?

— Нет-нет, я хозяйка, — затрясла головой Дора.

— А благодарить людей у нас не принято, даже за спасение, — вредным голосом продолжил гном. — Вот могу сделать для тебя одну вещь. И то, если догадаешься, что ты должна для этого сделать. Подсказываю: кое-что дать.

— С…свою душу? — ахнула Дора.

Гном снова засмеялся:

— Не те книжки вы, люди, читаете! Да и от нужных бы вам толку не было. Зачем мне твоя душа? Да и как, с позволения сказать, ты мне ее дашь?

— Ну…я вообще не верю, что душа есть, — смутилась Дора.

— А раз не веришь — зачем предлагаешь? — сморщился гном. — Нет, думай дальше.

— Деньги? — подняла брови Дора. — А, нет, вам же золото только нужно, наверное.

— Могла бы меня не спасать, раз мне суждено умереть с тобой от смеха, — прыснул гном. — В наших краях этого золота столько, что хоть выбрось. Не нужны мне твои невзрачные украшения со скучными камушками.

— Вовсе не невзрачные! — вспылила Дора. — В любом случае они дорого стоят. Где это ты успел их увидеть?

— Ты же подружкам показывала, вот и увидел.

— Я не все показывала, между прочим… Так давно там висел? А почему никто тебя не видел?

— Я не висел, — топнул ногой гном. — Путешествуем мы так в вашем мире, от часов к часам! Я ждал, пока все разойдутся, чтобы выйти. А потом поторопился — и вот… Так ты отгадывать-то будешь или я пойду?

— Не знаю, — развела руками Дора.

— Ну что с гостями делают?

— Накормить и чаем напоить? — обрадовалась Дора.

— Наконец-то, — гном довольно вытянул ноги. — Пирожные твои пахнут очень вкусно, вполне подойдут. А вот вместо чая я бы предпочел какао. Ты там подружкам свой детский кукольный набор показывала, когда вы детство вспоминали — очень даже мой размер. Только не забудь подуть на какао!

***

— Итак, — сказала Дора, которой изрядно надоело молчание гостя, нарушаемое только восхищенным уханьем и чавканьем. — Что ты мне дашь?

— А, это просто, — прожевав кусок пирожного, сказал гном так беспечно, будто выполнение желаний Доры входило в его ежедневный план уже минимум пару лет. — Ты получишь возможность вернуться в тот момент своей жизни, который ты винишь больше всего.

— Виню… момент? Это как?

— Очень многие люди в своей жизни даже не замечают, что кружатся и кружатся вокруг одного момента. Но чаще замечают. Внутри сердца или прямо вслух, но они постоянно думают: вот если бы тогда я не поступил так-то, или избежал того-то, моя жизнь была бы счастливой! Я могу сделать так, чтобы ты вернулась назад прямо в тот момент, когда можно было что-то изменить.

— Ничего себе! — ахнула Дора. — Хотя постой-ка. А обратно-то я вернусь?

— В том и дело, что нет, поэтому соглашаются не все. Тебе придется прожить жизнь заново с того самого дня. Причем ты забудешь, что вернулась из своего будущего, которого больше нет. Ну и, конечно, никто не гарантирует, что твоя новая жизнь окажется счастливой.

— А нельзя потом вернуться обратно на столько же лет уже в счастливую жизнь?

— Я же говорю: никто не обещает, что она будет счастливой. Представь: человек поменял свой важный момент, перенесся обратно в день и час, когда встретил меня, и раз! — а он в тюрьме, например.

— А то и вообще его нет, — нервно засмеялась Дора.

— А еще — ты не можешь забрать с собой весь опыт этой жизни. Хотя есть одна лазейка. С ее помощью ты… В общем, диплом взять не можешь, но можешь оставить при себе все таланты, которые раскрылись в этой жизни, все интересы, устремления…

— Подожди, — махнула рукой Дора. — А как я выберу момент?

