Как нельзя лучше? Отечество ушедшего века в уколовращениях жизни

Ю. П. Попов, 2023

Данная новелла в диалогах и грезах написана в жанре сумбурного повествования, и читателя удивит, что в ней реальность и грезы подчеркнуто неразличимы и могут даже составлять, если можно так выразиться, один и тот же кадр. А вы примите во внимание, что в нашей нынешней жизненной круговерти именно иллюзии и утопии и есть реальность. Предназначено произведение в первую очередь на продажу и потому адресовано не читателю, а покупателю. Впрочем, жажда читать книги, а не просто заполнять ими полки, что ни говори, все же не угасает, поэтому и читабельной новелла тоже на всякий случай сделана. Итак, в данном произведении события послевоенного времени воспроизводятся писателем перестроечных лет и потому сплетаются два временных плана. Вдобавок к концу произведения выясняется, что называться оно должно иначе и даже совершенно иначе! Предельно широкий потребительский интерес: читать, хранить, а можно даже прочитать и сохранить, помимо того, можно также рассказывать и обсуждать, рекомендовать и рекламировать. Короче, коль возьметесь всерьез, скучать совершенно точно не придется, ибо могут вас как похвалить, так и поколотить.

Приметы начала начал

Их роман длился уже два месяца, начавшись в поезде, когда она во время командировки оказалась с ним в одном купе на целых двое суток. Завязавшееся нечаянно знакомство не окончилось после совместного пребывания в одном вагоне, а, наоборот, стало, как это часто бывает, укрепляться, и они стали для всех их близких не разлей вода. Сегодня они валялись в ее квартире на диване одни, без посторонних, потому что родители с ее младшим братом укатили на три недели в Батуми на море. Он вольготно растянулся, как он делал это всегда, когда они вот так же где-нибудь уединялись, притянул ее, хрупкую и ладно скроенную, без стеснения жадно и фривольно растопыренной ладошкой и совсем не замечал тревоги в душе подруги. Той предстояло начать трудный разговор, к какому часто вынуждены многие и многие незамужние женщины, роман которых с мужчиной долго не заканчивается браком.

— Вот видишь, мадмуазелька, — бодро разглагольствовал он, — что значит остаться с тобой вдвоем? Как говорится, покой и благодать.

— Только скоро покой и благодать получать втроем будем, — решилась она, наконец, выдохнуть то, что ее терзало.

— Никаких третьих нам не надо. Мне, во всяком случае, тебя одной хватит. Так что если вы, мадмуазель, проявляете заботу о том, чтобы у вашего мужчины гарем завелся, то это излишне.

— Да я, можешь себе представить, не о гареме для своего мужчины, я о другом, третий может сам собой появиться, без спросу. В роддоме.

Известие вроде бы относилось к числу ожидаемых, тем не менее он был ошеломлен, и его обычная беспечность моментально слетела с него, будто сорванная ветром шляпа.

— Ты о чем это!?

— Да о ребенке.

Молчание его было продолжительным. Если б ей было видно его лицо, она заметила бы его растерянность и то, как он порывается что-нибудь сказать и не может ни на что решиться.

— Так ведь… Так ведь надо к врачу сходить.

— Уже сходила. Подумала, что я, наверно, надорвалась. А оказалось совсем-совсем другое.

— А врач что?

— Я же уже сказала.

— У-у, — мычит он, приходя постепенно в себя и озадаченно вникая в свое потрясающе новое положение. — Прямо всерьез, что ли? Вот это да! — Пальцы свободной руки поскребли макушку, демонстрируя серьезную умственную работу. — А чо такое беременная, а? — окончательно возвратился он на игривый тон и привлек подругу чуть плотнее. — Болезнь такая, что ли, простуда?

— Ну да, вроде как хворь такая.

— Надеюсь, не заразная?

— Еще как заразная. Оттого и получилось.

Его настрой не спешил переходить к ней, и все же состояние тревоги начало подтаивать, хотя скорее незаметно для нее.

