Сэсэг

Юлиан Климович, 2015

Повесть о девушке по имени Сэсэг, которая под напором обстоятельств отступилась от своей любви, потеряла почти всё в жизни, кроме веры в то, что она больше никогда не предаст своей любви, и судьба, словно в награду за стойкость, дала ей еще один шанс.

I

В небольшой комнате на третьем этаже студенческого общежития Лесотехнической академии в городе-герое Ленинграде ярко горела голая лампочка, свисающая с середины высокого пыльного потолка. Ее стеклянная груша, вкрученная в черный патрон, на забеленном толстым слоем мела проводе, освещала четыре железные кровати вдоль стен, шкаф, накрытый нарядной скатеркой, старый обшарпанный стол у большого прямоугольного окна и двух девушек. Одна лежала под одеялом, а другая сидела на кровати рядом с ней. Стены, кое-где потрескавшиеся, на высоту полутора метров от пола были выкрашены зеленой масляной краской. На стене над кроватями, для создания уюта и тепла, висели небольшие ковры. Каждый имел свой окрас и рисунок, где-то просто цветочный орнамент, а на каких-то коврах красовались целые картины на лесную тему, с оленями и цаплями. Оставшиеся просветы стен были заклеены фотографиями, вырезанными из цветных журналов, с которых улыбались или задумчиво-загадочно смотрели популярные актеры и актрисы. На подоконнике стояла трехлитровая банка с разными весенними цветами, а за окном медленно катился пограничный 1983 год. Было зелено, тепло. Вот-вот и начнется летняя сессия.

— Галечка, вставай. Нам на лекцию надо идти, сегодня Пилильщик будет ставить допуски к сессии, — Сэсэг потрясла сладко спавшую девушку. Галя ничего не сказала, не открыла глаз, а только отвернулась к стенке и натянула одеяло на голову. Из-под одеяла осталась торчать только прядка ее вьющихся каштановых волос. Сейчас Галю ничего не могло поднять с кровати: ни долгий треск большого круглого будильника, ни общая суета, которая всегда сопровождает утро в студенческом общежитии, ни необходимость идти на заключительную лекцию по землеустройству. Пилильщик, как они звали между собой преподавателя землеустройства за его скрипучий голос и манеру удивительно нудно читать лекции, был, на самом деле, славным старичком, который знал свой предмет, как он сам говорил,"от, и до, и поперек". Никто на потоке и не сомневался, что он всех допустит к сессии. На их лесохозяйственном факультете учились в основном романтики, которые мечтали о лесе и совершенно не думали о карьере. Закончив этот факультет и получив диплом, выпускнику открывалась лесная тропа, а не карьерная лестница, и все это прекрасно знали. Кого это не устраивало, уходили, и постепенно, к концу 4 курса, на потоке остались только те ребята и девчонки, кто по-настоящему любил лес и жил им. Преподаватели, такие же романтики, как и их студенты, не преподавали в буквальном смысле этого слова, а передавали свои знания, как родители передают знания и навыки детям. В общем, отношения у них на потоке были самые дружеские, каких больше не было нигде в академии.

Галя и Сэсэг учились в одной группе на четвертом курсе, им оставался последний год до выпуска. Жизнь для них представлялась прекрасной, увлекательной и бесконечной, как кругосветное путешествие. Летом весь поток поедет на практику в Карелию, где, как всегда, будет славно. Днем они будут заниматься таксировкой лесных запасов севера Карельской АССР, а вечером сидеть возле своих палаток в лесу, вокруг большого костра. Мальчишки будут играть на гитарах и петь, а они, девочки, смеяться и смотреть на них влюбленными глазами, отгоняя веточками рябины или березы голодных карельских комаров, пить крепкий чай с дымком из чуть помятых эмалированных железных кружек и дружно подхватывать знакомые припевы. Почему уже четвертый курс? Почему через год им всем надо будет расставаться, и каждый опять останется один? Нет, она уже не останется, Сережа обещал, что они поженятся. Сэсэг подумала обо всем этом и еще раз попробовала растолкать свою подругу, но та не хотела просыпаться.

Галя почти до самого утра гуляла по центру города с Колей, их одногруппником. Николай был ленинградцем из простой рабочей семьи. Его предки по отцу приехали тогда еще в Санкт-Петербург из какой-то деревни с севера, не то из-под Архангельска, не то из Перми, сейчас уже никто и не вспомнит, а по матери с севера Псковской губернии. Коля уродился в папу: высоким, голубоглазым с прямыми очень светлыми волосами, одним словом, в нем явно проступала финно-угорская кровь. Про свою родословную Коля рассказал Гале в первый же вечер, когда они вдвоем пошли гулять по парку академии. Ей это было не слишком интересно, но она периодически кивала, поддерживая беседу. Гале нравилось ходить с ним по дорожкам парка, слушать его голос и ощущать себя защищенной. Рядом с этим сильным и умным парнем она ничего не боялась и ей казалось, что она опять маленькая девочка, любую прихоть которой ее папа исполнял не задумываясь. Галя влюбилась в Колю еще в самом начале первого курса, а он долгое время не замечал чувства этой скромной невысокой, немного полноватой девушки, которая охотно давала ему списывать пропущенные лекции, подсказывала, если он чего-то не знал.

II

Их любовь началась в конце первого курса с того, что Коля помог Гале справиться с химией, которую она плохо понимала. Она учила, зубрила, но ровным счетом ничего не понимала. В начале учебы, когда шла еще почти школьная неорганическая химия, Галя как-то вытягивала, но когда начались более сложные разделы, она впала в ступор. Элементарные задачки были для нее китайской грамотой, зато Коля любил химию и разбирался в ней как бог, он мог решить любые задачи по любому разделу.

