СЮРПРИЗ ЛАККОЛИТА Серия: Путешествие Гули и Веры

Юлия Жутаева (2025)

Для москвички Веры и ее верной собаки Гули обычная прогулка майским утром 2021 года неожиданно превращается в путешествие на Кавказские Минеральные Воды тридцатилетней давности. Пытаясь вернуться домой, подруги оказываются втянутыми в поиски древнего артефакта невероятной силы. На их пути встречаются удивительные люди: профессор-медиум, хранящий важную семейную реликвию, и зловещий черный маг, связанный с оккультными практиками Третьего рейха. В водовороте событий героиням предстоит предотвратить распространение смертельного вируса, спасти брошенного младенца, а вернувшись в свое время — раскрыть тайну загадочной средневековой надписи и столкнуться с жутким магическим ритуалом. Роман мастерски соединяет мистику, триллер и научную фантастику, переплетая события разных эпох. Яркие образы курортов, старинные легенды и колоритные персонажи создают неповторимую атмосферу, где реальность сливается с мистикой, а прошлое неразрывно связано с настоящим.

Глава 3

Та самая проплешина возникла перед ними внезапно и совершенно обыденно. Вера раздвинула очередные кусты и увидела ЕЁ. Для убедительности посередине темнел старый дипломат.

Вера замерла и несколько секунд стояла как истукан.

— Гулька… — прошептала она одними губами. — Мы нашли.

Она мечтала об этом моменте уже две недели, но сейчас вдруг растерялась. Что теперь нужно делать? Как сделать все правильно? А вдруг не сработает, или портал забросит ее не туда? А вдруг — в эпоху динозавров или на середину океана? Чем больше Вера размышляла, стоя в своих кустах, тем больше чувствовала нерешительность. До сего времени ей казалось, что главное — найти это место, а потом все будет естественно и понятно. Но так ли это на самом деле?

Так она довольно долго топталась и вздыхала. Гуля удивленно на нее глядела:

— Ты чего, хозяйка? Вот, нашли же то, что ты так хотела. Пойдем вперед, обнюхаем этот дипломат.

— Да, Гуля, ты, как всегда, права. Умная моя собака. Пойдем.

Вера взяла Гулю на руки и подошла к центру проплешины…

… И ничего не произошло. Они стояли около старого чемодана с отсыревшими газетами внутри — и только. Не изменилось ни небо над ними, ни кусты вокруг.

«Может, там оно все точно такое же?» — с надеждой подумала Вера. — «Может, кустарник в моей лесополосе выглядит так же?»

Но в душе, неким шестым, седьмым или каким там еще, чувством она ощущала, что это не так. Перехода не было.

Как вообще это должно происходить? Инструкцию по пользованию пространственно-временными порталами, кажется, еще никто не написал. Вера отошла от дипломата и пристально на него посмотрела. Должен быть маркер. В ее случае маркером наверняка являлся этот дипломат и его содержимое. Там, в ее реальности, это были пачки долларовых купюр. Причем наверняка из «Банка Приколов». А сейчас перед ней газеты… Да, и еще тот странный парень. Он тоже присутствовал при ее входе в портал. Но парень живой, он мог и скрыться… А, кстати, в какое время ее должно было бы выбросить назад — ровно в то же самое или, скажем, спустя несколько секунд, минут? А может, через две недели? Что, если те самые две недели, что они провели здесь, должны пройти и там? В общем, вопросов было уйма, а ответов — ноль.

Вера отошла от дипломата к кустам и уселась на землю в позе васнецовской Аленушки. Задумчиво разглядывала центр поляны. Гуля прижалась к ней теплым боком.

Они сидели так довольно продолжительное время. Минут пятнадцать, может. Потом слух уловил некие новые посторонние звуки. Первой насторожилась и вскочила Гуля. За ней — Вера.

С противоположной стороны от них кусты раздвинулись, и между ними показалась фигура. Мужчина, а точнее старик, воззрился на Веру и Гулю, затем что-то неразборчиво пробормотал себе в бороду и вышел из-за кустов полностью. Да, это был седой дед, с косматой шевелюрой, в трениках, классически пузырящихся на коленях, и в резиновых сапогах. Дополняла образ деревянная палка-посох.

— Значит, это вы? — обратился старик к дамам. — То-то я чувствую, кто-то дергает дверь. Что же, давайте знакомиться. Я — Малыш.

Час от часу не легче. Что за место такое! Видимо, не один ненормальный Виталик бродит по этому лесу — других сумасшедших тоже сюда тянет. Но дед продолжил:

— Но, можете, конечно, называть меня Иваном Андреевичем. Я — хранитель Портала.

Вера почувствовала, как перехватило дыхание. Хранитель! Портала! Вот оно!

— Вы знаете про то, что здесь происходит? — обратилась она к деду. — Про портал?

— Еще бы. Лучше, чем кто-то другой. В некотором смысле я и есть этот портал. Вернее, портал есть некая моя часть, моя ипостась.

Нет, Малыш, или Иван Андреевич, не был безумным. Вернее, не более безумным, чем все вокруг Гули и Веры происходящее.

— Я — Вера, — представилась Вера. — А это Гуля.

Гуля неожиданно оторвалась от нее, подбежала к старику и прижалась к его ноге. Это было невероятно! Гуля не любила чужаков, по сути она признавала только Веру и Ксюшу. Иван Андреевич наклонился и погладил собаку.

— Привет, Гуля. Красавица…

Затем он перевел взгляд на Веру:

— Это, стало быть, вы прошли тринадцать дней назад? Я чувствовал переход, но, когда появился, здесь уже никого не было. Опоздал. Не сразу сюда можно из города добраться. Теперь каждый день стараюсь приходить. Сегодня вот повезло.

У Веры вдруг вырвалась грубость:

— Ну и жили бы тут рядом, раз Вы — хранитель. А то опоздали, а люди мучаются.

Дед расхохотался и, кажется, не обиделся:

— Другие дела, знаете ли, тоже есть. Жить как-то приходится… Я прикинул, вы должны быть где-то из две тысячи двадцатого-двадцать четвертого года. Верно?

— Из двадцать первого, — уточнила Вера. — И отправьте нас скорее обратно. Пожалуйста.

