Беременна (не) от тебя

Юлия Гауф

ГЛАВА 2

РАТМИР

Горькая девочка со вкусом ягод на губах — вот она какая, оказывается. Могу понять, что нашел в ней отец.

Печаль синих глаз.

Надежду легкой улыбки.

Она ушла, пока я делал вид, что сплю. Торопливо собралась, стараясь не шуметь, но я услышал, как птичка вылетела…

Пусть летит!

Я знаю, где ее клетка.

— Как мать? — дед сидит, прислонив трость к своему любимому креслу, и буравит меня фамильным тяжелым взглядом. — До сих пор страдает?

— Страдает.

— Бабам лишь повод дай пострадать. И нашла из-за кого — из-за моего сынка, — дед сплевывает на пол.

В других эта привычка раздражает, но не в нем. Пожалуй, за всю жизнь я только его и мать любил. И отца, будучи совсем мелким, пока не понял, что сыном он меня не считает.

— Мама любит его. Больной любовью, одержимой, — неприятно об этом говорить, но и молчать тяжело. — Она меня с ума сводит. Нашла бы уже кого-нибудь другого, и перестала хоронить себя заживо.

Смотреть противно, как она по отцу убивается: не уважал никогда, не любил, женой не сделал. Просто ведь время проводил с ней все эти годы, а как надоела — ушел.

Выкинул, как износившуюся вещь.

И самое отвратительное: захоти отец обратно к ней вернуться — приняла бы обратно. После всего, что было, приняла бы…

— Оставь Лиану в покое. Лезть в бабскую голову себе дороже, — отмахивается дед. — А с отцом бы тебе примириться, ты у него один.

Надолго ли?

Вика — горькая девочка со вкусом ягод на губах. Ей двадцать, и она здорова. Родит отцу хоть десять детей… если я не обрадую семейство «верностью» молодой жены. Жаль, на камеру не заснял, но я до мелочей ее запомнил: шрам на бедре, три родинки на животе…

… дрожащие от испуганного наслаждения губы, и длинные ресницы, прикрывающие синеву глаз.

— Он меня не примет, — просто говорю я, ведь уже отболело это неприятие собственным отцом. — Ты не сказал ему, что я в городе?

— Тимур уехал в Петербург по делам фирмы. Я ему про тебя не говорил, но встретиться вам придется — у меня юбилей, если ты не забыл.

— И я приглашен, — полувопросительно-полуутвердительно киваю.

— Да, ты приглашен, — по-стариковски раздражается дед. — Праздник будет у Тимура, там всем места хватит. Что бы он там ни говорил — ты мой внук, а так как я глава семьи — мое слово закон.

И с этим не поспоришь. Слово Давида Ревазова — закон.

— Значит, я познакомлюсь с мачехой? — усмехаюсь, предвкушая «сюрприз», который я устрою Вике.

Она в обморок упадет от ужаса — дрожащая, слабая птичка.

— Хм, Ратмир, ты ее не обижай — Вику-то, — дед выговаривает строго и чуть смущенно, сам стесняясь неожиданной мягкости, к которой никто не привык — тем более он сам. — Она неплохая, в общем-то, девчонка. Молодая совсем, глупая. Картинки малюет, художничает.

Изо всех сил сжимаю губы, чтобы злые слова не вырвались: как-же, хорошая девочка! Увела отца от мамы, а затем изменила ему с первым встречным.

Просто идеал!

— Я буду паинькой, — произношу то, что хочет услышать дед.

И, разумеется, это ложь.

Вот только как мне поступить: рассказать ли отцу, разрушив его жизнь? Пусть возвращается к матери, раз она так любит его и ноги мыть готова.

Или придумать что-нибудь еще?

Рассказать я всегда успею.

— Ладно, дед, мне пора, — поднимаюсь из мягкого, низкого и жутко неудобного кресла, и дед тоже встает, опираясь на любимую трость с набалдашником в виде головы тигра. — Скоро бой, нужно готовиться.

— Куда уж дальше готовиться — вон, в синяках весь, — ворчит он для вида, но я понимаю — гордится. Видно это: по довольно прищуренным глазам, и уголкам губ, приподнятым в невидимой улыбке. — А еще чемпион! Позволил так себя отделать, тоже мне.

— Так я от ударов, как девка, не бегаю, — смеюсь, вспоминая последний показательный бой. — Дед, от ударов нужно защищаться, и бить сильнее. В этом я лучший.

— Чемпион, — соглашается дед удовлетворенно. — Весь в меня.

Скорее всего, в тебя.

Главное, чтобы не в отца.

ВИКА

— Разве ты не должна быть в клинике?