Как-то раз после лабораторной работы, когда все уже ушли, Галя осталась одна за столом в большой пустой аудитории. Она склонилась над раскрытой тетрадью, крупные капли слез текли из ее зеленых глаз и падали с носа на пустые страницы. Сегодня у нее вообще ничего не получилось, эти непонятные моли и растворы, формулы химических веществ и валентность, как это далеко от того волшебного леса, который Галя любила с детства, зачем ей в лесу химия? Кто придумал поставить между ней и ее любимым лесом химию? Она никогда ее не сдаст. Химия, представлялась ей сейчас болотом с непроходимой трясиной, преграждающим путь. Вот она стоит перед зеленой трясиной с ехидно квакающими лягушками и понимает, что уже никогда не переберется на тот, такой желанный берег, поросший огромными дубами, кедрами, со сказочной лесной опушкой, где под ярким солнцем сочится янтарная смола и стоит удивительной вкусноты терпкий запах трав и хвои. Формулы на листочке расплылись, превратившись в синие пятна. В аудиторию заглянул искавший кого-то Коля. Он увидел Галю и окликнул ее.

— Привет, ты чего тут делаешь одна, все уже давно ушли? — Коля, стоя в дверях, смотрел на ее опущенную голову и ждал ответа. — Галя, ты чего молчишь? — он зашел в аудиторию.

Галя подняла голову и заплаканными глазами посмотрела на него. — Я химию не понимаю, — захлебываясь слезами, прошептала она и снова заплакала.

Коля, как все мужчины, не переносил и боялся женских слез. Когда в детстве они с пацанами дрались, то плакали только когда уже было невмоготу терпеть боль, но это был признак слабости. Он никогда не плакал. Нет, один раз было. Случилось это сразу по окончании восьмого класса, он подрался с несколькими пацанами из другого микрорайона. Коля шел к кинотеатру на встречу с друзьями. Настроение было прекрасное: школа закончилась, впереди каникулы, на нем первые в его жизни, а потому самые классные джинсы, но тут на дороге его тормознули трое парней. Увидев на нем джинсы, они решили его побить как “классово-чуждого”, а скорее всего просто из зависти за то, что у них таких не было. Это были такие же пацаны как и он, из рабочих семей, просто у него были джинсы, а у них нет. Родители подарили ему джинсы на день рождения. Коля долго просил, и вот за хорошо оконченный учебный год, родители повели его в комиссионку, и там, после длительной примерки, купили ему первые в жизни джинсы. Пацаны без обычных в таких случаях дежурных вопросов-придирок, сбили его несколькими ударами и, немного попинав, порезали ножом джинсы. С чувством глубокого удовлетворения, не торопясь, вразвалочку, они пошли дальше по своим делам. Тогда он заплакал от бессилия и жалости к своим новым, но уже безнадежно испорченным джинсам. Это были его единственные слезы с тех пор, как он перестал считать себя ребенком. Поэтому, когда он увидел плачущую Галю, то не мог и предположить, из-за какой ерунды она плачет.

— Всего-то? — Коля с облегчением вздохнул и присел на рядом стоящий стул. — Посмотри на меня, — твердо сказал он Гале.

Она посмотрела на него своими необыкновенными, как ему показалось, влажными от слез глазами."А она очень даже ничего…", — промелькнуло у него в голове, и Колю что-то тихонько кольнуло в сердце. Вслух он произнес: “Все это достаточно просто, я тебе помогу и научу. В химии нет ничего сложного, ее надо просто понять с самого начала, и потом все будет ясно и легко. Короче, Галка, я беру над тобой шефство по химии. Обещаю, ты будешь самым сильным химиком на потоке, после меня, разумеется”, — он улыбнулся и подмигнул ей ободряюще.

— Спасибо, Коленька. Что бы я без тебя делала. — Галя стала вытирать ладошками слезы с просиявшего от радости лица. — Давай начнем прямо сейчас, ладно?

— Давай, — согласился он и начал рассказывать про азы химии. Часа через два они пошли в столовую, и там Коля тоже рассказывал про химию, а Галя внимательно слушала его и уплетала вкусные булочки с маком, запивая чуть теплым компотом из сухофруктов. Потом они гуляли по парку, а уже поздно вечером Коля проводил ее до общежития. На крыльце они постояли еще, поболтали о других предметах, Коля выкурил пару сигарет. Галя все время отмахивалась от дыма, если он шел в ее сторону, но не могла попросить Колю не курить. Заметив как мучается Галя, в конце концов, Коля перестал при ней вообще курить. Начался дождик, мелкий, какой часто бывает в Ленинграде. Галя позвала его зайти в гости, но он отказался, сказав, что уже поздно и ему надо спешить домой. Они попрощались. Галя, счастливая, пошла к себе в комнату, где тут же, переполняемая своим счастьем, рассказала все Сэсэг и двум другим подругам из их комнаты: Свете и Тане.

— Здорово, а о чем вы разговаривали в парке? — Сэсэг с легкой завистью посмотрела на Галю.

— Он рассказал мне о своей семье, откуда его папа и мама, как их потомки…

— Какие потомки? — Таня засмеялась, — потомки это у вас будут, а он, наверное, имел в виду предков.

— Ну конечно, это я оговорилась, — Галя покраснела слегка, и все девчонки засмеялись. — Так вот, рассказывал как его предки попали в Ленинград. Он так хорошо рассказывает, и у него такое замечательное чувство юмора, это просто здорово. Девочки, — Галя сделала паузу, взяла свое вдруг заалевшее личико в ладошки, посмотрела на всех по очереди. — Я влюбилась!

— А мы и знали, что, по тебе не видно, что ли? — Света как бы обратилась к подругам, а те в ответ засмеялись и закивали.

— Все по тебе, Галечка, видно сразу. Ты же по нему с самого начала сохнешь. Мне кажется, он парень хороший. А вам как, девочки, Коля?

— Если бы не Галя, я бы его сама окрутила, — Света засмеялась и, посмотрев на Галю, продолжила, — Да ладно, Галка, это я шучу. Хороший парень и, самое главное, ленинградец.

— Тебе, Светка, главное, чтобы ленинградец был, тебе больше ничего и не надо. — Сэсэг осуждающе посмотрела на Светку.

— Нет, надо чтобы любил, умный был, но главное, — тут Светка сделала театральную паузу, — чтобы ленинградец был.

И все опять засмеялись, даже Сэсэг.

— Они все такие интеллигентные, культурные, не то, что наши сыктывкарские мальчишки, которые без мата и двух слов связать не могут. Нравится мне вот Миша из группы озеленителей. Такой весь из себя умный, спортивный, и из интеллигентной ленинградской семьи.

