Мысы Ледовитого напоминают

Ю. В. Чайковский, 2015

В пяти очерках и повести рассмотрено шесть давних проблем истории освоения российской Арктики, либо затрагиваемых учеными и писателями редко и поверхностно, либо не затрагиваемых вообще. С привлечением всех опубликованных документов показано, что многие «общеизвестные» и «достоверные» утверждения не имеют никакого обоснования и гуляют из книги в книгу с тех пор, когда о соответствующих темах ещё было мало известно, а сама тематика часто была опасной для изучения. Главное внимание уделено не пройденным расстояниям и достигнутым широтам, а некогда живым людям с их помыслами, страстями, слабостями, а порой и преступлениями. Автор старался показать, что для понимания прежних событий мало знать «факты», т. е. свидетельства, а следует привлечь весь наличный арсенал средств исторической науки. Для всех, кому интересны Арктика, судьбы необычных людей и страны. Во втором издании исправлен ряд ошибок, в том числе существенных, добавлены снимки, карты и литература, дано много разъяснений, учтены замечания специалистов.

Пролог

Словно брошенная казачья шапка, лежит поверх Евразии страна Таймыр, как бы напоминая нам, смотрящим на карту, сколько сибирских казаков и стрельцов сложило головы, стремясь покорить Крайний Север. И, словно примятый султан на шапке, высится на севере Таймыра полуостров Челюскин. Его крайняя точка, мыс Челюскин — самая северная на материке Евразии, 77° 43′ с.ш.

О полярных походах много написано (и, как увидим, еще очень мало понято). Совсем, однако, немного пишут о той удивительной экспедиции, что открыла север Таймыра — о Великой северной экспедиции (ВСЭ)^[1].

Полуостров Челюскин необитаем^[2], и первыми, кто достоверно побывал тут, были вовсе не казак-землепроходец, не сборщик дани, не печорский мореход и не исконный житель Таймыра. То были участники ВСЭ: штурман Семён Челюскин и два солдата — Андрей Прахов и Антон Фофанов. Они в 1742 году прошли тут с востока на запад с нартой (нарта — лёгкие сани за собачьей упряжкой) по прибрежному льду. То был первый год правления Елизаветы Петровны.

К вечеру 9 мая^[3] увидали мыс с холмом, оставили на холме знак — торчащее среди камней бревно — его везли для этого тысячу вёрст и довезли, хотя страдали без дров очень. Челюскин записал в путевом журнале: «мыс Северной Восточной», и под этим именем мыс значился 130 лет на всех картах. А вот о самом Челюскине и его подвиге знало всё это время лишь несколько историков, да и те часто отзывались о нём без всякого почтения. Не странно ли? Странностей тут много.

Почему со штурманом были солдаты, а не матросы? Почему так рано по календарю (льды не могли вскрыться раньше августа) и так поздно исторически? Ведь остальной арктический берег был тогда уже почти сто лет известен до западной Чукотки. Где их корабль? Где его командир?

Увы, когда Челюскин и его солдаты объезжали Таймыр в санях, корабль их, раздавленный льдами «Якуцк»^[4], давно лежал уже на дне морском, а лейтенант Василий Прончищев, его первый командир, лёг в могилу еще раньше. Гибель корабля во льдах понятна, но почему на нём умер командир?

Донесение о смерти Прончищева писал как раз Челюскин, он назвал причиной цынгу, а это весьма странно, поскольку был август, ели свежую сырую рыбу, и вся команда была здорова. Правда, тогда же умерла и Татьяна Прончищева, жена, но от чего — Челюскин не написал. Опять странность.

А что определил судовой врач? Увы, кто был в то время врачом «Якуцка», мы, несмотря на обилие документации, не знаем. Тоже странно. На самом мысе Челюскин, на обелиске в память о той экспедиции, значатся сразу два врача — Карл Бекман и Иоанн Филатов, но Бекман прибыл, как видно по документам, лишь вместе с новым командиром, а Филатов ни в одном известном документе экспедиции не значится. Фамилия же взята (удивительно, но факт) с могильного креста, стоявшего когда-то у селения Усть-Оленёк; возможно, крест стоял уже тогда, когда «Якуцк» пришел туда зимовать. (См. сноски 2, 3 на с. 332.)