— Вот еще одна проблема: ты не можешь выбрать. Ты перенесешься строго в ту точку, которая тебя мучит, против которой восстает все твое существо. Ты можешь, например, думать, будто вся беда в том, что не приютила уличную кошку в десять лет. Соглашаешься на перенос — а оказываешься в момент, когда, например, режешь свадебный торт. И тут придется быстро ориентироваться: то ли надо встать и сказать «мой брак — ошибка», то ли ты всю жизнь считала причиной всех бед то, что нож из рук выпал, а это — болтают — плохая примета. Только ты можешь понять, почему ты здесь. И самое важное: никто не сказал, что твое желание выполняется во благо. Это только твое желание. Возможно, следовало бы поменять работу или не ходить ночью на улицу. Но в твоем сердце засело, как заноза, что ты несчастна из-за некупленной в двадцать лет сумочки — и ты окажешься у магазина с кошельком в руках. Хотя могла бы спасти, например, жизнь кому-то. Или не заболеть, или под машину не попасть. Все от того, что мы внутри себя считаем главным. То есть — что вы считаете. Мы-то, гномы, не ошибаемся.

— Да уж ладно, не ошибаетесь, — засмеялась Дора. — То есть, предположим, я обижаюсь на маму, что она не купила мне игрушечную козу в пять лет. Я могу попасть именно в этот момент? Или я в пять лет не могу ничего изменить и это не считается? Хотя… вот что надо было делать? Стащить деньги и купить козу? Но мне бы не продали…

— Это уж ты сама сейчас решай, можешь ты в пять лет или не можешь что-то менять. Я знал одного ребенка, который вернулся в прошлое, чтобы продать козу. Причем живую. И изменил к лучшему жизнь всей семьи. Да еще и быстро добежал до лавки и купил большие часы. В родительской хижине-то часов не было и быть не могло.

— Часы? Зачем такому большие часы? Ладно бы наручные, — фыркнула Дора.

— Толку-то от наручных, — так же фыркнул гном. — Ты меня перебила, когда я говорил про таланты. Чтобы они сохранились, когда исчезнет память о прошлой жизни, нужно в ближайшие десять минут положить руки на циферблат часов, наручные тут не подойдут. Внятно сказать слова: «Я не меняюсь». И держать так руки еще пять минут, что бы ни случилось. Кстати, можно держать одну руку. Я даже сам не знал, это один парнишка за десять минут смог залезть на городскую башню с часами, повиснуть там на каком-то крючке, обвязавшись и перебросив веревку, и одной рукой упереться в циферблат. Впрочем, для этого нужны такие таланты, которые, возможно, не изменятся ни от каких путешествий.

— Ясно… — протянула Дора.

Куда же, интересно знать, она переместится? Хорошо бы — в ту минуту, когда она испугалась и не стала поступать учиться на юриста. Сейчас понятно, что пугаться было нечего, но тогда она была молоденькая и каждый день слышала, как отчим кричал матери: «Твоя дура никуда не поступит!» Вот бы сделать так, чтобы мама не выходила за отчима. Но их свадьба состоялась за месяц до рождения Доры. Говорят, в таких семьях дети обычно называют отчимов отцами. Но отчим Доры остался отчимом. Своих детей он иметь не мог, а Дора навсегда для него осталась плохой частью прошлого его жены. Казалось, что Дора была виновата во всех неприятностях и прошлого, и настоящего, и будущего их семьи. Ладно, что теперь об этом думать. Все плохое когда-то кончается… хотя иногда оно кончается еще более плохим. Например, браком с человеком, который никогда не исполнит ничего из того, что ты хочешь. Чем больше Дора слышала в свой адрес гадостей от отчима, а иногда и от отчаявшейся матери, тем больше она убеждалась внутри себя, что она достойна лучшего. Лучшее в ее понимании было — богатый дом, а не эта отчимова развалюха. Машина, которая не ломается раз в месяц. И, конечно, богатый муж, который осыплет ее цветами и увезет в свадебное путешествие на далекие берега, а потом внесет на руках по дорожке, усыпанной цветами, в огромный дворец. Дворец Дора почему-то представляла себе как в сказках.

