Девятый круг. Ада

Юлия Верёвкина

Роман «Девятый круг. Ада» вошел в лонг-лист независимой литературной премии «Дебют». Однажды июльским днём в средней полосе России внезапно выпадает снег. Очередная погодная аномалия? Именно так и относятся к происшедшему большинство людей. Но снег всё не тает, а столбик термометра опускается ниже и ниже… Синоптики не находят внятных объяснений – да и не могут этого сделать. Причина обрушившейся на планету суровой зимы – в древнем колдовстве, вырвавшимся со страниц старинной книги.

Часть вторая. Птица не кричит

1

Когда Сергей, перевернув страницу, дошёл до описания грешников, обречённых на вечный холод, — тех, которые замерли в разных позах, схваченные льдом, — то содрогнулся. Он перечитывал Данте раз в год обязательно, давно выделив для себя круг книг, проверенных временем, и регулярно возвращаясь к ним; зато, чтобы открыть незнакомую книгу или посмотреть не виденный им фильм, Сергею всегда требовалось усилие над собой. Если же он это усилие делал и ему что-то нравилось, то ни единого нюанса сюжета и даже имён героев он уже не выпускал из памяти.

Но сейчас девятый круг ада неприятно поразил его. Не то чтобы Сергей сочувствовал тем, кто предал благодетелей. Он сидел в пуховике, закутавшись в ватное одеяло, в кресле у газовой плиты: работали все конфорки. Кончик носа и подушечки пальцев были навязчиво холодными; прикоснувшись нечаянно к лицу, Сергей поморщился, и от затылка по спине пробежали мурашки. Не вставая, он поставил на огонь турку с водой — чтобы снова заварить чай.

Отопление дали неделю назад. А тремя днями ранее ударил мороз. Лопнул градусник — и трубы.

То же самое произошло в десятках тысяч квартир их города.

Власти давно объявили чрезвычайную ситуацию, но толку от этого было, естественно, мало. Не то чтобы никто не старался (хотя и это тоже)… Но проявлять излишнее рвение теперь почти не имело смысла: случай беспрецедентный, к нему не готовились, и чиновники выбрали отстранённо-философскую позицию: хотите — ругайте, если от этого теплее станет… И журналисты, естественно, ругали. Каждую неделю по НТВ выходили сенсационные репортажи о чудовищных растратах, о приспособлениях, которыми оснащают свои жилища сильные миры сего, о бункерах и о смертях от холода в больницах. Даже на центральные каналы в огромном количестве пробились народные целители, предлагающие фантасмагорические способы уберечь себя от мороза — от обтирания медвежьим жиром до пробежек босиком по полнолуниям. А ТНТ выпустил щедро сдобренный шутками самого похабного свойства сериал о пятерых студентах, выживающих в погребённом под снегом здании факультета (предполагалось, что остальные жители города погибли, что не вязалось со взрывами истеричного смеха за кадром). Что касается всевозможных пророчеств, то они лились с экранов в таких количествах, что Сергей едва ли не с ностальгией вспоминал Машу. Призывы покаяться, поиск упоминаний о конце света от небывалого холода в предсказаниях Нострадамуса и Ванги, агитация за переселение на какую-то гору в Африке, которую, мол, единственную не затронет кара небесная…

Основные силы местной администрации кидались на то, чтобы худо-бедно расчищать хотя бы главные дороги. Месяц назад, в октябре, все городские власти озаботились переправкой семей (а заодно и себя) в тёплые страны. Это было затруднительно: многие южные государства вроде Египта или Греции давно запретили въезд иностранцев на свою территорию. Кто не успел — или не имел финансов — выехать туда раньше, пытались выбраться хотя бы в Крым: там теперь было всего-то минус двадцать. Но увы, с жарким зарубежьем многие просчитались: в новостях говорили, что Ямайка совсем обледенела…

Китайские учёные придумали новейшее устройство для растапливания снега и льда; больше того, установленные на улице, эти аппараты согревали воздух на 15—20 градусов! США немедленно бросили огромнейшие средства на их закупку. Россия те же средства кинула на то, чтобы видные политики, чиновники и военные переехали в Америку… Оставшиеся бодро вещали об экологической катастрофе, о том, что они делают всё возможное и мучаются так же, как и многоуважаемые Простые Граждане. Это только жена с детьми отдыхает… или с рабочим визитом… за границей, где, заметьте, так же холодно, как у нас…

В кухню зашла мрачная Лерка с двумя огромными пакетами — только из магазина, в который они бегали по очереди. Цены подскочили так, что вслед за ними один за другим в городе возникали суициды: жить и так было тяжело, но когда не стало на это денег… Старушки, которым пенсии теперь могло хватить разве что на три-четыре скромные закупки продуктов — учитывая, что они давно перестали платить за газ, свет и телефон и пытались продержаться без этого, — выходили на улицу и тихо замерзали… Которые поотчаяннее — бросались с обледенелых крыш. А тут Лерка хмуро сообщила, что высокий старик со слезящимися глазами, который качал детей с их двора на ноге и рассказывал, как спас друга на войне, бросился под товарный поезд.

Сергей ничего не ответил. Конечно, он помнил этого деда, даже как-то под 9 Мая написал про его военное прошлое. Старик тогда радовался, тысяча извинений за штамп, как ребёнок: больные глаза, прояснившись, лучились голубым, он специально для снимка погладил парадную байковую рубашку, но передумал и надел форму. Всё время называл Сергея «сынком» и то и дело пододвигал к нему баранки и вазочку с вареньем, когда тот брал интервью в его нищей стариковской кухне.

Сергей поднялся. За окном мелкими хрусталиками падал снег — как будто в замедленной съёмке. Кажется, это называется рапид… Было в этих снежинках, зеленоватые грани которых Сергей успевал разглядеть через оконное стекло, что-то неестественное. Или так только казалось?..

Холод пробирался под кожу и разъедал остальные мысли. Сергей поднёс руки к старенькому обогревателю. Кончики пальцев обожгло, и каждая их клеточка приятно защипала. Застывшая кровь как будто шевельнулась под кожей, и по ней в промёрзший мозг ударило воспоминание о другой ночи — холодной ночи, но тогда он ещё мог забыть о морозе.

2

Он и Ада шли от дороги, где их высадил сердобольный водитель. Снег падал, но не так, как сейчас, медленно и колюче, а огромными мягкими хлопьями, которые ледяным полотенцем обволакивали лицо, таяли на волосах, стекали за шиворот. Но это было вовсе не так мерзко, как казалось теперь. На улицах не попадалось ни единого человека — в городе снова жили только он и эта странная крошечная девушка с блестящими глазами. И когда она на него смотрела… Женщина с безумной кровью и непонятным, запутанным мышлением, которая повела незнакомого человека ночью в лес, чтобы показать самое странное, самое оксюморонное строение в мире — часовню ведьмы…

— Как ты думаешь, кому она принадлежит — Богу или демону? — тихо и серьёзно спросила Ада, пряча нос в мохнатую варежку.

Сергея тогда волновало это меньше всего: она смотрела на него так, что желание у него было только одно — самое древнее. Но сейчас он подумал, что Ада состоит из этих вопросов: Бог и демон, светлое и тёмное, разум и безумие, и граней меж ними в ней нет.

— По-христиански — Богу. Всё-таки часовня построена для спасения души… — Он попытался вернуть себе способность мыслить здраво.

— Чьей души? Не забывай…

И больше полемики быть не могло. Она целовала его. Сергей будто залпом выпил бутылку шампанского. Лёгкий луч протрезвления мелькнул перед дверью её квартиры.

— Муж?..

— Узнает — убьёт. Тебя, — хрипло пообещала Ада.

И Сергея это устроило бы.

Грея руки над обогревателем, он невольно закусил губу. Кому бы только не продал он душу за то буйное помешательство. Он в жизни не чувствовал себя большим животным, чем тогда, — и большим, чем тогда, мужчиной. Он помнил, что было темно… И никакой музыки… И вообще ни единой красивости из тех, какими принято окультуривать любовь. Но вспоминая об Аде, Сергей нервно обкусывал костяшки пальцев. До тошноты, до рези в висках хотелось снова сжать её — маленькую, тонкую, непонятную…

Он не видел Аду три месяца. Она не объявлялась, а идти к ней домой и беседовать с мужем как-то не хотелось. Хотя Сергей готов был, как мальчик в запальчивости, драться, просить её выйти за него… Нет, дело было не в муже. Сергей знал, что ей это не нужно. И это бесило его больше всего.

Он достал бутылку пива и открыл её, прижав к ребру стола. Но ударил по ней неправильно — острый край пробки проткнул кожу. Выступила яркая красная капля. Сергей залпом выпил полбутылки. Вот что было хуже всего: представить, как она насмешливо посмотрит на него — нет, как расхохочется, она же ненормальная. Ей ничего не надо, она в своём мире, не в этом, и Сергей туда попал случайно. «Убил бы», — процедил он сквозь зубы и допил пиво. К горлу подступила тошнота, во рту было омерзительно-горько. С трудом удержавшись от того, чтобы разбить бутылку, он со всех сил ударил кулаком по стене. Зажмурившись от боли, Сергей услышал, как упала с гвоздика дешёвая картина.