Кстати, список «Экипаж дубель-шлюпки “Якуцк”» на пьедестале обелиска прелюбопытен. Не столько вереницей ошибок (хотя тоже странно: что помешало избежать их?), сколько самим своим составом — в нем 25 имён, но среди них всего 2 матроса. Как парусное судно плавало почти без матросов? И это как раз не ошибка: за все годы плавания «Якуцка» на нем по штату было 2 матроса.

Разумеется, при нужде на ванты лазили и квартирмейстеры (младшие унтер-офицеры), и кто-то из мастеров, но этого мало. И кто сидел на вёслах этого парусно-гребного судна? Едва ли унтеры исполняли чёрные работы — субординация, то есть разделение обязанностей (как и прав), была тогда жесточайшая. Ответ прост: на «Якуцке», кроме людей, указанных на обелиске, и священника, было еще 23 солдата. Зачем так много? И как они все умещались на маленьком (в 2 шлюпки длиной) судне?

Новый командир, лейтенант Харитон Лаптев, появился на «Якуцке» лишь через 3 года после гибели Прончищева (а не через год, как значится на обелиске). Почему так поздно? Что делала все эти годы команда? Это неясно, как неясно и то, почему Челюскин, 3 года командуя кораблём, не получил офицерского чина. Ведь начальник экспедиции право такое имел и других штурманов в офицеры производил.

А дальше — больше. Почему Челюскин, вернувшись в Петербург, ещё целых 9 лет ждал чина лейтенанта? В этом он сильно отстал от других штурманов той же экспедиции, куда менее выдающихся; а один из них, никогда не командуя, уже через 10 лет стал контр-адмиралом. И почему никто из участников той знаменитой экспедиции не получил наград? Словом, сплошные странности.

Все они, однако, меркнут перед главной загадкой: как вся экспедиция могла состояться? Ведь в отрядах её было несколько тысяч человек, они одновременно обследовали Арктику от Баренцева моря до запада Чукотки, а в Тихом океане проплыли как до Америки, так и до Японии. Кто задумал, разработал, финансировал, собрал и целых десять лет направлял столь грандиозное предприятие? Этого никто не знает. То есть, конечно, мы знаем, что вопрос поднял великий мореплаватель Витус Беринг, но он был мал чином и выступал как проситель. Знаем, что указ об экспедиции вышел за подписью императрицы Анны Иоанновны (правила в 1730–1740 гг.), но никто не допускает, что в том была её сознательная воля. Так кто же? Об этом пойдёт речь в Очерке 4, где окажется, что по сути это неизвестно. И даже вопроса никто не ставит.^[5]

Впрочем, ВСЭ вовсе не исключение: никто не знает много очень важного из истории Арктики. Например, почему уже на картах времён Колумба довольно верно изображен арктический берег Евразии?^[6] (Грубые измышления появились позже.) Или: почему всюду пишут, что русские мореходы торговали с жителями Енисея еще при Иване Грозном, тогда как реально первый известный корабль прошёл в Енисей лишь через триста лет и притом был английским?^[7] Почему плавания (если они не выдумка) прекратились на три века?

Этим и подобным вопросам посвящена данная книга, и сразу скажу, что ответы сыщутся отнюдь не на все вопросы, какие будут заданы. Надеюсь, что в будущем найдутся историки, которые и на них ответят.

Вообще же, хотя на географической карте Земли уже нет белых пятен, но

«в истории Арктики такие пятна есть — затерявшиеся во времени и пространстве полярные экспедиции, незаслуженно забытые люди, а порой и неверно сложившиеся представления об известных арктических исследователях — кумирах многих поколений» [Каневский, 1988, с. 72].

* * *

Пока же отмечу один важный для всей книги вопрос. Челюскин и другие пустились в санный объезд северного берега Таймыра после того, как пришли к выводу, что льды там никогда не тают — этим полны отчеты. Но ведь там пролегает знаменитый Северный морской путь, да и до его создания многие там плавали, задолго до глобального потепления. Где нестыковка?

И как быть с уверениями советских и нынешних историков, что за сто лет до Челюскина там уже проплыли безвестные русские поморы? Вспомним хотя бы книгу «Русские полярные мореходы XVII века у берегов Таймыра», где написано, что в XVII веке «у северных и восточных берегов Таймыра проходило древнее судно, и это судно было русским» [Окладников, 1948, с. 87]. Что, за сто лет до Челюскина там было намного теплее?