— Ты-то, Света, откуда знаешь про него?

— Я с ним на физкультуре вместе кросс сдавала. Он рядом бежал, и со мной все пытался заигрывать.

— И вот так про семью рассказал? Это так он заигрывает? — Таня с недоверием посмотрела на Свету.

— Нет, конечно, просто он очень интеллектуальный и в музыке разбирается. Приглашал меня к себе домой пластинки битлов послушать.

— А ты чего, согласилась?

— Естественно нет, я же ни какая-нибудь дурочка, которая сразу по первому зову бежит к парню домой. Пусть он побегает.

— Ты девушка взрослая, сама все знаешь. — Таня посмотрела на подруг и скомандовала, — а теперь всем спать.

— Озеленители, между прочим, они же в крупные города распределяются. Миша, я думаю, в Ленинград распределение получит…

Вдруг в коридоре на этаже послышался скрип открываемой двери. Было уже очень поздно, и все общежитие, сходив в туалет, почистив зубы, покрутив ручку транзистора и ничего не найдя интересного, почитав немного детектив или полистав учебник, легло спать и затихло. Звук был такой ясный, что им всем почудилось, что отворили дверь их комнаты. Света замолчала, девчонки лежали под одеялами и прислушивались. Почему-то всем стало страшно. Звук дождя вместе с сыростью сразу влез в форточку, а из-под светящейся щели двери вползал звук шаркающих по полу ног. Все невольно смотрели на эту полоску желтого света и ждали. Вдруг две тени ног появились и замерли под их дверью, одновременно смолк звук шагов. Раздался стук, от которого сердца четырех сначала сжались, а потом застучали с бешеной скоростью. В тишине их комнаты стук прозвучал, как гром.

— Кто там? — спросила, вдруг осипшая, Таня.

— Девчонки, откройте, пожалуйста, — попросил страдающий юношеский голос за дверью.

— Леша, это ты что ли? Что случилось? — уже более твердым голосом спросила Таня.

— Да, я. У вас таблеточки левомицетинчика не найдется? Мучаюсь вот, в столовке съел чего-то не то, а лекарства нужного нет. У вас точно есть, у вас же аптечка. Спасите, бога ради.

Девчонки разом, также как испугались, засмеялись. Таня, включив свет и накинув халат, начала рыться в аптечке. Найдя нужную таблетку, она погасила свет и открыла дверь Леше.

— Вот дурной, напугал нас так, — Таня протянула ему две таблетки. — Выпей сразу и ложись. Все пройдет.

— Спасибо, — Леша совершенно с белым страдальческим лицом и непередаваемым выражением благодарности взял таблетки.

— Спокойной ночи, — сказала Таня и закрыла дверь. Девчонки прыснули со смеха. — Все, хватит, всем спать, — шепотом приказала Таня и легла под одеяло.

За окном все накрапывал дождик. Крупные капли, срываясь с откоса верхнего этажа, редкой дробью барабанили о железный скат окна их комнаты, разлетаясь на мелкие брызги.

Галя не могла заснуть, она лежала и думала о Коле, как они станут жить вместе, как у них родятся дети, и на кого они будут похожи, как счастливы они будут и как будут друг друга любить. С этими счастливыми мыслями и под аккомпанемент дроби она заснула, натянув одеяло до самого носа.

III

Новый 1982 год они встречали всей комнатой у них в общежитии. Все девочки пригласили своих парней. Ребята купили шампанского, а Светин Миша даже принес палку настоящего финского салями. Девчонки накрыли на стол. Еды приготовили море: соленые, маринованные огурцы и помидоры, грибы, вареная картошка и"главное блюдо этого сезона", как представила его Галя, занося большую тарелку в комнату, салат"селедка под шубой".

Со времени окончания первого курса Галя похудела и постройнела. Коле в глубине души не очень нравилось, что она меняется и все больше походит на настоящую бледную ленинградскую интеллектуалку. Она нравилась ему прежней, пухленькой румяной провинциалкой, которая еще год тому назад с непосредственностью и простотой целовала его на прощание, а потом легко взбегала по лестнице к себе на этаж. Теперь Галя стала одеваться в строгом стиле. Кое-какую одежду она шила сама, какую-то заказывала в ателье. Часть тех модных, но вычурных по ее мнению японских вещей, которые ей по большому блату у себя в Благовещенске покупали родители, она сдала в комиссионку. Создание образа анемичной петербурженки-ленинградки Гале давалось легко и органично. Поцелуи ее стали сдержанными, теперь она скорее позволяла себя целовать. Коля тоже изменился, он возмужал и стал серьезным, но чувство юмора, чуть грубоватое, осталось прежним.

Под дружный смех и аплодисменты Галя поставила на стол тарелку с"селедкой под шубой". Кто-то даже выстрелил хлопушкой и начался пир-горой.

Рядом с Сэсэг сидел ее парень, Сергей. Он тоже был из их группы. Вместе они делали студенческую стенгазету. Сережа числился в ней штатным фотографом, а Сэсэг главным редактором. Она писала заглавные статьи для стенгазеты, а Сережа фотографировал и помогал собирать материал для заметок. Они днями пропадали в маленькой комнате, расположенной на первом этаже северо-восточной части главного учебного корпуса. Окно их угловой комнатушки смотрело на север. Когда на улице было зелено, в комнате царил полумрак и сырость. Деревья в парке, который окружал главный корпус академии, были старыми, высокими, самых разных пород и видов, поэтому летом здание утопало в зелени, а внутри всегда царили сумерки. В дождливые дни сумерки густели и наливались влагой. Только у южной стороны, где находился главный вход, парк отступал немного, раздаваясь в стороны, как бы освобождая место для центральной лужайки, на которой росли два огромных старых дуба, возрастом не меньше 200 лет, и стояла каменная то ли амфора, то ли вытянутая вверх чаша с виноградными лозами. Пройдя по темным и гулким коридорам первого этажа, они заходили в свою каморку, на двери которой на небольшом листе бумаги чернела старательно выведенная гуашью надпись"Редакция". По стенам были развешаны самые удачные, по мнению однокурсников, номера стенгазет. Здесь висела первая и самая любимая их с Сережей стенгазета, подготовленная к 8 марта 1981 года. Тогда студенческий актив в лице старосты группы Гены по поручению деканата поручил им, вместо заболевшей девушки с четвертого курса, в срочном порядке подготовить праздничный выпуск стенгазеты их факультета. Декан тогда вызвал Гену, и спросил, есть ли в группе, кто может быстро и с чувством юмора сделать стенгазету. Генка хорошо знал, что Сэсэг вела записки из жизни группы и он, не задумываясь, предложил ее в редакторы и издатели.

