Ох уж эти Шелли

Юлия Андреева, 2021

Мэри Шелли, автор знаменитого романа «Франкенштейн», долгое время жила в тени своего мужа, известного английского поэта Перси Биши Шелли. О Мэри говорили прежде всего как о супруге «того самого Шелли», а некоторые даже думали, что автор романа о Франкенштейне – вовсе не она, а Перси. Но шли годы, и ситуация менялась. Поэт Шелли все больше забывался, а слава Мэри росла, и теперь уже о нем говорили как о муже «той самой Мэри Шелли». Жизнь этой писательницы – яркий пример того, как автор одним блестящим произведением способен обессмертить свое имя. Именно Мэри Шелли посвящен новый роман Юлии Андреевой, который также дополнен эссе о жизни и творчестве двух других авторов со схожей судьбой – это Антуан де Сент-Экзюпери и Алан Александр Милн. Каждый из них известен как автор всего одной книги, но эти книги обеспечили своим создателям немеркнущую славу в мировой литературе.

Ох уж эти Шелли

«Мамочке» Франкенштейна посвящается

От автора

Кто сказал, что биография — скучный жанр? Покажите мне этого брюзгу, а потом отойдите и не мешайте. Убеждена, что нет ничего более интересного, чем жизнь человека, тем более, если это жизнь творца, гения, того, кто не просто проводит время в ожидании неизбежного заката, но творит, создает, падает в пропасть и поднимается в небо!.. Какое удовольствие — писать о людях, тонко чувствующих, людях неординарных, противоречивых. И кто, хотелось бы знать, определил, что биографии следует писать по раз и навсегда утвержденным лекалам, от которых мухи дохнут, а молоко скисает?

Сегодня я хотела бы рассказать вам о жизни удивительной женщины и талантливого писателя-фантаста Мэри Шелли, женщине, которая не принимала двойных стандартов, даже если они были ей выгодны, которая была изгнана из дома отцом за то, что оставалась верна идеалам, воспринятым еще в юности. Я буду говорить о женщине, которую называли падшей, в то время, когда она знала только одного мужчину, о женщине-переводчике, редакторе, любящей жене и нежной матери. О женщине, за которой неустанно следила полиция, в каком бы городе она ни находилась, какую бы государственную границу ни пересекала.

Я буду рассматривать жизнь реального человека — Мэри Шелли — через призму полицейского расследования. Ведь мы знаем, что и на нее, и на ее мужа неоднократно заводилось судебные дела, что за супругами была установлена слежка. За что отдельное спасибо тем, кто следил, и, в свою очередь, позволил нам идти по все еще не остывшему следу двухвековой давности!

«Все жанры хороши, кроме скучного», — произнес когда-то Вольтер, пусть же это изречение будет нашей путеводной звездой, которая поможет увидеть Мэри не забронзовевшей статуей, а такой, какой она была: реальной и одновременно совершенно фантастической женщиной, опередившей самое время, в котором ей довелось жить.

Юлия Андреева

Есть радость не склоняться пред судьбой,

Ту радость мы изведали с тобой.

Перси Биши Шелли

Глава 1. Расследование началось

1818 год. Лондон

Суперинтендант лондонской полиции Роберт Вильсон с неудовольствием разглядывал явившихся для очередной начальственной выволочки констеблей. Вопреки ожидаемому, сегодня эти типы хотя бы догадались застегнуть свои тёмно-синие куртки на все пуговицы, и даже попали этими самыми пуговицами в правильные петли, что с похмела, как правило, не удается, так что у Вильсона не было шанса придраться к парням за неряшливость. Да, форма на месте, несмотря на стойкий запах перегара, никто в этот раз не догадался пропить форменные штаны или куртку, чудны дела твои, Господи. Вся экипировка как будто бы на месте и даже местами выглаженная, высокие кожаные воротники — защита от удушения — торчат по установленным правилам, чёрные шляпы с кожаной тульей на головах. Хотя в помещении могли бы и снять, никакого уважения. Впрочем, ладно, какой смысл тратить время и силы на этих болванов, после которых в участке приходится открывать окно?

Что осталось? Проверить наличие трещоток и дубинок, да и разогнать весь этот вонючий сброд по участкам.

— Молодцы.

— Рады стараться.

— Вольно. Разойтись по местам. — Суперинтендант проследил за последней скрывшейся за дверьми синей спиной и, сладко потянувшись, только теперь заметил притулившегося в углу агента Гарри Александра Нокса.

— А, это ты, мой мальчик, что привело тебя на Уайтхолл? — Вильсон прищурился отчего стал похож на здоровенного рыжего кота. Должно быть, для устрашения подчиненных суперинтендант отрастил пышные, торчащие во все стороны рыжие усищи, когда Вильсон ел или разговаривал, мохнатые усы шевелились, так что создавалось впечатление, будто у него под носом не пышные усы, а какое-то животное вроде взъерошенной белки. Да, усищи рыжие, а глазищи зеленые и хитрые. Такому коту на зуб не попадись, вмиг проглотит. То, что он только что отпустил с миром готовых к выволочке констеблей, нисколько не успокоило нервного Нокса. Даже наоборот, после того как Вильсон определил бедолагу в тайную полицию, ни дня у него не проходило без того, чтобы несчастный не подумал, как вернуться к нормальной полицейской рутине. Служить в полиции, конечно, скучно, ходи себе по одному и тому же маршруту да знай по сторонам поглядывай. Зимой, летом, весной или осенью в любую погоду, работа простая, каждый дурак справится. Другое дело — задание, данное Ноксу якшаться с господами литераторами и их жадными издателями. Народишко — нарочно не придумаешь: ушлые, наглые, нахрапистые или, наоборот, не в меру робкие, такие, что готовы в обморок грохнуться от первого грубого слова. А уж чего-чего, а бранных слов он там наслушался, сапожники так не выражаются, как иные господа литераторы. Иному, с позволения сказать, автору, в приличный дом двери не откроют. Что он такого написал? Тьфу — и растереть! А тут такого павлина из себя скорчит, смотреть противно, губку выпятит, брюшко выставит, думает, что, если скорчить из себя этакого Байрона, то за умного как-нибудь сойдет, а копнешь такого поглубже — фетюк и цена ему грош в базарный день. Другой же — человек талантливый, скромный и богобоязненный, является в контору словно за милостыней, корчится, кашляет, в глаза господам издателям заглядывает. Смотреть противно: ну как можно так унижаться, нося под жилетом, аккурат напротив, сердца рукопись, которой цены нет — подлинное сокровище? Этого бедолагу вурдалак-издатель разденет донага, а потом еще и благодарить заставит.

В былые годы еще по молодости Гарри Нокс тоже пытался стишками баловаться, читал, читал, даже от учебы отказался, потому как учеба эта от романов отвлекала, ему же не терпелось узнать, что там дальше произойдет, чем в конце концов дело закончится. Дурак! Сейчас был бы стряпчим, имел бы свою контору. Когда опомнился, сообразил, что потерял, поздно было.

Вот так Гарри Нокс и дошел до полицейской службы, сначала, как все, на улицах патрулировал, где от холода чуть все себе не отморозил, продрог, озяб и прямо во время обхода зашел в кабак, да и принял там малость для согрева. Конечно, во время службы пьянка не допустима, но да он по-другому все равно бы не выдюжил, потому как непривычен весь день по морозу ходить. Вот в том кабаке его и сцапал рыжий суперинтендант, зыркнул на несчастного Нокса своим зеленым кошачьим оком, пронял горе-констебля начальственный взор до самых печенок, так что весь дурной хмель в мгновение ока из головы вышел. Вытянулся по струнке смирно бедолага Гарри Александр Нокс, куда глаза виноватые деть не знает, а суперинтендант только что не мяукает от радости, что подчиненного на горячем споймал, знай, вокруг его незначительной персоны круги нарезает. Глаза сверкают, усищи врастопырку, только хвоста не хватает, но да хвост Нокс себе как раз живо вообразил, да так явственно, что совсем ему от этого плохо стало.

Нокс вытаращился на Вильсона, вздохнуть не смеет, боится, как бы гад сивушные пары не учуял, на месте замер, не дышит, а потом мухи перед глазами замелькали — раз, и темнота, только глаза зеленые кошачьи светятся.

Потом Ноксу сказали, что он в обморок грохнулся, суперинтендант его, полудохлого, собственноручно положил в карету и в участок привез. Самое странное, что в тот день, угощая Нокса горячим травяным взваром с патокой, рассказал ему Вильсон, что де есть при полиции особенная структура «полиция тайная», вроде той, что обычно при королевских дворах держат. И набирает туда Вильсон толковых парней. Нокс ему для этого дела вполне подходит, потому как грамотный и даже в университете какое-то время обучался. Кроме того, — Вильсон прищурился, внимательно вглядываясь в боящегося пошевелиться констебля, — кроме того, ему, суперинтенданту, доложили, что Нокс известный книгочей поэтому и пост он ему подыскал соответствующий — наборщиком в издательство «Лакингтон, Хьюз, Хардинг, Мейвор и Джонс».

Нокс поначалу даже подумал, что, может, оно и неплохо, что работать теперь будет не на лютом ветру, не в снег и дождь, а в чистеньком теплом издательстве и общаться станет с небожителями, издателями да писателями известными. Официально хитрый Вильсон уволил его из полиции, запретив рассказывать о своем задании, и буквально на следующий день Нокс заступил на предложенную ему должность помощника типографского наборщика.

Задание было не бог весть какое сложное, первое и самое главное — внимательно слушать и привечать и, как только кто заведет разговор о лорде Гордоне Байроне, сразу же сие брать на заметочку и, в условленный день явившись в трактир «Корона» или на другую указанную ему явочную квартиру, где будет ждать его суперинтендант, все, что удалось узнать о данном предмете, рассказать. Кроме того, должен был он отслеживать и брать на карандаш любой готовящийся к печати материал, который, с точки зрения Нокса, сможет вызвать нарекание властей, негодование прессы или вообще оскорблять корону, церковь или господ, занимающих серьезные должности на государской службе и пользующихся особенным уважением общества.

Каких только страхов не натерпелся в издательстве «Лакингтон, Хьюз, Хардинг, Мейвор и Джонс» после этого несчастный Нокс, как только его судьба не пытала, сколько раз мечтал он покинуть вверенный ему пост и, пока не поздно, даже бежать из города, но робость мешала ему послать всю эту тайную службу куда подальше.

— Что же ты замолчал? Или специально приперся, чтобы кто-нибудь из пишущей братии случайно заметил тебя близ полицейского управления и сделал соответствующие выводы? Разоблачения всей сети добиваешься, каналья?

— Я… нет, что вы, я верой и правдой. — Нокс сделал над собой усилие и улыбнулся, испуганно таращась на рыжую белку, шевелящуюся под начальственным носом.

— Чего тогда тебе здесь понадобилось? Я, кажется, предупреждал о повышенной секретности, тебе, идиоту, даже жалованье на дом приносят, я сам раз в месяц бегу на свидание с тобой, словно ты не черт знает кто, а Роза Испании, чтобы только никто не заподозрил, на кого ты работаешь, а теперь посреди бела дня — и в главную контору!… Я же говорил, исключительно в случае крайней необходимости…

— Но дело как раз крайней важности, как вы и изволили предупреждать, угроза общественной нравственности, заговор, убийства…

Вильсон заметил, что у Нокса затряслись губы, да и вообще агент производил крайне нездоровое впечатление, того и гляди снова в обморок брякнется.

На самом деле полиция в настоящем ее виде в столице еще только-только сформировалась, народишко, служивший здесь, в основном выходцы из деревень, был непроходимо глуп, констебли хорошо выучили лишь маршруты, которые были обязаны патрулировать, что же до тайной полиции, она находилась, мягко говоря, в зачаточном состоянии. И не последнее место в этом деле занимало плохое финансирование и, следовательно, никуда не годное обучение персонала. А ведь совсем недавно, всего-то три года назад, лондонские преступники на три дня полностью парализовали Вест-Энд, взяв его под свой полный контроль. Мерзавцы грабили, насиловали и убивали зажиточных горожан, сжигали городские дома дворян, в том числе и дома министров.

Три года прошли, как сон пустой, а ведь агенты, внедренные в самые проблемные районы города, уже давно докладывали об участившихся политических митингах в районе Манчестера. Ни сегодня-завтра все повторится. Вот и Нокс, кстати, человек с образованием и вовсе не дурак, принес какую-то весть.

Суперинтендант подозвал дежурного и приказал ему подать чая.

— В издательстве «Лакингтон, Хьюз, Хардинг, Мейвор и Джонс» принят в печать очень странный роман, — нетерпеливо отхлебывая горячий чай, начал осведомитель.