Нет, было, вероятно, ещё холоднее, о чём мы узнаем далее. Узнаем, что от того судна не дошло до нас ни щепки — найдены только обломки шлюпки, а при них вещи, причем не только русские, но и из Западной Европы, и от коренных жителей Сибири. И что описал эти вещи сам же Алексей Окладников, известный советский археолог. Так почему судно названо русским?

Будь на месте Окладникова исследователь голландский, он мог бы счесть судно голландским, а сибиряков на нём — наёмными матросами. Вот бы на него набросились! И льды-де там не таяли (тому порукой путевые журналы Челюскина и прочих), и никто до появления пароходов не плавал далее запада Таймыра, и негде бы голландцам взять на борт именно такой набор людей. Словом, отвергли бы всё это как нелепую фантазию. Однако «судно было русским», и все советские авторы согласились или смолчали. А на Западе? Насколько знаю, там данную находку вообще не упоминают, она им неинтересна, хотя, по-моему, она явно стоит их внимания. Как, впрочем, и ВСЭ.

Простим автору сталинской поры эту «патриотическую песнь» и спросим более важное: как люди на самом деле попали на самый дальний край Таймыра четыреста лет назад? Мореходы они или попали в море невольно? И как вообще могла собраться столь разношёрстная компания?

Чтобы хоть немного разобраться во всех названных (и множестве неназванных) странностей, нам придётся сравнить плавания очень давние (времён Колумба), средне давние (XVII и XVIII века) и почти недавние (XIX и начала XX века). А здесь сравним только следующие факты.

«Якуцк» в особо тёплое лето 1736 года смог начать навигацию (выйти изо льдов, державших его близ устья реки Оленёк), 3 августа. Ему повезло: 19 августа он смог оказаться немного севернее мыса Челюскин (но гораздо восточнее, в открытом море). Там он встретил никогда не тающие льды, окружившие его с востока, севера и запада, и еле смог вернуться назад. В обычное же лето 1739 года он смог пройти лишь до мыса Фаддея, который на сто вёрст южнее.

А в особо холодное лето 1740 года не удалось и этого: «Якуцк» уже 13 августа был разбит льдами, притом на 130 вёрст южнее мыса Фаддея. Существенно, что навигация долее была бы всё равно невозможна: люди с погибшего «Якуцка» шли пешком к берегу 24 версты по сплошному льду.

Заметьте: в особо тёплое лето вся навигация составила у Восточного Таймыра 24 дня, а в особо холодное — две недели.

Тем самым, о плавании мимо мыса Челюскин и речи в те годы быть не могло. Зато через 140 лет всё оказалось совсем иначе: великий шведский мореплаватель Эрик Норденшельд, плывя на корабле «Вега» с запада, уже 8 августа смог обогнуть мыс Челюскин, что на 475 км севернее устья Оленька. За двухмесячную навигацию «Вега» прошла почти всю евразийскую Арктику. Изменился климат? Да, окончился Малый ледниковый период (LIA), о нем известно уже 30 лет, но об этом в трудах по истории российской Арктики ни слова нет. Принятую у нас точку зрения не так давно изложил полярный археолог Вадим Старков. Освоение российской Арктики рассмотрено им как часть процесса поиска СВ-прохода из Атлантического океана в Тихий. Процесс начат у него с английских плаваний 1550-х годов. Берег Баренцева моря был тогда уже хорошо освоен русскими поморами, плававшими до устья Енисея, однако ни один из тех западных кораблей, что вернулись домой, не проплыл далее западного берега Ямала. С 1600-х годов интересы мореплавателей переключились на иное направление — на попытки проплыть через высокоширотную Арктику; они тоже, естественно, были безуспешны. Освоение азиатской Арктики проведено целиком силами русских первопроходцев, выходивших в море только из сибирских рек, и завершилось в середине XVII века [Старков, 1998].

Позиция Старкова довольно хорошо обоснована, но нуждается в следующих четырех дополнениях. 1) Поиск СВ-прохода начался на 60 лет раньше, в эпоху Колумба. 2) Он завершался в каждом регионе с воцарением ПА. 3) Поиск СВ-прохода имел мощный речной вектор — то были попытки достичь Китая и Индии по Волге, Оби или Енисею. 4) Берег Таймыра тогда освоен не был (даже если счесть сказанное Окладниковым правдой), он был лишь однажды, в ходе ВСЭ, пройден. К сожалению, обо всём этом у Старкова нет ни слова, и за последующие годы положение не изменилось.