— Нужен еще фоткор, — произнес задумчиво декан и посмотрел в окно. Там тихо падал снег. Окна деканата выходили во двор, по-ленинградски небольшой и замкнутый. Ветер в нем был редким гостем, поэтому мокрый снег, тихо падая крупными хлопьями на старый потрескавшийся асфальт и многочисленные чугунные крышки люков, тут же таял. Стена напротив потемнела от налипающего снега. — Два года назад у нас был прекрасный фотограф, но бросил, дурак, институт на третьем курсе. Забрали в армию, ребята сказали, что попал в Афганистан. Пропадет, наверное, теперь. — Декан посмотрел на Генку. — Скажите спасибо, что у нас военная кафедра и вас не отправят в армию, ничего хорошего там нет, поверь мне. — Он немного помолчал. — Обязательно найди фотографа в стенгазету, — переведя взгляд с Генки за окно, он опять задумался.

Генка тихо вышел из кабинета. По дороге он все думал о словах декана, и зачем он вообще ему, Генке, это сказал? Такие разговоры со студентами вести вообще-то опасно, тянет на антисоветскую агитацию. Видимо был уверен, что никто на него не донесет и не разболтает — у них на факультете такое невозможно."Странный мужик наш декан, неужели не боится, что кто-нибудь все-таки стуканет?" — подумал Генка и вошел в аудиторию.

Он сразу же с ходу озадачил Сэсэг: “Повезло тебе, будешь стенгазету делать к 8 марта. Надо тебе фотокорреспондента найти. Кого посоветуешь?”

Сэсэг от такой быстроты растерялась и даже не нашлась что ответить.

— Чего молчишь? Ты же любишь писать, вот и будешь себе писать в стенгазету. Про нашу жизнь рассказывать, интервью брать. Короче говоря, вести хронику нашего потока и нашей группы в частности.

— Фотокорреспондентом можно взять Сережу Рыбакова, он увлекается фотографией и на всех наших праздниках делает снимки.

— Правильно, молодец! — Генка ударил кулаком в раскрытую ладонь. — Сережа самая подходящая кандидатура. Пойдем его найдем и все расскажем. Я думаю, он обрадуется, ведь фоткор может пользоваться академической фотолабораторией, а там, наверное, неплохое оборудование есть и химреактивы.

Пары уже закончились, настало время обеда, и они пошли искать Сережу в столовую. Рыбаков был из Владивостока. Он фанател от леса, как и все ребята с курса. Ему часто задавали дурацкий вопрос, почему он не пошел учиться на какого-нибудь капитана корабля, ведь он из Владика, на что он неизменно отвечал, что задавать такие вопросы, по меньшей мере глупо. Если человек из Воркуты или Кузбасса, то он непременно должен хотеть стать шахтером, а из Череповца или Норильска — металлургом? В Ленинграде ведь тоже не все сплошь капитаны дальнего плавания.

Был он невысокого роста, худой, с карими глазами и небольшими усиками, за которыми тщательно ухаживал.

— Если на него надеть беретку и круглые очки, то он станет, похож на настоящего фотографа, — так вслух рассуждал Генка, пока они шли с Сэсэг. — Даже не на нашего фотографа, а на французского, например.

Генка и новоиспеченный редактор зашли в большую столовую, которая находилась во втором корпусе. Здесь помимо столовой располагались химико-технологический и деревообрабатывающий факультеты, кафедры математики, философии и научного коммунизма. Само здание сталинской постройки, серело среди деревьев своими кубами и параллелепипедами, имперски поблескивая огромными прямоугольными окнами. По фасаду затейливые лепные барельефы светлыми пятнами разбавляли плоскую серость стен. Внутри корпуса, напротив, утилитарно-строгая лепнина обрамляла белые прямоугольники высокого потолка. Здание являлось образцом редкого смешения советских стилей: угасающего конструктивизма и, уже нашедшего себя, набирающего мощь,"сталинского ампира".

Пройдя обширный холл с колоннами и огромным старинным зеркалом, они зашли в столовую. В дальнем углу они увидели Сережу, совершенно не догадывающегося о том, что полчаса назад ему было присвоено высокое звание “фоткор”. Генка и Сэсэг подошли к столику, где ничего не подозревающий фоткор, поедал котлету с макаронами и рассматривал зарубежный журнал с красивыми цветными фотографиями.

— Приятного аппетита, — сказала Сэсэг, останавливаясь у стола, в то время как Гена уже подсел к Сереже и тоже стал рассматривать журнал.

— Спасибо, — ответил и покивал головой жующий Сережа. — Чего это вы?

Гена оторвался от созерцания красивых видов какого-то иностранного города и произнес торжественно, — Сергей, тебе выпала честь запечатлевать жизнь нашего курса в фотографии. Сохранять, так сказать, его историю в фотографических картинах. Короче, — Генка ускорил темп изложения новости, — Серега, ты будешь фоткором в нашей факультетской стенгазете. Надеюсь, ваша стенгазета будет оформлена не хуже, чем этот журнал, — и он потыкал пальцем в картинки лежащего перед ним журнала.

— Это приказ?

— Нет, это не приказ, это просьба всего нашего курса, но отказаться от нее нельзя, потому что больше некому, на тебя вся надежда. Сэсэг будет главредом, а ты фоткором. Надо срочно подготовить праздничный номер к 8 марта. У вас неделя. Возражения и отговорки не принимаются. Я лично для каждого из вас перепишу по две лекции, остальное распределим среди ребят. Все для стенгазеты, все на стенгазету! А, как вам такой лозунг? — и Генка с восхищением и ожиданием посмотрел на них.

— Впечатляет, ничего не скажешь. Может ты вместо меня главредом станешь?