— Тоже мне беда, опять господа литераторы сочинили какие-нибудь фривольные похождения кавалера, — улыбнулся в усы Вильсон. — Ты у нас из семьи уважаемого пастыря и, понятное дело, не одобряешь такие вольности.

— Ах, на похабщину я уже перестал обращать внимание, — махнул рукой Нокс. — Не в том дело. Просто… — Он отставил стакан и затравленно воззрился на суперинтенданта. — Просто директора издательства нет, а роман срочно принят в печать и уже даже набирается… — Он опасливо покосился на занятого какими-то бумагами дежурного. — Без имени автора…

— Анонимно — значит, и в отсутствие директора, — занятно.

— Анонимно — и совершенно вне очереди, — закивал Нокс.

— Так уж и вне очереди? Кто приказал? На каком основании?

— Приказ отдан давно, дело в том… — Нокс снова прихлебнул чаю, издав горлом булькающий звук. — Дело в том, что директор еще года три назад повелел принимать от поэта сэра Перси Биши Шелли все, что тот ни принесет, потому как стихи Шелли…

— Ну да, я знаю. — Вильсон с удовольствием улыбнулся. — Что же, он новый сборник сдал в печать, пьесу, поэму? Что-нибудь политическое, в духе «Королевы Мэб»? Не дай бог! В стихах или прозе? Мне у него особенно нравится:

Уже горит в рассеявшемся дыме

Полоска предзакатного огня,

Ночь заслонила косами своими

Объятые истомой очи дня.

Туда, где скоро в тьму сольются,

Безмолвие и Сумерки крадутся^[1].

— Каково?

— Это «Летний вечер на кладбище» мне тоже нравится, даже очень. Но тут совсем другое дело.

— Так в стихах или прозе?

— В прозе. Но только, сдается мне, это не просто роман. Это… — Нокс замялся, подыскивая слова. — Это как будто бы крик о помощи, как будто автор узнал, что некий преступник совершил что-то страшное против Бога и человеческого общества, невозможное кощунство и теперь то ли просит, чтобы ему помогли это нечто уничтожить, то ли, наоборот, похваляется.

Я в издательстве скоро три года, там многие хорошо знают мистера Перси Шелли, и в описании главного героя с этим Перси много сходного. На меня, понятное дело, там никто внимания не обращает: мол, наборщик — набирай. Поэтому я много всего такого слышу.

— О чем роман? Можешь вкратце рассказать?

— Да так сразу всего и не перескажешь. — Нокс подергал бородавку над верхней губой. — Это история английского капитана Роберта Уолтона, который набирает команду в России, после чего отправляется с экспедицией к полярному кругу и при этом пишет письма своей сестре Маргарет. Так вот, этот капитан находит во льдах чуть живого человека, как оказывается, ученого, спасает его, и тот рассказывает свою историю. И вот тут самое зловещее… — Нокс отставил пустой стакан, на секунду бросив умоляющий взгляд в сторону дежурного и, ничего не добившись, со вздохом продолжил: — Молодой ученый создал в своей лаборатории некое существо. Для этого он, то есть ученый, выкапывал на кладбище мертвецов и затем сшивал отдельные их части. В общем, достаточно мерзкое дело, доложу я вам. — Нокс облизал пересохшие губы, и Вильсон был вынужден попросить принести еще чаю.

— Кража трупов, м-да… господа медикусы и студиозусы совсем обнаглели, ради своих занятий не гнушаются копаться на христианском кладбище и вытаскивать тела усопших из могил. Впрочем, мы же говорим о литературе, возможно, автор лично никогда трупов не крал, а просто слышал об этом.

— Но он описывает это дело достаточно убедительно, как он возится с мерзкой мертвечиной, вдыхая миазмы, как… — Агент извлек из внутреннего кармана тетрадь в кожаном переплете и прочитал: «Как рассказать об ужасных тех ночных бдениях, когда я рылся в могильной плесени или терзал живых тварей ради оживления мертвой материи?»

— Так значит, автор — студент-медик, анатом или цирюльник, купивший патент на врачебную деятельность? Тоже мне большое дело, всем нужно тренироваться. Впрочем, Шелли, насколько мне это известно, не врач.

— Не врач, но его друзья еще по Итону рассказывают, будто бы, приезжая в гости к Шелли во дворец Филд, принадлежащий его деду, эсквайру Биши Шелли, неоднократно посещали его лабораторию, где будущий поэт проводил химические опыты, а также опыты с электричеством, и этой… гальваникой! Сестрам же он рассказывал о том, будто бы изучает работы великих алхимиков и… об этом же говориться в романе: «С того дня естествознание, и особенно химия, в самом широком смысле слова, стало почти моим единственным занятием… Одним из предметов, особенно занимавших меня, было строение человеческого и любого живого организма». Заметили сходство? Но это еще не все. — Нокс невольно перешел на шепот, — у нас в типографии один малый, оказывается, в прошлом служил камердинером у соученика Шелли по Итону, потом его за пьянку выгнали с места, так вот, он говорил, что в этом самом Итоне была одна забавная традиция: если ученик собирался что-то сделать или если его заставали за чем-то и требовали объяснения, он должен был ответить, добавив в конце предложения: «с вашего разрешения», после чего покорно склонить голову. Например, «я отойду, с вашего разрешения», или «я спущусь в столовую, с вашего разрешения».

— Понятно. Что дальше? — нетерпеливо перебил говорившего суперинтендант.

— Так вот, однажды учитель латыни зашел в комнату Шелли и застал его там, колдующего над свечами, зеркалом и произносящим какие-то заклинания. «Чем вы заняты, Шелли?» — очень удивившись, спросил тот. «Вызываю дьявола, с вашего разрешения, сэр», — автоматически ответил Перси.

— Меня не интересует, как развлекался маленький Перси Шелли. — Отсмеявшись, Вильсон вытер рукой выступившие было слезы. — Если дед и отец позволили ему держать в их родовом дворце лабораторию, значит, в ней не было ничего такого, за что их отпрыска могли бы посадить в тюрьму или подвергнуть общественному порицанию. В наше время многие молодые люди увлекаются наукой. Скажите лучше, что опасного вы обнаружили в романе?

— Этот ученый создал человека и вдохнул в него жизнь, как мог бы это сделать только Творец.

— Ага. Церковь, скорее всего, будет против подобных инсинуаций. Впрочем, для протестов необходимо, чтобы хотя бы один ленивый священник прочитал роман. Что еще?

— Даже не знаю, как и сказать. Вот я скопировал, послушайте: «Как описать мои чувства при этом ужасном зрелище, как изобразить несчастного, созданного мною с таким неимоверным трудом? А между тем члены его были соразмерны, и я подобрал для него красивые черты. Красивые — Боже великий! Желтая кожа слишком туго обтягивала его мускулы и жилы; волосы были черные, блестящие и длинные, а зубы белые, как жемчуг; но тем страшнее был их контраст с водянистыми глазами, почти неотличимыми по цвету от глазниц, с сухой кожей и узкой прорезью черного рта». Это я к тому, что у нас есть словесный портрет, м-м-м, подозреваемого. Зачем, вы скоро поймете. Далее ученый заснул в изнеможении и проснулся от того, что монстр нависал над ним, точно скала. В результате он так испугался, что выгнал творение, над которым так долго трудился, из дома, и спустя какое-то время узнал, что кто-то задушил его младшего брата и в убийстве обвинили служанку, хотя Виктор, так зовут ученого, знает, что она не могла этого сделать. Потом становится ясно, что убийца — тот самый искусственный человек, который…

— Стоп! — Суперинтендант поднялся со своего места и подошел к окну, агент застыл на месте, боясь шелохнуться. — Нокс, вы что-нибудь слышали о художественном вымысле? Зачем нам ловить существо, убившее ребенка, если и само существо, и мертвый ребенок — не более чем плод писательского воображения?

— Может, да, но мне кажется… — Желтоватое лицо Нокса напряглось, обычно невыразительные глаза горели неистовым пламенем, на висках вздулись желваки. — Я думаю, господин суперинтендант, что автор пытается рассказать не историю великого ученого Виктора Франкенштейна, посмевшего посягнуть на привилегию Творца, это скорее история отвергнутого и изначально невинного существа, которого его создатель выбросил из дома, словно ненужный хлам, даже не дав парню имени. Во всей книге он даже не пытается как-то назвать свое порождение. Я думаю, это история отвергнутого ребенка, возможно урода, бастарда, и тут мне вспоминается лорд Байрон.

— Что? При чем здесь Байрон?! — Вильсон так поспешно сел, что стул под ним затрещал.

— Когда вы приказали мне устроиться на службу в издательство, вы сказали, что мое особенное внимание должно быть уделено любой заслуживающей доверие информации о лорде Байроне. — Лицо Нокса порозовело от гордости. — Разумеется, сам лорд в издательство не приходил, не того полета птица, да и теперь он проживает в Венеции, но я изучил весь собранный о нем материал и могу сказать, что они с Шелли друзья.

— Ну, удивил! Так это же всем известно, — с облегчением вздохнул Вильсон. — Во напугал!

— А что, если Шелли говорит о внебрачном сыне Байрона? О сыне-уроде, сыне-убийце, которого отец скрывает от общества?

— У Байрона законная дочь Ада трех лет от роду, я лично не видел, но, по слухам, отнюдь не урод и уж совсем не убийца. Есть еще бастардка Элизабет Медора Ли, этой четыре года.

— Зато Байрону тридцать. А значит, он вполне мог заделать бастарда, скажем, в четырнадцать-пятнадцать лет, а может быть, и раньше, и тогда все вполне складывается, мальчик, от которого его отец отказался в младенчестве, воспитанный бог ведает где и кем, может быть, в приюте для сирот, а потом в работном доме, начинает искать своих родителей и убивает невинных людей, как бы мстя им за собственные страдания. Кстати, не так давно в Челси, у меня кузен оттуда, был найден труп задушенного мальчика лет восьми, и тогда обвинили и повесили служанку, у которой нашли медальон убитого. Кузен говорит, тогда многие не верили, что девушка могла совершить убийство, да и вещица была редкая и приметная. Такую не вдруг продашь. Вот я и подумал… ведь Шелли мог слышать эту историю от самого Байрона или от кого-то из его окружения, да хоть от доктора Полидори, лорд недавно выгнал его из дома. А когда человека ни за что ни про что не просто увольняют, а прогоняют с места, он в запальчивости вполне может рассказать что-то такое, что не имел права разглашать. Вы меня понимаете? Но Шелли, он же благородный человек, почти баронет, он не может просто прийти и наябедничать на лучшего друга властям, и при этом, зная, что по земле ходит убийца, ублюдок, которого покрывает семья его знаменитого отца… Шелли человек чести. Его прозвали рыцарем эльфов, а иногда сравнивают с духом воздуха Ариэлем, как бы это сказать, да вот хотя бы:

Будь я листвой, ты шелестел бы мной.

Будь тучей я, ты б нес меня с собою.

Будь я волной, я б рос пред крутизной

Стеною разъяренного прибоя.

О нет, когда б, по-прежнему дитя,

Я уносился в небо голубое

И с тучами гонялся не шутя^[2].

— Черные волосы, говоришь, серые глаза? М-да… у Байрона как раз черные, а глаза, черт его знает, какие у него глаза… — Он задумался. — Вот что, Нокс, соберите мне как можно больше сведений обо всем, что происходит вокруг этого романа, и почему Шелли, если он автор, не желает поставить свое имя на обложке? Вот ведь петрушка какая…

— Так если он хочет таким образом раскрыть правду о бастарде…

— Понятно. — Вильсон закусил губу. — Вы считаете, что Шелли хочет сообщить нам, что людей убивает ублюдок Байрона? Каким способом он убивает?

— В основном душит своими огромными ручищами. На шее жертв остаются два красноватых следа от пальцев. Он вообще обладает нечеловеческой силой и ловкостью.

Глава 2. Мэри

Мэри Шелли вздохнула и отложила очередную книгу, которую она приобрела только вчера. Как же быстро все хорошее заканчивается!

Ее жизнь всегда была тяжелой. Все началось с того, что за право подарить жизнь дочери, ее мама взамен была вынуждена пожертвовать своей, оставив Мэри мучиться от вины за гибель родительницы, с самого раннего возраста считая себя убийцей. Да, убийцей или отвергнутой. Иногда она представляла, что мама оставила ее ради лучшей жизни на небе. Ушла, даже не подумав, как ее крошечная доченька останется одна-одинешенька в большом пугающем мире, а могла, кажется, забрать с собой, и теперь бы они, взявшись за руки, гуляли по просторам прекрасного рая. Тяжело быть брошенной в день своего рождения. Мэри никогда не слышала, как мама разговаривает, как смеется. От матери она унаследовала зеленые выразительные глаза, золотистые волосы и имя. Мать также звалась Мэри. В девичестве — Мэри Уолстонкрафт.

