Триумфальная арка

Эрих Мария Ремарк, 1945

Место действия – Париж накануне Второй мировой войны. Герой – хирург, спасающий человеческие жизни, беженец из Германии, без документов, скрывающийся и от французов, и от нацистов. Героиня – итальянская актриса, окруженная поклонниками, неотразимая и вспыльчивая, как все артисты. И время, когда влюбленным довелось встретиться, и город, пронизанный ощущением надвигающейся катастрофы, также становятся героями этого романа… Это история любви наперекор всему, любви, пусть и причиняющей боль, но и дарующей бесконечную радость.

5

Хозяин гостиницы сразу же Равича узнал.

— Дама у себя в комнате, — сообщил он.

— Можете ей позвонить и сказать, что я пришел?

— Комната без телефона. Да вы сами можете к ней подняться.

— В каком она номере?

— Двадцать седьмой.

— У меня отвратительная память на имена. Не подскажете, как ее зовут?

Хозяин и бровью не повел.

— Маду. Жоан Маду, — сообщил он. — Не думаю, что это настоящее имя. Скорей всего артистический псевдоним.

— Почему артистический?

— Она и в карточке у нас записалась актрисой. Уж больно звучно, верно?

— Да как сказать. Знавал я одного артиста, так тот выступал под именем Густав Шмидт. А по-настоящему его звали граф Александр Мария фон Цамбона. Густав Шмидт был его артистический псевдоним. Не больно звучно, верно?

Хозяин, однако, не стушевался.

— В наши дни чего только не бывает, — философски заметил он.

— Не так уж много всего и бывает в наши дни. Загляните в учебники истории, и вы легко убедитесь, что нам достались еще относительно спокойные времена.

— Благодарю покорно, мне и этих времен за глаза хватает.

— Мне тоже. Но чем-то же надо себя утешить. Так вы сказали, двадцать седьмой?

— Так точно, месье.

Равич постучал. Никто не ответил. Он постучал снова и на сей раз едва расслышал что-то невнятное. Отворив дверь, он сразу увидел женщину. Та сидела на кровати, что нелепо громоздилась поперек комнаты у торцевой стены, и когда он вошел, медленно подняла глаза. Здесь, в гостиничном номере, странно было видеть на ней все тот же синий костюм, в котором Равич встретил ее в первый вечер. Застань он ее распустехой, валяющейся в замызганном домашнем халате, — и то вид был бы не такой неприкаянный. Но в этом костюме, одетая невесть для чего и кого, просто по привычке, утратившей для нее всякий смысл, она выглядела столь безутешно, что у Равича от жалости дрогнуло сердце. Ему ли не знать этой тоски — он-то сотни людей перевидал вот в такой же безнадежной позе, несчастных эмигрантов, заброшенных жизнью на чужбину из чужбин. Крохотный островок среди безбрежности бытия — они сидели вот так же и так же не знали, как быть и что делать, и лишь сила привычки еще как-то удерживала их на плаву.

Он прикрыл за собой дверь.

— Надеюсь, не помешал? — спросил он и тут же ощутил всю бессмысленность своего вопроса. Кто и что может ей сейчас помешать? Мешать-то уже считай что некому.

Он положил шляпу на стул.

— Удалось все уладить? — спросил он.

— Да. Не так уж и много было хлопот.

— И все без осложнений?

— Вроде да.

Равич сел в единственное имевшееся в номере кресло. Пружины заскрипели, и он почувствовал, что одна из них сломана.

— Вы куда-то уходите? — спросил он.

— Да. Когда-нибудь. Позже. Никуда особенно, так. Что еще остается?

— Да ничего. Это правильно на первых порах. У вас нет знакомых в Париже?

— Нет.

— Никого?

Женщина тяжело подняла голову.

— Никого. Кроме вас, хозяина, официанта и горничной. — Она мучительно улыбнулась. — Не много, правда?

— Не очень. А что, разве у… — Он пытался припомнить фамилию умершего, но не смог. Забыл.

— Нет, — угадала его вопрос женщина. — У Рашинского не было знакомых в Париже. Или я их не видела. Мы только приехали, и он сразу заболел.

Равич не собирался долго засиживаться. Но сейчас, увидев ее вот такой, он передумал.

— Вы уже ужинали?

— Нет. Да мне и не хочется.

— А вообще сегодня что-нибудь ели?

— Да. Обедала. Днем это как-то проще. Но вечером…

Равич огляделся. Небольшая комната казалась голой, от гостиничных стен веяло ноябрем и безнадегой.