Иван Андреевич развел руками:

— Пока что, увы. Вы ведь пробовали сейчас его открыть. Не смогли. Что-то магнитит вас к этому месту и времени.

— И что все это значит? Что еще за «магнитит»? Вы же сами сказали — этот портал — Ваша часть! Вот и откройте его и верните нас с Гулей на место.

— Рука, например, тоже Ваша часть. Но все ли происходящие с ней и в ней процессы Вы контролируете? Я много размышлял о Портале и наблюдал за ним. Это некое трансцендентное образование, искусственно созданное в пространственно-временном континууме. В проекции на наш обыденный мир у него есть начало — день, который я никогда не забуду, и есть конец — день, когда я умру. Я чувствую, если кто-то к нему подходит, так сказать, «дергает дверь». Почувствовал вот, что вы прошли. Почему сюда? Потому что, когда вы вступили в зону действия Портала, он выбросил вас туда, куда вас притянула некая предопределенность. Судьба. Магнит, если хотите. Значит, здесь, в этом времени существует нечто, что зависит от вас, что-то вы должны здесь сделать.

— Кто Вы? — спросила Вера. — Чем занимаетесь, я хотела спросить. Кроме портала?

— Я преподаватель, — коротко ответил тот, кто представился Малышом. — Химик.

Вера задумалась. Она ведь тоже умела анализировать.

— Допустим. Допустим, что этот ваш портал некий пространственно-временной туннель, в котором мы оказались и проделали в нем дырку в том месте, куда нас притянуло. Но, как мы вообще оказались в этом туннеле? Почему вход в него был в то утро в нашем московском перелеске?

— Вы задаете очень толковые вопросы, — прищурился Иван Андреевич, взглянув на Веру с новым интересом. — Я знаю ответ. Именно туда его и выбросило. И там образовалась воронка. Она затянется постепенно, конечно. Но вы успели в нее попасть.

— Кого выбросило? Что затянется? Вы хотите сказать, что через какое-то время мы уже не сможем вернуться туда, откуда пришли?

— Нет, этого я не думаю. У вас с собачкой там довольно сильный собственный магнит.

— А выбросило-то кого?

— Магистра. И вот его-то выбросило, как говорится, с концами. Портал его исторг и больше не примет. Он топчется, ломится в дверь, но без толку.

— Что за магистр? Расскажите. Тот странный мальчишка был магистром?

— Вы видели у портала какого-то мальчишку? Что же, это мог быть и он.

Малыш замолчал, о чем-то размышляя.

— Знаете, Вера. Пойдемте сейчас отсюда. Назад вас пока не пускают, и оставаться здесь смысла нет. Уже полдвенадцатого, и у меня скоро пересдача… Студенты экзамен пересдавать придут, мне на работе надо появиться, — пояснил он в ответ на непонимающий взгляд Веры. — И я вам с Гулей вот что предложу. Поживите у меня, пока не решите свою проблему. Надо бы мне за вами присматривать. Не волнуйтесь, Вера, человек я одинокий, смирный, докучать не буду. И дом у меня собственный в частном секторе. Так что места полно, разместитесь с удобством. Вы сейчас где обитаете?

— Снимаем. У бабульки одной.

— Вот! Съезжайте от бабульки и перебирайтесь ко мне. Настоятельно прошу.

А почему нет, — подумалось Вере. — Человек, видно, что интеллигентный, порядочный. Если и правда места много, почему бы и не пожить. Все-таки он — единственная связь с моей потерянной реальностью. Надо держать его поблизости.

— Мы согласны, — ответила она за них с Гулей. — Если точно Вас не стесним. Так что это за мальчишка-магистр? И почему Вы назвали себя Малышом?

— Давайте выбираться из лесу, Вера. То, о чем вы спрашиваете, требует долгого и обстоятельного рассказа. Я расскажу Вам обязательно.

***

Малыш, он же Иван Андреевич, жил в небольшом каменном доме почти в центре. Дом оказался красивым, старинным, двухэтажным. На первом этаже располагалась оборудованная кухня, также там имелась ванная и какие-то подсобные помещения. Жилая часть располагалась на втором этаже и состояла из трех просторных смежных комнат. В итоге получилось так, что комната, отведенная Гуле с Верой, и спальня хозяина с разных сторон имели выход в общую гостиную. Из нее по лестнице можно было спуститься вниз. Все весьма продумано и удобно. Вера вообще удивлялась — для одинокого холостяка, каковым представился Иван Андреевич, дом казался очень ухоженным, хорошо и даже со вкусом обставленным. И снаружи весьма импозантен — оконные и дверные проемы оформлены наличниками из каменной кладки, есть и прочие украшательства. При доме имелся небольшой, но также весьма аккуратный садовый участок, поднимавшийся слегка вверх. Дверь какого-то подсобного помещения торчала прямо из склона горы.

— Дом середины девятнадцатого века, — с нескрываемой гордостью просветил хозяин, разливая по чашкам чай. От помощи он категорически отказался. — Тогда городских домов из камня немного было. В основном деревянные да саманные. По семейному преданию, его построил для моей прапрабабки один из Бернардацци. Это братья-архитекторы, что начинали отстраивать наш Пятигорск в самом его начале. Прибыли они из самой Швейцарии в двадцатых годах прошлого века. Собственно, архитектором был младший брат — Джузеппе, а старший — Джованни — скорее строителем.

— Да, я тут ознакомилась немного, — поддержала разговор Вера. — Слышала — парк Цветник, Ресторация, Эолова арфа… Красивый вообще у вас город…

Вера и Гуля только что устроились на новом месте, перенеся от бабульки свой нажитый за две недели нехитрый скарб. И так им было уютно и приятно сидеть теперь за чаем в красивом доме и беседовать с этим милым человеком!

— Много чего они здесь строили. Другое меня всегда удивляло… Братья-то курортную часть для приезжей чистой публики обустраивали. А здесь в то время задворки жуткие находились, можно сказать и не город вовсе. А тут, ишь ты — Бернардацци дом строит.

— А кто такая эта Ваша прапра?

Иван Андреевич задумался.