В соседней комнате сестра перевернула страницу книги.

3

Катя поставила на сушилку последнюю тарелку и нервно схватила со спинки стула махровое полотенце. Она долго тёрла озябшие пальцы, но кровь в них всё не шевелилась. Кутаясь в старую, ещё бабушкину, шаль, она пошла в комнату, по пути уменьшив огонь на газу — в кастрюле вяло булькал борщ — и передвинув солонку с края стола на её обычное место у хлебницы.

В спальне Максим сосредоточенно настраивал фотоаппарат. Менял объективы, хмурился, рывками бросался от полки к полке, крутил что-то, в чём Катя решительно не разбиралась. На груди чёрными змейками вились проводки наушников от плеера; он тихо мурлыкал себе под нос какую-то мелодию и иногда угрюмо вздыхал. Устало подходил к столу, делал глоток пива из банки, оценивающе смотрел на фотоаппарат и решал попробовать ещё что-то — тогда в его карих глазах появлялись золотистые искорки, а густые брови, сойдясь над переносицей, демонстрировали напряжение и сосредоточенность мысли. Даже по той, нормальной, жизни Катя помнила, что это может продолжаться весь вечер. О чём уж говорить теперь, когда техника на морозе работала всё хуже. Мускулистые Максовы руки — и бесконечные чёрные объективы…

Когда-то ей нравилось смотреть, как он, сосредоточенный и вдохновлённый, возится с ненаглядным аппаратом. Нравилась его захватывающая страсть — фотография. Но в то время он мог потратить целый день только на то, чтобы снимать её. Катя на кухне, Катя на диване, Катя читает, Катя смотрит в окно… Катя весёлая, грустная, задумчивая, нежная, раздражённая… Серия снимков Кати, различающихся лишь углом сгиба локтя… Волны волос по плечам, тень на щеке, капли воды, оставшиеся на запястье после мытья посуды… Тогда фотография и любимая женщина переплетались у него в нечто единое — такое, что и увлечением не назовёшь, так оно захватывало Макса. А теперь осталась только фотография. Вечера напролёт муж возился с техникой, слушал музыку, пил пиво — а если снимал Катю, это означало, что надо было проверить какие-то настройки. И новая Катя уже ничуть не походила на ту, неземную, прекрасную каждым жестом, каждым движением мимики; теперь объектив запечатлевал будничную и порой неуклюжую жену фотографа, а игра света и тени доставалась случайным знакомым, друзьям, моделям…

Катя молчала. Она делала иногда попытки вернуть его себе, но он раздражённо отмахивался: «Ты же видишь, я занят. Я вот тебе не мешаю». И она тихо заворачивалась в плед в углу дивана и всё смотрела в равнодушную спину. Иногда, так же молча, гладила в кухне. Она могла приготовить пустую картошку или сделать пиццу, сварить пельмени или испечь торт — Максим одинаково благодарил, вставал из-за стола и шёл в комнату, к своим фотоаппаратам, камере, компьютеру…

А иногда он уходил. Уходил, потому что — мужик, потому что имеет право попить пива с друзьями. А Кате оставалось смотреть в окно на холодный двор и разглядывать папки художественных фотографий, которые делал Максим.

Иногда Катя тоже уходила. Максим думал, что к подругам, и это не раз служило аргументом: «Я же тебе ни слова не говорю». Но Катя гуляла одна. Ей никто не был нужен. Она ходила по старому парку, непопулярному среди молодёжи: слишком заросший, заброшенный, лишённый примет цивилизации в виде палаток с пивом или закусочных. Зато здесь длинными, уходящими за грань видимости аллеями тянулись клёны, которые осенью всем изобилием и горечью золота шептали что-то про другую жизнь. И она чувствовала себя героиней старого фильма из тех, где ещё можно было быть одинокой, хрупкой и молчаливой. Она прокручивала в голове вымышленный клип и будто видела себя со стороны: серое небо, листья — или лужи — под ногами, и она одна бредёт неизвестно куда и зачем. Иногда ей становилось пронзительно, отчаянно тоскливо; она тогда проходила шесть километров до ближайшего бара и заказывала себе бокал вермута — но только если был свободен столик у окна, из которого видно фонтан. Бегущая девушка с разметавшимися гипсовыми волосами всё пыталась и не могла выскочить из небольшого грязно-белого бассейна, с бортиков которого её расстреливали четыре высоко взлетавшие струйки воды.

Кате нравились собственные немодные причуды, и она могла, глядя в окно, целый час цедить этот бокал за покрытым клеёнкой столиком. Равнодушный бармен иногда предлагал ей добавки; она всегда отказывалась. Как алкоголь, в ней бултыхалось жгучее желание убежать куда-то, резко поменять каждый поворот своей жизни — но хмель проходил, а тоска отступала глубоко внутрь. Катя вставала, расплачивалась и уже торопливо, ссутулившись и засунув руки в карманы, шла на остановку, садилась в первый троллейбус и ехала домой, прикидывая, что купить к ужину.

И пусть она весь день представляла себя в старом французском фильме, пусть передумала о всех городах, эпохах и человеческих характерах, пусть выхватила из внешнего мира что-то интересное или прекрасное — дома был вечно занятый Максим, менявший объективы.

Однажды Катя во время такой прогулки купила альбом и баночку с тушью — скорее просто по наитию, чем по осознанному решению. Она спрятала их в пакет между курицей и луком-пореем, а вечером, когда Макс ушёл, попыталась рисовать. Она хотела, чтобы всё было красиво: включила музыку, какую любила, приглушила большой свет и, устроившись под торшером, сделала несколько осторожных штрихов. В ней скопилось столько всего, что могло вырваться в прекрасные линии, — но рука подвела. Мазки были беспомощными, нелепыми, ужасно одинокими и напоминали детские каракули — но если в исполнении ребёнка они выглядят солнечно, как надежда и улыбка, то сделанные взрослым, вызывают лишь недоумение и жалость. У Кати задрожали губы. Она отшвырнула альбом и разрыдалась. То, что сидело внутри, не хотело выходить, будто надеялось задушить её неотступной тоской. Забившись под одеяло и выключив свет, она убеждала себя, что не всё сразу, что надо научиться… Но сколько ни предпринималось новых попыток, рука всё не слушалась. Линии так и оставались беспомощными, несчастными калеками.

Максим был из тех ребят, которых все любят. Такие легко сходятся с людьми: мужчины их уважают и говорят: «нормальный парень», а женщины обожают, восхищаются, в разговоре разводят руками: «Ну, Макс есть Макс…». Ему везде были рады, куда бы он ни пришёл. Он везде приходился к месту. Хоть раз видели его, казалось, все в городе — на работах друзей и знакомых, друзья знакомых, знакомые друзей… Его звали на праздники даже те, кто знал его лишь шапочно, — просто потому, что его присутствие было гарантом веселья. И правда: с Максимом не скучали. Он ухитрялся сказать что-то умное, с девушками держался дружественно, но успевал в шутливой форме пригоршнями рассыпать комплименты — небрежные, но остроумные и запоминающиеся. В общем, для Макса были открыты все двери. Директора городских телекомпаний предлагали ему зарплаты одна другой больше, когда он выбирал, куда идти работать. Он был профессионалом, видевшим кадр, едва переступив порог помещения, — и бесконечно обаятельным. Если ему случалось проспать, или забыть про что-то, или даже проигнорировать пожелания начальства, ему это охотно прощали. Он с лёгким пренебрежением слушал коллег, боявшихся нарушить заведённый на студии порядок: для него самого как будто не существовало ни режима работы, ни дисциплины, ни каких-либо иных обязательств, и среди других операторов и журналистов он шествовал со снисходительностью языческого бога, которому предлагают принести жертву на его собственном алтаре.

Катя несколько раз видела Макса на пресс-конференциях в гидрометцентре и с замиранием сердца изучала его: красивый, весёлый, остроумный — как такого не заметишь? Она видела, что вокруг него работают длинноногие красавицы с журнальной внешностью, и тосковала про себя: если с ними он лишь отшучивается, то её и подавно не заметит… Катя была хороша собой: правильные черты лица, большие серые глаза, густые каштановые волосы, ладная фигура — всё хорошо, но ничего такого, от чего мужчины оборачиваются вслед. Когда-то она мечтала о Максе ночи напролёт; не знала, как вместить в одну-единственную душу своё счастье, когда они действительно стали встречаться, жить вместе, сыграли скромную свадьбу… Два года Катя не допускала и мысли о недостатках Макса — у неё, как щит, была наготове мысль: «Кто ты — и кто он…» Она бережно, будто с китайского фарфора Х века, протирала пыль с его компьютерного стола; чувствовала себя кошкой, греющейся на осеннем солнце, когда тихонько сидела рядом с Максом, обрабатывавшим фотографии, — каждая была для Кати бесспорным шедевром. Она хранила газеты, публиковавшие его снимки, тайком переписывала на свою флешку всё новые работы мужа, чтобы точно сохранить их, если мастер вдруг решит одним нажатием кнопки вычеркнуть эти фото из своей творческой биографии.