— Самое время вам отсюда выбраться, — сказал он. — Пойдемте. Сходим куда-нибудь поужинать.

Он ожидал, что женщина станет возражать. Столько унылого безразличия было во всем ее облике, что казалось, ей эту хандру уже нипочем с себя не стряхнуть. Однако она тотчас же встала и потянулась за плащом.

— Это не подойдет, — сказал он. — Слишком легкий. Потеплее ничего нет? На улице холодно.

— Так ведь дождь был…

— Он и сейчас не кончился. Но все равно холодно. Другого у вас ничего нет? Пальто потеплее или, на худой конец, свитера?

— Да, свитер есть.

Она подошла к чемодану, что побольше. Только тут Равич заметил, что она так почти ничего и не распаковала. Сейчас она извлекла из чемодана черный свитер, сняла жакет, свитер надела. У нее оказались неожиданно ладные, стройные плечи. Прихватив берет, она надела жакет и плащ.

— Так лучше?

— Гораздо лучше.

Они спустились вниз. Хозяина на месте не было. Вместо него за стойкой под доской с ключами сидел консьерж. Он разбирал письма и вонял чесноком. Рядом сидела пятнистая кошка и не сводила с него зеленых глаз.

— Ну что, по-прежнему есть не хочется? — спросил Равич, когда они вышли на улицу.

— Не знаю. Разве что немного…

Равич уже подзывал такси.

— Хорошо. Тогда поедем в «Прекрасную Аврору». Там можно перекусить по-быстрому…

Народу в «Прекрасной Авроре» оказалось немного. Было уже довольно поздно. Они отыскали столик в верхнем зале, узком, с низким потолком. Кроме них, тут была еще только одна пара, устроившаяся у окна полакомиться сыром, да одинокий мужчина, перед которым громоздилась целая гора устриц. Подошел официант, окинул придирчивым взором клетчатую скатерть и решил все-таки ее сменить.

— Две водки, — заказал Равич. — Холодной. Мы здесь выпьем и попробуем разных закусок, — объяснил он своей спутнице. — По-моему, это как раз то, что вам сейчас нужно. «Прекрасная Аврора» специализируется на закусках. Кроме закусок, тут почти ничего и не поешь. Во всяком случае, дальше закусок тут обычно мало кто способен продвинуться. Их тут уйма, на любой вкус, что холодные, что горячие, и все очень хороши. Так что давайте пробовать.

Официант принес водку и достал блокнотик записывать.

— Графин розового, — сказал Равич. — Анжуйское есть?

— Анжуйское разливное, розовое, так точно, сударь.

— Хорошо. Большой графин, на льду. И закуски.

Официант удалился. В дверях он едва не столкнулся с женщиной в красной шляпке с пером, — та стремительно взбегала по лестнице. Отодвинув официанта в сторону, она направилась прямиком к мужчине с устрицами.

— Альберт! — начала она. — Ну ты же и свинья…

— Тсс! — зашикал на нее Альберт, испуганно озираясь.

— Никаких «тсс»! — С этими словами женщина шмякнула мокрый зонт поперек стола и решительно уселась напротив. Альберт, похоже, был не слишком удивлен.

— Chérie!^[9] — начал он и продолжил уже шепотом.

Равич улыбнулся, поднимая бокал.

— Для начала выпьем-ка это до дна. Salute^[10].

— Salute, — ответила Жоан Маду и выпила свой бокал.

Закуски здесь развозили на специальных столиках-тележках.

— Что желаете? — Равич взглянул на женщину. — Думаю, будет проще, если для начала я сам вам что-нибудь подберу. — Он наполнил тарелку и передал ей. — Если что-то не понравится, ничего страшного. Сейчас еще другие тележки подвезут. И это только начало.

Набрав и себе полную тарелку, он принялся за еду, стараясь не смущать женщину чрезмерной заботливостью. Но вдруг, даже не глядя, почувствовал: она тоже ест. Он очистил лангустину и протянул ей.

— Попробуйте-ка! Это нежнее лангустов. А теперь немного здешнего фирменного паштета. С белым хлебом, вот с этой хрустящей корочкой. Что ж, совсем неплохо. И к этому глоток вина. Легкого, терпкого, холодненького…

— Вам со мной столько хлопот, — проговорила женщина.

— Ну да, в роли официанта. — Равич рассмеялся.

— Нет. Но вам со мной правда столько хлопот.