Это была удивительная и совершенно необыкновенная дама. Настоящая леди из будущего — знаменитая писательница, она боролась за права женщин, проповедовала и учила, объясняя таким же, как она, женщинам их право на свободу и счастье. Прогрессивная пресса еще назовет ее одной из самых ярких звезд в плеяде деятелей революционно-демократического движения Англии.

В книжном магазине отца Мэри всегда можно было найти публицистические манифесты Мэри Уолстонкрафт, ее трактаты, путевые очерки. Мэри Уолстонкрафт любила путешествовать и общаться с новыми людьми, заражая их своими идеями. Писательница смело отстаивала идеи Французской революции от нападок реакционеров, пропагандировала принципы гражданственного, просветительского искусства и, разумеется, была горячей поборницей женского равноправия.

Маленькая Мэри много раз читала знаменитую книгу своей матери — «Права женщины» и всегда мечтала стать такой же сильной, свободной, честной и независимой. И писать такие же нужные, умные книги.

Отец маленькой Мэри — философ и журналист Уильям Годвин, также придерживавшегося либеральных, анархистских и атеистических взглядов. Слава его социально-утопического «Исследования о политической справедливости», в котором он призывал человечество ни много ни мало ниспровергнуть тиранию государства, церкви и частной собственности и перестроить жизнь в соответствии с требованиями разума и справедливости, гремела до сих пор. Во всяком случае, водившие детей на воскресные мессы соседи, чурались мистера Годвина и запрещали своим детям якшаться с его семейством, считая их неблагонадежными.

Маленькая Мэри была вынуждена проводить почти все свое время с сестрами Фенни и Клэр. Здесь она тоже была изгоем, но несла свой жребий с гордо поднятой головой. Сначала удивленно спрашивая отца, отчего соседские дети не желают с ней играть и получая на свои конкретные вопросы пространные ответы, она не понимала ни слова, но верила, что такой прекрасный человек, как ее отец, просто не может врать или поддерживать то, что не считает правильным и разумным. Она должна была поверить ему окончательно и бесповоротно, потому что отец всегда стоял за правду, и маленькая Мэри была готова пойти за правду на крест или на костер, лишь бы оправдать доверие этого великого человека, подтвердив право называться его дочерью.

Отец был светом в ее жизни. Если бы в доме произошел пожар и не нужно было спасать людей, а только быстро схватить пару вещей и бежать, она знала, что вынесет из огня: портрет матери и сочинения родителей. О себе она не думала, ей ничего не было нужно лично для себя.

Маленькая Мэри вызвала в памяти старое, заросшее травой кладбище у церкви Святого Панкратия и могильный памятник, на котором было высечено: «Мэри Уолстонкрафт Годвин, автор эссе “Защита прав женщины”: родилась 27 апреля 1759 г., умерла 10 сентября 1797 г.». Тыча в буквы указательным пальцем с искривленным ногтем, отец учил ее читать. Она помнила, как славно пахла в тот день трава, какими яркими были цветы, над головой пели птицы и могильный камень, когда она прикоснулась к нему, оказался шершавым и теплым от солнечного света.

Оставшись с двумя маленькими дочерьми, Уильям Годвин женился во второй раз. Старшая внебрачная дочь Мэри Уолстонкрафт — Фенни — была удочерена Годвином, когда он сочетался браком с мисс Уолстонкрафт. Маленькая Мэри родилась в законном браке.

Оставшись вдовцом, Годвин женился на своей соседке, которую также звали Мэри — миссис Мэри Джейн Виал Клермонт. Этот брак принес ему сына Чарльза и дочь Клэр Клермонт — дети его новой супруги от первого брака. А после у четы родился сын Уильям.

У новой миссис Годвин было столько хлопот с мужем и пятью детьми, что она буквально разрывалась на части. Иногда в доме не было еды, но детям строжайше запрещали даже упоминать о том, что они голодны, или, упаси боже, клянчить пищу. Новая жена отца, как мачеха из старой сказки, то и дело шпыняла дочек мужа, требуя от них помощи по дому. Девочки, которых никто не учил как следует одеваться и вести себя, росли словно полевые лилии, которые не заботятся о своей внешности, но все равно прекрасны.

Миссис Годвин держала книжный магазин, а при нем — издательство и типографию, где пропадала полдня, а потом, вернувшись домой, пыталась хоть как-нибудь наладить быт. Хуже всего ей приходилось с Мэри: зловредная девчонка так и норовила забраться на чердак, а то и на крышу, где целый день читала книги или писала в блокнот стихи и страшные рассказы, которыми ночью пугала младших.

— Почему ты не можешь читать в магазине? Неужели не понимаешь, что, пока никого нет, сюда могут пробраться воры и растащить все новинки? Я же тебе сто раз говорила: в магазине всегда кто-то должен находиться. Если Фенни занята на кухне, а Клэр с самого утра занимается с братом, ты бы могла сидеть в магазине. Ну, что тебе стоит?

Читать в магазине, где в любой момент может зайти покупатель и начать пространные разговоры? Скажите еще — писать… много она поймет из прочитанного, если будет отвлекаться на каждую кумушку, явившуюся за учебником для сынишки. Но что могла понимать в этом мачеха! Книги так не читаются, в хорошую историю нужно погружаться, чтобы она втягивала тебя, чтобы несла по волнам повествования, увлекая настолько, что в результате ты теряешься во времени и пространстве, переставая принадлежать не только себе, но и этому миру.

— О чем ты читала? — спросила вбежавшая в магазин Клэр. — Матушка говорит: опять застала тебя с книгой.

— Вот. — Мэри не без удовольствия продемонстрировала черную обложку, на которой золотыми буквами было выведено: «Амбросио, или Монах», готический роман Мэтью Грегори Льюиса.

— Что может быть интересного в монахе? — Клэр зевнула, забрасывая в рот пригоршню очищенных подсолнечных зерен. — Перескажи вкратце, а то мистер Годвин опять пристанет, что я ничего не читаю, так хотя бы будет чем отбрехаться.

— Кратко, это не то. Тут сама атмосфера, постепенно нарастающее напряжение — Мэри задумалась. Хотела бы я так писать, чтобы мурашки по коже, чтобы человек, читая мою книгу, то и дело оглядываясь, ощущая на затылке чужой взгляд.

— Ну, в двух словах? — Взмолилась Клэр.

— Ладно. В общем, Амбросио был идеальным монахом. Он испанец, а у испанцев, ты знаешь, горячая кровь. Но однажды Амбросио влюбился в своего юного ученика и возжелал его с такой силой, что уже не мог терпеть. Не помогали ни молитвы, ни покаяния, ни вериги.

— Надо было к шлюхам сходить, его бы и отпустило. — Клэр протянула Мэри семечки: — Хочешь?

— В конце концов он сорвал монашескую рясу со своего избранника…

— Ого! А я думала, они там скучно живут! — Клэр отправила в рот еще порцию семечек.

— Под монашеским одеянием таилась прекрасная женщина — Матильда. Когда его страсть была удовлетворена, монах немного успокоился. Но через некоторое время почувствовал пресыщение и переключил внимание на невинную Антонию. Матильда узнала о его новой страсти и помогала своему любимому изнасиловать и убить девушку. — Мэри понизила голос до хриплого шепота. — А потом выяснилось, что Антония была родной сестрой Амбросио, а Матильда — посланец Сатаны, цель которого состояла в искушении благочестивого отшельника и доведении его до грехопадения.

— Ага, значит, изнасилование, инцест да еще и сношение с врагом рода человеческого? — Клэр хихикнула. — Да, я бы такую книгу точно не стала в магазине читать.

— Ну, в общем, ты просила кратенько, больше сократить просто не сумею. В конце книги Амброзио попадает в руки инквизиции и, чтобы спасти себя от смерти, предаёт душу дьяволу.

Прекрасно понимая, что мачеха пытается вытащить их семью из нищеты, Мэри Годвин и не думала делать хоть что-то, чтобы помочь ей в этом нелегком деле, помня, как отец цитировал ей из Писания: «Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их». То, что Годвин был атеистом, не мешало ему подчас восторгаться Евангелием как литературным произведением. В доме действительно то не было хлеба, то кто-то из друзей или последователей отца, заехав пообщаться со знаменитым в прошлом журналистом, приносил к столу вино и головку сыра, окорок или связку колбасок. Каждому по вере его. Мэри откровенно призирала мелочность мачехи, считая ту ограниченной мещанкой, не способной понять действительно возвышенные натуры. Да уж, миссис Годвин № 2 не шла ни в какое сравнение со святым образом миссис Годвин № 1. Мэри казалось, что мачеха порочит светлые имена ее родителей, и только Фенни, несчастный незаконнорожденный ребенок, точно добрая Золушка, делала все, что та только ей поручала. Несмотря на то что Годвин удочерил ее, все в округе знали, что мать прижила девчонку от любовника. Мэри презирала старшую сестру за рабскую покорность, отчего бедняжке жилось еще хуже.

В то время отец был вынужден выпрашивать у правительства всевозможные пособия, и господа-чиновники смотрели на постаревшего и сломленного революционера, заставляя того унижаться еще больше. Не получив пособия по многодетству и крайнему безденежью, Годвин тащился в банк клянчить заем и, получив, шел прямой дорогой в ломбард, дабы выкупить и тут же снова заложить последние ценные вещи.

Когда Мэри вступала в пору девического цветения, ее отец уже не был тем пламенным революционером, который выступал один против всех и нередко одерживал победу. Например, в 1794 году состоялся судебный процесс, подсудимыми на котором были руководители революционно-демократических «Корреспондентских обществ» — Годвин написал памфлет в защиту обвиняемых, который сначала издал огромным тиражом, потом распространил в народе и наконец прочитал перед высоким судом. И что же, впечатление от его речей оказалось таким сильным, что, вопреки изначальным мрачным прогнозам, подсудимых оправдали.

Об этом славном подвиге Мэри слышала множество раз, отец не уставал расписывать ей, как выглядели судейские чиновники, с какими каменными, надменными рожами они начали слушать его и как затем их лица менялись. В тот день он полностью подчинил себе этих людей, завладел их разумом и сердцами. Вот что значит быть истинным литератором, писателем, способным влезть в души людей и сделать их лучше. Да, славные были времена.

Когда Мэри была маленькой в их доме часто собирались литераторы, но потом, постепенно, по мере того как меркла слава Уильяма Годвина, его окружение стало меняться и редеть, последователи и ученики, утомленные пустой болтовней уходили один за другим, дольше всех продержались поэты Вордсворт и Кольридж. Но и те в результате оставили своего старого учителя и теперь открыто порицали то, что еще совсем недавно прославляли.

В результате те, кто еще совсем недавно говорил о Годвине как о современном пророке, отступили от него, а иные перешли в стан врага. Но для Мэри отец все равно оставался рыцарем на белом коне, благородным победителем великанов. Добрый, смелый, удивительно правильный отец не терпел даже самой невинной лжи, требуя, чтобы его дети всегда поступали по совести. Чтобы не шли против своего я, не наступали на горло собственной песне.

Мэри выполнила все в точности, влюбившись в шестнадцатилетнем возрасте в поэта Перси Биши Шелли, когда тот явился с визитом в их скромное жилище в Лондоне. Перси ничего не знал о нынешней жизни некогда славного философа и журналиста Уильяма Годвина, он вырос на его памфлетах и статьях, оттачивая на их примерах свой слог и соизмеряя свое представление о чести и доблести по деяниям некогда великого, а ныне, как он считал, давно почившего борца за справедливость, поэта и журналиста, на могилу которого он собирался возложить букет из живых роз. Каково же было его удивление, когда в один из дней он вдруг узнал, что Уильям Годвин не умер, что он живет в Лондоне, где держит книжный магазин. Шелли даже записали адрес, по которому старика можно найти. В волнении Шелли сразу же сел писать письмо великому человеку, предвкушая радостную встречу.

Получив письмо от пока никому не известного литератора Перси Биши Шелли, отец заметно приободрился, особенно ему понравился следующий пассаж из послания его юного корреспондента: «Имя Годвина всегда возбуждало во мне чувства благоговения и восторга. Я привык видеть в нем светило, яркость которого чрезмерно ослепительна для мрака, его окружающего… Я занес было ваше имя в список великих мертвецов. Я скорбел о том, что вы перестали осенять землю славой вашего бытия. Но это не так; вы еще живы и, я твердо уверен, по-прежнему озабочены благоденствием человечества».