— Это с кем же вы, мадмуазелька, так неосторожно пообщались? Позвольте спросить.

В ответ ее миниатюрная ладошка на его груди отчетливо, хотя одними только пальцами, изобразила похлопывание.

— Я-а!? — деланно вскидывается ее приятель, не отделяя, однако, ни одной ее прильнувшей к нему клеточки. — Я такими хворями сроду не страдал. — Его вздернутый указательный палец заколебался у него и у нее перед глазами, изображая самый решительный и непреклонный протест. — Не демонстрировали бы вы лишний раз свое хваленое женское лукавство. Давайте-ка выкладывайте все начистоту.

— Начистоту и есть.

— Ведете вы себя неосторожно в свежую погоду, скажу я вам, мадмуазелька. Бывает же — ветром надует. Вот недавно как раз вон какой бурный циклон пронесся, ураганом звали.

— Мой циклон зовется иначе.

— Ну как бы ни звался, а только учила тебя мама быть осторожной в ненастье, и все без толку. В непогоду подол у тебя неосторожно приподнимается, вот и результат.

— Он не сам приподнимается. — И ее ладошка на его груди снова показала, к кому адресованы ее слова.

— Ну уж так уж и я. Помилосердствуйте, мадмуазелька. Ну, если и было, то ведь всего-то раз, два, три… — растопыренные пальцы снова замаячили перед их глазами. — Пальцев на руке не хватит.

— На это хватило.

— У-у. Ну, стало быть, это только потому, что ты у нас такая шустренькая. Придется поговорить с тобой по-серьезному.

Он с напускной важностью прикрякнул, кашлянул в кулак и начал:

— Позвольте спросить вас, барышня, вы как привыкли детей на свет производить: в замужестве или так?

— Да вы знаете, молодой человек, такой привычки у меня как-то не сложилось.

— Как так? Уж не хотите ли вы сказать, что у вас совсем нет практики?

Ему было даже и невдомек, что упоминание о замужестве ввергло подругу в волнение, от которого у той замедлилось дыхание и наметилось ощущение победительницы.

— Именно это и хочу сказать.

— Вот тебе и на! И я только сейчас об этом узнаю, — витийствует он и делает вовсю широкие глаза. — Она, может, и рожать-то вовсе не умеет, а берется. Это ж надо, какая безответственность. Чему вас в школе учат? — Артисту в его приподнятом настроении великолепно удается неподражаемо ворчливый и вместе с тем назидательный тон. — Ты сначала приобрети опыт, досконально изучи это дело на практике, а потом уж берись детей делать. Умные-то так ведь поступают.

— Болтушка.

— Ничего себе болтушка. А я-то стараюсь, а я-то ухлестываю, уламываю и уговариваю, добиваюсь, можно сказать, больших успехов.

— Да-а, что есть, то есть. Уж этого у тебя не отнимешь.

— И что в итоге?

— И что в итоге?

— Придется мне, барышня, взять тебя под свою опеку. В общем, слушай внимательно: ребенка производить на свет будешь в замужестве.

— Я буду в замужестве? — незамедлительно реагирует та, успев уже оживиться глазами. — А можно поинтересоваться: за кем я буду замужем?

— Учитывая твое безответственное отношение к таким вопросам…

— Учитывая мое безответственное отношение…

— Выбор за тебя я, разлюбезная барышня, сделаю сам.

— Я очень внимательно слушаю. Так какой же будет выбор?

— Женихом твоим будет, смею заверить, персонаж в высшей степени положительный. Если что-то и не устроит тебя, то только потому, что ты не умеешь ценить. При твоей безответственности немудрено, — важно завершает он свои разглагольствования, с удовольствием вслушиваясь в них и сам.

— Да я уж постараюсь.

— Почти не пьет, почти не курит, почти на женщин не смотрит.

— А «почти» что означает?

— По праздникам.

— И часто праздники?