— Не люблю есть один. Вот и все. Как и вы.

— Из меня напарник неважный.

— Отчего же? — возразил Равич. — По части еды — вполне. По части еды вы напарник превосходный. Терпеть не могу болтунов. А уж горлопанов и подавно.

Он глянул на Альберта. Пристукивая в такт по столу зонтиком, красная шляпка более чем внятно объясняла бедняге, почему он такая скотина. Альберт выслушивал ее терпеливо и, похоже, без особых переживаний.

Жоан Маду мельком улыбнулась:

— Я так не могу.

— А вон и очередная тележка с провизией. Навалимся сразу или сперва по сигаретке?

— Лучше сперва по сигаретке.

— Отлично. У меня сегодня даже не солдатские, не с черным табаком.

Он поднес ей огня. Откинувшись на спинку стула, Жоан глубоко затянулась. Потом посмотрела Равичу прямо в глаза.

— До чего же хорошо вот так посидеть, — проговорила она, и на секунду ему показалось, что она вот-вот разрыдается.

Кофе они пили в «Колизее». Огромный зал на Елисейских полях был переполнен, но им посчастливилось отыскать свободный столик в баре внизу, где верхняя половина стен была из стекла, за которым сидели на жердочках попугаи и летали взад-вперед другие пестрые тропические птицы.

— Вы уже подумали, чем будете заниматься? — спросил Равич.

— Пока что нет.

— А когда в Париж направлялись, что-то определенное имели в виду?

Женщина помедлила.

— Да вроде нет, ничего конкретного.

— Я не из любопытства спрашиваю.

— Я знаю. Вы считаете, мне чем-то надо заняться. И я так считаю. Каждый день себе это говорю. Но потом…

— Хозяин сказал мне, что вы актриса. Хотя я не об этом его спрашивал. Он сам мне сказал, когда я спросил, как вас зовут.

— А вы забыли?

Равич поднял на нее глаза. Но она смотрела на него спокойно.

— Забыл. Записку дома оставил, а припомнить не мог.

— А сейчас помните?

— Да. Жоан Маду.

— Я не ахти какая актриса, — призналась женщина. — Все больше на маленьких ролях. А в последнее время вообще ничего. Я не настолько знаю французский…

— А какой вы знаете?

— Итальянский. Я там выросла. И немного английский и румынский. Отец у меня был румын. Умер. А мама англичанка. Она в Италии живет, но я не знаю где.

Равич слушал ее вполуха. Он скучал, да и не знал толком, о чем с ней говорить.

— А еще чем-нибудь занимались? — спросил он, лишь бы не молчать. — Кроме маленьких ролей?

— Да ерундой всякой в том же духе. Где споешь по случаю, где станцуешь…

Он с сомнением на нее глянул. Вид не тот. Какая-то блеклость, затертость какая-то, да и не красавица вовсе. Даже на актрису не похожа. Хотя само слово «актриса» — понятие весьма растяжимое.

— Чем-то в том же духе вы могли бы попробовать заняться и здесь, — заметил он. — Чтобы петь и танцевать, французский особенно не требуется.

— Да. Но сперва надо найти что-то. Если не знаешь никого, это трудно.

«Морозов! — осенило вдруг Равича. — «Шехерезада». Ну конечно!» Морозов должен разбираться в таких вещах. Морозов спроворил ему нынешний тоскливый вечер — вот Равич ему эту артистку и сбагрит, пусть Борис покажет, на что способен.

— А русский знаете? — спросил он.

— Чуть-чуть. Две-три песни. Цыганские. Они на румынские похожи. А что?

— У меня есть знакомый, он кое-что смыслит в таких делах. Вероятно, он сумеет вам помочь. Я дам вам его адрес.

— Боюсь, это без толку. Антрепренеры — они везде одинаковые. Рекомендации тут мало помогают.

«Видно, решила, что я отделаться от нее хочу», — подумал Равич. Это и вправду было так, но соглашаться не хотелось.

— Этот человек не антрепренер. Он швейцар в «Шехерезаде». Это русский ночной клуб на Монмартре.

— Швейцар? — Жоан Маду вскинула голову. — Это совсем другое дело. Швейцар гораздо полезнее, чем антрепренер. Вы хорошо его знаете?

Равич смотрел на нее с изумлением. Вон как по-деловому заговорила. Шустрая, однако, подумал он.