— Мальцом я совсем был, когда дед что-то об этом рассказывал. Восемь-девять лет, а может, и того меньше… Я — с тридцать первого года, дед же умер в сороковом, перед войной. Так вот, напрямую он мне, понятно, не говорил, но складывается у меня сейчас от тех рассказов впечатление, что прапрабабка эта прадеда моего нагуляла от старшего брата Бернардацци. Отсюда и подарок. Может, клевещу, конечно, на родственницу. Да только Магистр тоже, когда меня увидел, назвал «потомок ублюдка Джованни». Я тогда подумал, что он так ругается на какого-то Джованни, а позже решил, что все-таки имелся ввиду ублюдок некого Джованни, то есть его незаконнорожденный сын. И я, вроде как, его потомок. Как раз старшего Бернардацци ведь Джованни и звали. Или Иваном. Так что все может быть…

— Да расскажите же, что это за магистр такой! — воскликнула Вера, вспомнив о главном. — Он и в портале перемещается, он и про ублюдка говорит.

— О, это довольно длинная история, — голос хозяина стал глуше. — Тяжелая история. В войну это произошло, в оккупацию.

— Расскажите, — потребовала Вера. — Я все хочу знать.

Иван Андреевич кивнул. Некоторое время он сидел молча, видимо, выстраивая в уме план повествования, а затем приступил к необычному своему рассказу — удивительно детализированному и весьма трагическому.

***

Операция «Эдельвейс» по захвату Кавказа. Вы слышали наверняка это название, Вера. В конце июля сорок второго от Ростова в нашем направлении выдвинулось около ста семидесяти тысяч фашистов. Отлично укомплектованных артиллерией, танками и самолетами. Наш Северо-Кавказский фронт тогда разделился на Донскую и Приморскую оперативные группы для обороны Ставрополья и Кубани. Но, увы. Силы были слишком неравными… В первых числах августа на Кавминводы отступили остатки дивизий нашей 37-й армии — всего тысячи три человек. Без танков и практически без артиллерии. Седьмого августа от Невинномысска сюда направилось более восьмидесяти фашистских танков и броневиков. Удержать врага получилось ненадолго, хотя в ходе обороны немцев мы значительно потрепали — они потеряли человек триста и кучу техники. Фашисты зашли в город девятого августа сорок второго. Шли двумя колоннами — от Мин-Вод и по Черкесскому шоссе. Здесь, в тылу пятигорского гарнизона, тогда еще оставались курсанты полтавского тракторного училища. Примерно двести пятьдесят человек пацанов — без серьезного оружия и без боевого опыта — вступили в неравный бой. И еще два дня героически сражались в районе нашего Некрополя. Вы видели наш пятигорский Некрополь? Это недалеко. Я Вам потом покажу. Там, кстати, и оба брата Бернардацци похоронены.

Впрочем, то, что я сейчас излагаю, стало известно мне гораздо позже. А тогда, в августе сорок второго, я был одиннадцатилетним мальчишкой. Мать — учительница, отец — на фронте. Я помню сперва бесконечно тянущиеся из города колонны с ранеными — это эвакуировались военные госпиталя́. Их здесь располагалось целых четырнадцать, и они срочно вывозили людей и оборудование. А потом помню немецкие мотоциклы на улицах. И громкую отрывистую чужую речь… Помню лица пятигорчан — своих соседей — изменившиеся, серые, застывшие в напряжении.

Немцы сразу взялись хозяйничать, установили свою администрацию, ввели комендантский час. Стали выявлять евреев, цыган, партийных… В дома фашисты заходили как в собственные, чувствовали безнаказанность. Мы с матерью жили здесь же, в этом доме. Он, как я говорил, принадлежал моей прапрабабке, потом, соответственно, перешел к семьям прадеда, деда и отца. Мать просила меня сидеть тихо и лишний раз на улице не показываться.

И все же до нас добрались уже на следующий день. Несколько человек — немецкие офицеры и двое местных коллаборантов — совершали обход. Они ввалились в дом и нимало не интересуясь нашим разрешением стали осматривать помещения. Говорили по-немецки. Позже я выучил этот язык, но тогда ничего из их речи не понимал. Они прошлись по дому и ушли. Я было решил, что на том все и закончилось, но мать так не считала. Она, я думаю, понимала больше меня.

Ближе к вечеру к нашей калитке подъехал автомобиль, и несколько фрицев стали вытаскивать из него чемоданы. Потом из машины появился офицер — один из приходивших днем. Немцы носили вещи к нам в дом и чему-то между собой смеялись. Какой-то белобрысый солдат на ломаном русском сказал нам:

— Быстро! Женщина, готовь комнаты для господина обер-лейтенанта.

Мать собрала в верхних комнатах необходимые и ценные для нас вещи, и мы перенесли их вниз — в маленькую комнатенку под лестницей.

— Найн, найн, — засмеялся немец. — Руссиш швайн, иди в хлев. — И он указал нам на дверь дворового сарая. — Здесь живу я. Денщик господин обер-лейтенант Кестнер.

Мы с матерью поплелись в сараюшку и принялись обустраиваться там. Надо сказать, сарай наш был достаточно добротен. Вот только очень мал. Но мама оказалась довольна. «Это лучше. Здесь лучше, чем в доме, Ванюша», — говорила она. Мы не успели толком расположиться, как снова появился белобрысый.

— Женка, юнге! Мыть, убирать! Орднунг! Шнеллер!

Мы отправились назад в дом. Мать хотела приняться за мытье полов, как вдруг перед ней возник обер-лейтенант Кестнер. Он успел по-хозяйски расположиться в наших комнатах. Был в одной рубахе с закатанными до локтей рукавами и, похоже, уже изрядно пьян. Он подошел к матери очень близко, почти вплотную и обхватил ладонями ее лицо:

— Кайн бедарф ан орднунг! Лас унс вайн тринкен. Ду бист майне либхабер.

То есть, «Не надо никакого порядка, пойдем пить вино. Ты будешь моей любовницей». Немецкие слова, которые я тогда слышал, навсегда врезались мне в память. Уже позже я восстановил перевод. Но тогда я каким-то образом понимал все и так, не зная языка.

— Найн, — ответила мать.