— Нет, готов стать главным рецензентом. Но не более того. — Генка встал и церемонно откланялся. — Желаю творческих успехов, если потребуется какая-либо помощь, свистите тремя зелеными свистками.

С этими словами Генка развернулся на высоких каблуках, которыми компенсировал свой небольшой рост, и побежал к выходу.

— Присаживайся, чего стоишь? — Сережа приглашающе немного двинул стул, на котором только что сидел Генка.

— Спасибо, — Сэсэг присела на краешек стула. — С чего начнем? Для меня это тоже совершенно неожиданно, я даже представления не имею как делать эту стенгазету.

— Не переживай, главное в этом деле визуальный ряд.

— Что? — не поняла Сэсэг.

— Оформление, то как будет выглядеть стенгазета. Я сделаю несколько фотографий наших самых красивых девчонок…

— А что делать с некрасивыми?

— Ну, я же как лучше хочу. Вот и в журналах разных, — Сережа постучал пальцем по журналу, — только всякие модели красавицы.

— Интересно ты рассуждаешь. Значит некрасивых не надо замечать, фотографировать, с ними нельзя дружить? Значит тем девчонкам, которым повезло родиться красивыми, им везде у нас дорога, а некрасивых давай запрем где-нибудь, и пусть они там сидят, так что ли? — Сэсэг возмущенно посмотрела на Сережу, он сконфузился и стал ковыряться в недоеденной котлете. В этот момент она почувствовала себя несчастной, потому что ей бы Сережа не предложил сняться для стенгазеты, она это точно знала. Она ему не нравилась и видела это, да и другим парням тоже. Наверное, она не была и по восточным стандартам красавицей. Ее черные раскосые глаза на круглом лице, небольшой вздернутый носик и губки-вишенки не производили впечатления гармонии, а ее гордость — длинная, с кулак толщиной, иссиня-черная коса — при небольшом росте визуально делала ее еще ниже.

— Сэсэг, зачем ты утрируешь, я просто предложил, — Сережа поднял, наконец, на нее глаза. — Возможно не очень удачно я предложил. — Он пожал плечами. — Давай так: соберем отдельно девчонок и парней и сделаем коллективные фотографии, на одной парни будут поздравлять, а на другой девчонки принимать поздравления, а ты напишешь текст поздравлений и ответы на них. Получится такое заочное поздравительное собрание на странице стенгазеты. Здорово я придумал? — Он посмотрел на нее чуть извиняющимися глазами. Для Сэсэг и этого было достаточно, чтобы тут же не столько забыть, сколько отбросить куда-то в дальний угол памяти эту их неловкую размолвку и начать обсуждение верстки номера.

— Ну, хорошо, это будет в центре, а что мы сделаем по краям?

— Сверху дадим фотографии наши преподавательниц. Всех, — подчеркнуто серьезно произнес Сережа, и они засмеялись.

Когда Сэсэг смеялась, глаза у нее превращались в маленькие щелки, в которых блестели глаза, а на щеках появлялись ямочки и открывались белые ровные верхние зубы. Улыбка у нее была открытая, а смех искренний, звонкий, как будто серебряные молоточки ударяют по маленьким серебряным колокольчикам. Когда она смеялась, то немного закидывала голову назад, отчего другие заражались ее настроением и тоже начинали смеяться. Сэсэг и Сережа смеялись минут десять, то успокаиваясь, то, поглядев друг на друга, опять начинали смеяться. Так искренне смеются только в молодости, когда все свежо и ново, а человек рядом с тобой открыт, бесконечно интересен, и вы понимаете друг друга.

Насмеявшись от души, они продолжили обсуждение номера.

— Что тогда мы расположим по краям? Ваши предложения, сударь.

— Я думаю, мы выберем и поставим там лучшие поздравления из предыдущих номеров.

— А внизу мы сделаем поле из тюльпанов, о котором мечтает любая девушка.

— Что, каждая девушка мечтает о поле из тюльпанов?

— Да.

— Вот прямо каждая-каждая? Но ведь кто-то не любит тюльпаны.

— В глубине души каждая девушка любит тюльпаны, — сказала Сэсэг, и они опять засмеялись отчего-то.

— Здорово, но кроме тюльпанов и всего остального надо еще написать поздравительную заглавную статью. Что ты напишешь?

— Не знаю, надо чтобы было проникновенно, весело. Может ты напишешь?

— Кто из нас главный редактор?

— Хорошо, но это будет женское поздравление, а девушкам хочется, чтобы поздравлял мужчина.

— Давай так, я набросаю вчерне, а ты подправишь?

— Хорошо, — согласилась Сэсэг.

— Я закончил трапезу, — сказал Сережа, церемонно вытер рот треугольным кусочком бледно-желтой бумаги, которые были воткнуты во все салфетницы столовой, и поднялся. — Пойдем, получать ключи от редакции.

— Пойдем, — Сэсэг тоже встала и направилась вместе с Сережей к выходу. Выйдя на улицу, они пошли в свой учебный корпус.

IV

Под звон курантов выстрелили бутылками шампанского, девчонки при этом весело пищали, все наполнили бокалы и стали хором считать. Когда пробило двенадцать, все закричали"ура"и стали чокаться. Было очень весело. Девушки поставили сценку из студенческой жизни собственного сочинения и с блеском показали ее в коридоре возле лестницы на этаж. Собралось много ребят со всех этажей общежития, и им устроили овацию. Было полное ощущение праздника и счастья. В одной комнате старшекурсники играли на гитарах и пели бардовские песни, в другой, где жили первокурсники, танцевали под советскую эстраду. Двери комнат были открыты настежь, и все, кто хотел переходили из одной в другую, ища друзей и развлечений по себе.