— Он мой друг. Его зовут Борис Морозов, — сообщил он. — Он уже десять лет в «Шехерезаде» работает. Там у них каждый вечер богатая артистическая программа. И номера часто меняют. С метрдотелем Морозов на дружеской ноге. И даже если в «Шехерезаде» ничего для вас не найдется, Морозов наверняка еще где-нибудь что-то подыщет. Ну что, рискнете?

— Конечно. А когда?

— Лучше всего вечерком, часов в девять. Дел у него в это время еще немного, и он сможет уделить вам время. Я с ним договорюсь.

Равич уже заранее радовался, представляя себе физиономию Морозова. У него даже настроение как-то сразу поднялось. И от души отлегло — как мог, он принял участие в судьбе этой женщины, и теперь совесть его чиста. Дальше уж пусть сама выбирается.

— Вы устали? — спросил он.

Жоан Маду посмотрела ему прямо в глаза.

— Я не устала, — ответила она. — Но я знаю: для вас не бог весть какое удовольствие со мной тут сидеть. Вы проявили ко мне сочувствие, и я вам очень за это благодарна. Вы вытащили меня из номера, вы со мной поговорили. Для меня это очень много значит, ведь я за эти дни почти ни с кем и словом не перемолвилась. А теперь я пойду. Вы сделали для меня больше, чем могли. Столько времени потратили. Без вас — что бы со мной было…

Господи, подумал Равич, опять она за свое. От неловкости он поднял глаза на стеклянную стену под потолком. Там в это время голубь как раз пытался изнасиловать самку какаду. Попугаихе его ухищрения были до того безразличны, что она даже не пыталась сбросить наглеца. Просто клевала корм, не обращая на голубя никакого внимания.

— Это не сочувствие, — проронил Равич.

— Тогда что?

Голубь наконец сдался. Он соскочил с широкой спины попугаихи и принялся чистить перышки. А та равнодушно повела хвостом и пульнула вниз струей помета.

— Давайте-ка выпьем доброго старого арманьяка, — предложил Равич. — Это и будет самый правильный ответ. Поверьте, не такой уж я альтруист. И вечерами частенько бываю один. Вы полагаете, это увлекательно?

— Нет. Но я не самая удачная компания, а это еще хуже.

— Я давно уже отучился искать себе компанию. А вот и ваш арманьяк. Будем!

— Будем!

Равич поставил свою рюмку.

— Так, а теперь пора нам из этого птичника слинять. Вам ведь еще не хочется обратно в гостиницу?

Жоан Маду покачала головой.

— Хорошо. Тогда двинемся дальше. А именно в «Шехерезаду». Выпьем там еще. По-моему, нам обоим это не повредит, а вы вдобавок сможете взглянуть, что там к чему.

Было уже три часа ночи. Они стояли перед подъездом гостиницы «Милан».

— Ну как, хорошо выпили? — спросил Равич.

Жоан Маду ответила не сразу.

— Там, в «Шехерезаде», мне казалось, вполне достаточно. Но теперь, как увидела эту дверь, понимаю, что мало.

— Ну, это дело поправимое. Глядишь, в гостинице что-нибудь найдется. А если нет, вон кабачок напротив, возьмем бутылку там. Пойдемте.

Она посмотрела на него. Потом на дверь.

— Ладно, — решилась она. Но тут же запнулась. — Туда… В пустую комнату…

— Я вас провожу. Бутылку прихватим с собой.

Портье проснулся.

— У вас выпить что-нибудь есть? — поинтересовался Равич.

— Коктейль с шампанским? — мгновенно сбрасывая с себя сон, деловито осведомился портье.

— Благодарю. Лучше чего-нибудь покрепче. Коньяк. Бутылку.

— Курвуазье? Мартель? «Хеннесси»? Бисквит Дюбуше?

— Курвуазье.

— Сию секунду, месье. Я откупорю и принесу бутылку в номер.

Они поднялись по лестнице.

— Ключ у вас с собой? — спросил Равич.

— Я не запираю.

— Но у вас же там деньги, документы. Могут обокрасть.

— Если запру, тоже могут.

— И то правда. При таких замках… Но все-таки, когда заперто…

— Может быть. Но когда приходишь с улицы, неохота доставать ключ и пустую комнату отпирать — все равно как склеп отпираешь. Сюда и без ключа-то заходить тошно. Когда тебя никто не ждет, одни чемоданы.

— Да нигде никто и ничто нас не ждет, — заметил Равич. — Так всю жизнь только себя с собой же и таскаешь.

— Может быть. Но иногда хоть иллюзия, хоть видимость какая-то есть. А тут ничего.