Кестнер засмеялся и схватил мать за руку:

— Ком мит мир! (Пойдем со мной).

Я дернулся в сторону матери, но она быстрым жестом меня остановила.

— Шнеллер, шнеллер! Юнге, фершвинде фон хир! (Быстрее! Мальчик, пошел вон отсюда!)

Он продолжал тянуть мать за собой.

— Найн, — услышал я ее отчаянный голос.

Дальше мною управляли, видимо, рефлексы. Надо спасти маму! Не раздумывая, я подскочил к обер-лейтенанту и зубами вцепился в его оголенное предплечье.

Раздался дикий вой. Мне кажется, Кестнер орал не столько от боли, сколько от изумления, смешанного с яростью. Таких диких выпученных бледно-голубых человеческих глаз я никогда в жизни больше не видел.

Прибежал белобрысый денщик и, схватив меня за волосы, оторвал от руки своего господина. Про мать они забыли, они вцепились в меня и стали стаскивать вниз по лестнице. Мама ухватилась за рубаху Кестнера и орала «Нет», уже по-русски. Тот на секунду отвлекся от меня и наотмашь ударил ее по лицу. Она упала.

Спустив по ступенькам к входной двери, фрицы выволокли меня во двор и бросили перед крыльцом. Это странно, но я был в сознании и наблюдал все происходящее как в замедленной съемке. Позже я прочитал об эффекте подобного «замедления времени», но тогда я испытал его на себе. Вот в руках у обер-лейтенанта появилась коричневая кобура, вот он ее расстегнул, вот достал свой Вальтер… Я, как мальчишка, интересовался оружием и даже узнал пистолет…

Тут, по логике вещей, жизнь моя должна была закончиться, но вдруг позади, от калитки, раздался спокойный, но твердый голос:

— Эс бляйбт! (Отставить!) Обер-лейтенант, если с данной секунды Вы причините этому ребенку еще хоть какой-то вред, я Вас расстреляю. И освободите дом от своего присутствия. Жить здесь намерен я.

(Это перевод, разумеется. Сказано было по-немецки.)

Мой несостоявшийся убийца застыл с направленным на меня пистолетом. Застыл и его денщик. А я и так уже являлся застывшим в ожидании неминуемой пули. Мы втроем пребывали в полной неподвижности секунд, наверное, десять, как будто все это было неким чудовищным подобием игры «Заморозка», в которую мы с местной детворой иногда играли на улице. За эти секунды человек, отменивший мою казнь, вошел в калитку и приблизился к нашей группе.

— Ганс, занеси вещи и сервируй стол, — произнес он, и из-за его спины тут же возник высоченный слуга с двумя огромными чемоданами, он уверенно прошел мимо, направляясь внутрь дома.

— Поторопитесь, обер-лейтенант. У вас есть пятнадцать минут. В семь часов у меня ужин, и не хочу, чтобы мне мешали, — произнес человек.

— Вилли, собери, — прошептал Кестнер белобрысому. — Мы уходим.

Да он же смертельно напуган, вдруг понял я, глядя в его лицо, которое на глазах меняло цвет — из пунцового алкогольно-разъяренного становилось землисто-серым.

— Мы уходим, господин магистр, — наконец выдавил он в сторону пришедшего человека. А тому никакого подтверждения не требовалось, он и мысли не допускал, что Кестнер может не выполнить его приказ. Более того, он уже, казалось, забыл об обер-лейтенанте и каких-то связанных с ним неудобствах. Тот, кого назвали «магистр», целиком сосредоточился на моей персоне.

А моя персона вся в ушибах и кровоподтеках валялась на земле перед крыльцом. Магистр встал надо мной и вперил взгляд в мое лицо.

— Значит, это и есть потомок ублюдка Джованни? — задумчиво проговорил он, обращаясь непонятно к кому, может к самому себе, но явно не ко мне. В то же время речь шла, видимо, все-таки обо мне, потому что смотрел он именно на меня. Да, и еще он с легкостью перешел с немецкого на русский, и язык его был почти безупречен. Как я потом убедился, лишь в минуты сильного эмоционального возбуждения в его русской речи ощущалась легкая необычность.

— Малыш, этот дом всегда принадлежал твоим предкам?

В этот раз вопрос был адресован мне. И с тех пор я стал Малышом.

— Да, — выдавил из себя я и попытался подняться. Возникла мысль о матери, которая свалилась от удара Кестнера и сейчас находилась в доме с тремя этими сумасшедшими фрицами.

— Мама, — сказал я. — Там мама.

— Ганс разберется, — ответил магистр. — Где вам отвели место?

— Там, — я показал на сараюшку.

Он на это ничего не сказал. Он стоял, по-прежнему глядя на меня, только быть может менее пристально.

Тут в проеме двери возникло движение и показался слуга с моей матерью. Мать была жива и в сознании, но Ганс почему-то нес ее на руках. Не обменявшись ни словом, ни жестом со своим хозяином, он прошел прямо к нашему нынешнему жилищу — сараю — и там сгрузил мать на один из тех тюфяков, что мы подготовили для себя в качестве постелей. Я доковылял туда же, и мы с матерью остались одни. Мы обнялись и плакали, и это продолжалось очень долго, и я так, кажется, и забылся сном, обнимая мать.

В городе потекла жизнь под немецкой оккупацией. Появились комендатура, они назначили коллаборанта-бургомистра и городскую управу… Приказали перевести часы на час назад, чтобы время совпадало с берлинским. Все население обязано было зарегистрироваться в бюро труда. Восемьсот человек из Пятигорска угнали на работы в Германию — в основном, молодых девушек и женщин.

Повсюду искали евреев и коммунистов. Они арестовывали и расстреливали, расстреливали… Расстреляли раненых красноармейцев, которых не успели эвакуировать из госпиталя. На улицах теперь можно было увидеть людей с шестиконечной желтой звездой — фашисты заставили евреев нашить на одежду звезду Давида — спереди и сзади. А в начале сентября они собрали несколько тысяч еврейских семей и, под предлогом, что везут на переселение, вывезли за город и расстреляли. В противотанковом рву напротив Стекольного завода недалеко от Мин-Вод были убиты тысячи евреев, вывезенных из Ессентуков и Пятигорска!