Разумеется, проницательные люди видели некоторые черты LIA всегда^[8], в том числе и у нас^[9]. А в наше время, четверть века назад, уже писали, что

«малый ледниковый период, продолжавшийся около шести столетий (XIII–XVIII вв.)», пришёл на Русь позже, чем в Европу, и, «насколько можно судить по скудной информации, наиболее благоприятными в Русской Арктике были XIV–XV вв.»^[10].

Однако в целом у наших историков освоения Арктики принято ПА игнорировать, и тему разрабатывает, в основном, Запад. Мы вернёмся к этому в Очерке 4. Там же обсудим и вопрос об особо тёплом и особо холодном лете.

Вековые поиски СВ-прохода являют собой огромный поток исследований, вполне сравнимый с открытием и обследованием других океанов, изменившим мир, а освоение Арктики, соответственно, во многом изменило саму Россию. К сожалению, связь этих процессов почти совсем не рассматривается историками, что породило, на мой взгляд, огромный провал в понимании истории культуры, если саму культуру понимать широко, как, например, понимал её историк Павел Милюков в окончательном издании его знаменитых «Очерков», завершённом в 1935 году [Милюков, 1993–1995]. Описать весь этот необозримый процесс мне, разумеется, не по силам, и предлагаю лишь отдельные очерки и одну повесть.

В. Ф. Старков напомнил, что СВ-проход как целое открыл шведский полярный мореплаватель Норденшельд. Добавлю: вскоре в Арктику проследовал норвежец Фритьоф Нансен (более лыжник, чем мореплаватель), и, хотя оба были тогда чужды всякой политики, сам собой возник вопрос: насколько азиатская Арктика является российской? Он волновал российскую власть, и когда стало известно, что Норденшельд готовит новое плавание, ей пришлось спешно (слишком спешно) послать в Арктику экспедицию. То была Русская полярная экспедиция (РПЭ, 1900–1902) под руководством Эдуарда Толля.

Хотя о ней много написано, но слишком мало известно и ещё меньше понято. Об одной её стороне (о попытке спасти Толля, и почему это пришлось делать) рассказывает Повесть, завершающая книгу. Раскопав, насколько мог, причину гибели (ушло несколько лет), я долго пытался понять, почему это не было сделано никем раньше. Итог попытки см. в Прилож. к Прологу, п. 5.

При чтении повести полезно иметь в виду, что она начата ещё при советской власти, когда имя спасателя было запретно, и написана раньше очерков (позже их, в 2014 г., написан только пункт «Мыс Надежды»). Поэтому самый метод исследования в ней лишь намечен, а развит в очерках.

О методе для любителей серьезного чтения

Полувековой опыт работы показал мне, что в самых разных науках бывает полезно сопоставить загадки — пытаться понять все непонятности данной темы вместе. То есть, допустить наличие связей там, где их обычно не видят. Именно таким путём будет дан ответ на многие из заданных выше вопросов. Это первый приём, наиболее полно проведённый в Очерке 1, где, на примере ранних карт, сопоставление загадок проделано явным образом и разобрано. То же проделано в Очерке 2 при выяснении, из кого могла состоять погибшая экспедиция. Далее в книге этот приём полагается уже известным читателям, так что их внимание обращено на иные способы поиска.

Столь же важен второй приём — уметь выявлять серийные факты. Термин ввел историк-структуралист Фернан Бродель (Франция), в концепции которого серийные факты были первичным материалом. Серийным фактом в равной мере служила ему и глобальная параллель (например, в самых разных странах происходит переход от феодализма к капитализму), и частная (например, в самых разных культурах наблюдаются сходные типы помещичьих владений) [Бродель, с. 17, 456]. Нашу тему серийные факты буквально пронизывают.

Ведь полярные путешествия, при всей неповторимой особенности каждого, всегда складывались, в основе своей, из весьма сходных событий — жестокие бури, непроходимые льды, вынужденная зимовка в малопригодных условиях, голод, цынга, оставление корабля и попытка спастись в лодках или пешком (в том числе по морскому льду). Иногда несчастных спасали местные жители, иногда они же рассказывали о следах былого несчастья, а изредка даже доставляли «на большую землю» вещи погибших. Всё это повторялось не раз.

Поэтому мы можем привлечь подходящий факт там, где не хватает реально дошедших сведений. В биологии такой метод успешно использовал замечательный ботаник Николай Вавилов, назвав его в 1920 году методом гомологических рядов; затем применяли метод и многие другие, в том числе историки (у них он именуется структурализмом). Однако, насколько знаю, среди историков Арктики этот метод неизвестен, они работают в понятиях XIX века и ранее.