Жоан Маду сбросила пальто и берет на кровать и взглянула на Равича. На бледном лице ее светлые глаза казались огромными, гнев и отчаяние застыли в них. Секунду она постояла в нерешительности. Потом принялась расхаживать взад-вперед по маленькой комнате, засунув руки в карманы, широким, энергичным шагом, резко и гибко, всем телом, поворачиваясь на углах. Равич внимательно наблюдал за ней. Откуда вдруг взялась эта сила и порывистая грация: казалось, в гостиничном номере ей тесно, как зверю в западне.

В дверь постучали. Портье внес коньяк.

— Не желают ли господа чего-нибудь перекусить? Холодной курятины? Бутербродов?

— Пустая трата времени, дружище. — Равич расплатился и выпроводил его за дверь. Потом наполнил две рюмки. — Прошу. Варварски, без затей, но иногда, когда совсем худо, только так и надо. Изыски прибережем до лучших времен.

— А потом?

— Потом выпьем еще.

— Я уже пробовала. Не помогает. Одному напиваться плохо.

— Ну, это смотря как напиваться. Если как следует, то нормально.

Равич уселся в узенький, хлипкий шезлонг, что стоял у стены напротив кровати. В прошлый раз он его не заметил.

— Когда я вас сюда привез, разве был здесь шезлонг? — спросил он.

Она покачала головой.

— Это я попросила поставить. Неохота было спать в кровати. Думала, чего ради? Постель расстилать, раздеваться, ну и все такое. Зачем? Утром и днем еще куда ни шло. Но ночью…

— Вам нужно дело какое-нибудь. — Равич закурил сигарету. — Жаль, Морозова мы не застали. Я не знал, что у него сегодня выходной. Завтра же вечером отправляйтесь к нему. Уж что-нибудь он для вас раздобудет. Даже если это работа на кухне — все равно не отказывайтесь. Будете заняты по ночам. Ведь вы этого хотите?

— Хочу.

Жоан Маду перестала расхаживать по комнате. Она выпила свою рюмку и села на кровать.

— Я каждую ночь по городу бродила. Пока бродишь, как-то легче. А когда тут сидишь и на тебя потолок давит…

— И ничего с вами не случилось? Вас даже не обокрали?

— Нет. Должно быть, по мне сразу видно, что красть у меня особо нечего. — Она протянула Равичу свою пустую рюмку. — А все прочее? Иной раз мне так хотелось, чтобы со мной хоть кто-то заговорил! Чтобы хоть что-то еще, кроме хождения этого… Чтобы хоть чей-то взгляд на тебя посмотрел, чьи-то глаза, а не одни эти голые камни! Чтобы не быть изгоем, когда совсем приткнуться некуда. Словно ты на другой планете. — Тряхнув головой, она отбросила назад волосы и взяла протянутую Равичем рюмку. — Не знаю, зачем я об этом говорю. Я не хотела. Может, это оттого, что все эти дни я была как немая. Может, потому, что сегодня вечером я впервые… — Она осеклась. — Вы меня не слушаете?

— Я пью, — отозвался Равич. — Говорите, не стесняйтесь. Сейчас ночь. Никто вас не слышит. Я слушаю только себя. Завтра утром все забудется.

Он откинулся в шезлонге. Где-то в номерах шумела вода. Утробно журчала батарея отопления, а в окно мягкими пальцами все еще постукивал дождик.

— А когда потом придешь, свет выключишь, и сразу темнота наваливается, как вата с хлороформом, — и ты снова свет включаешь и глаза не можешь сомкнуть…

«Похоже, я уже набрался», — подумал Равич. Что-то рановато сегодня. Или всему виной этот полумрак? А может, и то и другое? Но это уже совсем не та невзрачная, бесцветная женщина… Эта совсем другая… У нее вон, оказывается, какие глазищи. И лицо. Он же чувствует: вон как на него смотрят. Не иначе тени. Призраки. И это мягкое пламя в голове. Первые всполохи опьянения.

Он не слушал, что говорит Жоан Маду. Он это знает и больше не желает знать. Одиночество — вечный рефрен жизни. Обычная вещь, не лучше и не хуже, чем многое другое. Просто слишком много о нем разглагольствуют. На самом-то деле ты всегда один. Всегда и никогда. Откуда-то вдруг запела скрипка, одинокий голос в полумраке. Загородный ресторанчик, зеленые холмы вокруг Будапешта. Дурман цветущих каштанов. Ветер. И нахохлившимся совенком на плече, хлопая в сумраке желтыми плошками глаз, — сны, грезы. Ночь, которая все никак не наступит. Час, когда красивы все женщины. Распахнутые крылья вечера, мохнатые, кофейные, как крылья бражника.

