СЕРДОЛИКОВАЯ БУХТА
Повесть
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
«Анна»
День молодёжи
Она шла к автобусной остановке. Как всегда — одна.
Наличие отдельного кабинета… хотя, возможно, это слишком громкое название для её крохотной комнатушки — те не менее, наличие отдельной комнатушки избавляло от всяческих неписаных законов, бытующих в любом коллективе. Как, например, занимание очереди в столовой или мест в зале заседаний, бегание в буфет за-чем-нибудь-к-чаю по всё той же, неписаной, очерёдности, или кучкование в вестибюле в конце рабочего дня. Да и вообще, изолированное рабочее место, обусловленное объективной необходимостью — творческим характером её работы — давало массу привилегий.
Она шла не спеша. Она никогда никуда не спешила. Ни на работу, ни с работы. Даже на показавшийся из-за поворота автобус — даже в дождь, даже в мороз. Правда, некоторые водители порой медлили закрывать двери, дожидаясь её. Тогда она немного — совсем немного — прибавляла шаг и никогда не забывала послать джентльмену за рулём благодарную улыбку за оказанную любезность.
Была пятница. В настроении ощущалась приподнятость с лёгким оттенком грусти. Первое — оттого, что пятница, а второе — оттого, что первое. Это у неё с детства — если очень хорошо, то обязательно немного грустно. Сколько раз она пыталась докопаться до корней этого загадочного явления, но пока безуспешно. Появись этот симптом в нынешнем возрасте, его можно было бы объяснить очень просто: накопленный к тридцати трём годам жизненный опыт не раз убеждал в непреложности формулы"всё кончается уже тем, что начинается", а конец хорошего — всегда грустно. Но, возможно, она, эта формула, заложена в человеческие гены как некий предохранитель от эмоционального перекала?..
Сейчас она не хотела думать об этом. Она любовалась зацветающими кустами рябины и буйно раззеленевшимся газоном, вдыхала терпкий запах цветов и травы, разогретых за день невысоким, но долгим северным солнцем.
Эти приятные ощущения подобно монетке, опущенной в музыкальный автомат, вдруг завели в душе свою, почти независящую от неё, игру. Игру мыслей и чувств, определений и образов, воспоминаний и реалий…
Сколько раз — сотен?.. тысяч раз?.. — она проходила мимо этого газона! И он представал перед ней то покрытый снегом — лёгким и пушистым, слежавшимся и тяжёлым, серым и ноздреватым, то зеленью — яркой первой, томной налившейся, бурой увядающей… И все эти картины сменяли одна другую вне зависимости от чего-либо иного, кроме единственного неколебимого закона, установленного и соблюдаемого главным распорядителем вселенского действа, имя которому Хронос.
Можно обмануть себя, растянув дни в месяцы или сжав недели в часы, но верные служители своего господина неумолимо разоблачали подлог. Стоило только глянуть в их сторону, как всё становилось на свои места: между двумя звонками умещались лишь раскрывшиеся желтковыми венчиками хоботки мать-и-мачехи, а это никак не больше трёх-четырёх дней; и отпуск был не таким уж коротким, если жёлто-багряная листва успела уступить свои развесистые владения — не без ропота, наверно, — тёмно-коралловым гроздьям в пушистых белых шапочках.
Учась в институте, далеко отсюда, в своём родном городе, она изо дня в день на протяжении пяти лет ходила через большой парк, расположенный в котловине. Ещё издали, свернув на улицу, ведущую к парку, она могла заметить любую перемену, произошедшую в кронах его деревьев за минувшую ночь.
И тот парк, и этот газон, бесстрастно и объективно отмеряли время чётким чередованием фаз своего бытия. И только потому, что делалось это весьма деликатно — посредством таких изысканных инструментов, как цвет и запах — ей никогда не пришло в голову разозлиться на занудную пунктуальность исполнительных слуг господина Главного Церемониймейстера. Напротив: эта их, в общем-то, незавидная монотонная работа воспринималась ею как непрекращающееся чудо. И глядя на окостеневшие от мороза ветви или набухающие лоснящиеся почки, она меньше всего думала о том, что с новой переменой, которая должна вот-вот произойти в природе, безвозвратно канет в Лету, отлетит искрящимся инеем, лепестками рябины или пухом тополей ещё один кусочек её жизни.