Более всего он понадобится в Очерках 1 и 2, где недостаток сведений бросается в глаза, для заполнения брешей, вызванных этим недостатком. Конечно, желательно обходиться без каких-либо вставок и допущений, но всё же лучше делать их, нежели отбрасывать (как часто делают) множество очевидных фактов только потому, что между ними не хватает связей.

Однако второй приём столь же полезен и в противоположной ситуации, когда материала слишком много (в событиях, затронутых в Очерке 3, его подавляюще много), а потому встают трудности упорядочения. Выявление рядов — начало всякого обобщения. Кто не хочет обобщать то, что узнал, вынужден писать, словно средневековый хронист, громоздя сведения и не заботясь даже об их соответствии друг другу, не говоря уж о выявлении сути событий. Что мы обычно и видим в трудах по истории Арктики. Простой пример дают нам ранние карты: их источник обычно неизвестен, и никто не пробует восстановить по карте неведомое путешествие, хотя оно легко читается на языке серийных фактов. Мы увидим это тоже в Очерке 1.

Какие вставки серийных фактов делать можно, а какие нельзя? Однозначного ответа нет, и помогает лишь то обстоятельство, что реально происходившие события не могли противоречить друг другу. Иными словами, в цепь известных фактов можно вставлять лишь тот недостающий элемент из набора серийных фактов, какой даёт непротиворечивую картину событий.

Нашим третьим приёмом будет погружение исследуемого явления в его эпоху. Обычно историки Арктики если и делают это, то мимоходом, здесь же он пронизывает всё изложение, и ему целиком посвящен Очерк 3. В нём нам придётся то и дело выявлять правду в потоке лжи, а в Очерке 4 такое выявление обратится в отдельный четвёртый приём, каковой станет основным при выяснении судьбы Прончищевых. В основе его лежат два положения.

Первое: правда отлична от лжи тем, что была на самом деле, поэтому правдивые свидетельства не могут противоречить друг другу. Иными словами: истина самосогласованна, она образует единое целое, чего с ложью на деле не бывает. В терминах логики: истина когерентна. Но если в логике достаточно выявить взаимное согласие высказываний, то на деле взаимного согласия требуют не только высказывания (суждения), но и свидетельства. Мы увидим это в Очерке 2, где господствующее мнение (северный вариант плавания) было основано на одних суждениях, без обращения к материальным свидетельствам. (Ни одно из них не в пользу данного варианта.)

Второе: ложь не должна противоречить интересам лгущего, поэтому свидетельство пишущего против себя можно полагать правдой. Конечно, тут есть опасность ошибиться (он мог лгать против себя по глупости, невежеству, со страху или спасая другого), но обычно данное положение хорошо работает, если применено на основе первого. Так, заведомо не лгали С. Ваксель (Очерк 4) и С. Дежнёв (Очерк 5), живописуя истребление туземцев, запрещенное указами и наказами.

Впервые мне пришлось использовать оба положения при попытке понять ход и смысл Русской революции. Попытка была начата в 1968 году (сразу после ввода советских войск в Чехословакию), когда в изложении истории царила ложь. Попытка оказалась удачной: через 20 лет, в «эпоху гласности», когда открылось множество новой информации, мне почти не пришлось менять представлений о Революции. Это стало для меня свидетельством приемлемости обоих положений.

Вообще, опора на идею целостности лежит в основе моих построений, и не только в предлагаемой книге. Из всех пониманий истины мне ближе всего такое: истинно то, что образует согласованную целостность. Её можно видеть двумя способами. Первый прост и примитивен: части, соединяясь, подстраиваются друг к другу и тем самым образуют целое. Так образуют компанию попутчики. Второй намного труднее для понимания: «Не части (заранее существующие) складываются в целое, а, наоборот, целое создаётся путём направленного формирования своих частей» [4-12]. В природе и обществе преобладают целостности второго типа, что будет для нас особо важно в Очерках 3 и 4.

Конечно, некоторая неопределённость всегда остается, она вызывает у исследователя дискомфорт, поэтому среди учёных обычен такой обманный приём — составить себе «наиболее вероятную» картину предполагаемого события и затем отстаивать её одну. Он нам никак не подходит. Нигде не будем выбирать единственный вариант, а будем искать в качестве истины то общее, что есть во всех вариантах, согласных с фактами. И конечно, не будем пытаться оценивать «наиболее вероятное», так как нет смысла говорить о вероятности однократного события. Все допустимые варианты следует держать в голове, даже самые сомнительные. Отбрасывать можно только то, что невозможно в принципе.

