Противостояние

Юлиан Семенов, 1979

Издательство «Вече» в рамках популярной серии «Военные приключения» представляет проект по произведениям известного русского писателя Юлиана Семенова. Остросюжетный политический детектив «Противостояние» посвящен работникам уголовного розыска МВД СССР. Следователь по особо важным делам полковник Костенко и его соратники, распутывая серию загадочных убийств, вступают в схватку с опасным и жестоким преступником, тайна которого скрыта в страшных событиях Великой Отечественной войны.

Ретроспектива-III [Март 1945 года. Бреслау, Витекамерштрассе, 5]

Кротов отполз от окна; большевики засели в здании напротив, притащили пулеметы, подняться с пола теперь было невозможно.

«А что, если они на крышу влезут?» — подумал Кротов и посмотрел на Уго из СС: он в Сталинграде воевал и в Варшаве, уличный бой знает.

— Э, унтершарфюрер, а если красные заберутся на крышу? Они ж нас перестреляют, как кур.

Уго покачал головой:

— Нет, им нечего делать на крыше, там нет балок, потолок обрушен, пулемет не поставишь…

— А почему наши на третьем этаже не стреляют?

— Зачем стрелять без дела? — удивился Уго. — Мы не пустили русских к вокзалу, пусть теперь очухиваются, а тем временем к нам прорвутся танки, и мы их так ударим, что они откатятся до Варшавы…

— А зачем им давать очухиваться? Надо бить, пока они устали.

Уго закурил, глубоко затянулся, спросил:

— Чем бить? Мы ударим сокрушительно, когда закончим работу по созданию «оружия возмездия». Это и решит исход битвы.

— А что такое «оружие возмездия»?

— Ракеты. Их не может достать снаряд, не может перехватить самолет. Они начинены сверхмощной взрывчаткой — одна ракета снесет половину Москвы. Разве после этого русские смогут продолжать войну? Они ведь и так на издыхании…

— Плохо вы знаете русских, унтершарфюрер…

Уго не обиделся, ответил задумчиво:

— Наверное. Но их очень хорошо знает фюрер. Нам, простым людям, нужно знать свое и честно это свое выполнять. Если каждый решит знать все — не будет порядка; много гениев — это плохо, это ведет к полнейшему бардаку. Надо, чтобы каждый знал свое место в жизни.

— Каждый хочет чтоб получше…

— Верно. И наша национал-социалистская революция сделает так, чтобы каждому на своем месте было хорошо. Человек должен верить, что лучше не может быть. Я после ранения месяц отдыхал в охране Дахау. Там было очень интересно. Я помню, как одного заключенного назначили писарем, у него был хороший почерк, он не был ни комиссаром, ни евреем, ни цыганом… Какой-то румын, мне кажется… Не русский, конечно, тех не пускали в писари… Так вот, этот румын стал таким счастливым, что шапку драл с головы за сто метров, едва только нас замечал… Каждому свое… Он был счастлив, что не нужно копать ямы и таскать камни, а хлеба получал столько же, сколько и раньше, и такую же миску супа. И он верил, что лучше быть не может. Не надо ему лучше, только б сохранить то, что он получил…

Прогрохотала очередь, зазвенело разбитое зеркало; пулеметчики угодили в косяк платяного шкафа. Дверца скрипуче и медленно открылась, Уго усмехнулся:

— Посмотри-ка, сколько костюмов, а? Какой-нибудь торговец жил, плутократ. Мы, истинные национал-социалисты, довольствовались формой и одним пиджаком…

— Скорее бы стемнело, надо пролезть к нашим на последний этаж… Я боюсь, большевики все же залезут на крышу, тогда — конец.

Уго посмотрел на часы:

— Через полчаса будет темно, поднимешься, посмотришь…

— А Бреслау окружен, или выход есть?

— Окружен.

— Так, может, попробовать пробиться на запад, унтершарфюрер?

— За такие разговоры будем расстреливать. Это пораженчество. Фюрер приказал превратить в неприступную крепость каждый немецкий дом, не то что такой город, как Бреслау. Я видел тебя в деле, поэтому верю тебе, но не вздумай так сказать при других — сразу донесут, и я же первый буду вынужден тебя казнить.

— Унтершарфюрер, я так сказал потому, что вас возьмут в плен, отправят в лагерь и будут кашей кормить, а нас всех к стенке, вот в чем дело-то…

— Ты думаешь о плене?! Как тебе не стыдно! Пойми, сейчас рейх силен, как никогда! Мы пружина, понимаешь ты это? Речь идет о жизни и смерти нации! Мы сейчас сражаемся не за французов или румын, неблагодарных свиней, а за немцев! Разве нацию можно победить? Что может быть на свете сильнее национального духа?! Да ничего! Когда мы победим, я женюсь и нарожаю множество детишек — чтоб в прихожей стояли ботиночки моих девчушек и сыновей. Знаешь, какое это счастье?! Нация должна быть большой, иначе ее сомнут и разжижат чужой кровью.

— А нам как же?

— Кому это?

— Кто с Власовым.