Она не жалела о прожитом и не мечтала о будущем — она просто жила в каждом своём дне так, как если бы он был первым или последним. Или просто — единственным.
* * *
Она и автобус подошли к остановке одновременно.
Ей показалось, что настроение из приподнятого переходит в откровенно радостное. Если бы она пожелала выяснить причину этого, то ей сначала помешала бы обычная автобусная болтовня ни о чём, сводящаяся, как правило, к её лаконичным ответам на чьи-нибудь пространные вопросы; потом толчея в магазине — она заглянула поверх толпы, давали финские конфеты в ярких финских же коробках, вероятно, ко Дню Молодёжи, а может, к концу месяца — а потом просто забыла бы о том, что оно, настроение, было другим.
Она вынула почту и, скинув туфли, плюхнулась в кресло тут же, в прихожей. Достала из пакета бутылку молока и с удовольствием выпила залпом почти половину — прямо из горлышка, за что непременно выговорила бы сыну.
В почте оказались счета за телефон — это её переговоры с мужем по поводу предстоящего отъезда сына; газета почти пустая, вот только статья об Афгане, где дослуживает племянник, надо прочитать, но это позже;"Иностранка" — тоже, кажется, на сей раз не слишком интересная: итальянскую прозу она не любит, немецкие романы тоже, стихи — потом. И всё остальное — тоже потом…
Она откинула голову и прикрыла глаза. Странное дело: работа сидячая, а дома первым делом хочется посидеть. Неужели старость?..
Щелчок замка не дал ей прийти к какому-нибудь выводу.
Она схватила недопитую бутылку, стоявшую на полу, прижала к себе и состроила виноватую мину.
Её взрослый сын в расстёгнутой джинсовой куртке с этюдником на плече моментально сориентировался в ситуации и молча заклеймил позором нарушителя порядка, установленного им же самим, нарушителем, непонятно для чего: ведь пить молоко из бутылки гораздо вкусней! Так же молча он взял из её рук остатки молока и допил залпом, удовлетворённо крякнув.
— Привет! — Сказал он.
— Привет! — Ответила она.
* * *
Она переоделась в джинсы и майку с надписью"чемпион регби"на английском языке, заплела волосы в две косы и отправилась в кухню, по пути заглянув к сыну. Тот раскладывал последние этюды.
— Хочешь свеженького? — Остановил он её вопросом.
— Ага.
И он повернул к ней лист картона с пейзажем в тёмных красно-зелёных тонах. Рассмотрев его вблизи, она увидела, что в картине присутствуют все цвета и оттенки спектра.
— Упражняешься в импрессионизме? Или задание такое?
— Не-а. Сам. Хочу пуантилизм попробовать.
— Сдашь или оставишь?
— Папе отвезу. Можно?
— Ну конечно! А высохнуть успеет?
— Я с этюдником поеду — в нём и досохнет.
— О-о-ой! — Она изобразила плач. — Ты же завтра… Я же с тоски помру.
— Ма, ну прилетай к нам, а?
— Посмотрим, Кирюша. — Она немного помолчала. — Ты же помнишь, что вышло в прошлом году из нашего совместного отдыха.
— А вдруг в этот раз получится удачно?
— Посмотрим… Пошли есть, потом ещё раз проверим, всё ли собрано, и ляжем спать… Во сколько же нам завтра подниматься?
— В шесть-тридцать.
— Ужас! И это в субботу-то!..
Поужинав, они пересмотрели содержимое чемодана. Кирилл сменил несколько тюбиков в этюднике, вложил в него пейзаж.
— Мне очень понравилась твоя последняя работа. — Сказала она.
— Хочешь, я оставлю её тебе? — Он оживился и уже почти достал картон из зажимов.
— Нет-нет. — Остановила она. — Ты же решил, что это папе.
— Я ему другой подарю, он же не знает.
— Это нечестно. Тем более, потому что он не знает.
— Ты права.
Она обвела взглядом приготовленные вещи и сказала:
— Кажется, всё?.. Может, тебе конверты подписать?