Девчонки-подружки мечтали о любви, а она — о том, чтобы презрительно посмотреть на отчима перед тем, как навсегда захлопнуть за собой дверь… Но в один прекрасный день вечером в эту дверь постучался робкий мальчик с соседней улицы, с которым они вместе ходили по утрам на пробежки и по большей части молчали. В этот раз он был в отглаженной рубашке, с букетом противных пестрых цветочков в прозрачной обертке, с огромным смущением вошел в ее комнату и предложил выйти за него замуж. Она раскрыла рот от удивления…а закрыла его уже для того, чтоб сказать «да», потому что в этот момент раздался из-за стены жуткий вопль отчима: «…и кормлю твою бездельницу Дору!» Бежать. Бежать — это было единственной мыслью. Перед глазами корчились, обугливались и рассыпались пеплом все ее мечты о далеких берегах и дворцах. Но у мальчика-в-рубашке была квартира, которую он снимал почти что самостоятельно, и ни во что не вмешивающиеся родители в другом городе. А дворцов — она впервые ощутила это очень остро — дворцов можно и не дождаться.

— Ну так решилась, что ли? — насмешливо произнес гном. Он поставил кукольную чашечку на кукольный столик и почесал затылок под колпаком.

— Решилась… — скорее повторила за ним, чем ответила Дора.

— Смотри, — предупредил гном. — Насколько я знаю, чаще всего люди жалеют о том, что не признались кому-то в любви, особенно этим страдают женщины. Но по моему опыту гнома (ему явно нравилось слово «гном») — такие исправления мало что меняют. По крайней мере — в лучшую сторону. Часто люди надеются вернуться туда, где была возможность заключить удачную сделку, а попадают к одру умирающего дедушки, чтобы сказать ему, как его любят. Или туда, где решили никогда не иметь детей. Ваше сердце непредсказуемо.

— Это уж точно не обо мне, — Дора поджала губы. — Я все-таки надеюсь, что получу другое образование или работу. И буду жить лучше, чем сейчас, это уж точно.

— Смотри, — еще раз сказал гном. — Не забудь про часы!

— Я никогда не жила в хижине, — пожала плечами Дора. — Часы есть везде!

— Тогда подойди к часам сейчас, — скомандовал гном. — Положи руки на циферблат. Остальное сделаю я сам.

— Стой! — вскрикнула Дора. — Как же я сразу не подумала! Ведь если что-то изменится в прошлом, хотя бы один вздох или один шаг, — последствия могут быть самыми разными и для других людей, и в жизни целых…ну, стран, государств! И если я поменяю что-то в жизни, и не только в своей…

— Ох, люди, — впервые гном произнес что-то без ухмылок. — Вы даже не представляете, как много существует вариантов для каждой жизни и для всех жизней в целом. В какой причудливый узор они могут сплетаться, как невероятно они могут скрепляться такими вещами, которых вы в своей жизни и не замечаете… Словом, не бойся, ничего фатального из-за тебя не произойдет. Разве что какая-нибудь внучка закажет для любимой бабули коричневое платье в подарок — а придет зеленое. Война из-за этого не начнется, а если окажется, что бабуля давно мечтала о платье именно зеленого цвета — так и вовсе красота, правда? Так что либо клади руки на циферблат, либо желай мне доброго пути и на этом расстанемся.

— Я уже положила. Долго еще ждать? — кусая губы, спросила Дора.

***

— Долго еще ждать? — кусая губы, спросила Дора.

— Что? — захлопал пушистыми детскими ресницами гость. Чашка в его руках дрогнула, еще немного — и капли чая попали бы на рубашку.

— Ты пришел мне что-то сказать, правда? — произнесла Дора и испуганно обхватила руками собственные плечи. Только сейчас она поняла, что находится в полутемной комнате родительского дома, в «детской», как называла ее мать даже в те годы, когда Доре самой впору было бы быть матерью. На столе, среди наскоро раскиданных книг и конспектов, стояла ваза с пестрыми цветами. Фотографию таких цветов она рассматривала однажды в туристическом проспекте сквозь стекло киоска, когда к киоску подбежал за бутылкой воды парень с соседней улицы, завершая пробежку, — так они и познакомились…

— Да, — он поставил чашку на стол, и она все поняла. Она попала в тот самый момент своей жизни, когда он должен был сделать ей предложение.

–Ну конечно, — сквозь зубы произнесла Дора. — То есть, я хотела сказать, говори.

Он говорил сбивчиво и все больше краснея, а она смотрела куда-то сквозь него, молодого, почти совсем еще мальчика, со смешной и трогательной — так считали подруги — копной рыжих волос.