Всякий большой город накладывает свой отпечаток на человека, живущего в нем. Когда Сэсэг приехала поступать из своего родного поселка Усть-Ордынский, Ленинград ей показался прекрасным и бескрайним городом-сказкой, где на каждом шагу есть всевозможные чудесные вещи. Ее поражало все: здесь не принято было плевать на тротуар, в красивых вытянутых бутылках продавали вкуснейшую пепси-колу, а в специальных киосках всегда было несколько сортов мороженого. В огромных стеклянных универсамах люди с блестящими металлическими корзинками, прохаживаясь между современными прилавками, сами выбирали расфасованные и завернутые в полиэтиленовую пленку продукты: колбасу или сыр, картошку или конфеты, а затем шли на кассу оплачивать покупки. Здесь красные трамваи бежали в неведомые дали по бесконечным отполированным рельсам, автобусы спешили в таинственные районы, темневшие где-то далеко высокой ломаной линией горизонта. Там тоже жили люди, и их было много, очень много, очень-преочень много, так много, как она себе и представить не могла, и все они сходились или съезжались на рогатых голубых троллейбусах, желтых автобусах или красных трамваях ко входу в таинственное подземное царство электричества — станциям метро. Заходивших с улицы через прозрачные плексигласовые двери в холл метро обдавала встречная теплая волна подземного воздуха. Пахло непередаваемым ароматом дегтя, которым пропитывали шпалы, озона, металла и духов. Поражали воображение бесконечные вереницы людей на эскалаторе, волнующаяся и перетаптывающаяся толпа на подъем и спуск, а процесс спуска на эскалаторе в тоннель, конца которого не видишь, это замедленное падение с невероятной высоты как будто к центру земли, было для Сэсэг незабываемым переживанием, к которому она долго привыкала. Стоя на движущемся вниз эскалаторе, она успокаивала себя тем, что оттуда, снизу, люди все-таки возвращаются, и поднимающиеся ей на встречу все эти пассажиры, которые читали, улыбались, разговаривали или просто глазели по сторонам, являлись лучшим тому подтверждением. И даже не это было самым странным и захватывающим в этих поездках по электрическим рельсам, а выход на поверхность на незнакомой станции. Для Сэсэг, пока она не узнала города, это было еще удивительнее, чем спуск в метро. Пока вагон нес ее по черным подземным тоннелям на сумасшедшей глубине, Сэсэг представляла сколько людей, домов, мостов и рек она проезжает, оставляя их у себя над головой, а, выходя на поверхность на незнакомой станции, она каждый раз удивлялась, что это место совершенно не походит на другие, уже виденные ею. Сэсэг поражала огромность и разнообразие города."Сколько людей здесь живет, уму не постижимо, все куда-то бегут, где-то живут и работают. Сколько здесь каждый день людей рождается и умирает…". Для Сэсэг, родившейся и выросшей в маленьком поселке на границе сибирской тайги и степи, было все это не просто непривычно, а и чуждо, наверное, поэтому она так полностью и не освоилась с ленинградской жизнью, и не приобрела навыков жителя мегаполиса, с его равнодушным принятием всех этих чудес, как части ежедневной жизни. Она выезжала в"город"из уютного района, где располагалась их академия и общежития, только по необходимости. Они с девочками ездили в музеи и театры. Театры Сэсэг особенно любила. Здесь она смотрела на живую игру многих актеров, которых видела в кино и на телевидении. Она любила театр не только за спектакли, но и за антракты, во время которых можно было выйти из зала и пройтись по коридорам, обсуждая с Галей и Таней увиденное, а иногда даже встретить знакомых в буфете, куда они заходили за пирожными.

Два раза они всей комнатой на зимних каникулах ездили в Таллин. Впечатление от этих поездок у нее осталось на всю жизнь. Сам по себе Таллин раз в пять меньше Иркутска, в который она неоднократно ездила с родителями, но это был совсем другой мир, почти другая страна, хотя там многие и говорили по-русски, но все здесь было устроено совсем не так, как даже в Ленинграде, не говоря уже об Иркутске или ее Усть-Ордынском. Во-первых, она никогда в жизни не видела средневековых каменных замков, а Старый Таллин — это музей под открытым небом, с хорошо сохранившемся, пусть небольшим, но городом, обнесенным мощной крепостной стеной. В центре современного Таллина возвышался средневековый город со своими улицами, костелами и церквями. Здесь на каждом шагу прямо в старинных домах сувенирные лавки предлагали множество значков, флажков, открыток с видами старого города, а в небольших кафе варили настоящий кофе, который при тебе мололи из черных жареных зерен, и подавали вкуснейшие пирожные. Сэсэг поражало и подкупало то, что здесь можно не только ходить и просто смотреть, но и пользоваться всей этой стариной, а в некоторых домах до сих пор жили люди. Во-вторых, сами эти старинные средневековые улицы и дома производили неизгладимое впечатление устойчивости и неизменности здешней жизни. Люди не одну сотню лет ходили по этим улицам, жили в этих домах, что-то перестраивая и пристраивая, постоянно создавая что-то, рожали детей и передавали память новым поколениям не только изустным фольклором, как это было принято у ее народа, но и самим фактом жизни в этих старинных каменных стенах. В Иркутске она видела мало старинных каменных домов. Вообще в Сибири преобладало деревянное строительство, а деревянный дом редко переживает столетний рубеж, поэтому Сэсэг чувствовала себя как в сказке, когда оказалась в городе, где некоторые дома разменяли возраст в полтысячелетия, а облик улиц не менялся в течение нескольких сотен лет. Она представляла, как сейчас из-за угла навстречу ей выйдет с плетеной переполненной корзиной торговка рыбой, в старой, но аккуратно заштопанной кофте, почему-то обязательно крупной вязки, вся пропахшая морской тиной. Мимо пробежит пара мальчишек, стуча деревянными башмаками о каменный тротуар, и, цокая подковами, ее обгонит гнедая лошадь, неся на себе закованного в железо рыцаря в шлеме с огромными перьями. Но первоначальное ощущение сказки исчезло к концу второй поездки. Ей стало казаться, что время здесь остановилось и совершенно нет никакой возможности вырваться из этих навек застывших улиц и домов, что здешний маленький и упрямый народ живет только своими воспоминаниями, лелея и превознося безвозвратно ушедшее прошлое, которое дошло до них в виде этого небольшого средневекового городка. Их стремление во чтобы то ни стало сохранить прошлое вызывало в ней жалость и досаду, ведь она приехала из огромного города, где наравне с великолепными дворцами, проспектами, площадями и парками, существовали громадные современные заводы и фабрики, передовые научные институты, ВУЗы, где молодежь не жила прошлым, а училась, работала, искала и развивалась, и Сэсэг была представительницей этой молодежи.