— Вот ещё! Я же не в пионерский лагерь!
— Смотри, не будешь писать, не прилечу за тобой!
Она подошла к Кириллу, прижала его голову к груди — вот-вот её сын сравняется с ней ростом — и сказала:
— Всё, отбой, а то проспим аэроплан.
— Йес, мэм!
* * *
Её комната была перегорожена платяным и двумя книжными шкафами таким образом, что получалось две: спальня, где стояла широкая низкая кровать с одной спинкой-полкой в изголовье и лежал половик из овечьих шкур, и нечто среднее между кабинетом и будуаром с письменным столом и двумя большими глубокими креслами.
Стены были почти сплошь завешены картинами и полками, а полки и оба шкафа заставлены книгами и разными безделушками: от малахитового булыжника до кубика Рубика со стороной в шесть клеток, который ни собирался, ни разбирался, и был сделан из разноцветного парафина.
Всё в квартире было просто, но мило, а единственной дорогой вещью была стереосистема: проигрыватель и усилитель с колонками. Когда-то с ними в комплекте были магнитофон и тюнер, но они теперь стоят где-то за семью морями, в совсем незнакомом ей доме. Весьма приличная коллекция пластинок осталась ей, а кассеты он забрал себе — это было их обоюдное решение. Они вообще мирно"поделили имущество" — всё получилось как-то само собой. Как и развод, непонятный до конца ни друзьям, ни родителям, ни, похоже, им самим: жили-были — тихо и счастливо, а потом взяли и разъехались…
* * *
Она постояла около полки, рассеянно думая, что же выбрать, потом взяла конверт наугад. Это был Элтон Джон. Она поставила пластинку на диск, нажала кнопку и села в кресло. Но тут же встала и принесла из прихожей газету и журнал и устроилась в кресле поудобней, подобрав под себя ногу.
Что-то не давало ей начать чтение…
А! Она вспомнила: после работы у неё вдруг поднялось настроение. Была ли тому явная причина, или…
Тихой булькающей трелью зазвонил телефон. Она машинально глянула на часы: без пяти десять.
— Да?… Привет. — Её лицо преобразилось: взгляд устремился сквозь материальное пространство туда, куда она уже перенеслась всем своим существом, а губы тронула нежность. — Да так, ничего особенного, а вы?… Надо же, какое совпадение!… Очень хотим… но не очень можем. Кирилл завтра улетает… забыл?… В девять-пятнадцать.… Да, но встать-то надо аж в шесть.… А если завтра?… Так важно?… По-моему, он ещё не спит.… Хорошо, я перезвоню.
Она положила трубку, посидела с полминуты, глядя на бегающие вниз-вверх красные и голубые огоньки эквалайзера. Потом поднялась, подошла к двери в детскую. Света нет.
— Ки-и-ри-и-илл. — Позвала она шёпотом, потом чуть громче — Кирюша-а-а.
Вернулась в комнату, села на край кресла.
У-у-у, тру-ту-ру-ту-ту, тру-ту-ру-ту-ту… Звонить или не звонить — вот в чём вопрос. Тру-ту-ру-ту-ту-ту-у-у… Под этого крокодайла здорово рок-н-ролл танцевать… Тру-ту-ру-ту-ту-у-у… Если не сегодня, то завтра — нужно только определённо договориться, не то может и на сто лет пропасть. Или на все двести. У-у-у-у… А если сегодня, то… Тру-ту-ру-ту-ту-у… То тогда — просто сегодня, а если завтра — то и сегодня и завтра…
Пластинка закончилась. Лёгкий щелчок — пак! — и огоньки погасли.
Да, вот такая сложная арифметика…
Она встала под душ, подставила лицо потоку тёплой воды, зажмурила глаза. Набирая воду ртом, она выпускала её тугой струёй: приятная тренировка лицевых и шейных мышц.
Медленно, с расстановкой, сделала массаж жёсткой плетёной рукавицей. Плеснула на ладонь душистого мыла, так же медленно натёрла им себя и ополоснулась, чередуя холодную воду с горячей.
Обернувшись мохнатой простынёй, она села на край ванны.