Она никогда не ошибается. Она все знает точно. Значит, вот он — поворотный момент ее судьбы. Она не должна была давать согласия. Ее все-таки ждало лучшее будущее, лучшая жизнь. А сейчас, через пять минут, она перечеркнет это самое будущее. Точнее — теперь уже не перечеркнет. И с новыми силами, с опытом взрослой женщины, столько добившейся вопреки замужеству за этим ничем не примечательным, самым обычным — пусть и порядочным, добрым и любящим ее — человеком, — она все начнет с нуля, и весь мир будет у ее ног. Итак, она уедет в другой город, там поступит учиться… где взять денег — это большой вопрос, но об этом можно подумать и после. А сейчас надо стряхнуть с себя всю прошлую жизнь.

— Нет. Я не хочу за тебя замуж, — перебила она. Мальчик, который будто только этого и ждал, тяжко вздохнул.

— Прости, — добавила она на всякий случай. В фильмах всегда показывали, что в таких случаях женщины говорят «прости». А потом устремляются к жизни, о которой мечтали.

Мальчик встал и побрел к двери комнаты. Обернувшись от двери, он сказал:

— Я тебя люблю.

И вышел.

Дора села на стул и шумно выдохнула. Где-то в этот момент отчим должен был кричать про то, что он ее кормит. Но теперь все равно, ведь отныне все пойдет иначе. Сейчас только найдем часы, — ох, ведь чуть не забыла! Опыт, надо сохранить опыт. Она сделала шаг к двери, и тут ее охватил ужас.

Прежняя жизнь и память о ней еще оставались, однако Дора потихоньку становилась прежней Дорой. Студенткой, которую охватывал страх от каждого крика отчима, от всхлипа матери, от стука двери родительской спальни и особенно от шагов у двери ее комнаты. Опыт опытом, но из прежней жизни не возьмешь сюда ни средств, ни знакомств, ни возможностей. Как и куда она поедет? Кто заплатит хотя бы за билет на поезд? И точно ли она может собрать свои вещи и просто уйти из дома? А если ее найдут? А ведь найдут, найдут непременно. Дора-молоденькая боялась и шагу за порог ступить без разрешения родителей, и сейчас она превращалась в ту самую молоденькую Дору. Вот ей нужны часы, нужны срочно, возможно — она уже опоздала. Но часы-то — в комнате, где сейчас бурно ссорятся мать и отчим! Для взрослой Доры это была не проблема: зайти, взять часы, не обращая внимание на любую реакцию родителей, и сделать все, что нужно, чтоб завершить изменения. Но сейчас ее руки и ноги будто налились свинцом. Как? Как она даже подойдет к их двери? Дора открыла рот, ловя воздух, как будто он заканчивался в доме.

— Твоя бездельница-дочь ворует из дома вещи! Куда, спрашивается, пропали часы из нашей комнаты? — завопил вдруг отчим так, что что-то треснуло в оконной раме.

Ноги Доры подкосились, и она упала на стул.

Часы.

Она должна была помнить. Сейчас мать скажет, что она отнесла их чинить, потому что они упали и разбились, а отчим скажет, что это неправда и что она выгораживает воровку-дочь, направится к двери, чтобы пройти на кухню и достать из холодильника пиво. Просто за дверью должны были стоять они, молодая испуганная Дора и молодой, испуганный, но счастливый — ее будущий муж, со своей радостью. «Одной на двоих», говорят в таких случаях в фильмах. Но у Доры и ее жениха были разные радости. Жених радовался, что получил согласие любимой девушки. Дора — что она наконец-то уберется из этого дома, пусть и ценой всех своих надежд и желаний.

Десять минут заканчиваются.

Часов в доме нет.

Можно быстро добежать до соседей. Можно еще успеть.

Но что подумают соседи, если к ним ворвется соседская девочка и схватит их часы?

Странно, что тот парень, который залез на городскую башню, что-то смог изменить в жизни к лучшему. Как это возможно, если целый город явно считал его после этого идиотом? Как? У гнома уже не спросишь, сидит себе в чьих-нибудь часах или требует какао с очередного спасителя. Кстати: где брал какао тот мальчик с козой и с хижиной? И откуда было взяться гному там, где нет часов? Или гном все-таки о чем-то умолчал?