— Ты Сережу не видел? — Сэсэг вопросительно смотрела на Мишу, который сидя на корточках под столом доставал из цветного полиэтиленового пакета с иностранной надписью магнитофонную бобину.

— Они курить пошли на лестницу, — не поднимая головы, ответил Миша.

Сэсэг вышла из комнаты, где должна была начаться дискотека, и пошла на лестничную клетку. В коридоре бегали нарядные, увитые мягкими блестящими гирляндами девушки с зажженными бенгальскими огнями, кто-то периодически кричал:"Ура, С Новым годом!", и все подхватывали это"Ура!", и оно катилось по этажам, затихая только в самых отдаленных уголках общежития. Общежитие праздновало весело, хмельно, размашисто. Нескольких парней первокурсников уже перебравших с непривычки, отвели в дальние комнаты и уложили на чьи-то кровати. Остальные праздновали.

Миша сегодня был диск-жокеем, он принес с собой несколько бобин с самыми последними модными танцевальными записями. Для дискотеки по соседним комнатам собрали два бобинных магнитофона, которые теперь стояли на столике в углу их комнаты, а Миша колдовал над первым из магнитофонов. Он намотал на спичку ватку, обмакнул ее в водке и протирал проигрывающую головку.

— Грязная головка какая. Вы что не следите за ними? — он обратился к рядом стоящему парню, хозяину магнитофона. Парня звали Лехой. Это был первокурсник, живший в соседней комнате.

— Не знал даже, что их чистят.

— Не слышишь что ли, что звук плохой?

— Да, у меня записи не очень, поэтому даже и не разберешь хуже играет или лучше.

— Агрегат у тебя неплохой, поэтому звук должен быть на уровне. Сейчас проверим. Я со свежего пласта писал у себя дома с вертака"Радиотехника".

— Мне вообще батя обещал в новом, тьфу ты черт, — Леха чертыхнулся и, улыбнувшись, поправился, — Уже в этом году подарить кассетник японский на День рождения.

— А где работает твой батя? — живо поинтересовался Миша, с отвращением рассматривая совершенно почерневший ватный тампон.

— Он главный инженер леспромхоза. Я из-под Хабаровска. Мы лес в Японию гоним, а они нам за это лесовозы свои, технику, ну и ширпотреб поставляют. Говорят, они в океане стратегические запасы леса делают: нашу лиственницу в полиэтилен заворачивают и на дне моря затопляют, чтобы потом воспользоваться. На"черный день"копят.

— Проси “Sony” или “Panasonic” двухкассетный, самая лучшая техника, — оставив информацию о запасливых японцах без внимания, сказал Миша.

— Нам только “Sharp” привозят.

— Тоже отличная техника. Если будет двухкассетник, скажи мне, я немного попереписываю на нем, если можно, конечно, — и Миша, оторвавшись от магнитофона, вопросительно посмотрел на Леху.

— Об чем разговор, конечно дам попользоваться, — Лехе было лестно, что старшекурсник, да еще такой продвинутый ленинградец не только разговаривает с ним, первокурсником, но и просит его об услуге.

— Заметано, — сказал Миша и, отложив спичку в сторону, начал заправлять пленку в магнитофон.

Подошла Света, обвила рукой Мишу за шею и, поцеловав его в губы, спросила: — Миш, скоро будет дискотека, все уже хотят танцевать?

— Еще пять минут, Светик. Через пять минут начнем. Я сейчас еще второй мафон подготовлю и начнем. — Миша быстрыми движениями соорудил еще один тампон на спичке и стал протирать головку второго магнитофона.

— Светка красивая, — сказал одобрительно Леха.

— Для тебя Светлана, — сказал, как отрезал, Миша, не поднимая головы от техники, тем самым сразу же расставив все точки и запятые в их с Лехой отношениях и обозначив, кто старший, а кто младший. Леха сконфузился немного, но промолчал. — Возьми провода от колонок и подключи к первому магнитофону. Будем переключать колонки на тот, с которого будем музыку запускать. Понял?

— Ага, — сказал Леха и начал подключать штекеры от колонок к магнитофону с заправленной пленкой.

Сэсэг увидела на лестнице Сережу и Колю. Они стояли возле перил и курили. С ними курил Паша, парень Татьяны, он был младше на курс и учился не на лесохозяйственном, а на факультете технологии обработки древесины. Они что-то бурно обсуждали и периодически смеялись.

— Коля, тебя Галя ищет.

— Скажи, сейчас приду.

— Нет уж, сам скажи, я с Сережей останусь.

— Ладно, ребята, я побежал, — произнес Коля, раздавливая окурок в пустой консервной банке, которая служила пепельницей.

— Я тоже пойду, — поддержал его Паша, и они вместе пошли по коридору в комнату девочек, из которой уже неслась какая-то ритмичная музыка. Ребята танцевали в комнате, но места всем не хватало, и приходящие на звуки музыки парни и девушки начинали танцевать прямо в коридоре. Кто-то взрывал хлопушки, кто-то размахивал зажженными бенгальскими огнями, кто-то пил вино из граненых столовских стаканов. Темно-коричневый дощатый пол коридора был засыпан конфетти и бумажными гирляндами. В занесенных снегом окнах отражались фигуры танцующих. В воздухе стоял запах табачного дыма, вареной картошки, хлопушек и вина, откуда-то приносило легкий запах салата. Сережа посмотрел на Сэсэг так, что у нее замерло сердце. Он в последнее время часто смотрел на нее таким взглядом.

— Пойдем, потанцуем?

— Я не хочу эти быстрые танцы танцевать, ты же знаешь, что я этого не люблю.

— Не переживай, у нас есть там свой человек, зовут Миша, и он поставит по моей просьбе медленный танец. Пошли? — он взял Сэсэг под руку и повел к комнате. Подойдя к дверям, Сергей оставил Сэсэг в коридоре, а дальше стал пробираться через танцующих внутрь к месту диск-жокея. Через несколько минут довольный он выбрался обратно. Вслед ему из комнаты начала звучать какая-то красивая медленная мелодия. Сережа буквально подскочил к Сэсэг, пригласительно кивнул головой и, не дожидаясь ответа, обнял ее за талию.