Весьма довольный отец передал тогда Мэри письмо, чтобы она переписала его для памяти в блокнот, и та с восторгом выполнила просьбу, наслаждаясь и великолепным литературным слогом и тем вниманием и почтительностью, с которой поэт (а он присылал в письмах и свои стихи) говорил об ее отце.

Род Шелли был древним и достаточно богатым. Его старшая ветвь, к которой и принадлежал юный Перси, получила от короны баронетаж аж в 1611 году, тогда как младшая достигла того же в 1806-м. Но Годвин все равно потрудился навести справки. И те не могли его не порадовать: Перси Биши Шелли был из тех самых Шелли баронетов из графства Суссекс. Его семья издревле проживала во дворце Филд около Хоршема, где Перси и родился. Мало того, юный поэт являлся первым ребёнком в семье своего отца — Тимоти Шелли, который в свою очередь был старшим сыном эсквайра Тимати Биши Шелли.

Конечно, сейчас баронетский титул у деда Перси, потом по праву перейдет к его отцу, но дальше он непременно достанется Перси. При этом юноше уже исполнилось двадцать один год, следовательно, он совершеннолетний.

У Годвина зачесались руки. Неужели ему наконец повезло, юный мечтатель, считающий его, старого журналиста, чем-то вроде своего духовного учителя, небожителя, перед которым он будет заискивать, ища расположения великого человека? А тут, точно специально, две дочери на выданье — его любимица, умница и красавица Мэри и ее сводная сестра Клэр, обеим по шестнадцать — самое время выйти замуж. Конечно, если смотреть с высоты баронетов, кто такие Годвины — нищета и голодранцы, но Перси совершеннолетний, да еще и восторженный поэт, никуда не денется — влюбится и женится. Да непросто женится, а будет умолять учителя отдать за него одну из девочек. Потому как, если все, что он пишет, правда, ему будет лестно породниться с таким литературным светилом, как Уильям Годвин. Что же до отца и деда, поворчат для порядка, но только законный, освященный Церковью союз не такая вещь, чтобы от него можно было легко откреститься.

Если провернуть эту партейку по-умному, глядишь, и Мэри Годвин, его зеленоглазая Мэри, баронетесса! И обращаться к ней следует как к жене рыцаря — леди. С ума сойти — его Мэри, ну или Клэр — леди, а он, Уильям Годвин, — эсквайр, тесть нового баронета Перси Биши Шелли, и, чем черт не шутит, члена парламента. По происхождению ему там самое место. Вот это взлет!

Но торопиться не следовало. Годвин выяснил, что у Перси четыре сестры и брат. Последнее ему не сильно понравилось, ведь если родители озлобятся на неравный брак сына, они вполне могут лишить того наследства в пользу младшего. Но тут уж придется рискнуть. В настоящее время Перси имел 200 фунтов ежегодной пенсии, которую выплачивал ему дед. Не слишком много для аристократа, привыкшего жить на широкую ногу, но целое состояние для бедного книготорговца.

Завязалась переписка, из которой старый журналист выяснил, что впервые Шелли открыл для себя «Политическую справедливость» Уильяма Годвина, еще будучи студентом Оксфорда. После чего они на пару с другом Шелли Томасом Хоггом написали и издали на собственные деньги брошюру «Необходимость атеизма». Шелли распространил её по всему Оксфорду среди студентов и рассылал по почте всем, чьи адреса только сумел раздобыть. Он желал привлечь внимание к своему творчеству журналистов, прогрессивных писателей и издателей, философов, политических деятелей и просто влиятельных граждан. Брошюра была издана анонимно, но все в Оксфорде прекрасно знали ее авторов. Университетское начальство вызвало Шелли и Хогга на суд, и когда те отказались отвечать на заданные им вопросы, их, недолго думая, отчислили.

Последнее сделало Шелли в его собственных глазах чем-то вроде политического изгоя. Остроту ситуации добавило и то, что расторгалась помолвка Перси с его кузиной — Херриет Гров, которую он любил с самого детства. Вместе с кузеном Томасом Медвиным, кузиной Херриет Гров и старшей сестрой Элизабет Перси сочинил первый черный роман с, как ему тогда казалось, впечатляющим названием «Кошмар». Но издатель, которому рукопись была послана, скаламбурил, что если судить о литературных достоинствах присланного произведения, то лично его оценка прочитанного полностью согласна с названием рукописи. То есть полный, абсолютный кошмар. Но тогда подростки не бросили своей затеи и принялись за второй роман — «Застроцци», который удалось издать в нескольких экземплярах.

Думая о своей дальнейшей жизни вместе с Херриет, Перси прежде всего представлял себе, как они будут писать вместе. Но когда молодой человек после отчисления был вынужден вернуться домой и сообщить о случившемся родственникам, нашла коса на камень, родители девушки были возмущены нападками юного вольнодумца на церковь.

На прямой вопрос, действительно ли Перси отрекся от Бога, он ответил чистосердечным «да», и тут же потрясенные до глубины души родители невесты, да и она сама, ответили решительным «нет».

А чего он хотел? Законного брака с любимой девушкой, освященного святой Церковью, авторитет которой он не признавал? Конечно, со временем он сделался бы мягче и признал необходимость соблюдать законы социального общества, в котором живет, в частности идти к алтарю. Но в тот момент, когда его напрямую спросили, является ли он атеистом, он с мальчишеским максимализмом ответил: «Да. Я атеист». Мог ли он сразу после этого признания пойти на попятную и сообщить, что готов, желает и даже жаждет вступить в законный освященный церковью брак? Это значило бы перечеркнуть все ранее сказанное, доказав тем самым, что сам не знает, чего хочет.

С другой стороны, невозможно было даже подумать о том, что мисс Гров, воспитанная в любви и почитании родителей, ослушается их воли и согласится жить с ним во грехе.

Перси метался из крайности в крайность, не находя разумного выхода из создавшегося положения. Как ладно все выходило на бумаге, в прожектах, и как все эти воздушные замки рушились, столкнувшись с суровой действительностью.

Ситуацию усугубил отец Перси, Тимоти Шелли, взбешенный поведением старшего сына и наследника, отец в качестве наказания запретил Перси появляться дома, высылая ему содержание. Получалось, что, таким образом, Шелли уже три года жил не контролируемый отцом, не общаясь с семьей и, следовательно, запросто мог жениться на одной из дочерей Годвина.

Весной Шелли обещал навестить своего духовного учителя, что и сделал.

Глава 3. Перси

Могилу роет землекоп,

Усердный плотник ладит гроб,

И белый саван шьет швея

Тебе, Британия моя^[3].

Перси Биши Шелли «Мужам Англии»

Перси был божественно красив и так же, как и отец Мэри, отстаивал идеалы свободы, требуя отбросить условности и жить по совести. Мэри слушала, как отец и его гость рассуждают об отсталых церковных традициях, о тех правилах общества, которые уже давно пора упразднить, как поднимают тосты друг за друга.

В душе Мэри всегда была верна идеалам свободы, она и сама давно уже прикидывала, как бы ей тоже отбросить условности света и раскрепоститься согласно учению, которое проповедовал ее папа́. Отец всегда говорил, что она должна слушать свое сердце и делать то, что считает правильным и справедливым, не обращая внимания на то, что скажут окружающие. Она так и сделала — призналась в любви к прекрасному, точно ангел, Шелли. Это произошло над могилой ее матери, следовательно, так или иначе было освящено ее памятью. После чего они сбежали из дома и отправились во Францию, взяв с собой сводную сестру Клэр — ровесницу и лучшую подругу Мэри, мечтающую о сцене и свободе от диктата родителей.

Это время было наполнено страхами и волнениями, безудержным весельем и мыслями о том, что они наконец позволили себе вылететь из родительского гнезда. В утро запланированного побега сестренки встали задолго до рассвета и, стараясь лишний раз не дышать, вышли из дома. Солнце еще не показалась из-за горизонта, а небо сияло нарастающим светом. Девушки шли по Скиннер-стрит (улице Живодеров), неся по узлу своих вещей, книги Мэри, тяжелую пачку девушка перевязала бечёвкой, тетради сложила в удобный сундучок с замком. Еще в одном сундучке лежали их вещи. По сравнению с книгами они были практически невесомы. Мэри слышала, как бывалые грузчики рассказывали, что тяжелее всего переносить свинец. Идя по улице Живодеров и чувствуя, как веревки врезаются в сгибы пальцев, она могла поклясться, что свинец — ничто в сравнении с книгами.

В конце улицы их уже поджидал прекрасный, точно юный Аполлон, Шелли. Его коляска, запряженная четверкой рыжих лошадок, должно быть, уже давно стояла в этом месте, ожидая только их. Потом Мэри откинулась на мягкую спинку сиденья, стараясь вобрать в себя впечатления сегодняшнего утра, дабы сохранить их навечно в своем сердце.

В то время она сочиняла роман «Ненависть» и не могла бросить работу, даже видя перед собой счастливую улыбку возлюбленного и понимая, что уже началось их «свадебное путешествие». Впрочем, кто сказал, что нельзя писать на контрасте?

Они должны были переправиться через Ла-Манш, и Перси уже купил билеты на пакетбот, который в пять часов вечера отходил из Дуврского порта.

Ночью разразилась самая настоящая буря, точно морские боги, русалки и тритоны разгневались на беглецов, желая во что бы то ни стало погубить их. Мэри с трудом переносила качку, и Шелли был вынужден уложить любимую на скамью и сам сел рядом, утешая ее и читая стихи.

Затем предстоял ночлег в Кале. Шелли велел вознице везти их в ближайшую гостиницу, где они смогут переночевать и получить горячую еду. Когда они со своими вещами входили в гостиницу, Мэри переполняли неясные предчувствия и предвкушения их первой с Перси ночи любви, после чего они станут единой плотью, как на алхимических картинках, на которых муж и жена, сливаясь воедино, образуют святую материю королей. В этот момент Мэри вдруг столкнулась нос к носу с разъяренной мачехой. Оказывается, та, заметив их побег, забрала все деньги из дома и ринулась вдогонку, но перегнала несчастных и теперь была готова торжествовать победу.

Целую ночь миссис Годвин пыталась образумить Клэр, умоляя хотя бы ее вернуться домой, пока никто ничего не понял и ее репутация не пострадала, но та была непреклонна.

К слову, 1814 год не самое удачное время для путешествий, особенно по Франции. Всего четыре месяца назад Наполеон подписал акт об отречении, власть была нестабильна, а по дорогам бродили шайки разбойников и дезертиров, которые грабили, насиловали и убивали. А тут молодой человек, такой хрупкий и тоненький, что, надень на него платье, вполне сойдет за девушку, и в компанию к нему две юные девицы.

Миссис Годвин оказалась перед нелегким выбором. Обратиться к властям? Они, разумеется, вернут беглянок домой, но в этом случае огласка будет такой, что небу станет жарко. Но если сказать соседям, что Клэр уехала в Шотландию к родственникам, то, когда эта безмозглая девица поймет, что она не нужна ни Перси, ни Мэри, и вернется, можно сказать, что она гостила у тетки. Понятно, что мать первым делом думала о своей собственной дочке, а потом уже о дочке мужа, да и, по большому счету, Клэр в этой авантюре все равно была третьим лишним.

Теперь репутация обеих девушек была погублена навсегда. После длительных уговоров, взываний к совести и запугиваний миссис Годвин была вынуждена убраться ни с чем.

Знала ли Мэри, что Перси женат? Прекрасно знала. Через пару недель, после того как Перси Шелли в первый раз перешагнул порог дома Уильяма Годвина, его супруга Херриет Шелли (в девичестве Уэстбрук) явилась за своим благоверным в Лондон, точно фурия, ворвавшись в их книжный магазин и бросив взгляд на стоящих рядом девушек, моментально определила свою соперницу.

Эта вульгарная особа сразу не понравилась не ожидавшей подобного подвоха от судьбы Мэри. Она даже подумала, а не процитировать ли нахалке из «Политической справедливости», но опасалась, что вспомнит цитату недостаточно четко и эффект получится смазанным. Когда за Херриет закрылась дверь, Мэри взяла с полки книгу и сразу нашла: «Брак является проявлением дурной стороны закона, ибо пытается увековечить выбор, сделанный в какой-то один момент жизни». Да, жалко, что, увидев перекошенное от злобы лицо Херриет, она так оробела, что не догадалась просто принести книгу и прочитать нахалке из нее.

Позже она узнала, что, расставшись с нареченной и нежно любимой невестой, Перси предсказуемо пустился во все тяжкие, в частности влюбился в дочь трактирщика, носящую то же имя, что и его утраченная навсегда любовь, и к тому же внешне немного напоминающую ее. Он даже называл ее Херриет № 2.