— Дора, ты достойна большего, ты достойна лучшего, ты не ошибаешься, думай, — сказала она себе. В голове всплывали слова гнома о человеческих чувствах. И зачем он это говорил? Всё, что ей вообще понравилось в этой истории, — это слова «я не меняюсь». Любить, заводить детей, плакать, что кому-то не успели что-то сказать, — для тех, у кого нет орущего отчима и желания хорошей жизни. А она всегда четко шла к своей цели. Даже при таком старте, как полуголодный мальчик-ровесник в качестве мужа.

Воздуха явно не хватало. Она открыла окно. Снежинки ворвались в комнату, осели на занавеске.

На углу виднелась телефонная будка. Точно, она там была всегда… Конечно, вот что следует сделать! Из дома звонить нельзя, вдруг кто помешает…

Не одеваясь, только впрыгнув в ботинки, она помчалась к входной двери. Долго возилась с замком.

— Куда на ночь глядя поперлась твоя гулящая дочь? — взвыл в родительской спальне отчим.

Дора хлопнула дверью и побежала изо всех сил, но потом передумала: вдруг кто встретится и увидит, как она тут бегает среди ночи? Девушка пошла спокойным шагом, выравнивая дыхание. Холода она не чувствовала. Снег ложился ей под ноги, она с каким-то удовольствием наступала на чистую поверхность не помытыми после дневных хождений по слякоти грязными подошвами.

В будке она набрала номер и заговорила совершенно спокойно:

— Это я. Хорошо, что ты уже дома. Знаешь, я передумала. То есть не то что передумала, я… Просто растерялась. Ты сам хорош, все нормальные девушки имеют право растеряться, когда им делают предложение, а ты еще и сразу ушел. На самом деле я согласна. Вернись, пожалуйста, ко мне. Мы прямо сейчас сообщим обо всем моим родителям и назначим свадьбу. Я не хочу тянуть.

И на всякий случай прибавила:

— Прости.

Пару минут она еще медлила в будке, слушая гудки. Потом вышла, огляделась. Почувствовала холод. Взглянула на огни родительского дома и пошла туда. Оставаться там ей придется совсем-совсем недолго.

Да, сделать жизнь лучше — не получилось. Более того, теперь придется прожить заново все то, о чем она в ближайшие минуты потеряет память. Память, скорее всего, пропадет, как только она объявит родителям о своем решении, — по крайней мере, это было бы логично.

— Да, я ничего не поменяла к лучшему, — сказала она вслух. — Но, по крайней мере, я не буду жить хуже. Просто ничего не изменится.

Из-за поворота показался чей-то силуэт: это, в распахнутой куртке поверх рубашки, растрепанный и счастливый, бежал к Доре ее жених. Он догнал ее, попытался обнять, но девушка мягко отстранилась, чинно взяла его под руку и направилась к дому.

Наступала ночь давно прошедшего дня в давно прошедшем году. Город кутался в снег. Гасли окна, одно за другим.

Продолжало светиться окно в доме Доры: там волновалась мать и наконец-то умолк с кружкой в руке надутый, как индюк, отчим.

А позади молча идущей молодой пары горело еще одно окно. Если бы Дора обернулась, она бы увидела незнакомую старушку. Старушка с кем-то говорила по телефону, улыбалась и бесконечно поправляла воротничок новенького зеленого платья.

Кто прав

— Ты только посмотри на них, — толкнул трактирщик свою жену в необъятный бок. — Этих рож я вроде у нас еще не видел! Да и одеты не по-нашему.

— Ты чего любопытным стал на старости лет? — хохотнула жена, обнажив кривые зубы. — Лишь бы платили, а там…

Она замолчала и сама уставилась на новых посетителей:

— Как будто я их видела уже где-то. По крайней мере — вон того, с желтыми волосами.

Двое молодых парней, сидевших за дальним столом, могли бы сойти за простых уставших путников, ожидающих выпивку. Мест они не выбирали и заняли ту единственную лавку, о которой хозяин давно уже вместо «доброго утра» говорил жене «починю, починю! Там один гвоздь забить!» — а по вечерам выслушивал от супруги все про ту же косую лавку. Сидеть вдвоем там было неудобно и даже конфузно, но парни этого будто не замечали. Один из них, с волосами цвета золота, был бледный, будто перед входом в трактир его встретило привидение, хозяину казалось, что он видит капельки испарины на лбу гостя. Второй, черноволосый, явно его брат — схожесть не оставляла сомнений — то смотрел на первого, то отводил взгляд, будто не знал, как посочувствовать его горю.