Но потом выяснилось, что очень непросто жить рядом с популярным у всех и вся человеком; что очень непросто любить такого человека.

…Катя ушла на кухню и закурила. Ядовитые струйки дыма скользили по сознанию, а она тем временем задумчиво перечитала пришедшее на днях СМС. «Я снова в городе. Может, увидимся?» Подпись была неожиданной: этот человек внезапно, без видимых причин, выпал из её жизни несколько лет назад. И всё-таки имя под двумя предложениями вызывало только тёплые воспоминания. Катя неторопливо набрала предложенный номер.

Этот взгляд в никуда, одновременно сосредоточенный и растерянный, Катя узнала сразу: она просто не могла ошибиться.

— Ромка!

Повиснув на шее у крепко сложенного мужчины, в котором было теперь много чуждого, незнакомого — усы, хвост волос, бородка! — Катя рассматривала комнату за его плечами с тем же уютным чувством узнавания. Как много времени прошло — и как мало здесь изменилось. Улыбка Романа тоже хранила память о той, детской. Только вот когда он успел нажить эту острую морщинку между бровей? Серьёзный. Усталый. Задумчивый. И это с ним она воровала конфеты у соседки и на крыше дома мечтала о сказочной, сулящей столько возможностей взрослой жизни?

— Какая ты стала… — произнёс Роман, отстранив её от себя, чтобы получше рассмотреть, и Катя с горчинкой поняла: она тоже изменилась.

Час спустя, трижды подогрев чайник, они уже всё знали. Катя — что Роман, как и мечтал, стал священником, четыре года служил в храме на севере, но недавно покинул церковь, вернулся к матери и устроился в книжный магазин. Роман — что подруга детства предсказывает погоду и вышла замуж, о чём уже начинает жалеть.

— Короче, Катька, ничего-то у нас с тобой не получилось, — ухмыльнулся, подытоживая, Роман.

Девушка устало покивала.

— Знаешь, я ведь даже с парашютом прыгала. (Катя проигнорировала изумлённое: «Ты?!») Не помогло. Пытаешься себя вытащить, выплеснуть куда-то — и не выходит. Похоже, я в тупике. Банальность. Знаешь, женщине ведь правда не так много надо — лишь бы дома всё было хорошо. А если из этого дома бежать хочется… Уже диагноз. Хочется любить мужа, а получается — только кошку. А тут ещё снег. Скажу тебе как, блин, дипломированный специалист: ни черта не понимаю! Это вообще невозможно. То, что происходит, противоречит всему, что мы говорили на экзаменах. И никто не понимает, все только притворяются. Мне страшно. А когда человеку страшно, надо, чтобы кто-то его успокаивал — неважно, по законам логики или нет… — Катя печально улыбнулась и покачала головой. — Ладно, я себя могу жалеть долго — растягивая удовольствие… Ну а ты? Тебя-то что из церкви понесло?

Роман вздохнул, глядя, правда, не на подругу детства, а на скатерть.

— Кать, ты в колдовство веришь?

Катя встретила его вопрос достаточно красноречивым взглядом.

— Ну вот, я ему душу изливаю, а он стебается…

— Нет, я всего только пытаюсь ответить на твой вопрос. И зря смеёшься. Даже Большая советская энциклопедия трактует его как способность некоторых людей причинять различный вред или избавлять от него.

— И кто же тебя… так? — подбирая слова, спросила Катя.

Вместо ответа, Роман поднялся, достал из шкафчика бутылку коньяка, плеснул в чай и себе, и гостье.

— Что, Ромка, запил? — усмехнулась Катя.

— Запьёшь тут… Когда выйдешь из комнаты, а у тебя над головой… Ладно, неважно. То есть, ты говоришь, что у этого снега нет нормальных причин?

Катя серьёзно покачала головой.

— Ни малейших. Мистика какая-то.

От этого слова Роман поморщился.

— Да уж, мистика… Слушай, ты не смейся, но… Если бы тебе сказали, что есть… ну, или не то чтобы есть, а может быть… одна книга…

Катя слушала Романа с нарастающей тревогой.

— Какая ещё книга?

— Видишь ли… Когда выпал снег, я сначала подумал: докатились мы. Ты читала про Содом и Гоморру? Вот что-то в этом духе. Как бы это сказать… Во всех нас поселилось что-то неправильное. Нет, я не грехи имею в виду — они были всегда. Но у нас нарушилось ощущение жизни, мы её подменяем — ну, вроде как выбираем не малину, а жвачку с таким вкусом. Не уверен, что могу объяснять. Когда-то я рассказывал об этом одному человеку, и он… то есть она сказала, что, если следовать моей логике, конец света должен был наступить во времена Освенцима и ГУЛАГа. Беды, несправедливости, пороки были всегда, я понимаю. Но раньше у людей был Бог. А времена безбожия оказались столь страшны, что, наверное, это искупали… А сейчас у людей есть только они сами, и то не всегда.

Катя выслушала Романа несколько озадаченно. Вспомнился вдруг университетский профессор, который говорил, что залог просвещённого общества в том, чтобы в беседе обмениваться не информацией, а идеями. Его слушала полная аудитория девушек, и он привёл пример: не о том, кто какое платье купила, за кого вышла замуж или встретила на улице, а о том, как надо понимать эстетику моды, что нового придумали писатели о любви и какую роль в судьбе человека играют те или иные встречи. Студентки приняли идею белобородого старца с внешностью Гомера в пиджаке со смешками, но сейчас Катя подумала, что тому преподавателю уж точно понравился бы Роман. Столько лет прошло — и ни единого «информационного вопроса», сплошные идеи.

— Ты подумай, какая разница между нами и, к примеру, первыми христианами, которые пели, когда их вели в Колизей на расправу! — продолжал Роман. — Кто из нас не отрёкся бы от веры, если бы был выбор между нею и жизнью? Или вот взять иконы… Мы привыкли их воспринимать как картины, как некие символы, даже, наверное, обезличенные — и в голове не укладывается, что это были живые люди! И как они жили! Откуда у людей это бралось — стойкость, что ли… Я когда книги о них читаю, вот этого понять не могу. Что им силы давало и почему мы так не можем…

— Умирать?

— Жить.

Катя молчала. Внутри неё что-то беспокойно зашевелилось, что-то «неправильное» и «ненастоящее», что мешало ей жить. Или просто чай окончательно остыл, и снова стало слишком холодно. Но разве не было ей слишком холодно и до наступления морозов…

— Так ты понял, что быть священником — это не твоё? — уточнила она, переводя высокий слог Романа в более понятные категории.

— Знаешь, наверное, это могло бы быть моим, если бы я не был таким ослом.

— Ты что-то натворил?

— Да… Но ты ведь не будешь об этом спрашивать?

Катя едва сдержалась, чтобы не погладить мужчину по голове: столько в его лице было усталости и бессилия. В этот миг Роман представился ей в рясе и с крестом в руках; добрый и странно беззащитный, казалось, он не представлял себе, что, если она всё-таки спросит, можно просто не ответить.

— У тебя есть девушка?

Роман покачал головой.

— Нет… И представь себе, примерно по той же причине, по какой я больше не служу в церкви. Я тут недавно подумал, что теперь весь такой из себя светский и, может быть, было бы неплохо… Начал встречаться с одной — будешь смеяться, квартиранткой моей матери.

Лицо Кати окаменело. Судя по всему, смеяться она не собиралась.

— Лерка?

Роман кивнул.

— Ты всё ещё общаешься с матерью? Надо же, она мне не говорила…

— Нет. — О Катин голос можно было обморозить руки. — Просто с этой… в общем, с ней мне изменил муж.

В кухне повисла тишина.

— Блин… Ты уверена?

— Нет, на кофейной гуще гадала! Конечно, уверена. Так что твой выбор, извини, не поддерживаю. И чем она вас… — Катя с досадой отставила наполовину полную кружку в сторону. — Ладно, Ромка, засиделась я. Ещё забегу.

Роман смотрел в окно вслед стремительно исчезающей за сугробами подруге, с которой был неразлучен несколько детских лет и которая понятия не имеет, как, возможно, он перед нею виноват. И подумал: может, и к лучшему, что он не успел рассказать ей свою версию, почему всё кругом завалено снегом.

4

Сергей раздражённо перещёлкивал пультом каналы по телевизору. Фильмы. Нескончаемые фильмы о холоде. Фальшивые, слащавые истории любви, которая побеждает мороз, фильмы ужасов, где монстры рождались из льда… Все они лепились на скорую руку и к искусству не имели никакого отношения, но люди их смотрели — ведь холод стал их жизнью. И казалось, никто не заметил, что рекламы холодильников и мороженого больше не крутят по телевизору.