В сентябре же в центре появилось пафосно оформленное флагами отделение «гестапо» с часовыми на входе. Главными в городе стали Винц, Фишер и Монц. Капитана Винца, бывшего работника немецкого посольства в СССР, назначили начальником группы на Ставрополье. Обер-лейтенант Фишер был заместителем Винца по следственной работе, а полковник Монц стал начальником жандармерии. Присутствовали в городе и предатели-коллаборанты. Гестапо создало так называемую «роту резерва» и конный взвод, которыми командовали перешедшие на сторону немцев бывшие красноармейцы — Пузак и Шиянов. Эти твари арестовывали, пытали и казнили своих сограждан. Имелись и другие полицаи из местных. Начальник Управления полиции Вовченко, начальник отделения тайной полиции Колесников. Особо изощрялся в пытках людей изверг-садист Махмудов… Некоторые горожане выбирали повязку полицая вынужденно, чтобы не отправляться на работы в Германию…

Арестованных людей, подозреваемых в неблагонадежности, ослушании или связях с партизанами, после пыток и истязаний увозили за город и расстреливали. Либо использовали для убийств «душегубки» — специальные, заводского изготовления, автофургоны, предназначенные для массового отравления людей выхлопными газами. Такая казнь происходила прямо во дворе гестапо, потом «душегубка» с убитыми ехала их хоронить…

Партизаны же здесь были! В период оккупации в Пятигорске действовали несколько групп подпольщиков, в том числе — подпольная молодежная организация. Увы, большинство этих героев, взрослых и практически совсем детей, попали в руки гестаповцев…

Улицы города опустели. Люди почти не выходили из домов, сидели за закрытыми дверями и окнами. С едой было скудно, большинство семей питались главным образом кукурузной крупой, жмыхом и соей. Продуктовые пайки выдавались только работающим.

Но, как Вы, Вера, понимаете, то, что я сейчас рассказываю — всю эту картину — я воссоздал для себя уже позже. Тогда же, будучи одиннадцатилетним пацаненком, практически не покидавшим пределов нашего двора, я мало что об этом знал. У меня была своя персональная оккупация.

Я до сих пор не понимаю, кто такой Магистр. Он не носил фашистской формы, ходил всегда в штатском. Но это был совершенно особый для немцев человек. Он, безусловно, обладал гипнотическим влиянием на людей. И они его боялись. Ей-богу, боялись, не взирая на свои высокие ранги и должности! К нам в дом несколько раз приходил сам начальник гестапо Винц. Мама мне шептала, что вот он — Винц — самый главный изверг. И этот самый Винц боялся Магистра, я видел его лицо и видел его страх, когда он шел мимо. Они беседовали о чем-то прямо здесь, за этим вот столом…

Это удивительно, но я не могу описать внешность Магистра. Вроде бы, она была какая-то совершенно обычная, невыразительная. Если я не смотрел на него конкретно в данный момент, я не мог вспомнить его лицо. Я не мог определить его возраст. И это несмотря на свою великолепную зрительную память! Я полагаю, что у меня фотографическая память, Вера, хотя многие считают такую память мифом…

Уже после войны стало известно про «Аненербе» — «Немецкое общество по изучению германской истории и наследия предков». Вот там, в числе прочего, занимались эзотерическими исследованиями и всяким оккультизмом. Я думаю, может быть, Магистр был как-то связан с этим? Не знаю… Знаю одно — он точно был очень странен, очень страшен и очень одержим. Он что-то здесь искал.

На следующее утро после моего несостоявшегося убийства за нами с матерью пришел его долговязый Ганс. Слуга Магистра вызывал у меня еще больший ужас, чем его хозяин. Я тогда сильно сомневался, человек ли он вообще. Если честно, я до сих пор сомневаюсь в этом. Ганс был очень высок и тощ, примерно на грани, где вариант нормы уже переходит в патологию. Он почти не издавал звуков, но при этом не был немым. Пару раз я все же слышал, как он что-то отвечал Магистру. А Магистру он был предан как… Обычно говорят «предан по-собачьи», но собачья преданность — это преданность живого существа, имеющего собственную сущность, душу, можно сказать. У Ганса собственной сущности, по моим наблюдениям, не было. Если хозяин не занимал его исполнением своих приказов, он сидел на стуле в прихожей, молча и неподвижно. Когда приказ поступал, он поднимался со стула и приступал к исполнению. Я не видел, чтобы он что-то ел, и не знал, где в нашем доме он спит… Но я отвлекся. Итак, наутро явился Ганс. Он жестом приказал нам следовать за ним.

Мы с матерью зашли в нашу бывшую комнату, где ждал Магистр. Сейчас это моя комната, вот та, напротив Вашей. Магистр не особенно много чего в ней тогда изменил, добавилось лишь несколько деталей, но это оказалась уже чужая комната, от нее веяло тем же ужасом, что и от ее тогдашнего хозяина. На столе — этот добротный письменный стол принадлежал еще моему деду — были разложены разнообразные вещи. Часть из них напоминала о медицине — какие-то колбы, чаши, шприцы, пузырьки с жидкостями. А часть предметов я вообще не мог идентифицировать, они были мне незнакомы.

Первым делом Магистр занялся мною. Он усадил меня за стол и пережал резиновым жгутом мою руку выше локтя. Мать вскрикнула, но он сказал:

— Не беспокойся, женщина, я не причиню вред малышу.

Он воткнул в вену иглу и нацедил из меня крови. Причем, для ребенка, крови он взял немало, я думаю, миллилитров сто. У меня закружилась голова, и Ганс отнес меня в кресло у окна.

Потом Магистр занялся матерью. Он тоже воткнул иглу, но тут цель преследовалась другая. Он ввел ей в вену какой-то препарат. Сейчас, оглядываясь на этот эпизод с высоты своего опыта, я понимаю, что это была так называемая «сыворотка правды». Когда вещество подействовало, Магистр принялся задавать вопросы. Я не прислушивался к точным формулировкам всех тех его вопросов. Были они скучные, однотипные, касались моего отца, деда, даты и времени их рождения (чего мать толком, естественно, не знала), даты и времени моего рождения (с чем у нее оказалось лучше). Потом он спрашивал об имеющихся в этом доме семейных реликвиях, потом перешел на дом в целом, спрашивал о комнатах, окнах, дверях, чердаках, сараях, кладовках… Не знаю, в какой степени мать удовлетворила его любопытство, но наконец Магистр отстал.