Отсюда пятый приём — выявление ядра и периферии (об этой паре понятий см. 4-11). Наиболее полно и явно он проведён в Очерке 5. Ядро явления — то общее, что имеется во всех тех версиях явления, которые есть смысл рассматривать. А рассматривать можно и нужно то, что непротиворечиво внутренне. Для этого следует собрать всё, что о явлении известно, не пытаясь оценивать качество (достоверность) отдельных сведений^[11]. Это трудно, поскольку всегда хочется счесть нежелательное несущественным или даже невозможным, но этому надо научиться, иначе будет поиск под фонарём. На мой взгляд, для успешного выявления ядра явления требуется следующее.

1) Не следует (как это обычно делают) полагать критику чужих мнений доказательством справедливости своей собственной теории или версии явления. Критиковать надо прежде всего себя, а в чужих мыслях искать что-то для себя полезное.

2) Надо не полагать свое мнение, пусть и прекрасно (для самого себя) обоснованное, единственно верным, а держать в поле зрения спектр мнений.

3) Особое внимание надо обращать на то, что не принято упоминать.

4) Принимать к рассмотрению надо все сведения, кроме тех, что опровергнуты надёжными данными прямо. То есть, следует научиться не выдавать сомнительное за ложное, а для этого следует отучиться смешивать свои религиозные и политико-патриотические пристрастия с фактическими доводами. Для начала нужно призвать себя смотреть на свои мысли со стороны.

Всё это трудно делать, и целиком выполнить данную программу вряд ли кому-либо удалось, зато сделанное (даже частично) упрощает работу: сама собой высвечивается совокупность фактов, общих для всех допустимых версий — ядро явления. Чтобы собрать из принятых к рассмотрению сведений ядро явления, надо выбрать все те сведения, которые друг с другом согласуются. Иные сведения, если таковых мало, составят периферию явления. Если же их много, если ядро оказалось сопоставимо с периферией (со свидетельствами, противоречащими надёжным фактам, но не опровергнутыми прямо) или даже меньше её, то следует признать, что явление не понято. Когда ядро выявлено, почти все доводы обретают объяснение, а с тем и своё место в картине явления (соответствуют ядру), а немногие оставшиеся оказываются лишними (периферией).

Бывает, однако, что ядро (масса не противоречащих друг другу сведений) не проявляет цельности, не образует само по себе связного рассказа о явлении. В таком случае требуется шестой приём, который у историков науки называется реконструкцией события. Историкам Арктики этот приём тоже чужд, а мы будем широко им пользоваться, особенно в Повести, где он составит основу изложения. (В Очерках 1 и 2 он тоже существен.) Реконструкция — творческий, то есть неформальный приём исследования, в котором для увязки деталей в целое привлекаются добавочные соображения — о возможных причинах и целях действий участников, а также об их качествах (о знаниях либо невежестве, смелости либо трусости, уме либо глупости, честности либо подлости и т. д.). Разумеется, эти соображения можно основывать только на надёжных фактах.

Наконец, седьмой приём, самый общий: сперва изучать само явление, а не мнения о нем (подробнее см. [4-11, с. 13]). Выявив его ядро, надо самому выявить спектр (или: строить реконструкцию) так, словно явление никем еще не описано. В основе понимания тут лежит акт удивления. (Это сходно с методом остраянения (отстранения), каковой предложил сто лет назад литературовед Виктор Шкловский.) Обычно пишущим чуждо удивление, потому им проще повторять старое. Но разве не удивительно, что Челюскина, героя, до конца службы зажимали? За что именно?

* * *

То, что нам откроется, будет весьма далёко от общепринятого. Порой окажется, что полярники боролись не столько со льдами и бурями, сколько друг с другом. Если, опуская это, историки Арктики полагают, что так легче раскрыть героизм полярников, они ошибаются. Не различая своих героев (вольного первопроходца, приказчика, атамана, простого казака или стрельца, беглого разбойника, строевого офицера и пр.), не вникая в их мораль, в их цели, средства и нужды, нет возможности всерьёз описать их подвиги. Точнее, никто ещё не сумел.