Сергей был дома один. Уже стемнело. Он выключил телевизор. Очертания комнаты сразу стали чужими, как будто незнакомыми, как всегда бывает в темноте. Он хотел зажечь свет, но вместо этого подошёл к окну. В мягком, лилово-красном от городского освещения небе размыто-белыми пятнами мелькали хлопья снега. Было красиво и тихо.

И в этот момент Сергей услышал, как в дверном замке поворачивается ключ.

«Лерка», — машинально подумал он и тут же возразил сам себе — она же только что звонила ему и предупредила, что ночует у приятеля. Так быстро поругаться они не могли. Хозяйка? Да, наверное. Он равнодушно смотрел сквозь замёрзшее окно во двор, когда отметил, что в квартире слишком тихо. Никто не включал свет. Как будто скрежет ключа ему померещился.

Сердце заколотилось древним трепыханием страха. Сергей обернулся и едва не закричал: в темноте, напротив него, кто-то неподвижно стоял.

Он смотрел во все глаза на фигуру в капюшоне. Линии её были чёткими, как на картине, и Сергей в первый раз серьёзно подумал о привидении. Фигура сливалась с темнотой комнаты, и если бы Сергей не слышал ключа, он мог бы принять её за какой-то предмет, — бывает, знакомые вещи во мраке приобретают непривычные очертания. Но сейчас он отчётливо понимал, что перед ним кто-то.

Это так напоминало фильмы ужасов, что Сергей почти инстинктивно ждал удара молнии, который бы осветил пришельца.

Но молнии не было. Падал снег. Фигура сделала шаг навстречу Сергею.

Он хотел перекреститься, но правую руку будто парализовало. Комок испуга засел в горле, мешая сказать хоть слово. Сергей ждал.

Фигура в капюшоне медленно приближалась, и в гремящей тишине комнаты послышалось тихое дыхание. Пора было что-то сказать, но Сергея не отпускало ощущение, что он во власти миража. Как будто ножом комнату отрезало от остального мира. Всё вдруг оказалось нереально далеко.

Сергей прижался затылком к оконному стеклу. Холод пробежал по всему телу. Во дворе кто-то громко засмеялся, но он этого не услышал.

Фигура остановилась в двух шагах от Сергея — как раз на таком расстоянии, что ещё бы чуть-чуть, десять сантиметров, и слабый уличный свет высветил бы её черты. Сергей напрягся и закрыл глаза, вспомнив, что от этого призраки исчезают. Но стало ещё страшнее.

Молчание забивало уши ватой, стало густым и тяжёлым. И тут фигура медленно протянула руку. Сердце Сергея провалилось куда-то вниз. А ему на грудь уже легла ладонь, обдавшая жгучим холодом даже через рубашку. Сергей вздрогнул.

— Это ты! А я-то уже приняла тебя за призрака. Стоишь в темноте, не шелохнёшься…

Магия растворялась, как сахар в кипятке, и лучи уличных фонарей добрались до фигуры в капюшоне. Появилось маленькое бледное лицо, красные губы, выбившиеся пышные волосы. И потом — этот голос.

— Ада? — Сергей, потрясённый увиденным, поперхнулся её именем, но тотчас повторил:

— Ада! Ты… ты прямо привидение! — и расхохотался над собственной глупостью. Она мягко рассмеялась в ответ.

— Но… Стоп, что ты здесь делаешь? Как ты вошла?

В темноте блеснул ключ, зажатый в маленькой ладошке.

— Откуда он у тебя?

Ада улыбалась. Глаза её казались чёрными-чёрными.

— У меня есть ключи от некоторых дверей в этом городе.

— В каком смысле?

Она рассмеялась — на этот раз звонко.

— Не бойся, я его не заказывала специально с тайными махинациями. Просто он у меня был. Потому что в этой квартире есть кое-что моё.

— Но…

— Но, по-моему, я всё подробно объяснила.

Сергей вздохнул и пошёл к выключателю. Как иногда после ночного кошмара хочется пить, так ему хотелось немедленно включить свет, чтобы рассеять атмосферу нереальности и вернуться в нормальный мир под электрической лампочкой, где нет неожиданных ответов.

Ада удержала его.

— Не будь таким скучным, не надо света. Впрочем… Если хочешь, зажги свечу. Электричество сейчас… — Она брезгливо поморщилась. — Это пошло.

У Сергея не было сил с ней спорить. Он достал со шкафа подсвечник с тремя наполовину прогоревшими свечами и зажёг их одну за другой.

Жёлто-шоколадный свет пробежал по комнате и заиграл на лице Ады. Она сняла плащ, как оказалось, подбитый мехом, и устроилась в кресле. Оттуда она наблюдала за растерянным Сергеем.

— Перестань так мучиться из-за ненужных тебе вещей… Считай, я пришла к тебе на свидание.

Голова у Сергея кружилась от хищных глаз Ады, равнодушно изучавших его. И он поспешно попытался возвести между собой и девушкой стену из обыденных вещей и сказал первое, что пришло в голову:

— Свидание? Н-да… Интересно, как бы на это посмотрел твой муж?

Глаза вспыхнули из глубины кресла.

— Муж? — тихо переспросила она. — Муж… Это не твоя забота.

— Ты его… Он тебе дорог? — Слово «любишь» в последний момент показалось Сергею слишком киношным.

Ада покачала головой, бесстрастно посмотрев на Сергея, и тот вздрогнул. Не могут у живого человека быть такие чёрные глаза, просто не могут. Они же как… Сергей вдруг заметил на Адином пальце потемневшее от времени серебряное кольцо с крупным чёрным камнем — матовым и не ловившим отсветов свечи. Её глаза были как этот камень. Неживые.

— Нет. Но мне нужен этот город.

«Как можно просто жить, когда она рядом? Как можно умываться, есть, включать компьютер, зная, что обернёшься — и вдруг этот жуткий взгляд?» — подумалось Сергею. Иносказания Ады — она только с ним так играется или вообще по-другому не умеет разговаривать?

— Зачем он тебе?

— Город? Не скажу, — улыбнулась Ада, и Сергей подумал: ну и глупости порой лезут в голову! Просто он никогда не видел таких глаз… — Муж? Во-первых, у него есть квартира. Во-вторых, у него есть работа. Я считаю, это весомые соображения, ведь у меня нет ни того, ни другого. Теперь ты успокоишься? Этот ответ достаточно нормален для тебя?

«Ведьма!» — мелькнуло у Сергея в голове. Как она почувствовала его раздражение в ответ на её недомолвки? Или оно попросту очевидно? И муж… Ада говорила о нём как о марионетке, ходульном персонаже, который мало походил на живого мужчину. Или эта крошечная девушка умела делать из мужчин кукол, послушных её воле?

Тем не менее Адино объяснение действительно немного успокоило Сергея. Его потянуло на романтику.

— Представляешь, пройдёт лет 500, и период, в который мы живём, назовут Снежным, Глобальным похолоданием или ещё как-то. Загадочно звучит. Люди будут гадать, как мы выжили. Хотя тогда, наверно, будут уже такие сумасшедшие технологии, что потомки будут про нас знать почти всё.

— Ну-ну, — усмехнулась Ада. — Много современные школьники знают про эпоху Возрождения? По-моему, Ромен Роллан писал где-то, что через четыреста лет ничего особенно не изменится, люди всё равно будут убивать и терзать друг друга — просто придумают новые сорок способов это делать. Наш быт, конечно, здорово изменился, вокруг теперь столько умных вещей. Но мы недалеко ушли от Средневековья. А в чём-то, может быть, отстали.

— Да ну? В Средние века сжигали ведьм, — ответил Сергей, пристально глядя в две горящие точки в тени кресла.

Ада приглушённо засмеялась, точно восприняв реплику на свой счёт.

— А теперь их обязали ходить на работу. — Она потянулась в кресле, давая понять, что не хочет продолжать разговор. — По-моему, мы отвлеклись. У нас же свидание. Налей мне вина и начинай соблазнять.

Сергей улыбнулся. Пододвинул подсвечник поближе к Аде, и наконец её фигура выступила из тени кресла. Маленькая, как ребёнок, она совсем терялась в нём. И вдруг очень напомнила кого-то.

— Знаешь, ты похожа на одну девушку… Забавно. Я нашёл в этой квартире конверт с любопытными фотографиями. — Сергей встал, порылся в своей сумке и достал конверт. Хотел распечатать, но вдруг что-то его удержало. Ключ… Он посмотрел на Аду и, мучаясь догадкой, вертел конверт в руках. — Хочешь посмотреть? — неуверенно предложил он.

— Не особенно. Я жду своё вино.

— А у нас, кажется, нет…

Ада с отсутствующим видом наматывала прядь волос на палец, показывая, что подобные детали её совершенно не касаются.