В голове — словно в большой пустой комнате — заводной крокодайл ломал свой рок: тру-ту-ру-ту-ту-у-у…
Не сегодня, так завтра… не завтра, так через сто лет…
Она решительно встала, растёрла в ладонях крем, приложила их к лицу, шее, груди.
Распустила волосы — они рыжими волнами легли на плечи.
Единственное, что ей нравилось в собственном облике — это цвет волос. Насчёт всего остального периодически возникали сомнения: длинная шея и длинные ноги — это хорошо или плохо? а маленькая грудь и узкие бёдра? а смуглая кожа? Какое-то это всё… неженственное.
Она тряхнула головой, отгоняя пустопорожнюю болтовню мыслей. Провела щёткой по волосам, едва коснулась тушью ресниц и, как была, в простыне, пошла к себе.
Вязаное платье-мешок цвета летней хвои выигрышно облегало её стройную фигуру и гармонировало с цветом волос и глаз. Из украшений — тонкая серебряная цепочка и пара колец без камней. Эти побрякушки она, конечно, снимет, но это будет позже… А сейчас всё должно быть на своих местах.
Чуть не забыла — духи…
Ещё раз осмотрев себя в большое зеркало с ног до головы, она набрала номер.
— Считай до трёх. — Сказала она и положила трубку.
* * *
Она нажала на квадратную клавишу.
"Кнопка звонка — и ты в дверях, как глоток озона" — пришло ей в голову.
Она попыталась придать своему лицу выражение вроде"мы тут случайно проходили и решили заглянуть"… Но распахнулась дверь и сдунула с него все надетые и ненадетые маски.
"Любимый мой Алёша! Я не видела тебя вечность — с понедельника… Как я рада тебя видеть…" — стучит в висках и во всём теле, а губы произносят:
— Два с половиной…
— Три! — Подхватывает он вместе с лёгким жакетом, который она стряхивает с плеч, стоя спиной к Алёше, и каждой клеточкой своего изнывающего тела ждёт, что вот сейчас он обхватит её своими сильнющими руками…
Но это бывает очень-очень редко. И в сегодняшнюю программу, по-видимому, не входит.
Чмок! — в щёчку тёплыми сухими губами, в которые ей хочется впиться своими. Чмок! — в другую.
— Проходи.
— М-м-м… — Она принюхивается, проходя в кухню. — Чем-то подпольным пахнет! Никак, контрабандный груз из Бразилии получили?
— И ваши полкило в том числе. А теперь прошу публику занять свои места в партере. — Он развернул её за плечи и выпроводил из кухни.
В гостиной телевизор беззвучно вещал о последних новостях под диппапловского"Солдата фортуны".
Перемотав ленту на начало, она забралась в кресло рядом с низким столиком и закрыла глаза.
По горячему запаху кофе она поняла, что Алёша вошёл в комнату, но сделала вид, что кроме музыки ничего не воспринимает.
Шёпот льющейся в чашку кофейной пены и новая горячая волна аромата. Потом что-то вроде разрываемой бумаги. Запах целлофана. Тишина.
И вдруг — этого она совсем не ожидала — его губы на её губах. Не открывая глаз она испила его поцелуй — ровно столько, сколько он позволил, пока не отстранился.
— Ого! — Сказала она, оглядывая сервировку. — Да тут не только из Бразилии контрабанда. У вас и с Финляндией связи? — На столе стояла коробка с теми самыми конфетами, за которыми давился давеча страждущий народ.
— Тебе очень идёт это платье. Я уже говорил об этом?
Она улыбнулась. Она знала, что в тусклом свете его торшера с бордовым абажуром выглядит моложе лет на… на семь.
— А я сегодня плёнки проявил.
— М-м-м?
— Помнишь, зимой в горы ходил?
— Быстро — не прошло и полгода… Покажи.
— Отпечатаю — покажу.
— Это за этим ты меня вытащил из тёплой постели — сообщить, что проявил, но не покажешь?
— Во-первых, не из постели…
— Откуда ты знаешь?
— От верблюда… А во-вторых, я… я просто хотел тебя видеть. Могу я захотеть тебя увидеть? — Он пересел на подлокотник её кресла и положил руку ей под голову.