Полагаю, мне удалось хотя бы отчасти показать, что те жестокие и нелепые условия, в которые эпоха и власть ставили героев книги, делают их подвиги ещё удивительнее, чем принято считать. Можно ли оправдать их преступления (разумеется, с позиции тогдашних законов и морали) — отдельный вопрос. И даже если он не имеет решения, это не основание скрывать сами факты. Так, упорное замалчивание враждебной (и порою мятежной) обстановки в ВСЭ напрочь закрывает путь к пониманию того, почему географы отказались принять факт открытия Челюскина.

К сожалению, историки Арктики обычно полагают самым важным то, чем сами обладают. Одни — знание литературы, другие — архивов, третьи — устной традиции, четвёртые — вещественных находок, пятые — умение читать старинные рукописи, шестые — опыт собственных плаваний.

Всё это важно, но не даёт еще, даже всё вместе, подняться выше перечисления свидетельств (принимаемых за факты), то есть выше познавательного уровня средневековых хронистов. Их, однако, не принято называть историками. Историческая наука сделала, особенно за последние 150 лет, огромный прорыв в части методов анализа свидетельств и реконструкции явлений прошлого.

Увы, большинство полярников, в том числе учёных — отнюдь не историки в своей основе (исключения типа ЛР редки). Припомним хотя бы печальный опыт Карла Бэра и Фёдора Литке. Эти блестящие учёные, отлично работавшие в Арктике сами, положили, однако, свой опыт и авторитет на борьбу с её освоением^[12], ибо были уверены в непроходимости её морей, не заметили потепления (истории природы) и не вспомнили успеха плаваний прошлого (истории исследований).

Не раз также приходилось мне видеть людей, прочитавших множество архивных дел, но имевших весьма смутное представление о проблемах и людях той эпохи, которую изучали. Поэтому в своих лекциях аспирантам (будущим историкам науки) я всегда советовал ходить в архив не раньше, чем освоишься со своей тематикой по печатным изданиям и обдумаешь, чего, собственно, хочешь от архива. Советовал, увы, без успеха: — им нужны диссертации, и поскорее.

Мне главным источником послужили как раз печатные издания. Всё остальное (архивные документы, беседы с полярниками и историками, собственные северные наблюдения в молодости) использовано редко, если само шло в руки. Цель моя — вовсе не «ввести в научный оборот» что-то неопубликованное, а показать, сколь плохо известно и ещё хуже осознано обществом наше прошлое, хотя опубликованных сведений более чем достаточно. Без такого осознания поиск новых сведений, по-моему, почти или вовсе бессмыслен.

Это, кстати, видно при чтении многочисленных рассказов про подвиг и гибель Прончищевых: хотя из архивов известна масса подробностей, в том числе интересных, но суть дела в них едва затронута. Только после написания Очерка 4 стало мне ясно, что именно надо выяснить в архиве — судьбы врача и священника «Якуцка». Там же надо читать судовой и береговой журналы за те судьбоносные дни. Читать внимательно, много раз возвращаясь ко вроде бы известному. Далее, удивительно, что никто из историков до сих пор не поинтересовался, как этих двоих звали и когда их имена исчезли из платежных ведомостей (которые, как следует из сборников ВКЭ, в значительной мере сохранились). Так что могу пожелать более молодым историкам успехов в архивах.

Что же в исследовании главное? Сказать, что главное — это видеть всё вместе, цельно, — значит, сказать банальность. Все это знают, но охватить всё вместе никому не под силу. Надо также уважать опыт и мысли друг друга, но это тоже банально. Кроме всего этого, нужно ещё ничего не принимать без понимания, на веру, а вот эта нехитрая мысль весьма далека от банальности.

Наоборот, принято отговариваться: «я в этом не специалист» или «это всем известно» и затем всему, что вне «своей» тематики, верить. Даже если это явная (для постороннего) глупость. Вот и ключевое слово: для постороннего.

Понимать суть дела в работах самых разных специалистов — особое умение, требующее особых качеств и опыта. Оно так же необходимо, как все конкретные специальности, без него наука распадается на кланы специалистов, безнадёжно спорящих или безнадёжно друг о друге не знающих. Носитель такого умения вряд ли может быть из их числа, ему лучше быть к ним посторонним.

Таких людей в каждой дисциплине и в каждом обществе нужно совсем мало, никакого общественного слоя или учреждения они не образуют, и потому в них большинство не видит серьёзных ученых. Но именно к ним мне приходится отнести себя. Дело всей моей жизни — смотреть на проблемы со стороны. И (без этого никогда не обходится) объяснять специалистам, что именно делают их коллеги и они сами. Необходимость этого мне внушил Сергей Мейен [4-11, с. 114].