— Умер у них, что ли, кто? — шепнул хозяин жене.

— Или убили кого, — повела бровями женщина. — Так что не вмешивайся. Меньше знаем — нам же лучше.

Она еще раз кинула беглый взгляд на гостей:

— И всё-таки где-то я его видела.

***

–…Отлично поработал, братец, отлично! Нет, ты это слышал?

— А что я должен был слышать?

— Ох, умора! Поэтов сюда надо было, штук пять. Дева в розовом платье возвела свои очи ввысь и промолвила: «Спасибо, Купидон! Спасибо! Твои стрелы вовсе не ранят — они дают надежду!»

Говоривший это расхохотался и повалился в придорожную траву. Неяркие, нежные цветы в траве, их запахи, солнце, уставшее и уже посматривающее в сторону своей постели из облаков — поэту и впрямь не мешало бы увидеть этот вечер.

Парень, наконец, отсмеялся и сел, вытянув ноги перед собой и делая вид, что изучает испачканный носок башмака. Поднял голову:

— Слушай, братец, не стой как пень. Обиделся, что ли?

Он потянул за руку второго, светловолосого, который, действительно, стоял все это время неподвижно и не то снисходительным, не то привычным взглядом смотрел на причуды брата. Тот послушно сел рядом.

— Бедный мой брат. Кто вообще придумал называть тебя Купидоном? Дурацкое слово. Может, тебе представляться? «Здравствуйте, барышня, меня зовут вовсе не Купидон, запомните мое настоящее имя. А теперь, извините, я вынужден перейти к работе. И заметьте, у меня нет никаких варварских стрел! Стрелами до сих пор пользуется мой брат, постарайтесь его не встретить!»

Он снова засмеялся.

— А вправду: зачем тебе эти стрелы? — пожал плечами тот, которого назвали купидоном. Он неловко подвинулся и почти упал на брата, светлые волосы на минуту смешались с черными прядями.

— Эк ты устал, — вздохнул брат. — При твоей неблагодарной работенке это особенно обидно — так уставать. Ты думаешь — даешь людям смысл жизни? Или силу? Способность летать? А я считаю и буду считать, что твой труд есть только то, что он есть. Да, ты помогаешь, по сути, открыть глаза. Как слепой щенок: родился слепым, а тут раз — и глазки открылись, и побежал. Так и здесь: ты подошел близко к человеку, глаза его сердца открылись, он взглянул на мир иначе. Чье-то сердце из таких же уже открытых отозвалось ему, увидели, что они друг другу родня. Прекрасно. Но что будет дальше? Это только в сказках все заканчивается свадьбой и половиной королевства в приданое. А смогут ли эти люди создать своё королевство, смогут ли быть счастливы?

— И это он называл меня философом, — меня! — впервые улыбнулся брат.

— Да знаю, что ты на самом деле хочешь сказать. Что уж меня-то за мою работу никто не поблагодарит.

— Ну почему? Умный человек — поблагодарит. Только хотелось бы, чтобы поменьше людей нуждались в ней. Потому что где я потрудился хорошо — там твое присутствие никогда не понадобится.

— А я говорю тебе, что ты неправ. Не ты виноват в том, что мой труд тоже нужен. Если хочешь — мы можем очень просто разрешить наш спор.

— Как?

— Деревню видишь? Зайдем в первый попавшийся дом и…эээ… спросим!

«Первый попавшийся дом» выглядел неуютно. Вроде и чувствовалась хозяйская рука, вроде и не особо отличался двор от других дворов. Но что-то настораживало, веяло холодом.

Юноша со светлыми волосами легко перепрыгнул прямо через закрытую калитку — под веселый шепот брата «Купидон на крылышках перелетел!» — и направился к дому.

Дверь дома оказалась незапертой. Он осторожно вошел. И услышал хриплый голос:

— Я ждал тебя. Я знаю, что это — ты.

Гость обернулся.

За старым деревянным столом, где уместились бы и десять человек, сидел настоящий великан. В огромной ручище он сжимал кружку, рядом стояла бутыль хмельного напитка. Лицо выдавало человека, привыкшего к выпивке, как к воздуху. Гость вгляделся в его потускневшие глаза и изумленно выдохнул:

— Я помню тебя.