Красавец Перси — аристократ, принц из сказки, моментально покорил сердце своей избранницы. Так что нетрудно было бы предположить, что очень скоро простушка сдалась перед его напором. Шелли действительно выкрал девушку из родительского дома. Весьма распространенный сюжет любовного романа. Но на самом деле все происходило не столь стремительно. Знакомство было долгим, Херриет училась вместе с сестрами Перси в женской школе, и поначалу Перси ее не замечал.

Данный пансион отличался весьма строгими нравами: за любую самую незначительную повинность на шею девушки надевали специальный жесткий воротник, который был и болезненным наказанием, и позором, так как учащаяся продолжала ходить на занятия, гуляла и даже спала в этой колодке для шеи. Подобная жестокость не могла не взволновать юного романтика. Херриет, которая не получила такого домашнего образования, каким могли похвастаться мисс Гров или сестра Перси, Элизабет, часто подвергалась этому наказанию, а Шелли был склонен сочувствовать всем несчастным, всегда вставая на сторону угнетенного и обиженного.

Перси стал писать к ней, отсылая письма по знакомому адресу в школу, это были самые обычные письма, какие молодой человек может писать девушке: немного о погоде, о прочитанных книгах, несколько слов об общих знакомых, стихотворение в подарок.

Но, заметив у Херриет письма, подписанные Перси Биши Шелли (автором брошюры «О необходимости атеизма»), соученицы стали обзывать ее распутницей и греховодницей. Почему? Но ведь все понимали, что она связалась с безбожником, стало быть, с человеком, который не скрепит их союз законным браком. А какие еще могут быть отношения между юношей и девушкой, не являющимися родственниками? Либо брак, либо блуд. Херриет писала из школьных застенков, точно бесправная узница, вынужденная влачить свое существование в слезах и цепях, она молила его, рыцаря света, открыть двери ее темницы. Перси всегда был на стороне преследуемых и угнетаемых, он был готов пожертвовать всем и даже собственной жизнью, лишь бы вызволить Херриет из ее тюрьмы. Что значит недолгая прогулка к алтарю рядом с обещанием отдать свою жизнь? Ничто. Добавим к этому, что невеста Шелли, Херриет № 1, после разрыва с ним успела выйти замуж, после чего Перси признал, что его жизнь закончилась и он никогда больше не будет счастлив, а следовательно, может пожертвовать своими принципами ради счастья другого человека, поэтому он похитил Херриет № 2, они повенчались и сразу же устремились сначала в Эдинбург, к оксфордскому другу Перси, Томасу Хоппу, и затем уже втроем в Ирландию, где Шелли издал и затем распространял свою новую политическую брошюру, на этот раз о даровании равноправия католикам.

Любовь к дочери трактирщика ярко вспыхнула и скоро погасла, об этом Перси честно поведал Мэри. Ошибка стоила ему ненавистных брачных оков, которые он теперь был принужден влачить, пока смерть не соизволит разлучить мужа и жену, открыв для одного из них милостивые объятия.

На самом деле теперь он и сам не мог достаточно разумно объяснить порыв, толкнувший его к столь опрометчивому шагу. Может быть, решил, что душа настоящей Херриет — прекрасной возлюбленной из страны поэтических грез — рано или поздно возродится в теле его новой супруги. Или просто надеялся обучить дочь трактирщика той же плавной походке, покорному наклону головы, песням, которые пела для него неподражаемая Херриет. Но, что бы он ни делал, жена его упорно не желала меняться, она не сделала ни одного шага для сближения со своим странным мужем, по доброй воле не прочла ни одной из принесенных им книг, не написала ни одного стихотворения.

Мэри сразу заметила, что у Перси с Херриет нет ничего общего. И если, разговаривая с Мэри, он мог начать цитату, а она ее заканчивала, то Херриет, как девочка из богатой семьи, хоть и училась в одном пансионе с сестрами Перси, но читала исключительно по настоятельной просьбе мужа. Мэри же читала запоем, зачастую забывая поесть или проводя за книгой всю ночь, и утром ходила, шатаясь и не понимая, что с ней происходит.

Но главная проблема была отнюдь не в фатальном несходстве характеров юных мужа и жены, оказавшись в бегах, они столкнулись с проблемами, о которых прежде ничего не знали. Оба из богатых семейств, никогда себе ни в чем не отказывали, а тут молодые оказались вообще без помощи. Деньги таяли, Херриет вообще не умела вести хозяйство, ее не учили готовить, убирать в доме, выбирать продукты на базаре… Перси никогда прежде даже не пытался зарабатывать деньги. Все трудности, которые он знал в жизни, встретили его в школе Итон, в которой мальчиков часто брали в походы, заставляя их самостоятельно таскать рюкзаки, бегать по пересеченной местности, ставить палатки, разводить костры или идти на лодке, гребя против течения. Впрочем, все это «спартанство», весь этот строгий аскетизм, ни в коем случае не отменяли четырехразового питания с непременным пудингом, кружкой пива или бокалом хорошего вина, мягкой удобной постели с балдахином, а также оравы слуг, которые убирали в комнатах и палатках, чистили одежду и обувь, усталых путешественников, приносили еду или бегали по многочисленным поручениям учащихся.

Шелли много читал и писал, издавал свои брошюры за собственный счет, но вот как можно прокормиться, публикуя стихи? Это ему еще только предстояло узнать.

От этого брака у Шелли осталась дочь Ианти, названная так в честь героини его первой напечатанной поэмы «Королева Мэб»^[4], но Шелли редко виделся с ребенком, ограничиваясь отправкой Херриет денег на ее воспитание и оплачивая счета своей супруги.

Все это Перси честно и без утайки сообщил семейству Годвина: «Ей не надо от меня ничего, кроме денег. Я сделаю распоряжение, чтобы большая часть моего годового содержания поступала ей». После чего, томно глянув в сторону, как обычно, сидящей в комнате с книгой в руках Мэри, Перси произнес: «Все, кто знает меня, должны понимать, что спутницей моей жизни станет та, кто умеет чувствовать поэзию и разбираться в философии. Херриет — породистое животное, но она ни на что подобное не способна».

Уильям Годвин с трудом подавил в себе жгучее разочарование, опечаленной казалась и его супруга, которая еще с утра посчитала, во сколько обойдется библиотека поэтов «Озерной школы», которую и собиралась предложить профинансировать их юному гостю и, возможно, будущему родственнику.

Мэри все поняла и сделала соответствующие выводы: ничего не поделаешь, Шелли женат — это факт, с которым придется мириться. Но и ее любовь к нему — факт неменьший. О браке отец всегда говорил, что тот существует, пока жива любовь, но, когда любовь умирает, брак превращается в каторгу, а такой брак «самый худший из видов собственности». Несомненно, Мэри была достойной ученицей своего отца и знала его работы чуть ли не наизусть. Именно к ним она и обратилась, пытаясь осмыслить возникшую проблему.

Что же остается? Перси все равно не живет с Херриет, следовательно, их брак, в котором больше нет любви, закончился. О нем невозможно говорить как о браке реальном, пусть даже он остается таковым на бумаге. У жены Перси нет повода обидеться на Мэри, так как Перси она потеряла еще задолго до того, как тот узнал, что у Уильяма Годвина есть дочь. Что же до денег семейства Шелли, до их титула и общественного положения, они ей не нужны. Все это она честно изложила отцу, и когда тот не желая вступать в дискуссию, которую бы проиграл, попросил ее ради их хороших отношений перестать общаться с Шелли, не писать ему и не отвечать на письма, Мэри была вынуждена дать ему в том торжественное обещание.

Она действительно сделала все, что только зависело от нее, не писала и не читала его писем, хотя больше всего на свете ей хотелось это сделать, почти не выходила из дома, дабы не встретиться с ним даже случайно. Она страдала, но это страдание немного сглаживалось от мысли, что она приносит в жертву любовь к Перси ради любви и уважения своего отца. Так бы поступили героини ее любимых романов, так поступала и она сама.

Мэри лежала в постели и читала при свече, на ратуше часы пробили полночь, когда послышались шаги за окном, громкий стук, голоса и наконец дверь с грохотом распахнулась. Накинув на плечи шаль, она выбежала из своей комнаты и застала отца и мачеху уже в дверях, оказалось, Шелли отравился, но еще жив и требует к себе мистера Годвина, дабы проститься с ним.

После того как Мэри увидела своего возлюбленного на смертном одре, слабым после выпитого опия и промывания желудка, не способным руки поднять, но прощающим и благословляющим ее, она уже не могла сдерживать своих порывов. Переписка и встречи возобновились с новой силой, и 28 июля 1814 года она позволила Перси похитить ее из родительского дома и после ни разу не пожалела о соделанном.

А потом действительно была их первая ночь, и дальше они путешествовали из одной деревни в другую, наслаждаясь прекрасными видами природы и друг другом. Денег было, что называется, в обрез, но сестры давно уже привыкли не обращать внимания на такие мелочи: хлеб, сыр, вино, лесные ягоды — что может быть прекраснее? Перси давно отказался от мяса, так как считал, что человек изначально создан вегетарианцем, его ногти и зубы не предназначены для того, чтобы разделывать и есть сырое мясо, следовательно, мясо ему вредно. В доме Годвина мясо было редкостью, поэтому Мэри и Клэр поддержали Перси, согласившись довольствоваться плодами, злаками, молоком и сыром.

Как же хорошо бывает бродить по полям и лесам, подставляя лицо ласковому теплому ветерку, вдыхая дивные запахи трав и слушая пение птиц. Приятно бывает просто прилечь в теньке, устроившись на мягчайших мхах точно на роскошной перине. Лето — благословенное время, когда не нужно кутаться в теплые одежды, повязывать шею шарфом, носить тяжелую неудобную обувь. Проходя мимо пестрого коровьего стада, можно остановить пастуха, и за пару монет он даст путникам по кружке ароматного парного молока — дивное лакомство!

В таких местах хочется читать простые и светлые стихи Роберта Бернса, вот, например, как раз в тему:

Так хорошо идти-брести

По скошенному лугу

И встретить месяц на пути,

Тесней прильнув друг к другу,

Как дождь весной — листве лесной,

Как осень — урожаю,

Так мне нужна лишь ты одна,

Подруга дорогая!

Второго августа они наконец добрались до Парижа — города влюбленных и поэтов. В совместном дневнике, который Перси и Мэри вели ежедневно, Шелли написал: «Сегодня мы с Мэри перебирали сундучок с ее бумагами. Там хранятся ее сочинения, письма отца, друзей и мои письма. Вечером пошли гулять в Тюильри… Вернулись поздно и не могли заснуть от ощущения счастья».

О Париж! Сколько раз Мэри представляла, как однажды окажется там и будет бродить по его узким улочкам и площадям, останавливаясь в крошечных кафе или покупая на улице горячие, буквально только из огня, каштаны. Много раз она думала, что, возможно, со временем сможет устроиться гувернанткой или компаньонкой, дабы выбраться из родительского дома и наконец повидать мир.

И вот мечта сбылась, да не как-нибудь, а рядом с любимым человеком и сестрой, с которой с самого раннего детства привыкла делиться самыми сокровенными мыслями. Они сидят в самом настоящем парижском кафе, точнее, на улице у кафе, но это еще веселее, потому как можно разглядывать прохожих. В Париже странное правило: одна и та же чашка кофе стоит по-разному, в зависимости от того, где ты предпочтешь ее выпить. Стоя перед барной стойкой — одна цена, за столом в кафе — другая, на улице — третья. Если бы шел дождь или было холодно, наверное, она и сама предпочла бы заплатить пару лишних монет, лишь бы выпить свой кофе под крышей, но летом сам Бог велел пить кофе на улице.

Расторопный слуга с завитыми, точно у мамзель, волосами тут же поставил перед ними медную посудину с ароматным дымящимся напитком, три чашечки с наперсток, тарелку с какими-то белыми хлебцами. А также по стакану воды. Заплативший только за кофе Перси удивленно осведомился о дополнительных угощениях и узнал, что все это прилагается к кофе. Меж тем на специальной черной доске, установленной справа от прилавка, ни о чем таком не было сказано. Приятный сюрприз. Булочка оказалась такой свежей, что Клэр моментально проглотила угощения, а Мэри, которая поначалу подумала, что к кофе лучше бы пошло печенье, была вынуждена признать, что может хоть каждый день есть такие хлебцы и они ей не наскучат.

Во время этого путешествия, которые влюбленные называли свадебным, Шелли научил Мэри и Клэр мастерить бумажные кораблики, которые они потом торжественно спускали на воду в одном из красивейших парков Женевы, городе, где беглецы прожили пару недель.