— О, какой ты быстрый, — шутливо проговорила она и положила ему руки на плечи.

— Я хотел с тобой поговорить, — сказал, заметно волнуясь, Сережа.

— О чем? — сделав вид, что она не догадывается, спросила Сэсэг. Ее сердце стало биться очень часто, потом совсем зашлось. Сережа посмотрел ей в глаза, долго, с нежностью. Сэсэг тоже смотрела ему в глаза и впервые в жизни не могла отвести взгляд, ей хотелось смотреть и смотреть в эти голубые глаза.

— Я люблю тебя, — без всяких прелюдий, прямо сказал Сережа, он весь напрягся, ожидая ответа. Сэсэг через ткань своего нового платья, специально сшитого для Нового года, почувствовала, как вспотели его руки.

— Я тебя тоже, — просто ответила она. Сережа еще раз пристально посмотрел ей в глаза, а затем поцеловал в губы. Медляк закончился, заиграл модный диско-шлягер, а они все стояли и целовались среди танцующих ребят. Никто нарочно не обращал на них внимания, чтобы не смущать, все вокруг были молодыми и часто такими же влюбленными, как и они. Всем все было понятно — вот еще одна влюбленная парочка.

Вообще у них в общежитии за время учебы создавалось немало студенческих семей. Парни и девчонки сходились и расходились, женились, некоторые, правда, потом разводились, но такое случалось нечасто. Все-таки их факультет изначально выбирали романтики, которые находили друг друга здесь, и уже редко кто из них расставался. Нет, конечно, были и те, кто находил себе пару среди студентов других факультетов или других вузов, но большинство встречало свои половинки в коридорах академии или возле костра на летней практике, на которую выезжали с особенным удовольствием студенты лесхоза. На втором месте, с большим отставанием по количеству невест, обретенных студентами академии, шел Институт советской торговли. На северо-восточном краю обширного парка академии, по диагонали через пересечение двух улиц, стояло новое здание Торгового института. У некоторых ребят из академии знакомство и общение с девушками из этого заведения отнимало все время: и свободное, и учебное. В небольшом, недавно построенном здании института, учились в основном ленинградки. Сюда их пристраивали прозорливые и довольно небедные родители, чтобы их дочки получили диплом товароведа, бухгалтера, экономиста, который давал возможность безбедно жить в реалиях советской страны. Некоторых парней, особенно иногородних, очень сильно привлекал женский контингент этого института, что было и не удивительно. В случае женитьбы, кроме ленинградской прописки, они почти всегда получали не только симпатичную жену с гарантированным будущим, но и хорошее приданое в виде квартиры, иногда машины и связей ее родителей. Студентки Торгового слишком хорошо это понимали и знали себе цену, поэтому заполучить отсюда невесту было большой удачей не только для приезжих студентов Лесотехнической академии, но и для других женихов, из более престижных вузов Ленинграда.

Как-то, еще в десятом классе, родители познакомили Мишу с дочерью своих приятелей, красивой девушкой Наташей, первокурсницей Торгового института, которая с отличием закончила ленинградскую школу с углубленным изучением английского языка. У нее была великолепная фигура, длинные ноги, она два раза в неделю ходила в бассейн и один раз играла в большой теннис. Наташа выглядела потрясающе, и Миша, никогда не имевший знакомств с такими шикарными девушками, чувствовал себя с ней не совсем уверенно, хотя дачи их родителей находились недалеко, в одном и том же садовом кооперативе, социальные ступеньки были у них все-таки чуть разные — у Мишиных родителей пониже, да и предки его были гораздо менее породистей, чем у Наташи, ленинградской интеллигентки в четвертом поколении. Его мама работала в школе простой учительницей математики, а родом была из крестьян Новгородской области. От мамы Мише досталось очень ценное качество — терпение. Папа работал"просто юристом", как он сам любил пошутить. Кроме унаследованной от отца предприимчивости и еврейского упрямства, он взял от него большой с горбинкой нос, чуть великоватую нижнюю губу, темные вьющиеся волосы и гипертрофированное чувство собственного достоинства. Как раз это острое чувство собственного достоинства, которое не было следствием уверенности в себе, а даже скорее наоборот, некоего, едва ощущаемого к себе снисходительного, а иногда и враждебного отношения со стороны некоторых людей, окружавших его самого и его родителей, в конце-концов и расстроило отношения с Наташей, продлившиеся около года. После разрыва с девушкой, которую он так и не смог назвать"своей", Миша долго переживал и дал себе слово добиться в жизни чего-то значительного, и уже с высоты достигнутого вновь встретиться с Наташей и показать чего он стоит, и чем она пренебрегла. Это было немного наивно, по-детски, но половина юношей, оказавшихся на его месте, делают то же самое, другое дело, что только единицы не забывают о зароке через полгода-год. После школы, которую Миша закончил только с несколькими четверками, он поступил на очень перспективную специальность озеленителя. Он был единственным ребенком в семье, и отец с матерью ничего бы не пожалели для того, чтобы устроить его в Ленинградский университет на юридический, но он сам отказался и решил поступить в Лесотехническую академию. Военная кафедра здесь имелась, распределение было только по крупным городам, а с красным дипломом, на который он нацелился изначально, его должны были оставить в Ленинграде. Он все просчитал, все, кроме того, что влюбится в Светку, у которой из приданного только однушка в Сыктывкаре, где живет ее мама с младшей сестрой. Но, поразмыслив здраво, он решил, что стартовые условия у него лучше, чем были у родителей в этом возрасте, поэтому создавать себе фору выгодным браком, против веления сердца — решение в долгосрочной перспективе контрпродуктивное, а любимая женщина рядом — в конце концов, залог здоровья и душевного спокойствия. Жизнь его родителей служила ярким и наглядным тому подтверждением, ведь отец женился на матери вопреки воле своих родителей, которые не признали невестку и толком так и не общались с сыном и даже с внуком. Однако, отсутствие отношений со свекрами совсем не помешало его маме и отцу жить в любви и гармонии. А еще у Светы было небольшое преимущество перед его мамой — она более домовитая и практичная, что очень нравилось Мише.

Конец ознакомительного фрагмента.