Он поднял глаза.

— Спасибо, — тихо сказала Жоан.

— За что?

— За то, что дали мне выговориться и не слушали. Это правильно. То, что было мне нужно.

Равич кивнул. Он увидел, что ее рюмка снова пуста.

— Вот и отлично, — сказал он. — Оставляю вам бутылку.

Он встал. Эта комната. Женщина. И больше ничего. В лице только бледность и уже никакого света.

— Вы уже уходите? — спросила Жоан, тревожно озираясь, словно в комнате затаился кто-то еще.

— Вот адрес Морозова. Имя, фамилия, чтобы вы не перепутали и не забыли. Завтра вечером, в девять. — Равич записал в блокнот для рецептов. Оторвал листок и положил на чемодан.

Жоан Маду тоже встала и уже брала плащ и берет. Равич посмотрел на нее.

— Провожать меня не надо.

— А я и не провожаю. Просто не хочу тут оставаться. Не сейчас. Пойду еще пройдусь.

— Но тогда вам опять возвращаться. И снова входить в пустую комнату. Почему бы вам не остаться? Раз вы уже здесь?

— Скоро утро. Утром вернусь. Утром легче.

Равич подошел к окну. Дождь не прекращался. Его мокрые серые нити колыхались на ветру в золотистых нимбах уличных фонарей.

— Ладно вам, — сказал он. — Давайте еще по рюмочке, а после вы ляжете спать. Погода совсем не для прогулок.

Он взял бутылку. Внезапно Жоан оказалась совсем близко.

— Не бросай меня здесь! — выпалила она, и он даже ощутил ее дыхание. — Не бросай меня здесь, только сегодня не бросай; не знаю, что со мной, но только не сегодня! Завтра я соберусь с духом, а сегодня не могу; я раскисла и совсем расклеилась, у меня ни на что нет сил. Не надо было меня отсюда вытаскивать, пожалуйста, только не сегодня — не могу я сейчас одна остаться.

Равич аккуратно поставил бутылку и осторожно убрал ее руки со своего плеча.

— Детка, — сказал он, — рано или поздно всем нам приходится к этому привыкать. — Глазами он уже изучал шезлонг. — Я могу заночевать и здесь. Какой прок еще куда-то тащиться? Но мне обязательно нужно пару часов поспать. Утром в девять у меня операция. Однако поспать я смогу и здесь, ничуть не хуже, чем у себя. Ночное дежурство — мне не впервой. Это вас устроит?

Она кивнула. Она все еще стояла совсем близко.

— Но в полвосьмого мне надо уйти. Несусветная рань. Вас это не разбудит?

— Не страшно. Я встану и приготовлю вам завтрак, я все…

— Ничего вам делать не надо, — перебил ее Равич. — Позавтракаю в ближайшем кафе, как всякий честный работяга: кофе с ромом и круассаны. Остальное — когда в клинику приду. Недурственно будет попросить медсестру Эжени приготовить мне ванну. Хорошо, остаемся здесь. Две души, заблудшие в ноябрьской ночи. Вы занимаете кровать. Если хотите, могу спуститься к старичку портье, пока вы будете укладываться.

— Нет, — выдохнула Жоан.

— Да я не убегу. Нам все равно кое-что понадобится: подушки, одеяло и прочее.

— Я могу позвонить.

— Позвонить могу и я. Такие дела лучше доверять мужчине.

Портье явился быстро. Он нес вторую бутылку коньяка.

— Вы нас переоцениваете, — усмехнулся Равич. — Большое спасибо. Но мы, видите ли, всего лишь чахлое послевоенное поколение. Нам, наоборот, нужны одеяло, подушка, немного белья. Придется мне здесь заночевать. На улице вон как льет, да и холодно. А я только третьего дня на ноги встал после тяжелейшего воспаления легких. Можете все это устроить?

— Разумеется, сударь. Я уже и сам о чем-то таком подумывал…

— Вот и отлично. — Равич закурил. — Я выйду в коридор. Погляжу, какая там у дверей выставлена обувь. Это моя давняя страсть. Да не сбегу я, — добавил он, перехватив взгляд Жоан Маду. — Я вам не Иосиф Египетский. И пальто свое в беде не брошу.