— Попробовал бы ты меня не помнить! — взревел великан. Одним глотком он осушил кружку, грохнул ею об стол и встал.

Гость с тревогой смотрел на странного человека.

— Ты изменился, — наконец сказал юноша.

–Конечно, изменился! — прорычал великан. — Из-за тебя, купидона собачьего, вся моя жизнь провалилась в преисподнюю! Зачем тебе нужно было выбирать именно меня? Зачем ты подсунул мне эту девицу?

Гость было собрался ответить, но вовремя понял, что хозяин просто не захочет слушать. А тот продолжал:

— Да, конечно, поначалу все было хорошо. Ах, дорогой, мы нашли друг друга. Ах, дорогая, всё для тебя. Ах, мы будем вместе и умрем в один день в окружении правнуков. Вся деревня гуляет на свадьбе: Грег женился на первой красавице, шутка ли. Я чувствовал себя королем: завидуйте!

— «Завидуйте»? — удивленно повторил за ним гость. — Постой…

— Поначалу и завидовали: такую хозяйку отхватил! И два сына! А что потом? Что потом, я тебя спрашиваю?

— Что потом? — эхом отозвался гость.

— А потом твоя девица слегла! Заболела, чтоб ее! И мне пришлось пахать за двоих, тратиться на лекарей — впустую! Хорошо, хоть дети были уже в том возрасте, когда мне не пришлось вытирать им сопли! У других стол ломится от яств, нежные словечки жена шепчет по ночам, а у меня на кровати лежала эта бледная немочь!

— Бледная…немочь… — вслушивался в слова гость.

— Ты прекратишь повторять, как попугай? — завопил великан.

— Но ведь ты полюбил ее, — заговорил гость. — Ведь она стала для тебя смыслом жизни. Как ты мог?

— Замолчи! — рыкнул хозяин. — «Полюбил!» Да, поначалу сердчишко бьется, кажется, что многое изменилось, стало такое добренькое и сказочное, а остальное ты и сам сможешь изменить. Но потом ты говоришь себе: возьми себя в руки, нюня! Ты чего это раскиселился? Тебе нужна хозяйка, нужно жить, как живут все, а не хлопать глазками при виде девицы, как последний дурак! Жена — она для…ну, все знают, для чего жена. Хозяйство, прочие вещи. А не купидончики с цветочками.

Последние слова словно подбросили его, он двинулся к гостю:

— Ты знаешь, что я даже не мог завести любовницу? Все шарахались от меня, как от прокаженного, как же, я теперь был Мужем Больной Жены! Раньше они завидовали мне, а теперь жалели меня, — меня! И дети, эти проклятые дети, — «мамочка, дай поправлю подушку, мамочка, не принести ли тебе водички», и это вместо того, чтобы помогать своему отцу! Лентяи. Когда она, наконец, умерла, я радовался. Что теперь смогу жить, что никто не будет меня жалеть. Но ни одна женщина теперь не хотела за меня замуж, потому что все считали, что мое хозяйство отойдет сыновьям! Тогда я выгнал их без гроша в кармане, эти щенки еще и сказали мне напоследок, что я был жестоким и свел в могилу их драгоценную мамочку! Так что ты думаешь? Теперь для половины села я подлец, ибо выгнал этих неблагодарных! Им еще посчастливилось, что дожили у меня в доме почти до совершеннолетия: если б в них проявилась хоть капля болезни их мамочки — я б убил их, клянусь!

Гость застывшим взглядом смотрел на хозяина, который потрясал кулаками перед его лицом и кричал:

— И это все сделал ты!

— Я раскрываю людям глаза их сердец, — вздохнул юноша. — Я делаю это уже много-много веков. И ни разу не задумался о том, что вы потом берете и силком закрываете их себе. Я виноват.

— Да-да, ты виноват! — взревел великан, который понял только последнее слово. — И сейчас я тебя за это убью!

Он протянул свои ручищи к юноше, но тут воздух словно прорезал тонкий звук. Что произошло-понимал только светловолосый гость. Черная стрела вошла в тело великана, точно поразив его сердце.

Хозяин дома замер. Посмотрел на свои руки. И вдруг обхватил голову этими руками и прошептал:

Конец ознакомительного фрагмента.