— Накорми малыша, Ганс, — приказал он слуге и куда-то удалился.

Тут стоит упомянуть про «накорми малыша». Время оккупации для большинства горожан, естественно, было весьма голодное. И, пожалуй, я тогда оказался единственным в Пятигорске ребенком, для которого прием пищи был сущей мукой. Меня кормил Ганс. Если отдавался приказ «накорми малыша», он приводил меня в нашу маленькую столовую рядом с кухней, усаживал за стол, ставил передо мной тарелку и стакан, садился напротив и начинал неотрывно смотреть в лицо своими белесыми рыбьими глазами.

Ганса не волновало время, которое он проведет таким образом. Ему требовался результат — моя пустая тарелка и пустой стакан. Но я не мог даже смотреть на ту еду, которую он мне давал. Нет, это не были какие-нибудь жабьи глаза и мухоморы, как можно было бы представить. Отнюдь. Все вполне обычное — каша, мясо, молоко. Я не мог заставить себя проглотить ни одного куска под взглядом Ганса! И мы сидели. Так порой завтрак перетекал в обед, а обед — в ужин. Лишь за несколько минут до семи вечера Ганс сдавался, отводил взгляд, вставал и принимался за сервировку ужина для своего господина. Ужин этот всегда происходил здесь, на втором этаже, за этим столом. И вот, когда Ганс поднимался на второй этаж, мой паралич ослабевал, и я мог затолкать в себя ложку-другую.

Сам Магистр питался тоже странно — по моим наблюдениям, всего один раз в день. Его ужин начинался строго в семь по Берлину и ни минутой позже… у нас ведь тогда время перевели, и оно совпадало с берлинским… Если же днем он дома отсутствовал, а так бывало часто, то к семи всегда неукоснительно появлялся и садился за стол. Откуда бралась его и моя еда — не знаю, наверно, кто-то приносил. Ел ли что-то Ганс, повторюсь, не знаю… О том, чтобы предложить еду маме, у Магистра и мысли не возникало, да она и сама не стала бы брать пищу из рук оккупанта.

Школа, где мама раньше была учительницей, работать перестала, в ней немцы устроили какой-то свой склад. По предписанию мама обязана была встать на учет на бирже труда и вообще-то ей грозил вывоз на работу в Германию. Но ее не трогали. Наверно, отсвет ужасной личности человека, проживающего в нашем доме, лежал на нас с нею… Мама давала частные уроки детям некоторых горожан, за что получала какие-то небольшие деньги или продукты.

Но я снова отвлекся, я хотел рассказать об одержимости Магистра неким поиском. К обыску нашего дома он приступил на третий день. И это были странные поиски — не простукивание стен и выдвигание ящиков — отнюдь нет… Сейчас такого человека люди не задумываясь назвали бы экстрасенсом. Они сейчас в моде, вон, по телевизору их полно. А тогда я ни о чем подобном даже не слышал. Пока не увидел своими глазами…

Когда под конвоем Ганса я снова был доставлен к Магистру, он опять усадил меня в кресло. И принялся производить надо мною странные манипуляции — что-то чертил на моем лбу и запястьях, макая кисть в чашу с какой-то темной жидкостью и бормоча непонятные слова. Помню, что в голове моей возникло слово «заклинание», и я очень этому удивился, потому что был ребенком насквозь советским, и заклинания у меня ассоциировались исключительно с цирком, чалмой и танцующей змеей… Потом он отступил от меня, взял в руки подсвечник с горящей свечой и принялся обходить с ним комнату, при этом не спуская глаз с меня.

Такое действо он проделал во всех помещениях дома: мы с ним переходили из комнаты в комнату, меня усаживали на стул, Магистр ходил со свечкой и следил за мной. И вроде как ничего не происходило. Продвигались мы довольно медленно, он тщательно обрабатывал своим странным способом каждый сантиметр здания. Часа за три мы прошлись по верхнему этажу и спустились на первый. Там тоже обработали несколько участков, затем он внезапно прервал работу, сказав: «Продолжим завтра» и добавив свое сакраментальное: «Накорми малыша, Ганс». Впрочем, тогда это было еще в новинку, я лишь поежился, вспоминая вчерашнее «кормление».

Я просидел перед Гансом практически до семи, потом выскользнул из дому. Выходить на улицу было уже запрещено — комендантский час, и я принялся слоняться по участку. Идти в наш сарай мне совсем не хотелось. Я набрел на колонку с водой, открыл кран, напился и попытался вымыть шею и запястья — те места на теле, где рисовал кистью Магистр. Там, правда, не присутствовало никаких следов этого рисования, похоже, вся жуткая темная жидкость впиталась в кожу. Я забрался на растущее у колонки дерево грецкого ореха, на свою любимую ветку, довольно высоко от земли. Оттуда виднелся участок соседней улицы. Я некоторое время пялился на проезжавшие по ней фашистские автомобили и мотоциклеты, потом в приступе ярости рванул на себя висящий передо мной на ветке орех и, ободрав о ствол дерева его зеленую кожуру, принялся яростно втирать в себя выступивший сок. В те самые места, которые разрисовывал Магистр. Сам не знаю, чего я хотел достичь этим действием, это был протест, бессильный протест заключенного перед могуществом своего тюремщика. Потом я долго ходил с несмываемыми коричневыми пятнами…

Магистровому «Продолжим завтра» осуществиться было не дано. События потекли по другому сценарию. Я вернулся в наш с мамой сарайчик и повалился на свой тюфяк у дальней стены. Вообще-то это была не вполне обычная стена. Это важно. Если Вам интересно, Вера, я покажу потом, что я имею в виду. Местность у нас, как видите, неровная, гористая, участок идет с подъемом и дальней своей стеной сарайчик упирается прямо в склон холма — он как бы приставлен к холму задней стенкой. Обшита эта стена тогда была старыми необструганными досками разной ширины. Красоту там никто наводить не пытался, тому моему предку, который обустраивал сарайчик, явно не приходило в голову, что когда-то в нем будет жить его потомок. Я несколько раз получал от тех досок занозы…

Так вот, повалился я тогда на тюфяк и некоторое время лежал, уткнувшись в подушку. Потом вдруг осознал, что я умираю. Мысль эта была четкая и вместе с тем — светлая и обнадеживающая. Дальнейшее я знаю из рассказа матери.