— У вас тоже будет своя нация… Не такая большая, как у нас, но своя… Мы поможем вашим женщинам, — вдруг рассмеялся Уго, — иначе нельзя, мы обязаны отдать вам часть своей крови, чтобы как-то организовать вас, приблизить к нам…

— Эх, отчего ж вы нам оружия не дали в сорок втором, унтершарфюрер?!

— Гитлера обманывали генералы. Фюреров всегда обманывают самые близкие люди. Мы их уничтожили, и теперь вы получили оружие. Теперь вам только и воевать за освобождение России от большевиков, а ты говоришь про плен — разве можно?

Вдруг загрохотало, полетели остатки стекол из окон, два снаряда угодили в верхний этаж, там кто-то тонко закричал: «Ой-ой, черт, сука!»

— Вот они и очухались, унтершарфюрер!

Уго подобрал колени под живот, придвинулся еще ближе к батарее:

— Это наши танки. Русские так не могут…

— Какие «наши»?! Что ж тогда они по своим лупят?!

— Это наши танки, — повторил Уго и достал из мешка гранаты. — Ясно? Они хотели выкурить русских мерзавцев, а ненароком попали в нас…

— Я тоже русский, унтершарфюрер!

Тот вдруг рассмеялся:

— Ты наш русский, немецкий русский, мы хорошо относимся к таким русским…

Потом громыхнуло три раза подряд, в комнате обрушилась часть стены, запахло штукатуркой, нос заложило; унтершарфюрера отбросило в сторону, он широко открыл рот, видимо, оглушило. Потом, словно ящерица, снова подполз к батарее, так, чтоб не было видно из окон дома, где засели красные.

А Кротова волной задело самую малость, только развернуло на полу, и он теперь уперся взглядом в открытый шкаф, где висели костюмы и пальто, а на верхней полке — аккуратно сложенные простыни и полотенца.

— Это наши, — повторил Уго. — Пристреливаются. Наверное, молодые ребята, опыта еще нет. Если б русские — «ура» стали кричать, и танки б пошли… Мы их не пустим сюда, они сюда придут, только перешагнув через наши трупы…

— Зачем гранаты достали, унтершарфюрер?

— На всякий случай. И ты достань.

Кротов подвинул ногою свой мешок — ранец в каптерке брать не стал; туда, он считал, не уместится столько, сколько в мешок; легко развязал толстую веревку, завязанную парашютным узлом, положил рядом с собою две гранаты и вытащил из-за голенища нож.

— Как же ты ловко узел развязал! — одобрительно сказал Уго. — Будто фокусник в цирке.

— Ваши научили, — ответил Кротов, — они меня еще и не тому научили. Вот, берешь нож, — он достал из ножен остро отточенный тесак, — пробуешь сталь о ноготь, видишь?

— Вижу, — ответил Уго, придвинувшись еще ближе. — А зачем?

— Ближе смотрите, унтершарфюрер, темно, вы ж след на ногте не видите…

Уго придвинулся вплотную к Кротову, силясь рассмотреть во внезапно наступившей темноте следы от тесака на плоском ногте власовца.

— Вижу. Как зарубка в лесу.

— Точно. Зарубка — счет, — ответил Кротов и с маху воткнул нож в горло унтершарфюрера; кровь брызнула, словно кабана бил — не человека…

…Раздевался Кротов лежа; стащил с себя форму, сапоги, потом подполз к шкафу, сорвал пальто и костюм, они обрушились на него; он замер, испугавшись шума, хотя по-прежнему в городе шла стрельба, но он сейчас ничего вокруг не слышал, он только себя слышал, свое сердце, которое клокотало во рту. Ухватив все, он вновь отполз к окну, там, где не простреливалось, и начал лихорадочно быстро натягивать на себя штатский костюм. Был он ему велик, но не очень, не сразу определишь, что с чужого плеча, можно даже сказать, вон, мол, как оголодал у немца на каторжных работах. Влез кое-как в пальто. Надел шляпу — на уши надвинул, взял наволочку, сунул в карман, сойдет за белый флаг, и медленно пополз к двери, волоча за собою вещмешок. Потом снова отполз к окну, вещмешок раскрыл, достал документы, порвал их, спичку побоялся зажигать, фотографию свою — во власовской форме — сжевал и проглотил, снова пополз к выходу; оказавшись в коридоре, поднялся, тут не простреливалось, пошел в туалет: несмотря на уличные бои, канализация работала; спустив все бумажки, он взбросил вещмешок на плечо и только тут подумал: «Переодеваться можно было здесь, вот что страх с человеком делает…»

Вышел он из квартиры по черному ходу, оказался во дворе, дверь бомбоубежища была раскрыта, прислушался — голосов нет, пусто; поднял голову, долго смотрел на небо, затянутое горклым дымом пожарищ, стараясь определить, где запад, где восток; перестрелка кончилась; с реки дул студеный, чистый ветер; он, наконец, определился и, крадучись, зажав в руке белую наволочку, пошел дворами туда, где было тихо, подальше от вокзала и центра…