Портье вернулся с вещами. При виде Равича, изучающего в коридоре обувь постояльцев, лицо его прояснилось.

— Такое увлечение — большая редкость в наши дни, — заметил он.

— Я редко ему предаюсь. Только на день рождения и в Рождество. Давайте сюда вещи, я сам их отнесу. А это еще что такое?

— Грелка, сударь. Ведь у вас было воспаление легких.

— Превосходно. Но я предпочитаю обогреваться коньяком. — Равич достал из кармана несколько бумажек.

— Сударь, у вас наверняка нет с собой пижамы. Могу предложить несколько штук на выбор.

— Спасибо, любезнейший. — Равич смерил старичка взглядом. — Боюсь, мне ваши пижамы будут малы.

— Напротив, сударь. Они будут вам в самый раз. И они совершенно новые. Признаюсь по секрету: мне их как-то по случаю подарил один американец. А тому их подарила одна дама. Но сам я пижамы не ношу. Я сплю в ночной рубашке. Пижамы совершенно новые, месье.

— Ладно, уговорили. Тащите их сюда. Поглядим.

Равич остался ждать в коридоре. Перед дверями обнаружились три пары обуви. Высокие мужские ботинки, но не на шнурках, а с разношенными резиновыми вставками. Из-за двери доносился напористый храп владельца. Еще две пары держались вместе: мужские коричневые полуботинки и дамские лаковые туфельки с пуговичкой и на шпильках. И хотя стояли они рядышком, возле одной двери, вид у обеих пар был на удивление сиротливый.

Портье принес пижамы. Они и впрямь оказались царские. Новехонькие, даже еще в картонке роскошного магазина «Лувр», где они были куплены.

— Жаль, — пробормотал Равич. — Жаль, что нельзя взглянуть на даму, которая их выбирала.

— Можете выбрать любую себе на ночь, сударь. Покупать не обязательно.

— И сколько же стоит прокат такой пижамы?

— Сколько дадите.

Равич полез в карман.

— Ну что вы, сударь, это слишком щедро, — засмущался старичок.

— Вы что, не француз?

— Отчего же. Я из Сен-Назера.

— Тогда, значит, это богатеи-американцы так вас развратили. И запомните: за такую пижаму никаких денег не жалко.

— Я рад, что она вам понравилась. Спокойной ночи, сударь. А пижаму я завтра у дамы заберу.

— Завтра утром я сам вам ее вручу. Разбудите меня в половине восьмого. Только постучите тихонько. Не волнуйтесь, я услышу. Спокойной ночи.

— Вы только взгляните на это. — Равич показал Жоан Маду пижамы. — Хоть Дедом Морозом наряжайся. Этот портье просто кудесник. А что, я эту красоту даже надену. Чтобы выглядеть смешным, мало просто мужества, надо обладать еще и известной мерой непринужденности.

Он постелил себе на шезлонге. Не все ли равно, где спать — у себя в гостинице или здесь. В коридоре он даже обнаружил вполне приличную ванную комнату, а портье снабдил его новой зубной щеткой. А на остальное плевать. Эта женщина все равно что пациент.

Он налил коньяку, но не в рюмку, а в стакан, и поставил вместе с рюмкой возле кровати.

— Полагаю, этого вам хватит, — заметил он. — Так будет проще. Мне не понадобится вставать и наполнять вам рюмку. А бутылку и вторую рюмку я заберу себе.

— Рюмка мне не нужна. Могу выпить и из стакана.

— Тем лучше. — Равич уже устраивался на шезлонге. Это хорошо, что она больше о нем не заботится. Она добилась, чего хотела, и теперь, слава Богу, не разыгрывает из себя примерную домохозяйку.

Он налил себе рюмку и поставил бутылку на пол.

— Будем!

— Будем! И… спасибо!

— Не за что. Мне и самому не больно хотелось под дождь вылезать.

— Там все еще дождь?

— Да.

С улицы в безмолвие комнаты прокрадывался слабый, мягкий перестук, словно густой, серой, унылой кашей, безутешнее и горше всего на свете, просилось вползти само горе, — некое давнее, безликое, невесть чье воспоминание накатывало нескончаемой волной, норовя накрыть, слизнуть и похоронить в себе то, что оно когда-то выбросило и позабыло на берегу пустынного острова, — толику души, света, мысли.

— Подходящая ночь для выпивки.

— Да. И совсем неподходящая для одиночества.

Равич помолчал немного.