Она обнаружила, что я лежу без сознания в сильнейшем жару. У мамы не имелось при себе никаких средств, которые могли бы облегчить мое состояние. Мы — в сарае, на улице — ночь и комендантский час. На кухне в доме имелся уксус, который можно было использовать для компрессов. Мать кинулась к дому, но входная дверь оказалась закрыта. Она побоялась стучать — не знала, как отнесутся фашисты к заболевшему ребенку. Тогда мама просто сорвала со своей постели простынь и принялась под дворовой колонкой смачивать ее холодной водой. И тут за спиной ее возник Магистр…

— Что случилось, женщина? — спросил он, с присущим ему отстраненным спокойствием глядя на ее нервические движения.

— Ребенок без сознания, у него жар, — решилась открыться мать.

Это сообщение внезапно жутко возбудило Магистра:

— О-о-о, это интересно! Женщина, я должен видеть немедленно это!

Он подбежал к моему тюфяку, мама, не отставая, тоже. Склонился и осмотрел меня, впрочем, весьма бегло. Потом тихо сказал:

— Ганс, вынеси малыша отсюда.

Тут же возник этот долговязый, как будто стоял у них за спинами, хотя, вроде бы, его там не было. Ганс схватил меня в охапку вместе с тюфяком и вынес наружу. А магистр повел себя странно. Он принялся скакать и прыгать на месте, где только что лежал тюфяк, потом подоспел Ганс с ломом и еще каким-то инструментом. У них имелось полно различного инструмента. Обосновываясь в нашем доме, они привезли и выгрузили из машины много всего такого…

Они с Гансом принялись вскрывать пол и стену сарая. Ганс выламывал доски и выносил их во двор. Мать наблюдала за этим, сидя у моего тюфяка. А что касается меня, то мне стало лучше. Температура стала падать, я жутко вспотел. Я вынырнул на поверхность из глубин небытия и даже попытался сесть. С удивлением увидел, что нахожусь в очень странном месте — во дворе, рядом мама, и по щекам ее катятся слезы, а в нашем сарайчике среди ночи идут демонтажные работы.

Так мы с мамой сидели и пялились из ночи в освещенный электрическим светом небольшой дверной проем, из которого периодически возникал фантасмагорический силуэт — это длиннющий Ганс, груженый досками, пытался выбраться наружу.

Наконец они закончили свои работы, и Магистр подошел ко мне.

— Пришел в себя. Хорошо, — прокомментировал он, взглянув на меня. — Теперь пойдем со мной, малыш.

— Он слаб, — запротестовала было мама. — Он болен.

— Запомни, женщина, я не причиню вред малышу, — ответил Магистр с некоторым нажимом. Он крепко взял меня за руку и повел назад к сараю.

Пол и стены там оказались полностью ободраны. За стеной, у которой раньше лежал мой тюфяк, обнаружился камень. Причем, не искусственно туда привнесенный — похоже, это была естественная скальная порода. В руках у Магистра я опять увидел подсвечник с зажженной свечой. Он велел мне снять рубаху и лечь на оголенную землю. Увидел коричневые пятна от ореха, удивленно спросил:

— А это еще что?

— Орех, — выдавил из себя я.

— Зачем? — хмыкнул Магистр. Очевидно, что в тот момент он находился в особом радостном возбуждении, в предвкушении близкой находки. И вот этот наш короткий необязательный диалог запомнился мне как единственный, хоть чем-то напоминающий общение между двумя людьми. Сейчас я понимаю, что он использовал меня в качестве медиума — посредника в своих эзотерических манипуляциях. Я являлся необходимым ему инструментом, очень ценным, очень дорогим, но — инструментом, не человеком. И если бы в перерывах между теми случаями, когда я ему требовался, меня можно было как ненужный чемодан задвинуть под кровать, он бы так и делал. Но, к сожалению, меня надо было кормить, поить и, вообще, обеспечивать, чтобы я был жив и здоров… Ну, а к маме он, по-моему, относился как к вещи, которая ко мне прилагается…

Мое лежание на влажной земле не удовлетворило Магистра. Он велел подняться и прислонил меня к обнажившейся скале. И тут что-то встрепенулось во мне, рассыпалось по телу мелкой дрожью, и я вторично потерял сознание и стал сползать вниз, царапая спину о щербатый камень.

Упасть мне, впрочем, не дали. Меня подхватили и вывели из сарая. Когда я чуть пришел в себя, Магистр принялся задавать вопросы:

— Малыш, мне очевидно, что холм, к которому прислонен сарай, представляет собой засыпанный землей каменный грот. Что тебе об этом известно?

Я помотал головой:

— Ничего.

— Да, наверно… Ты слишком мал. Женщина тоже ничего не знает. Она здесь чужая, да к тому же глупа… Твои старшие родственники, мужчины, говорили при тебе что-нибудь об этом холме, гроте, сарае? Вспомни! Я знаю, у тебя должна быть эйдетическая память. Наследственная.

Я честно сконцентрировался, но ничего подобного вспомнить не смог.

— Когда в последний раз велись какие-нибудь работы на холме или в сарае?

— Сараем часто пользовались, там хранятся всякие, ведра, грабли… То, что нужно для работы на участке. И всякие ненужные вещи из дома туда переносили.

— Так. А что с холмом?

— Ну… это же холм. Грядки там делать неудобно. Там только цветы растут. Дед их рассаживал там иногда… Поливал…

— Пойдем, покажешь, где сажал дед.

Мы подошли к холму, и я показал. Мест, где я видел работающего деда, имелось много, в общем-то, они покрывали всю поверхность. Тем не менее, Магистр внимательно все осматривал. Напомню, была ночь, середина ночи, и действовать ему приходилось при свете электрических фонарей, во множестве принесенных и расставленных Гансом.