Когда садилось солнце, они втроем штудировали книги, взятые с собой Шелли, или зачитывали друг другу фрагменты сочиненного за день. Кстати, Перси считал, что у Мэри особенно хорошо выходит все мрачное, страшное и трагическое. Она и сама выглядела, точно героиня какого-то модного готического романа: хрупкая, золотоволосая с белым нежным личиком и огромными зелеными глазами — образ идеальной жертвы. Мэри мало смеялась, и окружающие чаще видели ее склоненной над очередной книгой, нежели играющей с подружками или танцующей. Она не обращала внимания на то, в чем ходит, а если ее начинали стыдить, отвечала словами Иоанна Златоуста: «И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них».

В пылу великодушия и христианской любви ко всем и вся Мэри и Перси не могли не вспомнить об оставленной в Англии Хэрриет и написали ей, предлагая присоединиться к их дружной компании. Шелли просил законную жену поселиться вместе с ним, с Мэри и с Клэр на правах нежной сестры и доброго друга, как вариант, где-нибудь в живописном уголке полюбившейся им Швейцарии. Желая помочь бедняжке принять решение, Мэри выписывала фрагменты из книг «Права женщины» и «Политическая справедливость» и вложила листки в конверт Перси. И что же? Неразумное создание продолжало плеваться ядом и злобиться.

Глава 4. Переоценка ценностей

Любовь Перси и дружба Клэр, новые впечатления и взаимные восторги. Через пару месяцев безмятежного счастья компания вернулись в Лондон, причем Мэри предвкушала встречу с отцом, что-то он скажет своей любимой дочери, которая, не побоявшись общественного мнения, в точности выполнила все его заветы? Готовясь к радостной встрече, Мэри специально переписала некоторые особенно выразительные постулаты из «Политической справедливости», которые заучивала, восторгаясь гением своего родителя, его верности идеалам добра и свободы.

Уильям Годвин не пустил их на порог дома, велев Фенни вынести вещи Мэри и Клэр. Удар был настолько неожиданным, что, не окажись рядом Перси, ее сердце разорвалось бы на куски. Обожая отца, считая его своим духовным наставником, Мэри не могла постичь, что же произошло, она была умной девушкой, много читала, выписывая особенно понравившиеся места из произведений философов и поэтов, и вот теперь, сидя в дрянной гостинице с подавленными не меньше нее Перси и Клэр, она пыталась собрать по крупицам свой разрушенный мир и осознать, что же она не так сделала. Чем оскорбила отца и память незабвенной матери?

Она не могла поверить, что ее отец, всю жизнь ратующий за свободную любовь, вдруг разгневался из-за того, что она связалась с женатым мужчиной, который по определению не мог жениться на ней, вернув ей тем самым честь и доброе имя. Да, Херриет Шелли была молодой и вполне здоровой. Мэри не желала ей зла и не собиралась ждать, когда та преставится, чтобы выйти наконец замуж за Перси. Три года назад Перси бежал с Херриет из дома, и какое-то время они были счастливы. Но, когда Перси приехал в Лондон повидаться с Годвином, между мужем и женой уже не было огня, их любовь умерла, превратившись в привычку, а Мэри считала постыдным жить с человеком, к которому ничего не чувствуешь. Так учил ее отец, он много раз повторял, что церковные понятия устарели и обветшали и что, если женщина ничего не чувствует к своему мужу или если муж разлюбил жену, дальнейшее их пребывание под одной крышей приводит к ненависти и взаимным попрекам. Опять же с Пэрси у Мэри было много общего, они могли часами разговаривать о поэзии и литературе, чего он не мог делать с ограниченной, малообразованной Херриет.

Упорно думая об отце и о его реакции, Мэри не отдавала себе отчета, что Уильям Годвин давно и непоправимо изменился, утратив прежний блеск и апломб. Что движение «Корреспондентских обществ» давно уже было разгромлено и, пока она изучала философские трактаты или переписывала стихи в блокнот, силы тьмы одержали решительную победу.

Теперь пламенный революционер с Живодерной улицы был вынужден довольствоваться литературной подёнщиной. Он уже давно ничего не подписывал своим некогда громким и славным именем, а под различными псевдонимами сочинял школьные пособия и книги для детского чтения, занимался составлением сборников. Словом, был защитник «Политической справедливости», да весь вышел. Счастье, что хозяйкой издательства числилась его новая жена. Он же был принужден сидеть тише мыши, не смея лишний раз носа высунуть, так как любое упоминание о журналисте Уильяме Годвине повлекло бы за собой немедленное закрытие издательской фирмы, а с чего тогда жить?

Недалеко от дома находилась лондонская живодерня, и летом, когда ветер дул со стороны скотобойни, от запаха крови и разложения было не продохнуть. Пока Мэри жила в доме отца, она как-то приспосабливалась к неприятным запахам, но после того, как однажды вдохнула воздух свободы, о, она ощутила разницу! Вот если бы отец мог бросить это место и переселиться на природу, насколько бы очистились его мысли, как бы он задышал полной грудью и тогда, может быть, снова начал писать. Но отец отверг в гневе свою, как ему казалось, «падшую», а на самом деле лишившую его последней надежды дочь, предпочитая и дальше заниматься нелюбимой работой и вдыхая миазмы разлагающейся плоти.

Такая бурная реакция со стороны отца была связана не только с непослушанием дочери, утратившей девичью честь. После их опрометчивого поступка мистер Годвин просто уже не мог принять падшую дочь обратно и при этом надеяться и впредь получать пособия от государства и церкви.

Изначально он питал надежды относительно юного Перси Биши Шелли, который смотрел ему в рот и открыто называл учителем. Ведь кто такой Шелли? Наследник баронетского титула и крупного состояния, когда он получит все это, неизвестно, но рано или поздно получит. Баронет имеет все шансы со временем сделаться весьма влиятельной фигурой в политических кругах. Следовательно, сохрани они добрые отношения учителя и ученика или, еще лучше, отца и сына, поднявшись на гору, Шелли втащил бы за собой и старика Годвина. То есть, мечтая заполучить Шелли в зятья, старый Годвин грезил не новым домом и приличным доходом, он спал и видел, как снова окажется в гуще политической борьбы, как расправит плечи и…

Конечно, все портили политические взгляды неофита. Его отнюдь не бездарная брошюра «Необходимость атеизма» настолько не понравилась руководству Оксфордского университета, что юноша был исключен. Не помогло даже высокое положение, которое занимала его семья. Не помогли обычные отсылки к юношескому максимализму и просьбы простить неразумное чадо.

Потом следующий, не менее глупый шаг — Шелли женился на дочке трактирщика Херриет Вестбрук. Чего ради было жениться, когда дуреха явно сама вешалась на шею красавчику Шелли? Такая была бы счастлива, одари ее Перси ночью любви, в дальнейшем хорошие воспоминания помогли бы ей скрасить тяжесть предстоящей жизни. Но юный глупец решил поступить благородно. Молодая дурь и неоправданное донкихотство. Рыцарь на белом коне пожелал спасти прекрасную Херриет от деспотичного папеньки. В результате родители Шелли не только указали молодоженам на дверь, но и, назначив денежное содержание, предложили заранее отказаться от баронства в пользу младшего брата.

Хорошо еще, что в те дни, когда юный романтик вел переписку и затем навещал Годвина в его берлоге, хитрый пройдоха сумел-таки уговорить благородного дурака подписать некоторое количество векселей под ростовщические проценты. Деньги были срочно нужны для издательства. Отдавать долги предполагалось после того, как Шелли получит наследство от деда или отца. Так что Годвин рекомендовал ему пока что не думать о вдруг открывшейся перед юным мечтателем финансовой пропасти.

Когда же Шелли в порыве истинной любви, не требующей соблюдения условностей, все, как говорил и писал учитель, забрал из дома дочь Годвина — Мэри — и падчерицу Клэр, соседи, помятуя о пирушках, устраиваемых на Живодерной улице юным аристократом, пришли к заключению, что Годвин, на котором клейма некуда ставить, выгодно продал заезжему баронету двух бесполезных в хозяйстве девок.

Слух распространился так быстро, что бывший журналист не скоро сумел сообразить, что делать. Если бы он принял в своем доме потерявшую девичью честь Мэри и, возможно, такую же Клэр и продолжал общаться с Шелли, как будто бы все так и должно быть, соседи забросали бы их семью камнями, ну или, по крайней мере, больше Годвин уже не мог бы рассчитывать на пособия и дотации. Короче, хотел поживиться за чужой счет и в одночасье лишился двух дочерей и видов на богатенького почитателя.

Шелли тоже был подавлен подобным поведением «небожителя». Как можно проповедовать одни истины, а жить по другим? Нет, здесь определенно что-то не так, он в чем-то не разобрался, чего-то не понял. Ослепленный святой верой в людей, Перси не мог свыкнуться с мыслью, что великого Годвина больше нет и все это время он общался не с великим человеком, а с его тенью, с кривым отражением в не менее кривом зеркале окружающей действительности.

Потом, немного придя в себя и обдумав ситуацию, в которой они оказались, Мэри предложила Перси переписывать его произведения, у нее был хороший, понятный почерк. Совместная работа сблизила их еще больше, и теперь Мэри мечтала только о том, чтобы всегда соответствовать его идеалу «истинной любви», которой Перси преданно служил.

Наследник баронетского титула и его возлюбленная с сестрой ютились в плохих меблированных комнатах, не зная заранее, удастся ли заплатить за следующую неделю и будет ли при этом что положить в тарелку. Шелли не каждый день мог ночевать дома, так как опасался, что там его арестуют и посадят в долговую яму. Теперь все силы у него отбирало общение с требующими погасить долги заимодавцами. Он наделал долгов ради великого учителя Годвина, которого молодой мечтатель все еще не смел обвинить в мошенничестве и обмане. К этим долгам регулярно добавлялись счета от любящей роскошества Херриет. Вся эта свистопляска мешала влюбленным подолгу находиться подле друг друга, и зачастую Мэри узнавала о своем возлюбленном только из записок, которые тот присылал ей с уличными мальчишками. Например, таких: «Прощай, любимая… тысяча сладчайших поцелуев живет в моей памяти. Если ты расположена заняться латынью, почитай “Парадоксы” Цицерона».

Время от времени Шелли наведывался сам, принося с собой связки новых книг. Латинский Мэри знала на уровне молитв, которые заставляла зубрить мачеха, теперь же она с радостью взялась за этот язык и, освоив его настолько, что могла читать сложные тексты, взялась за греческий, а потом за итальянский.

В ее дневнике рядом с мыслями и повседневными делами всегда можно было найти название книги, которую она в данный момент читает.

Теперь ей приходилось одной коротать дни и даже ночи. Мэри забеременела еще во время их «свадебного путешествия». С огромным животом она лежала в их с Перси спальне с книгой в руке, осматривающий ее врач запретил половые сношения, так как это могло навредить ребенку, на этом основании Перси теперь по нескольку дней не являлся домой, а когда все же осчастливливал ее своим появлением, от него неизменно несло вином и женскими духами.

В самый первый раз учуяв волнующий аромат, исходящий от сорочки Перси, она спросила, и тот честно ответил, что проводил время в компании друзей и шлюх. А что ему оставалось делать, когда он, молодой, здоровый мужчина, не может иметь альковных отношений со своей возлюбленной! Зато, когда появится ребенок и все страхи останутся позади, они наверстают упущенное.

А потом Шелли снова уходил, и она неделями не слышала о нем ничего, или он присылал записки, дабы успокоить Мэри, внушив ей мысль, что он жив и с ним все в порядке.

Должно быть, из-за плохого ухода и постоянной нервотрепки Мэри родила недоношенную дочь, которая вскоре умерла.

«Нашла мою малютку мертвой. Злополучный день. Вечером читала “Падение иезуитов”», — записала она в дневнике 6 марта 1815 года. А через три дня в дневнике появляется следующая запись: «Все думаю о моей малютке — как действительно тяжело матери терять ребенка… Читала Фонтенеля “О множественности миров”». 19 марта: «Видела во сне, что моя крошка опять жива; что она только похолодела, а мы оттерли ее у огня — и она ожила. Проснулась — а малютки нет. Весь день думаю о маленькой. Расстроена. Шелли очень не здоров. Читаю Гиббона».

Глава 5. Кто написал «Франкенштейна»?