Отец обнимает, и я вдыхаю родной с детства запах.

Как же хорошо дома. Раньше меня раздражали массивные чехословацкие шкафы, обои в неизменный цветочек и ковер на стене в комнате родителей, который я не могла уговорить их снять.

А сейчас все это представляется таким любимым.

С радостью бы променяла холодный дом мужа на свою детскую комнату в двушке родителей. Вот только никто не позволит мне этого сделать.

— Вика, ну ты чего? — папа шепчет, чтобы не разбудить маму. Гладит по волосам теплой ладонью, и, если закрыть глаза, можно представить, что я снова маленькая. — Тебе ведь в больницу нужно, Тимур сказал…

— Я уже была, — отрываюсь от папы, и иду на кухню. — Все со мной в порядке.

Еще одна ложь. В клинике я не была, и идти туда не собираюсь.

Как отъявленная прогульщица позвонила, и сказалась больной. Глупо, но как же мне это надоело: клиники, анализы, правильное питание.

Забыться бы.

Да только плохо это заканчивается, судя по прошлому разу, за который я себя корить буду всю оставшуюся жизнь. Любимый муж, нелюбимый — а верность я ему обещала.

И, как всегда, солгала.

— Пап, может ты с Тимуром поговоришь? — решаюсь я поднять больную тему. — Он ведет себя глупо, отказываясь сдавать анализы. Я здорова, а вот он, возможно, нет.

— А сама что?

— Меня он не слушает, — отмахиваюсь от вопроса также, как Тимур от любых моих слов отмахивается.

Право же, зачем прислушиваться к жене? Да еще и карикатурной, как я: к блондинке и художнице.

Узнают — засмеют. А то, что не зазорно мужчине проверить свое здоровье, будучи жителем двадцать первого века — это очень умно, да.

— Я постараюсь убедить Тимура, — как всегда тихо и незаметно отвечает отец.

Не убедит. Но попытаться стоит.

— Ты счастлива с ним, милая?

Нет! Нет, папа, я не счастлива с Тимуром!

Вот только сама не понимаю, что мне нужно. Муж не бьет меня, прямо не оскорбляет, дарит дорогие подарки. В деньгах отказа нет, как и в капризах, на которые Тимур сквозь пальцы смотрит. Художка для него такой-же каприз, как и сумка Биркин.

Блажь.

— Да, я с ним счастлива, — кладу ладонь поверх отцовской, желая успокоить. — Тимура я люблю, как и он меня. Не переживай.

— Не могу, ведь ты моя дочь, — смеется папа, и кивает на остывающий чай. — Пей.

Оглядываю отца с затаенной болью в сердце: как же он постарел, а ведь ему всего сорок лет. Младше Тимура почти на десять лет, но выглядит намного старше.

А все из-за меня. И мама из-за меня заболела так, что неделями с кровати не встает.

— Пап, — снедаемая чувством вины гляжу на его подрагивающие пальцы, которыми он неуверенно держит ложку, — прекращай это. Я в безопасности, больше меня никто не тронет. Хватит… пожалуйста, хватит. Это невыносимо.

— Вика-Вика, вот будут у тебя дети — поймешь.

Если будут.

Хотя, даже мне, бездетной, дыхание перехватывает, когда я представляю, что моего ребенка похитили также, как меня девять лет назад.

Два долгих дня в комнате размером в восемь квадратных метров. До сих пор перед глазами желтые обои, ссохшиеся у белой двери, мерзко воняющий матрас, брошенный у батареи, и черная мужская куртка вместо одеяла.

И окно, заклеенное малярным скотчем во множество слоев, который я отдирала. И когда справилась, увидела стену, и выла от отчаянья.

… а затем меня освободили люди Тимура, с которым папа был дружен.

— Может, и пойму, но… Боже мой, неужели все это из-за какого-то клочка земли на Урале? — повышаю голос, и отец прижимает палец к губам. — Прости, я потише буду. Пап, я там даже не была. Почему ты не продал ту землю? Мы бы и сами тогда копейки не считали, и не боялись бы собственной тени.

— Детка, это невозможно, — разводит папа руками. — Тот клочок земли, как ты выразилась, золотая жила. И всем выгодно, что она у меня находится во владении — я ничего не добываю, и владею землей лишь по бумагам. Но если бы я выставил ее на торги…

Началась бы война, да.

И каждый бы хотел забрать землю себе. А пострадали бы мы.

Итак-то, находились наглые и борзые — те, что похитили меня, требуя отдать им либо наши несуществующие богатства, либо землю.

Землю, которую Тимур прибрал к рукам, обещая отцу защитить меня.