— Да как увидишь вот такую красавицу мадам Сижу, — проговаривает он, и на этот раз похлопывание изображает уже его предельно растопыренная пятерня, — вот тебе и праздник.

Она не удержалась, чтобы не расхохотаться звонко и заливисто.

— В общем, барышня, шутки в сторону. Я вас отныне называю уже женой, и не вздумайте брыкаться.

— Я жена?! — задорно блеснула она светящимися глазами.

— Конечно. Тебе же сказали, что ребенка производить в замужестве будешь. Ведь ежели женщина замужем, то она обязательно жена, а ежели она жена, то она, стало быть, непременно замужем. Чему тебя в школе учили?

— А когда мы пойдем расписываться?

— Ну вот начинается. Не по адресу обратились, мадмуазелька. Об этом надо жену спрашивать. Вы же знаете этих жен. Им лишь бы в ЗАГС мужчину затащить да штамп в паспорте поставить. Сей час, как узнает, так сразу побежит выяснять, куда какие бумаги подавать.

Она, не сдерживаясь, обвила его руками, прильнула лицом к его шее:

— И побегу. Ну и пусть! Возьму да завтра же и побегу, — победно светясь всем своим привлекательным обликом и не утаивая торжества в голосе, проговорила она. — Только там и узнавать нечего. Подали заявление да расписались.

— Девушка, — прозвучал в ее ушах голос от природы милого и галантного кавалера, — у вас такие необыкновенно привлекательные формы что спереди, что сзади. Так и завлекают. А можно вам, девушка, один интимный вопрос по этому поводу?

— Что за вопрос такой? — в тон кавалеру воркует и она.

— Девушка, так, может, у вас, — совсем осторожно зашептал он в самое ушко, — еще и эта… — Она почувствовала прикосновение его горячих губ к щечке. — Как ее, еще и киска женская?

— Какой же ей еще и быть? — чуть не поперхнулась та усмешкой.

— Не может быть. Прямо вот настоящая? — И не дожидаясь ответных слов, решительно: — Однако врешь ты, подружка. Все тебе. И ручки, и ножки, и все-все. И все тебе одной? Сейчас мы ее изобличим, — бодро возгласил кавалер. Он выпустил свое мужское достоинство, потянулся за ним, сам направил, сгорая от предвкушения, вогнал, заурчал. Изобличение, по всему видать, дало одни только положительные результаты. Она почувствовала, как ей вкатилось под самый пупок и затрепетало. И груди как-то сами собой прильнули, коленки развалились, как у последней бесстыдницы, готовые прямо-таки обхватить любимого мужчину.

* * *

Все это произошло еще где-то во втором тысячелетии. То ли до нашей эры, то ли, наоборот, после. Поди теперь вспомни. Да и так ли уж важно? Быльем поросло, будь то седая древность или только с редкой проседью. Война тогда прошумела, названная, странное дело, мировой только из-за того, что поразвлекались этой старинной жестокой забавой на крохотной части планеты, но зато самой просвещенной и цивилизованной. И самым могущественным правителем к концу войны стал тогда уж такой «отец народов», какой только может быть. Европа оказалась освобожденной от порабощения уж такими дикарями, способными при всяком другом правителе только грызню между собой развязывать да подделками свой рынок заполнять. К тому же и неразумие, ставшее причиной потрясений, у Европы свое собственное, а избавили эти варвары. Позор и досада для многих поколений.

В своей стране еще хуже. Взял да и безо всякого объяснения взвалил после войны ответственность мужчин перед женщинами в матримониальных делах: в случае ее беременности или женись, или плати алименты, были бы только свидетели, что они встречались. Ну там танцы, кино, парк. Девушке тех лет дружить с кавалером — все равно что быть замужем. О ДНК тогда и не слыхать было. О том, кто ей ребенка внедрил, знала только она, да и то не всегда уверенно. А ответственность у него такая же, как у мужа. И, небось, еще и в райские эмпиреи надеялся угодить дамский благодетель!