Она, не шелохнувшись, продолжала цедить крохотными глотками терпкую горячую жидкость. Ей нравился Алёшин способ приготовления кофе, который он держал в секрете, — во всяком случае, от неё.
Её удивляло, что он сегодня не такой, как всегда, что-то новое в его поведении: нетерпение?.. возбуждение?.. какая-то тайна? Раньше его железобетонная выдержка не позволяла просочиться наружу ни одной эмоции. Что бы это значило?..
Зато она, словно, наконец, переняв эту его манеру, спокойна и внутри, и снаружи…
Алёша, не дождавшись, когда она закончит смаковать свой любимый напиток, властно забрал из её рук чашку и поставил на стол. Поднялся сам и поднял её. Его большие ладони сжали её лицо. Губы обдают горячим кофейным… и коньячным?.. дыханием.
А она уже больше ничего не хочет, кроме этих губ, которые пьют её жадно — не оставляя ни капли… никому… даже ей самой… до пустыни, до небытия…
Любимый… любимый мой… Она не знает — вслух ли произносит эти слова, или это в крови гудит. Она уже ничего не знает. И не помнит. И не знала. Ничего. Никогда. Кроме вот этих рук. Губ. Вздувшейся на шее вены. Маленьких упругих сосков. Твёрдого узкого живота. Ничего. Никогда. Не помнила. Не знала. И уже не узнает. Потому что её уже нет. И никогда не будет. Никогда… Любимый. Любимый. Любимый…
* * *
Она сладко потянулась и, ещё не успев проснуться окончательно, ощутила прилив радости. Приоткрыв глаза, глянула на будильник — десять минут девятого.
Ах, да!.. Воскресенье. И она ещё раз потянулась и улеглась поудобней, собравшись поваляться, пока не появится неотвратимого желания вскочить и распахнуть тяжёлые шторы, за которыми — то ли солнце, то ли пасмурно — не угадаешь.
Едва она задремала, как её блаженство нарушил телефонный звонок.
Свесив руку с кровати, нащупала трубку — аппарат она всегда носила за собой.
— Да?
Услышав голос, она улыбнулась и закрыла глаза.
— Доброе… Только позвольте, что за безобразие — в такую рань!… Что может быть интересного в воскресное утро, кроме самого воскресного утра?… Сюрпрайз?… Прямо нау?… Как, ты уже не в постели?! Вот это сюрпрайз!… Около какого?… Так, для нормального человека — это минут семь… стало быть, для тебя — три с половиной.… Ну, давай — на старт, внимание, марш!
Она вскочила, словно отпущенная пружина, заправила постель, раскрыла шторы и голяком побежала в ванную.
В радостном смятении она всё же успела удивиться нежданному звонку: расставаясь в пятницу ночью, а точнее, ранним субботним утром, Алёша, как всегда, ни словом не обмолвился о планах на будущее, а она, как всегда приготовилась ждать. И ещё заметила — за окном синее безоблачное небо.
Когда она выходила из ванной, застёгивая джинсы одной рукой, а другой расчёсывая волосы, раздался звонок в дверь. Она бросила щётку и запахнула рубаху.
— Ты сошёл с ума… — Она пыталась увернуться, но Алёша прижимался горячим лицом к её прохладной, ещё влажной после душа коже.
— Совсем немного, и сошёл бы… как-никак — я не видел тебя целых двадцать восемь с половиной часов…
Она была уверена, что он и дней бы не сосчитал между их встречами… Если это и есть тот самый сюрприз, ей вполне достаточно.
— Ну, выкладывайте, что за…
— М-м-м… — Перебил он её, демонстративно принюхиваясь к чаю, который она насыпала в чайник.
И она поняла, что началась игра в перетягивание каната. Ну что ж, прекрасно, как говорит Алёша, я тоже уже кое-что в ней смыслю.
— Что за аромат! Тоже контрабанда? — Он принялся разглядывать пачку.
— Нет, это один мафиози пытается добиться моего расположения.
— Как специалиста в области языкознания… или?..
— Или.
— Мне это не очень! — Прорычал Алёша.