Надеюсь, что данная книга поможет кому-то, кто начинает исторические поиски, включая архивные, искать осмысленно. Искать не материал к диссертации или публикации, не подтверждение удобных взглядов, а картину ушедшей эпохи и понимание давно живших людей.

Примечания

1

Все сокращения см. в списке обозначений после оглавления.

Хотя ВСЭ по ряду позиций была крупнейшей в истории (см. Очерк 4, п. 2), однако во многих книгах о географических открытиях её даже не упоминают. В западных любят от плавания Виллема Баренца (1596–1597 гг.) перейти прямо к плаванию Витуса Беринга, открывшего запад Северной Америки (1742 г.), а от него прямо к проходу Джеймса Кука (1778 г.) через Берингов пролив. Трудно поверить, но недавно такой же «знаток» появился и у нас (Баландин Р. К. Сто великих экспедиций. М., Вече, 2013).

2

Имя полуострову дал знаменитый норвежский полярник Фритьоф Нансен (проплывший тут в 1893 г.). В 1932 г. юго-восточнее мыса Челюскин была открыта полярная станция, вскоре у самого мыса — пограничная застава. Они действуют поныне. В 1947–1952 гг. на самом юге п-ова была полярная станция и строилась (с 1950 г. силами заключенных) шахта для добычи урана с поселком на 500 жителей (условное название объекта: Рыбак). Для их снабжения имелась перевалочная база у мыса Фаддея (см. карту на с. 35), и на её месте до 1994 г. находилось подразделение воинской части [ЛР, с. 387]. Иных жителей нет.

3

Все даты по старому стилю. Подробно об открыта мыса см. в книге [Глушанков].

4

Слово «корабль» использовано по всей книге в бытовом смысле, а не в военно-техническом (в каковом дубель-шлюпка «Якуцк» была на 2–3 ранга ниже корабля).

5

Вот образец: «Великая Северная экспедиция» организована «Сенатом, Синодом и Академией наук» — и ни слова больше. Так пишут два историка в предисловии (1999 г.) к «Истории Сибири» Г. Ф. Миллера.

6

Такова карта мира Мартина Вальдзеемюллера (1507), та самая, где впервые появилось слово «Америка». На ней обозначено открытое море вдоль всего северного берега Евразии с выходом в океан, ныне Тихий. Однако выход этот показан у тропика. См. Прилож. 1 к Очерку 1.

7

Паровая шхуна «Диана», капитан Джозеф Виггинс (1876). Об этом тоже см. Очерк 1

8

Еще 300 лет назад английский капитан Джон Перри писал: «не без основания можно предполагать, что в то время, когда крайний Север был населен, климат в этих местах был гораздо приятнее и мягче, представляя более удобств в жизни» [Перри, с. 46].

9

Так, экономист и статистик Константин Веселовский писал о потеплении ещё 150 лет назад. Напр.: «в последнее столетие зима (если так называть время, когда реки остаются покрыты льдом) в Архангельске на 4 дня сократилась, и, напротив, в Петербурге настолько же удлинилась» [Веселовский, с. 400]. В самом деле, потепление в Арктике опережало другие зоны. Исходя из её потепления как факта вскоре стал действовать герой освоения Сибири предприниматель Михаил Константинович Сидоров.

10

Борисенков Е.П., Пасецкий В.М. Тысячелетняя летопись необычайных явлений природы. М., 1988, с. 500, 501.

11

Как заметил писатель-полярник Зиновий Каневский, в ходе понимания исторического явления отдельные доводы «“за” и “против” порой причудливо меняются местами» [Каневский, 1988, с. 78], то есть поначалу роль отдельных фактов непонятна, и учёный вынужден её выдумывать. Сходная мысль в терминах науковедения звучит так: пока у факта нет объяснения, он не имеет для большинства ученых не только смысла, но и места ([Ч-11, с. 83 и примеч. 18], а подробнее: [Мейен и др., 1977, с. 121]).

12

«Такие авторитеты, как академик Бэр и адмирал Литке, признали [Карское море] вообще недоступным для навигации, и тем самым на несколько десятков лет задержали осуществление морского пути в Обь и Енисей» [Колчак, 1906, Памят. зап., с. 277].