— Я схожу, — всё так же неуверенно предложил Сергей. Ада не отреагировала, и он, бросив конверт на кровать, пошёл одеваться.

…Сергей шагал по хрустящему снегу с бутылкой шардоне, и неясное беспокойство неуютно шевелилось внутри. В Аде было что-то, одновременно манящее и неприятное. Как в злой ведьме из сказки. Она вызывает симпатию ребёнка своей непохожестью на других персонажей, умом, таинственностью, силой… И всё-таки он радуется, когда Белоснежка благополучно просыпается от поцелуя принца, а Элли удирает от Бастинды.

Ада как будто настаивала, что этот мир безумен, и она ничего не собирается объяснять с нормальной, рациональной точки зрения. Опять-таки, откуда у неё ключ? Но Сергей не решался настойчивее требовать ответа, да вряд ли бы получил. Наверное, она бы просто молча ушла.

Кто знает, может, безумная кровь женщин предыдущих поколений её семьи сделала Аду такой. Пожалуй, подобные предания из жизни бабушек кого угодно сведут с ума. Впрочем, делает же она хоть что-то как нормальные люди. Вышла замуж, например. Кажется, где-то училась. То есть, пути обычных людей ей не чужды. Но стоило Аде взглянуть на него, как она умела: пристально, изучающее, неуловимо-насмешливо, — и Сергей не знал, как себя вести.

Поднявшись на свой этаж, он почувствовал откуда-то запах гари. Сергей открыл дверь квартиры и тут же прикрыл нос шарфом — стояла ужасная вонь, как будто жгли что-то химическое.

— Ада! — испуганно крикнул он. Никто ему не ответил. Да Сергей и не ждал. Ещё у лифта он понял, что не найдёт здесь Ады.

Он бросился к форточке, чего не делал уже давно. Морозный воздух хлынул в комнату, и Сергей закрыл входную дверь. Потом посмотрел на стол и кивнул сам себе, признавая поражение. Действительно, стоило догадаться. В пепельнице дымилась горсть чёрного пепла и догорал последний уголок одной из фотографий.

Сергей усмехнулся и включил свет.

Утром он нашёл во дворе дохлую кошку. При жизни она не отличалась ни сообразительностью, ни шармом и красотой, но её кормил весь подъезд, и Сергей привык видеть эту хитрую рыже-чёрную морду сытой, наглой и готовой стоять насмерть, но не позволить товаркам разделить с нею хлебное место.

Взъерошенная и жалкая, она лежала сейчас у самой подъездной двери, как будто до последнего надеялась, что кто-нибудь ей откроет. Сергею стало не по себе.

Дверь открылась, и из неё быстро, закутавшись до самых глаз, выбежал старичок-сосед. Сергей смотрел ему в энергичную спину несколько секунд и успел окликнуть его. Тот нетерпеливо обернулся, увидел кошку и, вздохнув, так же поспешно вернулся под козырёк подъезда.

— Н-да, очень неприятно, — признал он и развернулся было обратно.

— Семён Петрович! — остановил его Сергей. — Вы же раньше работали ветеринаром?

— Работал, Серёга, да кому сейчас звери нужны? Зарплаты урезали так, что по новым временам вообще не проживёшь. Поверишь ли — на скотобойню устроился. Скот замерзает и падает, губернатор велел тушёнку заготавливать, чтоб добро не пропадало…

— Падаль, что ли, в тушёнку пихают? — насторожился Сергей.

— Нет, что ты, в нашем хозяйстве нет. — Семён Петрович сделал акцент на слове «нашем», а его усы, шевельнувшись, приняли положение «но сам знаешь, всякое бывает». — Слушай, холод собачий, я не хочу, как коровки наши, тут околеть, так что побегу…

— Семён Петрович! — пока Сергей выкрикнул эти слова, старичок отбежал уже метров на пятнадцать. — А может, посмотрите, от чего эта кошка сдохла?

Нос бывшего ветеринара, чуть дёрнувшись, показался было над краем толстого шарфа и скрылся обратно, но глубину пренебрежения к вопросу выразил вполне ясно.

— А чего на неё смотреть? Ясно же. От холода она околела, от холода!

Старичок понёсся дальше по своим делам.

— Точно? — крикнул вдогонку Сергей.

Семён Петрович на ходу замахал руками и бодро закивал: мол, даже сомневаться не смей.

По дороге в редакцию Сергей насчитал одиннадцать мёртвых кошек.

5

Новый приятель Лерки был женат, и связаться с ним уж точно оказалось крайне неосмотрительным. Всё бы ничего, но имелся у него непозволительный, с её точки зрения, недостаток: он любил свою жену.

— Ради неё я приехал в этот город. Она сказала: «Продай квартиру» — я продал, сказала: «Влезь в долги, и сбежим» — я послушался. Теперь спать не могу, жду, что мне по башке монтировкой дадут. Знаешь, это подло звучит, уже ведь люди из-за морозов умирают, а мне — облегчение: по такому холоду они за мной через полстраны не погонятся!

Дмитрий был эталонно красивым тренером по рукопашному бою. Теперь, когда всей стране стало не до спорта, он работал охранником в продуктовом, где его и приметила Лерка. Но просчиталась: первое свидание подходило к концу, а тренер и не думал её соблазнять. Заказывая всё новые порции глинтвейна в одном из немногих кафе города, которые продолжали работать, он говорил и говорил, а Лерка тайком посматривала на часы.

— Я ради неё разругался с родителями, — она, кстати, всем врёт, что это они купили нам здесь квартиру. Ага, как же: хирург и учительница… Друзей бросил, спорт бросил… А она не приходит домой ночевать. И сделать ничего не могу. Она как посмотрит — и меня парализует, слова ей не сказать.

Лерка слушала и уговаривала себя, что в городе найдётся от силы несколько человек, у кого сейчас есть деньги на кафе, а значит, можно и послушать историю чужой драмы. Так она узнала, как Дмитрий познакомился с женой. Вернее, сначала увидел её портрет в мастерской знакомого художника. Чёрные глаза, написанные маслом, сверкнули по-настоящему, живо — он готов был в этом поклясться. Заинтригованный, Дмитрий попросил художника познакомить его с моделью, а через несколько недель на ней женился.

— Всё было классно — даже в кино так идеально не бывает, — признавался он. — Но стоило приехать сюда — и всё, чувствую, не нужен я ей. Она, в общем-то, этого и не скрывает, приходит за полночь, попробуешь что сказать — смотрит… А как смотрит моя жена, так больше никто не сможет. Психическое оружие, твою ж налево! Одеколоном чужим пахнет. Картины пишет — классные, только пугают чем-то. Как-то раз ночью, пардон, в туалет встал — а в коридоре её ведьма висит нарисованная. Можешь мне не верить, но она листала книгу. Реально листала, понимаешь? Страницы шевелились. По квартире шуршание. Короче, я к чему. Ведьма она.

Лерка не смогла сдержать издевательской усмешки.

— Ну да, как до свадьбы — так любимая, а как после, все сразу в ведьм превращаются…

— Я с тобой серьёзно, а ты!.. — разочарованно покосился на неё Дмитрий. — А снег этот выпал? Все были в шоке, помнишь? А она стояла у окна и улыбалась.

— Ты с ума сошёл, — спокойно констатировала Лерка, поднимаясь. — Ладно, спасибо тебе большое, спишемся потом «ВКонтакте».

Неожиданно Дмитрий схватил её за руку. Лерка удивлённо посмотрела на него и встретила взгляд, в природе которого никогда не ошибалась.

Что ж, подумала она, может, не так и сильно он любит жену.

6

Тёмные глаза загорелись во тьме чем-то бешеным, и казалось: она его ненавидит, ненавидит, ненавидит… Что не так? Что не так? — стучали в прихожей часы, но отвечало одно лишь отчаяние. Он закрывал глаза, чтобы не видеть двух чёрных злых точек, в которых тускло отражался свет жёлтого фонаря во дворе, но его веки обжигал злющий огонь: она-то глаз не закрывала. И он знал, что, ударь он её или покрой поцелуями тонкие лодыжки, взгляд не изменится, огонь не смягчится и ненависть по-прежнему будет электризоваться в этой комнате.

Скучный дьявол в спортивной куртке заглянул в спальню и криво усмехнулся: что, не разгадал шараду? Мучайся, мучайся, я здесь не задержусь — мы ведь увидимся ещё… несколько позже, не так ли? «Это я сам себя ненавижу?» — пытался крикнуть он дьяволу, но тот молча указывал на палящие глаза в углу: и она тоже, дорогой, и она тоже.

«Стой! Стой, не уходи!» — пытался крикнуть он пересохшими губами, видя, что спортивная куртка вот-вот исчезнет за дверью спальни. Не оставляй меня с ней наедине, ты отвлекаешь меня от бездны в этих глазах, потому что это — гибель, гибель или психушка, но больше ничего. Но куртка только усмехалась своими широкими складками и всё равно исчезала, а часы в прихожей били: справляйся сам.