— Вам со сливками иди без? — Она поняла, что он на крючке.
— Без… Так что это за мафиози?
— А бутерброд?
— Нет. Я спрашиваю, что у него за интерес?
— Ой, чуть не забыла! Вот джем… какой-то экзотический.
— Оттуда же, откуда и чай?
— Держи ложку.
— Что за тип? — Алёша встал.
Неужели она перегнула?
Он поднял её, обхватил руками и пытался поймать взгляд, который она упорно отводила, невинно улыбаясь.
— Что за тип? — Не унимался он.
За деланным напором она почуяла живой нерв. Нет, не умеет она играть на чувствах других — даже тех, кто вольно или невольно играет на её собственных.
— Сестра прислала. — Пусть счёт будет в его пользу, мы не гордые.
— Хороший тип. — Объятия ослабли и стали нежными.
Они допивали чай.
— Небо, как над Италией… Пойдём на крышу? — Сказала она, глядя на пронзительную синеву сквозь неподвижные ветви большой берёзы, почти упиравшиеся в стекло.
— Как Кирилл долетел? — Опять в своей манере уходить от вопроса.
— Хорошо. Сегодня ночью звонили из конечного пункта.
— Смелая ты мама — отправить ребёнка одного…
— Во-первых, он у меня изначально не ребёнок, а мужчина. К тому же уже одиннадцати лет. Во-вторых, его в Москве муж встретил. А я случайно встретила в аэропорту приятелей, которые летели…
— Загорать надо не на сером рубероиде пыльной крыши, а на жёлтом песке Чёрного моря.
— Ну, это — кому что. Хотя, помнится, в прошлое воскресенье вы даже подмурлыкивали, лёжа на этом самом…
— Это вовсе не значит, что я готов мириться с рубероидным пляжем всё лето.
— А! Догадываюсь: вам отпуск подписали.
— У вас непревзойдённые дедуктивные способности. А что ваш отпуск?
— Мы не очень-то и спешим. — Она поняла, что настроение резко поползло вниз, за нулевую отметку, и, чтобы справиться с этим, она принялась собирать со стола и мыть посуду. — Куда ехать, ещё не решили… А вы куда собрались? Держу пари, в славный город Сочи.
— Проиграли! Мы едем в Крым.
— Тоже неплохо. И что, компания весёлая?..
Чем же ещё отвлечься, чтобы продержаться хотя бы капельку, минутку… Она вот-вот возьмёт себя в руки, и Алёша ничего не заметит.
Хотя вся эта игра для того и затеяна им, чтобы увидеть, почувствовать, ещё раз убедиться, что она зависит от него. А она зависит от него, и он это знает… Неужели ему не достаточно знать это раз и навсегда? Почему?..
Он обнял её сзади за плечи.
— Ты что, забыла?.. Мы едем в Феодосию… Вдвоём… Через пятнадцать дней. А, Малыш?
Она замерла с тряпкой в руке.
"Малыш"… Вот уж не ожидала она когда-нибудь ещё раз услышать это. Нет, она ждала, всякий раз ждала… Но почти не надеялась.
Она повернулась к нему. Его взгляд прожёг ей зрачки.
— Ты рада?
Она едва кивнула головой и спрятала лицо у него на плече, чтобы он не увидел, что её глаза на мокром месте.
— Вот и прекрасно. Я тоже рад. А тебе отпуск дадут?
— Хоть завтра. Я из-за Кирилла тянула… И ещё из-за тебя.
— М-м-м?
— Ждала, когда ты уедешь… Мне как-то легче из пустого города…
— Значит, ты всё забыла?
— Я ничего не забыла… Я думала, тогда, зимой, ты пошутил.
— Кто пошутил?.. Я пошутил?.. Почему пошутил?.. Зачем пошутил?.. — Он, дурачился и тянул её в комнату.
— А ты не пожалеешь?.. Я же тебе быстро надоедаю… Тебе же всё быстро надоедает… И как мы будем спать?.. Ведь ты не умеешь спать в одной постели с…
Но он не дал ей договорить.
* * *
На часах около трёх.
Алёша то ли спит, то ли делает вид.