— К этому всем нам пришлось привыкать, — вымолвил он наконец. — Все, что прежде роднило и сплачивало нас, теперь порушено. Связующая нить порвалась, и мы рассыпались, как бусины. Нам не на что опереться. — Он снова наполнил рюмку. — Мальчишкой я как-то раз заснул на лугу. Дело было летом, небо было ясное. Когда засыпал, я смотрел на Орион, он был далеко над лесом, почти на горизонте. А когда проснулся среди ночи — Орион стоял в вышине прямо надо мной. Никогда этого не забуду. Я учил, конечно, что Земля — небесное тело и что она вращается, но я учил это, как многое учишь из учебника, не особо задумываясь, просто чтобы запомнить. А тут вдруг я впервые ощутил, что это и в самом деле так. Я почувствовал, как земной шар стремительно летит куда-то в неимоверных пространствах. Я так явственно это почувствовал, что хотелось вцепиться руками в траву, лишь бы меня не сбросило. Должно быть, это оттого, что я, очнувшись от глубокого сна, в первый миг оказался как бы вне своей памяти и всего привычного, наедине только с этим необъятным, странно сместившимся небом. Земля подо мной вдруг перестала казаться надежной опорой — и с тех пор так до конца ею и не сделалась.

Он допил свою рюмку.

— Из-за этого многое стало трудней, но многое легче. — Он глянул в ее сторону. — Не знаю, тут ли вы еще. Если устали, просто не отвечайте, и все.

— Еще нет. Но скоро. Одна точка все никак не заснет. Ей холодно и не спится.

Равич снова поставил бутылку на пол. Он чувствовал, как тепло комнаты проникает в него флюидами сонной усталости. Какие-то тени. Призраки. Мановение крыл. Чужая комната, ночь, за окном тихой барабанной дробью монотонный перестук дождя — последний приют на краю хаоса, светлячок оконца среди запустения без края и конца, чье-то лицо, к которому устремлены его слова…

— А вам доводилось чувствовать такое? — спросил он.

Она помолчала.

— Да. Но не совсем так. Иначе. Когда целый день не с кем поговорить, а потом бродишь ночью, и вокруг люди, и все они как-то пристроены в жизни, куда-то идут, где-то живут. Все, кроме меня. Вот тогда мне начинало казаться, что все вокруг сон или что я утонула и брожу в незнакомом городе, как под водой.

За дверью послышались шаги — кто-то поднимался по лестнице. Повернулся в замке ключ, хлопнула дверь. И сразу зашумела вода.

— Чего ради вы остаетесь в Париже, если никого здесь не знаете? — спросил Равич. Его уже одолевала дремота.

— Не знаю. А куда мне еще деваться?

— Вам что, никуда не хочется вернуться?

— Нет. Да и невозможно никуда вернуться.

Ветер плеснул в окно пригоршню дождя.

— А в Париж вы зачем приехали? — спросил Равич.

Жоан Маду не отвечала. Он даже решил, что она заснула.

— Мы с Рашинским приехали в Париж, чтобы расстаться, — вдруг заговорила она снова.

Равич даже не удивился ее словам. Бывают часы, когда перестаешь удивляться. Постоялец, только что вернувшийся в комнату напротив, теперь блевал. Сквозь темноту из его номера доносились глухие стоны.

— Что же вы тогда так отчаивались?

— Да потому что он умер! Умер! Вдруг раз — и нету! И не вернуть! Умер! И уже ничего не поделаешь! Неужели не понимаете? — Приподнявшись на локте, она смотрела на Равича во все глаза.

«Потому что он тебя опередил. Ушел раньше. Оставил одну, а ты не успела подготовиться».

— Я… Мне надо было с ним по-другому… Я была…

— Забудьте. Раскаяние самая бесполезная вещь на свете. Назад все равно ничего не вернешь. Ничего не загладишь. Будь это иначе, мы бы все были святыми. Жизнью в нас предусмотрено все, что угодно, только не совершенство. Совершенству место в музее.

Жоан Маду не отвечала. Равич видел: она выпила еще и откинулась на подушку. Что-то еще ведь надо сказать, но он слишком устал, чтобы додумать. Да и не все ли равно? Спать хочется. Ему завтра оперировать. А это все его не касается. Он поставил пустую рюмку на пол рядом с бутылкой. «Куда меня только не заносит, — думал он. — Даже чудно».

Примечания

9

Дорогая! (фр.)

10

Будем здоровы (ит.).