К своему очередному визиту в явочную квартиру тайный агент полиции Гарри Нокс приготовил сногсшибательную новость об авторе «Франкенштейна»: им вполне могла оказаться жена Перси Биши Шелли Мэри. Дотошный Нокс имел доказательства последнего, но убедить эти доводы могли только человека, хорошо разбирающегося в мире литераторов и литературе вообще, подействуют ли они на суперинтенданта Вильсона, Нокс не ведал. В поисках материальных подтверждений своей версии он дождался, когда Перси Шелли зайдет в кабинет директора издательства, и тихо умыкнул по забывчивости оставленную поэтом на столе в конторе записную книжку. На счастье агента, выяснилось, что данной тетрадкой муж и жена пользуются по очереди. Почерк Мэри он знал, так как она чаще, чем сестра Клэр, переписывала набело стихи Перси для печати и несколько раз являлась в издательство, когда наборщик не мог разобрать поправок, присланных автором. Однажды доставивший рукопись мальчишка по дороге свалился в лужу, так что чернила растеклись. Изуродованные, почти нечитаемые листки были разложены по всей редакции на просушку, но от этого написанное на них не сделалось более различимым. Что делать? Тут же послали за Шелли, Нокс ожидал увидеть поэта, которого он немного знал, но на пороге стояла хрупкая девушка в зеленой шляпке с клетчатым платком, завязанным крестом на груди. Нокс поднялся из-за наборной кассы, как раз в тот момент, когда помощник заполнял ячейку с большими «М», которая отчего-то оказалась полупуста. Поздоровавшись с гостьей и назвав свое имя, Нокс пригласил ее пройти. На столе лежали выложенные для просушки листы рукописи. Оглядев их и глубоко вздохнув, Мэри взяла первый и начала диктовать. Это было удивительно, Нокс только и успевал доставать из ячеек нужные буквы. Уже тогда агент был поражен хрупкостью фигурки Мэри Шелли, нежностью печального личика и тем напором, тем азартом, с которым она принялась за работу, не только разъясняя, что означали те или иные каракули, выведенные пьяной рукой ее возлюбленного, но вспоминая или догадываясь, что должно было скрываться за кляксами и водными размывами. Все это говорило о детальном знании творчества Шелли и глубоком понимании его творческого метода. Удивительная, фантастическая женщина.

И вот теперь Нокс держал в своих руках свидетельство мыслей Мэри Шелли. Страница, которая открылась как бы сама собой, содержала начало новой повести Мэри «Матильда» и тут же, буквально бок о бок с ним, рукой Перси была начата «Ода к Неаполю», дальше черновые фрагменты «Защиты поэзии» и «Освобожденного Прометея». Перечитав все записи до последней, которые содержали пометки обеих супругов, когда те читали и редактировали друг друга, Нокс уразумел, что известный поэт Шелли на полном серьезе предлагал своей юной супруге самой разрабатывать темы «Ченчи» и «Карла I», так как считал, что ей лучше, чем ему, дается трагедия. И только когда она отказалась, взялся за них сам.

Непостижимо, обычно литературно одаренные женщины берут сюжеты из своего круга, из того, что они видят каждый день, или черпают из прочитанных ими ранее книг. Но Мэри Шелли была особенной женщиной, она критиковала своего мужа, указывала ему на ошибки и предлагая замены неудачных слов и оборотов. Описывая картины природы от лица Виктора Франкенштейна, она явно взяла за образец их с Перси свадебное путешествие, когда они то и дело переезжали с места на место, дни напролет бродя по горам и долам. Кстати, своего героя она поселила в Женеве, где они с Перси задержались на несколько недель и Мэри могла без спешки изучить обстановку. Она вспоминала запахи улицы Живодеров, когда описывала лабораторию ученого, где он трудился над разлагающимися останками. Да, она прекрасно знала, как это все должно было смердеть, и могла по собственному желанию воссоздать в памяти запах во время написания этих сцен.

— Я уже разобрался. Автор «Франкенштейна» Перси Шелли, — устало отмахнулся суперинтендант Вильсон. — Судите сами. Предисловие Перси Биши Шелли — это раз, и в десятой главе цитируется раннее стихотворение Шелли «Изменчивость» — это два. Что это, если не авторская подпись?

— Я бы сказал, что это цитата. — Нокс неуверенно развел руками. — Я больше готов поверить, что писала женщина уже потому, что, когда, чудовище потребовало, чтобы Виктор создал для него подругу, тот уезжает черт знает куда, колесит из города в город и затем в течение нескольких месяцев мастерит нового человека вдали от цивилизованного общества. Уверен, что автор-мужчина решил бы, что, если Франкенштейн один раз уже слепил гомункула из мертвой плоти, что ему стоит воспользоваться готовыми чертежами и сотворить другого? Но женщина, которая много месяцев вынашивает ребенка, не может свыкнуться с мыслью, что подобное возможно впопыхах.

— М-да… — только и мог ответить Вильсон.

— По их записям я понял, что Мэри не только очень хороший писатель, она обладает критическим умом и чутьем, во всяком случае, Перси показывает ей свои свежие вещи, и нередко она жестоко критикует и редактирует его.

— Критикует самого Перси Биши Шелли?! — не поверил суперинтендант. — Каково! Представляю, если бы моя жена начала критиковать мою полицейскую работу. Не дай бог, ведь вслед за Женевьевой это бы начали проделывать мои дочки. Брр…

— Я нашел там начало поэмы «Атласная колдунья», так вот, судя по датам, он него несколько раз переделывал, а потом новый вариант вдруг начал обращением к своей жене. Сначала он посвятил ей саму поэму, там так и написано… — Нокс пошуршал листами. — А вот: «Посвящение (Мэри, упрекнувшей мою поэму в том, что она лишена человеческого интереса)».

И дальше разговор с ней и опять по имени:

Как, Мэри? Ты ужалена хулой

(Змея страшна и мертвая) газеты?

Мою поэму ты зовешь плохой

За то одно, что лишена сюжета?

Мышей не ловит котик молодой,

Но он прелестен, несмотря на это,

Резов и смел. Я просто в этот раз

Фантазию слагал, а не рассказ^[5].

— Получается, что это… она ему выговорила «фи», а он взял да и включил свои оправдания в поэму. Уму непостижимо!

— Но роман, о котором мы спорим, назван «Франкенштейн, или Современный Прометей», а Шелли уже осмыслял образ Прометея в поэтической драме «Освобожденный Прометей», я присутствовал в салоне мадам Рекарди, где он читал отрывки. Помню, тогда я не решился вступить в дискуссию, хотя кто-то из присутствующих вскоре припомнил Перси трагедию Эсхила «Прометей прикованный», и он подтвердил, что замысел подсказало ему именно это произведение. Помню, читал когда-то, там прикованный к горе Прометей с горделивым презрением отвечает на упреки Зевса.

Нокс кивнул, Эсхила изучали в школе, где он учился. И он прекрасно помнил эту вещь.

— Кстати, Шелли тогда высказался в таком роде, что лично для него де неприемлема традиционная концовка мифа, там, где происходит примирение повелителя Олимпа и гордого титана — защитника и учителя людей. Он тогда озорно ухмыльнулся, от чего стал похож на уличного озорника, и сказал, что в его представлении подобная концовка не достойна гения Эсхила, так как она слаба и лишена зубов. И добавил, что, безусловно, святош должен устраивать такой итог — полное примирению между Защитником человечества и его Угнетателем, эдакое возвращение блудного сына. Нет, Прометей уже не будет Прометеем, если перестанет быть бунтарем. Революционер, отказавшийся от идеалов революции и согласившийся быть как все, вставший, так сказать, в среднюю линию, перестает быть самим собой. Таким образом, бунтарь, освободитель угнетенных, революционер исчезает вместе со своим некогда гордым именем, дабы превратиться в среднестатистического гражданина.

Шелли не только восхищался бунтарем Прометеем, но и освободил своего героя, а вместе с ним и все человечество, которое вслед за своим лидером сбрасывает с себя цепи рабства и угнетения. Потому как ясно как день: даже если автор освободит одного только Прометея, тот не успокоится, пока не дарует свободу всем до последнего человека на земле, а потом спустится в Аид и освободит обретающиеся там души грешников.

Ну или как-то так. А ведь название книги — «Франкенштейн, или Современный Прометей».

— Мэри, безусловно, отлично знает эту вещь, если, конечно, Перси уже закончил ее. — Нокс примиряюще улыбнулся, как человек, знающий намного больше, нежели его собеседник, но не желающий это лишний раз подчеркивать. — Можем поспорить, что в издательство рукопись придет перебеленная ее рукой, так что ей эта тема тоже хорошо знакома, не удивлюсь, если они обсуждают ее дома…

— Значит, вы все же настаиваете, что «Франкенштейна» написала женщина? Женщина, не имеющая должного образования или опыта? Сколько, говорите, ей?

— Девятнадцать.

— Чушь. Я бы скорее предположил, что автор романа сам Байрон. Этому все нипочём.

— А вы прочитали книгу? — Нокс затаил дыхание.

— Прочитал, в последний момент изъял из типографии, прочитал, был под впечатлением и разрешил издание. И теперь, насколько я знаю, книгу уже можно приобрести в магазинах. Но женщина… нет, в голове не укладывается. «В твою брачную ночь я буду с тобой», как сказано! Вы помните, существо требует сотворить для него подругу, и, когда мастер уничтожает уже готовый задышать и открыть глаза образец, он произносит эту фразу, имея в виду, что, раз создатель не дал ему возможности наслаждаться семейным счастьем, этого счастья будет лишен и он сам. Нет, что ни говорите, женщина не может так мыслить, ей это просто не дано.

— Почему не дано? — пожал плечами Нокс.

— Да потому, что таким образом чудовище дает своему создателю шанс одуматься и попытаться все исправить. Автор-женщина должна была либо отправить монстра восвояси, где бы он проклинал творца и плакал, либо он бы напал на создателя и убил его. Но это… — Какое-то время они сидели молча, каждый думал о своем. — В одном ты прав, — первым нарушил молчание суперинтендант, — жалобы на «Франкенштейна» уже поступают, и мы должны с ними что-то делать. Глупо отрицать, что полиции уже известно имя автора, твоими стараниями мы теперь знаем даже больше, чем вся эта свора репортеров. Но вот только что нам делать с этим знанием?

— Что вы имеете в виду?

— Ты сам заметил, что в романе слишком много неприятных вещей. Вся эта возня с дохлятиной, брр, так вот, если мы разгласим, что все эти мерзости и непотребства — плод воображения юной дамы… общественность вправе потребовать медицинского освидетельствования Мэри Шелли, и в результате ее отправят в Бедлам.

— Полагаю, не нам это решать, — криво усмехнулся Нокс.

— Нет уж. — Суперинтендант с размаху хлопнул себя по коленке. — Знаем мы, что делает с людьми Бедлам. Сам посиди годик на цепи, повой на луну. Если женщину провозгласят сумасшедшей, ей уже не жить, это я тебе говорю. Они будут бить ее, связывать, заставлять часами сидеть в холодной ванной или крутиться на специальной карусели, пока она не выблюет все свои потроха, а заодно и мозги. Если Мэри Шелли действительно автор «Франкенштейна», я бы хотел узнать о ней больше. Вот, к примеру, что она пишет сейчас, есть ли готовые тексты и можно ли это почитать? Кто ее родители? Как она воспитывалась? Откуда в ней все это?

В любом случае, прежде чем арестовывать порядочную женщину и мать семейства за неподобающее поведение, требуется разузнать о ней больше, чтобы было что предъявить в суде. Так что с этого дня Мэри Шелли — твое задание наравне с Гордоном Байроном. Усек? Я тебе не говорил, за Перси Шелли наблюдает один наш агент и он во многом преуспел. Я сообщил ему о тебе, и сегодня он будет ждать тебя возле дома Шелли. Не удивляйся. Этот мазурик, кстати, его имя Паоло итальянец, умудрился устроиться к ним слугой. Тебе нужно будет подойти сегодня к дому Шелли. Напротив них находится мелочная лавка. Придешь туда часа в два, как бы за покупками, корзинку или котомку можно взять. Он в это время будет выглядывать тебя в окно и, когда приметит, выйдет, и там уж вы сами. — Суперинтендант подошел к стене и снял висевшую на гвозде красноватую потертую шляпу. — Я сказал ему, что на тебе будет эта шляпа. Он не очень-то хорошо видит, да и мало ли кто явится в лавку, а красное пятно уж как-нибудь заметит. В общем, удачи.

— Премного благодарен! — Нокс сорвался с места, прижимая к груди красную шляпу, свою он предусмотрительно засунул за пазуху и, мелко кланяясь, скрылся за дверью.

Ни поэт Шелли, ни его жена понятия не имели, какая туча нависла над их домом.

Глава 6. Паоло

Понимая, что агент, работающий в доме Шелли, может не заметить его появления возле означенного дома и тогда он попусту потратит время, Нокс вошел в лавку не сразу, а сначала потоптался у дверей, разглядывая выставленный для всеобщего обозрения прилавок, за которым стоял мальчик лет двенадцати. Подросток буравил незнакомца злыми маленькими глазками, должно быть, ожидая, что тот вдруг схватит какую-нибудь ерунду с его прилавка и даст деру.