Я уже сообразил, что он пытается обнаружить какие-нибудь следы входа в пещеру, заваленную землей и превращенную в холм. Но осмотр, похоже, ничего не выявил, потому что Магистр отдал слуге приказ откопать грот целиком.

И Ганс незамедлительно принялся за работу. Работал он без остановки, механистично, как будто был роботом. Штыковой лопатой он снимал землю с холма и откидывал ее в сторону, так что рядом со старым холмом стал расти новый. А Магистр, кстати, внимательно землю осматривал. Мы с мамой, закутавшись в одеяло, обнявшись сидели на скамейке у крыльца и на них смотрели.

Ганс рыл часов, наверно, пять, пока не наткнулся на металлическую дверь в постепенно обнажавшемся гроте. Само собой, уже давно рассвело. Магистр со всех ног бросился к этой двери, и они стали пытаться ее открыть. Движимый любопытством, я тоже было дернулся в ту сторону, но мама меня удержала:

— Не подходи туда, Ванюша. Тебе там опять станет плохо, ты же видишь, колдун тебя заколдовал.

Поэтому мы продолжали наблюдать издали. Наконец, они раскопали дверь и проникли внутрь грота. Чуть позже я и сам увидел, что находилось там внутри. В основном это были старые, даже можно сказать старинные, вещи. Но невеликой ценности — скукожившаяся от времени обувь, деревянная этажерка с посудой, кувшины там всякие, блюда… Статуэтки. Фотоаппарат старый. В общем, хлам. И среди всего этого хлама Магистр обнаружил шкатулку. А внутри нее — вожделенный объект своих поисков. Я помню, как он появился из двери грота с этой маленькой шкатулкой в руках и быстрым шагом направился в дом.

Ко мне приблизился Ганс и жестом приказал следовать за ним. Я подчинился и даже охотно с ним пошел, меня снедал интерес: что же такое находится в нашей шкатулке? То, что шкатулка — наша, я ни секунды не сомневался. Раз она находилась на нашем участке в нашем помещении среди наших вещей — значит, определенно, наша. Я был настоящим маленьким хозяином. Я думаю, что и мой отец, и уж тем более мой дед знали о гроте, скрытом в холме. Я же не успел узнать от них по малолетству, ведь когда умирал дед, в доме хозяином оставался мой отец — молодой здоровый мужчина, и никто не предполагал, что впереди его ждет война, фронт и гибель под Сталинградом…

Наша шкатулка стояла на нашем письменном столе. Магистр уже успел ее открыть, и я увидел, что она полна ювелирных украшений. Но тут я опять почувствовал, что сейчас умру, и уже начал было сползать вниз. По кивку хозяина Ганс подхватил меня под мышки и перетащил в кресло, а сам Магистр подступил ко мне со своей кистью и чашкой и опять, как и вчера, принялся что-то рисовать на моей коричневой от ореха коже.

— Все, — наконец завершил он свой ритуал. — Я тебя отцепил. Подойди к столу и посмотри внимательно. Ты видел когда-нибудь эти предметы или слышал о них?

Я подошел и стал внимательно рассматривать лежащие в шкатулке драгоценности. Потом рискнул взять одно из украшений в руки и, поскольку окрика не последовало, занялся изучением содержимого основательно. Шкатулка была маленькой, ни на какой великий клад она не тянула. Там оказалось несколько резных перстней с цветными камнями — золото с топазами и изумрудами. Это я потом уже, естественно, установил… Был браслет из граната, десяток разнообразных серег. Даже ожерелье с алмазами там было.

— Нет, я никогда ничего об этом не слышал, — честно сказал я.

— А об этом? — Магистр поднес ко мне желтый старый листок. — Ты видел где-то еще такое?

На листке были шеренги букв. И каких-то символов. Какие-то буквы узнавались сразу, какие-то напоминали иностранные, а какие-то символы казались вообще ни на что не похожими.

Я поднял взгляд на Магистра и помотал головой.

— Ладно. Это не так уж важно. Теперь иди отсюда. Ганс, покорми малыша…

***

— Я не утомил Вас, Вера, — спросил ее Иван Андреевич. — Время уже позднее, отдохнуть хотите, наверное? Поспать…

— Да уж, уснешь тут с такими Вашими рассказами. Нет уж, давайте дальше. Что там с этим листком? Он остался у Магистра? Он его искал? И как появился портал?

— Да, листок остался у Магистра. Рассказываю-то я все всегда излишне подробно, сам не знаю, когда доберусь, собственно, до портала. Это обратная сторона хорошей памяти — слишком многое помню. Хотя я специально тренировался фильтровать свои воспоминания, чтобы, так сказать, не засорять эфир.

— А что у Вас и правда эйдетическая память? Это ведь когда человек помнит каждый момент своей жизни, верно? Это же страшная редкость.

— Не знаю, как насчет каждого момента… Я бы с ума, наверно, сошел, если бы помнил все сразу. Нет. Но если я ставлю себе задачу вспомнить — как, что и когда происходило, то вспоминаю обычно легко и в деталях. И у меня отличная зрительная память. Ее еще фотографической называют.

— А я читала, что не существует фотографической памяти. Только в книгах у выдуманных персонажей типа Шерлока Холмса. Можете вот мне нарисовать, что на том листке из шкатулки было?

— Могу. Но потребуется время. Сама картинка перед глазами четко стоит, но вот перенести ее на бумагу…

Хозяин на минуту удалился и вернулся с карандашом и блокнотом. Склонился над ним и принялся усердно что-то вырисовывать. Вера прихлебывала из чашки остывший чай. Гуля спала на коврике у ее ног…

— Вот. Как-то так, — Иван Андреевич протянул Вере листок. Старался. По-моему, один в один вышло.

Вера рассматривала картинку.

— Похоже на то, что кто-то пытался срисовать некую надпись, не понимая смысла, но стремясь передать все детали.

— Прямо как я, — усмехнулся Малыш.

— И что, вот именно листок с этой надписью он и хотел найти в вашем доме?

— Похоже на то. Потому что дальнейшие поиски в доме прекратились. Зато начались в другом месте…

— Рассказывайте! И не бойтесь подробностей.