Тогда он кидался к окну, но не мог его ни открыть, ни разбить. Из рамы торчали длинные ржавые гвозди, и кровь текла по рукам, по стеклу и старому подоконнику. Как к последнему прибежищу он бросился к выключателю, безжалостный жёлтый свет наполнил комнату, тьма оказалась ярко освещена, и всё смотрела, смотрела она…

В провинциальном городе, заметённом снегом, одновременно два человека проснулись, задыхаясь, и сели в постели, напряжённо вглядываясь в знакомую темноту своих комнат. Они не знали друг друга, но их мучил один кошмар. Один из них, тот, кого эти глаза и спортивная куртка стали посещать совсем недавно, не понимал сна и лишь смутно тревожился. Второй же успел сродниться с наваждением и всё, всё понимал. И оттого глаза его сна смотрели чернее, и куртка смеялась ядовитее, и более равнодушным, безжизненным, обречённым был электрический свет.

Сергей вытер пот со лба и замер, не возвращаясь на подушку. Он знал: в квартире что-то не то. Будто кто-то держал руку над его головой, или приоткрыл дверь, прислушиваясь, или смотрел в окно в кухне. Всё вокруг гудело от безмолвного напряжения, и Сергей ощутил детский первобытный страх — страх от того, что никогда не знаешь точно, что происходит, когда закрываешь глаза.

Напомнив себе, что ему двадцать пять и он, вообще-то, мужик, Сергей рывком встал и включил свет. Лучше не стало, скорее наоборот: лампочка, выхватив из темноты привычные предметы, коротко мигнула и погасла, оставив Сергея вглядываться в черноту. «У тебя просто был кошмар», — медленно сказал себе он, но не решился разжать губы и произнести это вслух: казалось, что кто-то возьмёт да ответит.

Глаза медленно привыкали к темноте. Снег за окном валил тяжёлыми хлопьями, жёлто-фиолетовый свет угрюмо заглядывал в комнату. Сергей нерешительно подошёл к окну. Тишина звенела, угрожали лопнуть барабанные перепонки. Как будто сон продолжался, Сергею хотелось очутиться где угодно, только не здесь, не в этой квартире, где из ниоткуда возникала чёрная фигура, внучка ведьмы, и никак не верилось, что у неё есть имя и фамилия, школьный аттестат и паспорт, муж и вчерашний ужин в холодильнике…

«Надо покурить», — подсказал мозг. Да, возможно, никотин бы успокоил. Но сигареты лежали на подоконнике в кухне. Сергей, ёжась от угрозы, которая отскакивала от предметов и бежала по коже мурашками, вышел из спальни.

В кухне добропорядочно загорелась лампочка. Но хотя ядовитый табак сладко и успокаивающе побежал по артериям, напряжение не исчезало. «Признайся же, — вдруг отчётливо подумал Сергей, — ну признай это — и станет легче: в квартире кто-то есть». И неясный шорох в прихожей, который он скорее почувствовал, чем услышал, подтверждал резонность разума.

Страх забрался под кончики ногтей на руках. Сергей, резко потушив сигарету, быстро поднялся и, запрещая себе думать, вышел в прихожую. Там никого не было. «Я не схожу с ума, здесь кто-то есть», — объявил сам себе Сергей, по-прежнему не решаясь мыслить вслух. В нём клокотала потребность найти источник напряжения — он ощущал её почти физически. И пошёл обратно в спальню, каким-то отделом мозга зная, что она там — там, где не включается свет.

Чёрная фигура свернулась в кресле. И прежде чем она встала, прежде чем оказалось, что на ней ничего не было, кроме его рубашки, прежде чем упала рубашка, Сергей понял, что ничего и никогда не будет уже в его жизни нормального, что всегда она прокрадётся, как вор, в его жизнь, и всё вывернет наизнанку, и всё заберёт себе, и отравит, и выбросит, и не даст счастья, но видит Бог, он не сможет без неё — не сможет, потому что никогда не будет с ней, потому что не дано ему дать ей реальность.

И она обнимала, и вонзала острые ногти, и молчала, и он молчал. И звенела тишина, и били барабаны в висках, и Сергей ощущал, как замерзает насмерть весь мир и как сгорает его жизнь, — ощущал, будто бы сам поднёс к ней спичку и наблюдал за занимавшимся пламенем. А когда он, поняв, что сойдёт с ума, вновь спросил, нарушив тишину: «Откуда у тебя ключ?» — она исчезла, подхватив с пола длинный меховой плащ, и пропала в холоде. Сергей опять не успел за нею. Пустая квартира теперь была лишена напряжения, но это сводило с ума. Он мгновенно оделся, выскочил из дома, с одержимостью психопата бросился вниз по окоченевшим ступеням и вырвался на удушающий мороз — но двор молчал, пустой: её уже не было.

Сергей, обезумев, метался по району — и конечно, её не нашёл. Нещадно сотрясаемый проникшим под кожу и растворившимся в крови холодом, вернулся в свою неинтересную квартиру — и не осилил её скуки. Разбивая кулаки, бил он бетонную стену, сдерживая вой животного, в которое его превратили.

Это стало его пыткой и манией — искать её в своей квартире; ждать, что вот-вот воздух изменится и в кресле материализуется она. Он ничего не мог с собой поделать…

Хотя с тех пор прошло уже четыре года, Роман иногда просыпался средь ночи и искал её маленький силуэт в тёмных очертаниях комнаты. В этом, наверно, и причина, и противоречие того, что он покинул храм накануне той исповеди и больше не надевал рясу.

Он пытался зажить полной жизнью, но отрава была крепка. Нет, Роман вовсе не скучал по Аде — она пугала его, вызывала то отвращение, то жалость, — но не отпускала. И священник понял это однажды июльской ночью, когда она, хоть и не была рядом, привела его в храм.

Её слова, бьющие в ночи, достучались до него спустя полторы тысячи дней. Ада ловко прокрадывалась в его жизнь, влюбляла — и отравляла всё, чем он жил до этого. Она как призрак появлялась по ночам у его постели. Было бесполезно искать её при свете дня, как и говорить, что это должно прекратиться, — она никогда не отвечала на то, чего слышать не хотела.

Он сбежал от неё в другой город, одержимый настолько, что, разложив вещи в съёмной квартире за сотни километров от дома и выключив свет, ждал, что и здесь появится Ада. Конечно, этого не произошло — но это-то и стало для Романа шоком. Он ждал её — она не появилась, не материализовалась изящно в темноте, как проделывала это в их городе. Не прожигали насквозь комнату и душу её агатовые глаза, он больше не чувствовал на себе маниакальной страсти, с которой она заставляла его разделить её больную любовь.

Он думал: достаточно просто её не видеть. Пытался убедить себя, что исцелился. Но тоска опустошала его. Ады не было рядом, она исчезла из его жизни как-то до обидного просто, и эти семьсот километров дела не меняли: Роман, втайне от самого себя, не был готов к тому, что она оставит его в покое.

Впрочем, этого и не произошло. Говоря попросту, Ада была на огромном расстоянии от него и там, далеко, рисовала свои мрачные готические пейзажи и ложилась вечером в супружескую постель. Однако и в их прежних отношениях было так мало обыденного, земного, реального, что Ада обрела плоть в его мыслях, подсознании, душе. Роман с горечью понимал, как близок он к сумасшествию: открыв ночью глаза, он искал силуэт Ады — и иногда находил: так ли ложились складки одежды и очертания мебели, или то была игра света и воспалённого воображения, — но порой видения были ужасающе реалистичны, настолько, что он пытался прикоснуться к призрачной тонкой руке…

Он спасался как мог — и порой это ему удавалось. Стоял на коленях перед иконами, читал Евангелие, проводил службы с немой и неизменной молитвой: избавиться от наваждения. В иные периоды Роман исцелялся и мог радоваться жизни — той, которую так страстно желал и получил: среди распятий, церковного пения и золочёных изображений святых. Он мог наконец участвовать в священнодействии храма, когда старушки с прозрачными глазами и робкие девушки в юбках по колено так трепетно смотрят на потолок, откуда взирает Бог-Отец, когда мужчины непривычно серьёзны и старики вспоминают милые сердцу грехи пятидесятилетней давности…

Однако что-то, засевшее внутри, боролось с его очищением. Он знал: это яд, который заблаговременно пустила в его кровь Ада. Будто какая-то густая и тёмная субстанция сопротивлялась и бушевала, пробуждая желание вспомнить её… И одного короткого взгляда в прошлое было достаточно: меж строк Псалтыри ему вновь виделось всё то же лицо, в темноте знакомые руки тянулись к нему, и он с бешеным стуком в висках выбегал из храма, когда чувствовал вместо переплёта святых книг под пальцами нежную, тонкую девичью кожу.