Заметив, как в доме супругов Шелли открылась дверь, Нокс вошел в лавку и, осмотревшись, приметил в дальнем углу мальчугана лет десяти. Последний поспешно поднялся со своего места и, поклонившись, как это обычно делают готовые к услугам приказчики, поинтересовался, чего желает благородный господин.

Еще дорогой Нокс решил, что купит карандаш и тетрадь, и уже потянулся за небольшим блокнотом в синей обложке, как за его спиной появился еще кто-то.

— Добрый день. — Незнакомец поздоровался с мальчиком и, кинув выразительный взгляд на Нокса, попросил показать ему щетку для обуви. И, пока мальчик раскладывал на прилавке имеющиеся в наличии щетки и бархотки для полировки голенищ, шепнул Ноксу, что будет ждать его в трактире «У паяца», после чего, кинув на прилавок монетку и прихватив покупку, неспешно пошел к дверям.

Дело было сделано, они узнали друг друга, но Нокс все равно сначала выбрал карандаш и тетрадь, рассчитался с мальчиком и только после этого, никуда не торопясь, отправился к указанному трактиру.

Паоло выбрал ближайшее к дому заведение, в котором, должно быть, привык бывать, так что, обнаружь его там хозяин или домашние слуги, это не вызвало бы вопросов. Другое дело Нокс, который жил и работал на другом конце города, впрочем, вряд ли Шелли узнал бы скромного наборщика, даже столкнись он с ним нос к носу.

Паоло сидел за небольшим столиком в дальнем углу, так что Нокс его ни сразу обнаружил. На столе уже стояли две кружки пива.

— Угощайтесь, — дружелюбно предложил Паоло.

— Ну что вы, я же мог сам, — попытался отказаться Нокс.

— Забудь. Хозяин платит, — ухмыльнулся Паоло. — Точнее, денег не считает. Итак, к делу, мне сказали, что вы собираете сведения о Перси Биши Шелли.

— Точнее, о его супруге. — Нокс отхлебнул немного пива. Напиток оказался, на удивление, приличным.

— Хотите узнать что-то конкретное? — Паоло вальяжно облокотился о стену. Ну просто не агент тайной полиции, а заправский чичероне, в распоряжении которого целый комплект интереснейших экскурсий.

— Ну, например, как они познакомились?

— В то время я еще не служил мистеру Шелли, — немного растягивая слова, как это обычно делали люди, вынужденные говорить на неродном языке, начал Паоло, — впрочем, в этой семье чтут некоторые даты, одна из них — 3 июня 1814 года — день, когда они познакомились в книжном магазине ее отца. — Паоло улыбнулся, оценив удивление, отпечатавшееся на лице его нового знакомого. Вряд ли агент мог хотя бы надеяться получить столь исчерпывающую информацию, и так быстро. Поэтому Паоло не без самодовольства продолжил: — Вторая важная дата этой семьи — 26 июня того же года, в этот день Мэри призналась Перси в любви. Это произошло на могиле ее матери. — Итальянец улыбнулся. — Некоторое время назад мне удалось столковаться со слугой мистера Годвина, ну, отца Мэри, и тот позволил переписать некоторые хранящиеся дома письма. Полагаю, когда Перси увез Мэри из дома, Годвин планировал обратиться в суд или написать отцу, или деду коварного соблазнителя, чтобы вытрясти из них как можно больше. Во всяком случае, он не только писал об этом одному своему другу, кстати, юристу, но и после скопировал и сохранил текст себе для памяти. Вот он. — Паоло извлек из кармана черную, весьма потрёпанную книжицу и, полистав, раскрыл ее перед Ноксом на нужной странице: «В воскресенье, 26 июня, Шелли сопровождал Мэри к могиле матери, кладбище находится в миле от Лондона; и, кажется, именно там ему в голову пришла нечестивая мысль соблазнить мою дочь, предав при этом меня и бросив свою жену. Я увещевал его со всей энергией, на которую был способен, и это возымело действие. Потом я приложил все усилия, чтобы пробудить в Мэри чувство чести и природных привязанностей, и тоже, как мне казалось, добился успеха. Но они обманули, обманули меня…» На самом деле пикантность ситуации заключалась еще и в том, что Шелли свел со двора ни одну, а сразу двух дочек. — Паоло тихо засмеялся. — Но Годвин решил, что за двух стрясет с родителей Перси вдвое больше, ан нет, не вышло.

— Странно, Годвин, называющий брак «самым худшим из всех видов собственности», резко сделался ревнителем нравственности, когда дело коснулось его семьи.

— Вот именно! — Паоло тихо засмеялся. — Представляю, как был изумлен Шелли, всегда считавший Уильяма Годвина самым прогрессивным, свободомыслящим философом современности. Вся эта философия, все эти свободы хороши, пока находятся в границах литературы, но вот коснись они личности… да еще и собственной дочери, тут уж извините.

Они сделали еще по глотку, Нокс подумал, что будет правильно, если, когда они допьют пиво, он купит им по второй, сама мысль, что Паоло ворует у хозяина, была неприятна.

— А вот, извольте видеть, один из друзей Шелли пишет своему приятелю о том, как выглядел влюбленный поэт, пока его мечты не были воплощены в жизнь. — Паоло хрюкнул и ткнул грязным пальцем в страничку, помеченную черепом и костями. — Не просите, чтобы я выдал имя корреспондента, я все равно не могу этого сделать без дозволения мистера Вильсона, да оно вам и не нужно. Вот слушайте: «Ничто, доселе прочитанное мною, не могло дать представления о такой внезапной, неистовой, непреодолимой страсти, как та, что охватила Шелли. Его глаза были налиты кровью, волосы всклокочены, одежда в беспорядке. Разговаривая со мной, он указал на бутылку с опием: “Я теперь никогда не расстаюсь с ней”».

— Это что же, перед тем как отравиться? — Не поверил Нокс.

— Вот именно!

— Как они вообще ладят? — Нокс допил свою кружку и знаком попросил трактирщика принести еще по одной, сразу достав кошелек.

— Первое время, когда я только-только попал к Шелли, мне казалось, что я угодил в дом умалишенных, — зевнул Паоло. — Впрочем, люди, которые живут в своем мире, мало обращают внимание на то, что происходит вокруг них. К примеру, никому нет дела до того, что я сейчас отошел пропустить стаканчик. Кухарка, конечно, заметила, но даже если и пожалуется господину или госпоже, те только пожмут плечами. Мол, им-то какое дело.

Тут главное — не перегнуть палку, к примеру, если они тебя послали по делу, тут уже лучше не задерживаться и, упаси боже, проявить самостоятельность. К примеру, когда я только-только заступил на этот пост, хозяин был вынужден обратиться в один архив. Когда же это было?.. Полагаю, на следующий год, после того как помер старый баронет, ну да, правильно. Меня сразу же наняли, когда купили этот дом, очень удачно, доложу я вам, получилось. Суперинтендант приставил меня тенью к Шелли, а я как раз бродил возле их старого жилья и раздумывал, как буду наблюдать за ним, если Перси такой шустрик, ну, в плане беготни от кредиторов. Разве такому можно незаметно на хвост сесть? А тут отец возьми да и подними ему ежегодное содержание, и не чуть-чуть, а прямо по-королевски, с двухсот до тысячи! Дом купили, слуг начали нанимать. Ну, я тут как тут. Отрекомендовался будьте нате. В полиции мне выдали несколько лестных рекомендательных писем. Ну, в общем, они были в восторге.

— Вы начали рассказывать о каком-то архиве, — невежливо перебил говорившего Нокс.

— А, ну да. Работал он в архиве. Документы какие-то искал, а потом поручил местному клерку, мол, сил моих больше нет, да и живот уже от голода свело, оставляю моего парня, когда нужную книгу сыщите, скажете, и он меня найдет. И мне сообщил название трактира, где он, значит, обедать изволил. А я посидел-посидел и тоже отправился пожрать. Вернулся, архив уже закрывали, бежать за Шелли некогда, клерк книгу обратно в хранилище волочет, ругается, что зря столько времени потратил. Что тут было делать? Хошь не хошь, пришлось признаваться, что и сам грамотен. Сел да и переписал требуемый материал, его всего-то на страничку и получилось.

Трактирщик принес две кружки, но Паоло снова не позволил Ноксу заплатить.

— А что он искал? — напрягся Нокс.

— К их жизни это мало отношения имеет, — махнул рукой Паоло. — Искал сведения относительно немецких баронов, живших еще в прошлом веке, как бишь их фамилия? — Он порылся в карманах и извлек еще один блокнот. — А, вот же! Франкенштейны!

— Как?! — Нокс вскочил, задев свою кружку, отчего та чуть не перевернулась. Немного пива действительно разбрызгалось по столу.

— Да ты что — бешеный? — Паоло с неудовольствием отряхивал свою куртку. — Теперь Лиззи скажет, что пивом разит, впрочем, не страшно. — Он снова привалился к стене, наблюдая за тем, как появившаяся из кухни миловидная прислужница вытирала со стола. Когда девушка наклонялась, в широком вороте отлично просматривались пара хорошеньких пышных грудок.

— Простите меня. — Нокс не знал, куда глаза девать.

— Да ладно. С кем не бывает. Через чур ты впечатлительный для агента-то. — Последнюю фразу он произнес, когда девушка отошла на приличное расстояние и не могла подслушать разговор. — Вот я выписал: род немецких баронов Франкенштейнов известен с десятого века. Йохан Конрад Диппель фон Франкенштейн окончил Страсбургский университет. И еще в студенческие годы увлекся идеей раскрыть тайну бессмертия.

Нокс оторопело уставился на своего собеседника.

— Да ты пей или хотя бы кружку в руку возьми, а то хозяин нас за так просто здесь держать не станет. В общем, для своих экспериментов он был вынужден раскапывать свежие могилы. Самое начало семнадцатого века, сам должен понимать, какие времена, гробокопателей, мягко говоря, не жаловали. Поймают, штрафом не отделаешься, повесят по решению суда, а тело — господам анатомам для изучения и опытов. Да и скрывать такое дело, как доставка трупов по определенному адресу, долго не получалось. Рано или поздно соседи обратят внимание: виданное ли дело, когда к дому, где никто не умирал, то и дело катафалк наезжает.

— Я слышал, в то время трупы доставлялись в бочках из-под рыбы, — неуверенно вставил агент.

— А, да, но это же когда водным путем из-за границы, а свои, местные, по старинке. Выкапывают гроб, извлекают тело, раздевают до нитки, потому как, если поймают с трупом, — это одно дело, всегда можно попытаться взятку сунуть, в полиции жалованья во все времена не очень, многие брали грех на душу. Но это только когда у преступника в телеге обнаруживали тело, я если еще и с крадеными вещами, тогда уж никакими пряниками не отделаешься. Пеньковый галстук — и не горюй. Помню мое предыдущее задание, пришлось выслеживать банду гробокопателей, прикинулся студентом-медиком, с горем пополам вышел на подозрительных парней, представился перед ними богатым клиентом…

— Вы лучше о Франкенштейне расскажите. — Нокс сосредоточенно чесал бородавку над верхней губой.

— Ну что Франкенштейн, местные решили устроить над ним самосуд. Мало, что ли, во все времена пропадало людишек, одним больше, одним меньше. Но он, хитрая каналья, умудрился обмануть своих преследователей и бежать в Германию, где ездил с лекциями по хиромантии и алхимии. Побывал в Германии, Голландии, Дании, Швеции, России. Писали, будто бы он создал эликсир бессмертия, который состоял из крови, костей и других частей животных, а может быть, и не только животных. Лично мое мнение, что Франкенштейн пытался создать своего собственного гомункула или что-то в этом духе, для чего в большом чане вываривал части человеческого тела, кроме того, делал попытки переместить душу из одного тела в другое при помощи воронки, шланга и смазки.

— Душу из одного тела в другое? — заинтересовался Нокс.

— Ну да, вот смотрите, идея такая: человек стар или парализован, сам двигаться не может, а соображает нормально, находите ему новое тело и переносите в него душу из старого. После того как человек осознал себя и начал осваивать приобретение, старое тело можно похоронить, а больной, который уже ничем не болен, продолжает жить. Как по мне, так полезнейшее открытие.

— Откуда только они бы брали неповрежденные тела? — задумался Нокс.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Перевод Вс. Рождественского.

2

Перевод Б. Пастернака.

3

Перевод С. Я. Маршака.

4

«Королева Мэб» — название первого крупного поэтического произведения, написанного в 1813 г. знаменитым английским поэтом Перси Биши Шелли, философская поэма с примечаниями: она написана в форме сказки, которая представляет видение будущего как утопии на земле, состоящая из девяти песен и семнадцати примечаний.

5

Перевод А. Шараповой.