Она положила голову ему на живот. Сейчас он потянется, посмотрит на часы, пролопочет что-нибудь возмущённо на тарабарском языке, сошлётся на дела и уйдёт.
Ну и что?.. У него своя жизнь, свой дом, свой круг друзей и занятий. Замуж он ей не предлагает. Да она и не пошла бы второй раз замуж — она ещё с первым замужеством не разобралась: за четыре года им с мужем в голову не пришло заняться формальностями. К тому же, Алёша молодой, ему ещё тридцати нет, и жена у него должна быть молодой — не на семь же лет старше…
Алёша надул живот, потом втянул. Ещё раз. Ещё.
— Штормит. — Сказала она.
— Это что — три часа ночи?
— Угу.
— Не правда! Сейчас день, потому что я хочу есть!
— Энергетические ресурсы требуют пополнения.
— А есть, чем их пополнить?
— Поищем.
— Поищем. — Сказал Алёша и заглянул под подушку. — Ничего. — Заглянул под другую. — Здесь тоже… И здесь. — Он свесил голову и пошарил под кроватью рукой. — Придётся съесть тебя. — И он укусил её за плечо.
— Ой. — Сказала она с тем выражением, с каким произносят названия букв в кабинете окулиста.
Они ели холодную окрошку.
— Вкусно, но холодно. — Поёжился Алёша. — Пойдём на улицу греться.
— А у тебя что же, никаких дел сегодня?
— Сегодня — День Молодёжи. Может молодёжь отказаться в свой день от всяких дел?.. Мне, как-никак, ещё два года молодёжью быть.
— Весьма неучтиво с Вашей стороны намекать даме на её немолодёжный возраст.
— Глупости! У тебя в паспорте ошибка… И вообще, прошу, перестань об этом. — Она почувствовала в его голосе то, что называла"съёжился", и у неё заныла душа.
Она любила его. Любила таким, каким он был: во многом непонятным, во многом непонятым ею.
Словно чуя какую-то давнюю рану — то ли затянувшуюся, но не изжитую, то ли всё ещё кровоточащую, но тщательно скрываемую — она желала взять на себя часть его боли, если не получится всю.
Но Алёша не из тех, кто делится своими проблемами: рубашку последнюю — пожалуйста! Но не боль.
Почему — она не понимала. Нет, понимала, конечно — мужская гордость, выдержка, воля… Но ведь так ещё больней, причём — обоим: тому, кто страдает, и тому, кто рядом и не может помочь. А она не могла — не знала, в чём, а стало быть, и как… Вот и старалась быть выше своих собственных чувств, призывая в помощники разницу в возрасте и свой материнский опыт.
— Ладно, — сказала она — молодёжь, так молодёжь! Пошли гулять!
* * *
Когда они расставались поздно вечером у её подъезда, Алёша вдруг хлопнул себя по лбу:
— Я же совсем забыл!
Он достал из кармана куртки и протянул ей сложенные бумажки.
Она развернула их. Это были билеты: два на самолёт до Москвы и два на поезд Москва-Феодосия.
Она очень устала за сегодняшний день и поэтому уснула, едва коснувшись подушки.
Translation Into Russian
Им с Игорем приписывали роман почти с тех самых пор, как он пришёл в отдел пацаном двадцати одного года отроду. Её это забавляло — ей было тогда чуть больше, чем теперь ему, а Игорю льстило — Алёша как-то проговорился.
Сам Алёша за два с половиной года их странных — прерывающихся на недели, а то и месяцы безо всяких объяснений — отношений ни разу не попытался уточнить, было ли это только легендой, или…
* * *
Почему ей приписывали именно Игоря, трудно сказать. Может быть, общность литературных пристрастий дала такой повод — они часто обменивались книгами и журналами, а за чаепитием вели дискуссии о прочитанном. Хотя, будь у них роман, они нашли бы другое место и время для обмена мнениями и литературой…
А может, из-за Игоревых"тысяч", которые она переводила ему, когда тот поступил на заочный?.. Но не он один бегал к ней с коньяком, шоколадками и этими «тысячами» в виде единственной доступной широким массам газеты на английском под названием «Москоу ньюс»…
Конец ознакомительного фрагмента.