О её замужестве Роман услышал от матери по телефону, как раз в один из тех периодов, когда начинал думать, что забыл Аду. Но это было оскорбительно скоро после того, как они разъехались по разным городам, — всего через полгода! Лишь пять минут назад считавший, что отныне его жизнь посвящена только Богу, молодой священник был глубоко уязвлён. Он пытался радоваться за неё, за то, что девочка с болезненным воображением и нездоровой душой наконец обрела нормальное семейное счастье, — и не мог.

В то июльское утро он задержался в храме после обедни. Молчаливая старушка, продававшая свечи у входа, похожая на всех старушек, что обращали глаза к небу со времён создания Ветхого Завета, отправилась во двор кормить кошек. Каменную, местами щербатую плитку пола заливал солнечный свет из окон. Распятие с Христом находилось в тёмной нише, и лишь блики от нескольких свечей играли на тонком лике Иисуса. Знакомый аромат воска и ладана, родной алтарь в позолоте… Но неожиданно Роману стало холодно. Он почувствовал себя чуждым этой умиротворённости и благодати, испугался, что стоит на полу, на котором ещё не высохли капли святой воды после молебна: из самого тёмного угла полыхали глаза Ады.

Пусть его рассказ методично разобрал бы на кирпичики науки любой психолог, сам Роман точно знал: это не было видением, мороком, помешательством. Он видел её глаза — и понимал приказ, читавшийся в них.

В этот момент Роман смирился: священник из него не вышел.

А ещё он откуда-то знал: Ада вернулась в их город. Ощущал, как она идёт по их улице, как сжимает ремень дорожной сумки, как встречается во дворе взглядом с его матерью — и видел вспышку в зрачках обеих. Прошли полторы тысячи дней, и Ада позвала его обратно.

7

Мурка смотрела на Максима с большим пренебрежением. Лёжа на шкафу, она лениво наблюдала сверху, как он возится со снимками, обрабатывая их на компьютере, и нервно дёргала хвостом. Мурка уже и о хозяйские ноги тёрлась, и мяукала, и загораживала ему монитор — максимум, на что его хватило, это сначала небрежно потрепать её по шерсти, изображая ласку, а потом откинуть подальше. Нет чтобы оторвать некое место от стула и покормить сестру свою меньшую. Оскорблённая кошка вскарабкалась на шкаф, в отместку отчаянно царапая деревянное покрытие, и принялась величественно ждать Катю.

Мурка успела запомнить все кнопки, на которые нажимал Макс, чтобы сделать снимок ярче и убрать нечаянно угодивших в кадр людей, пока хозяйка наконец пришла. Громко мурлыкнув, кошка спрыгнула прямо на колени Максу, и пока тот ворчал и искал под столом вылетевшую из рук флешку, бегала вокруг Кати, преданно заглядывая в глаза.

— Что, проголодалась? — устало улыбнулась хозяйка, и Мурка стремительно помчалась на кухню.

Катя пошла за ней. Максим раздражённо крикнул:

— Кошка у тебя бешеная! Сиганула как лошадь! А если бы у меня в руках фотоаппарат был?

Катя налила Мурке молока и вернулась в комнату. Затем приблизилась к Максиму и бережно погладила по голове.

— Конечно, она не будет смотреть, куда прыгать, — голодная же. Можно подумать, её покормить некому.

— Ты вот её кормишь. Сколько же ей надо? — И Максим сердито отвернулся к монитору.

Катя несмело протянула руку, чтобы вновь провести по его волосам, таким привычным и жёстким, но пальцы остановились в паре сантиметров. Затылок Максима показался вдруг агрессивным в своей безразличности, в этом упорном «не-ме-шай-я-за-нят». И Катя медленно опустила руку. Наверное, зря. Наверное, можно сквозь это пробиться. Но тут, впервые за время её жизни с Максимом, Катю сдавила, мешая шевельнуться, апатия. Она вышла из комнаты, не обернувшись: и так знала, что Максим не заметит ухода.

В кухне Катя медленно, сосредоточенно стала готовить ужин. Пока закипала вода на картошку, достала альбом, перевернула несколько страниц и поморщилась: предыдущие попытки были столь жалки… Взяла карандаш, вспомнила виденную когда-то давно икону в церкви — рядом с ней нежно, отливая рассветом, горела лампада. Ей стало хорошо, с воодушевлением она подумала, что вот сейчас точно всё получится. Но первая же линия сильно ушла вбок, лампада больше походила на хобот слона, маленькая девочка, которая в храме умильно тянула свечку к иконе, получилась страшненькая, с неестественно вздёрнутым носом, который никак не получалось убедительно выпрямить, и плавала в совершенно другой плоскости, чем подсвечник. Кате снова подумалось, что более никчёмного существа, чем она, в мире не найти. Все так или иначе проявляли себя в жизни: у кого-то была любимая работа, кто-то, как Максим, самозабвенно ушёл в творчество, кто-то разводил цветы в уродливых советских горшках и считал свои чахлые фиалки и денежные деревья джунглями в миниатюре… Кто-то, в конце концов, жил для семьи. Катя представила себе абстрактную женщину, с улыбкой выставляющую на стол борщи и блины под восхищённые возгласы детей и мужа, и вновь помрачнела. Всё что-то делали — одна она научилась лишь сбегать от реальности.

«Ну а чего бы тебе хотелось?» — Катя методично резала картошку и пыталась ответить себе. Действительно, чего хочет она — она, а не Максим? Пожалуй, места, где она бы чувствовала себя уверенно и безопасно. В общем, своего места.

— Холод. Это всё холод, — тихо сказала себе Катя, отгоняя тоскливые мысли. — Немудрено сойти с ума…

Мурка, понятное дело, спорить не стала: она мягко тёрлась о ноги Кати и в том, что это и есть хозяйкино место — готовить и кидать в миску вкусные кусочки, — ни капли не сомневалась.

Нет отопления. Ничего страшнее этих слов Сергей не мог бы придумать даже для самого сенсационного заголовка. «Нет отопления» на первой полосе — и тысячи дрожащих рук вцепятся в резко пахнущую типографской краской бумагу, начав читать, не дойдя до кассы в супермаркете. Киоски позакрывали, когда температура перестала подниматься выше минус сорока двух градусов, продержавшись на максимальных значениях две недели, — а то бы люди рвали газеты из рук продавщиц.

Но Сергей был не на работе. Он стоял у батареи в своей комнате, в которой зуб на зуб не попадал. Под его ладонью бугорки и неровности, образованные несколькими слоями краски на советском радиаторе, безжалостно остывали.

Нет отопления.

Сергей оглянулся на включённый телевизор — в уголке экрана значилась температура воздуха — и нахмурился. Если этот морок не пройдёт, если холод под его пальцами реален, то через некоторое время — он не знал когда, но понимал, что достаточно скоро, — вода в трубах замёрзнет, их разорвёт, а он… В общем, как те кошки…

Внезапно ему показалось, что на затылок лёг чей-то напряжённый взгляд со стороны окна. Порывисто обернувшись, Сергей вздрогнул. Ледяной блеск зрачков, длинные пушистые ресницы, любовно вылепленные инеем… Снежные губы, разметавшиеся волосы, летящий поворот головы… Прекрасное лицо на стекле, написанное морозом, было лицом Ады, и Сергей на миг забыл про отопление, вглядываясь в ледяной портрет, искрящийся и переливающийся миллионами мельчайших снежинок в свете уличного фонаря и включённого телевизора. Глаза её, всегда немилосердные, сжигающие, немного смягчил иней, подчёркивая их красоту. Снежная Ада смотрела чуть ласковее, чем та, что из плоти и крови, и была идеальна в своём звёздном сверкании на тёмном стекле. Её сияющие золотым и синим, красным и фиолетовым и ещё сотнями оттенков глаза завораживали и успокаивали, обещая нечто неземное, уводя из квартиры в другие миры.

Сергей потрясённо смотрел на ледяное лицо Ады, чувствуя, как разом взмокли волосы, промчались вихрем мурашки по позвоночнику, а сердце заметалось из стороны в сторону, долбясь, казалось, в каждый уголок грудной клетки. Как такое вообще возможно? Как она это сделала? «Точно ведьма», — серьёзно подумал он, впервые осознав, что ему очень не нравится такая мысль. Он никогда не верил ни в привидений, ни в полтергейст, но теперь отчётливо видел лицо на своём окне, и это доказывало… что? Сергей не знал, но испытываемые им эмоции сильно походили на мистический ужас.

Но вот фонарь во дворе на мгновенье погас и включился вновь, Сергей машинально моргнул и на секунду отвёл взгляд от мерцающего портрета. Когда он снова посмотрел на окно, увидел лишь обычный морозный узор. Веточки инея, лепестки льда и снежные цветы, переплетаясь, изысканно разрисовали стекло, и тем не менее это были просто переливающиеся на свету иней, лёд и снег. Мороз, который расписывал ещё окна крестьянских изб, прошёлся и по его окну, сыграв недобрую шутку с воображением.

Сергей облегчённо вздохнул. Некоторое время продолжал смотреть с подозрением на заснеженное стекло, но ледяной портрет не возвращался, и он перевёл дух. Потом, наконец, очнулся и бросился к телефону. Набрал номер службы спасения, но бездушный голос, записанный на автоответчик, попросил его оставаться на линии, которая в данный момент перегружена. Кинулся к блокноту в поисках телефонов МЧС, которыми пользовался по работе, — но все они были заняты. Пять минут, десять, пятнадцать… Сергей позвонил во все мыслимые инстанции, включая коммунальщиков и мэрию, но везде слышал равнодушные короткие гудки.

Странное дело: он замерзал, но его прошиб ледяной пот. Холодные капли отвратительного страха струились по вискам, воздух в квартире казался колючим, а удары сердца — слишком медленными. Может, оно вот-вот остановится от низких температур? Почему, кстати, он до сих пор не удосужился почитать, как именно приходит смерть от холода?

Сергей, укутавшись, продолжал звонить, лихорадочно глотая чай, чтобы согреться. Кипяток ошпаривал небо и язык, обжигал горло, но он этого не замечал. В голове стучала одна мысль: не дать теплу покинуть его молодое, даже немного мускулистое тело.

Полчаса. Плохо он учил в школе физику, иначе знал бы, наверное, сколько осталось ему и трубам. Время плыло мимо всклокоченного сознания, и неизвестно, сколько его утекло, когда Сергей наконец бросил трубку, всё издевавшуюся частыми гудками, и выбежал из квартиры. Подъезд сотрясался от криков соседей, в которых слышалась обнажённая, неприкрытая паника.

— Кто-нибудь знает, что случилось? — крикнул Сергей в воздух, и вырвавшийся изо рта пар медленно растаял в тусклом жёлтом свете грязного плафона.

Перепуганный галдёж с разных этажей дал понять, что соседи так же, как он, не могут никуда дозвониться. Сергей спустился на один лестничный пролёт и увидел молодую женщину, прижавшую к груди большой мохнатый кокон, — он не сразу догадался, что это завёрнутый в шубу маленький ребёнок.

— Всё?.. — Её бледное лицо с покорными глазами было вопрошающе обращено к Сергею, и в этом коротком слове он услышал их общую обречённость — то есть то, что меньше всего хотел слышать.

— Помолчала бы, а? — с непривычной грубостью отрезал он. Женщина с ребёнком не обиделась — она ждала от него ответа с покорностью, от которой замерзала кровь.

Но Сергей ничего не добавил и побежал дальше вниз — чтобы ощутить движение, доказывающее, что ещё не «всё». Его поймал за руку Семён Петрович.

— Серёга, ты же в газете работаешь. Делай давай что-нибудь! — строго велел он, и несколько человек оглянулись на Сергея. Тот, осознав, что в глазах обезумевших соседей может сейчас показаться единственным, кто в состоянии их спасти, но почему-то не хочет, спешно ретировался обратно в квартиру, лихорадочно соображая, что предпринять. Набрал номер — но уже не МЧС, а Макса, что, впрочем, стоило сделать раньше. Если у него есть отопление, надо срочно ехать к нему, и…

Домашний номер Макса не отвечал. Мобильник отозвался сбоем связи — как на Новый год в пять минут после полуночи. Он попытался набрать номера других знакомых, но опять услышал неприятный сигнал перегруженной линии. Леденея всё больше, Сергей метнулся к окну. Он не знал, что хочет увидеть внизу: выстуженный двор был пуст. Но отдавал себе отчёт, что надо справиться с накрывшей его паникой и вернуть способность здраво мыслить, причём желательно как можно скорее. И в это мгновение он ощутил что-то чуждое этому ледяному безумию. Не сразу осознал, что изменилось, замерзающий мозг с трудом ловил импульсы нервных окончаний. Прошло несколько секунд, прежде чем Сергей опустил глаза на свою ладонь, коснувшуюся батареи.

Труба была тёплой. Дали отопление.

Утром Сергей узнал, что в результате небольшой аварии подача теплоснабжения накануне вечером кратковременно прекращалась в двадцати трёх жилых домах города. Его дом был в их числе.

8

В ту ночь, когда Роман видел Аду в последний раз, они вернулись из часовни очень поздно, и шрам у него на запястье болел от её странного ритуала. Мать застала их во дворе и набросилась с руганью. Хотя уже давно всё было решено, и Аду зачислили в художественное училище в другом городе, и он сам собрал чемоданы для поездки на север, даже их последней встрече не дано было завершиться без скандала. Мать накинулась на Аду: «Ведьма! Не смей трогать моего сына!» Та лишь презрительно рассмеялась. Роман не знал, куда деть глаза. В свете фонаря мать заметила кровь, капавшую с его руки на асфальт, закричала и вцепилась Аде в волосы. Следующий миг был ещё более страшен: тонкая фигурка не шелохнулась, но в темноте сверкнул узкий нож. Ада приставила лезвие к груди его матери и тихо сказала: «Убери руки». Роман похолодел и оттащил застывшую вдруг мать от своей Дюймовочки, глаза которой горели, едва не искрили. Ему не раз становилось страшно рядом с Адой, но в тот миг он испугался за мать: что бы ни связывало его с двоюродной сестрой, Роман знал, что не настолько ей дорог, чтобы она не могла навредить его близким. Он никогда не думал об этом всерьёз, но в тот раз, когда нож в худом кулачке блеснул дважды за ночь, Роман испугался Ады, как боятся ведьм и кликуш в деревнях. Наверно, ещё и поэтому он был рад, когда наутро поезд тронулся и он остался один с забинтованной рукой и двумя сумками багажа.

Роман хорошо помнил, как в далёкие, занесённые снегом вечера выходил из квартиры, стараясь не попасться матери и Богу на глаза, и в фиолетовых сумерках шёл в старый, почти заброшенный парк в четверти часа ходьбы от дома. Обычно там гуляли лишь по самому краю, где сохранились покорёженные временем асфальтовые тропинки. Днём на этих дорожках, разбитых и замусоренных, гуляли уставшие молодые женщины — одни ещё меланхолично прохаживались с колясками, другие уже с восторгом следили за первыми шагами своих малышей. Иногда те, не удержавшись на некрепких ножках, шлёпались на асфальт — а в двух шагах от них валялись бутылки и пёстрые грязные обёртки от всего на свете. Почти никто не совался вглубь парка, где не осталось тропинок, по земле тянулись заросли кустарника, а деревья росли плотно друг к другу. Там было темно, как в лесу, и забирались туда разве что парочки в поисках лихой молодой любви да сомнительные пьяные компании.

О том, что лет сорок назад здесь был центральный городской парк, напоминали старые качели среди переплетений шиповника и бузины. Деревянное сиденье давно отвалилось от железных прутьев, на которых держалось, и лежало прямо на земле. Дощечки, из которых оно было сделано, снизу наполовину сгнили; ржавая рама поскрипывала, когда ветер становился слишком сильным. Именно здесь Романа ждала Ада.

Она всегда приходила раньше его. Большинство городских девушек ни за что не ступили бы даже на окраину парка после наступления темноты — но Ада не боялась никого и ничего. Она сидела на качелях, застелив их своей лёгкой курткой, а увидев Романа, продирающегося сквозь деревья, доставала из кармана зажигалку — и миг спустя загоралась белая свечка, которую она приносила с собой. Роман, каждый раз точно знающий, что не должен здесь быть, неловко садился напротив. В отсветах огня её лицо было магически, непристойно красивым.

В те вечера она рассказывала ему истории о своей семье. Немногие увлечены своими пра — и прапрабабками так, как была Ада. Экзотические предания о доме на краю села лились из Ады рекой. Она говорила, что поколения злых и добрых ведьм в её семье чередовались с захватывающим дух постоянством, но кто был в начале, ей неизвестно. Ада верила, что в истоках рода стояла врождённая, а не наученная ведьма, — по её мнению, этим объяснялась непрерывность дара.

«Бабушка моей прабабки была доброй знахаркой, — вспоминала она. — Рассказывали, что она могла остановить кровь даже при самой страшной ране. А если рождался ребёнок с отклонениями — ну, не начинал говорить, плохо ходил, вообще, как сейчас говорят, отставал в развитии, — матери носили их к бабке каждую пятницу на протяжении тринадцати месяцев. И он вырастал здоровым! А уж всякие обычные болезни снимала запросто: пошепчет что-то, травок попить даст — любой грипп как рукой снимало. Особенно у неё выходило детские болезни заговаривать. Тогда малыши умирали очень часто, скарлатина приговором была… А бабка моей прабабки её лечила. Считай, добрым ангелом всего уезда была: к ней даже из дальних сёл детей привозили». Ада говорила, и по её лицу плясали тени — пламя толстой свечи трепетало на ветру.

Конец ознакомительного фрагмента.