Триумфальная арка

Эрих Мария Ремарк, 1945

Место действия – Париж накануне Второй мировой войны. Герой – хирург, спасающий человеческие жизни, беженец из Германии, без документов, скрывающийся и от французов, и от нацистов. Героиня – итальянская актриса, окруженная поклонниками, неотразимая и вспыльчивая, как все артисты. И время, когда влюбленным довелось встретиться, и город, пронизанный ощущением надвигающейся катастрофы, также становятся героями этого романа… Это история любви наперекор всему, любви, пусть и причиняющей боль, но и дарующей бесконечную радость.

3

Равич проснулся. И сразу почувствовал на себе чей-то взгляд. Ночная гостья, уже одетая, сидела на софе. Но смотрела вовсе не на него, а в окно. Он-то надеялся, что она давно ушла. Ему стало не по себе оттого, что она все еще здесь. По утрам он не выносит возле себя посторонних.

Он прикинул, не попробовать ли снова уснуть, но мешала мысль, что на него будут смотреть. И решил, что пора от незнакомки избавиться. Если она денег ждет, еще проще. Да и вообще — что тут сложного? Он сел на кровати.

— Давно встали?

Вздрогнув, женщина обернулась.

— Не могла больше спать. Извините, если разбудила.

— Вы меня не разбудили.

Она встала.

— Я хотела уйти. Сама не знаю, почему не ушла.

— Подождите. Я сейчас. Только организую для вас завтрак. Знаменитый здешний кофе. На это у нас время еще есть.

Он встал, позвонил. Прошел в ванную. Заметил, что женщина тоже здесь побывала, но все было приведено в порядок, аккуратно разложено по местам, даже использованные полотенца. Пока чистил зубы, слышал, как пришла горничная с завтраком.

Он заторопился.

— Вам было неудобно? — спросил он, выходя из ванной.

— Что? — не поняла женщина.

— Ну, горничная, что она вас видит. Я как-то не подумал.

— Нет. Да она и не удивилась.

Женщина взглянула на поднос. Завтрак был на двоих, хотя Равич об этом не просил.

— Ну, это само собой. Как-никак мы все-таки в Париже. Вот ваш кофе. Голова болит?

— Нет.

— Это хорошо. А у меня болит. Но через часок перестанет. Вот булочки.

— Я не могу.

— Бросьте, можете. Вам просто кажется. Вы попробуйте.

Она взяла булочку. Но снова отложила.

— Правда не могу.

— Тогда выпейте кофе и выкурите сигарету. Солдатский завтрак.

— Хорошо.

Равич уже ел.

— Все еще не проголодались? — спросил он немного погодя.

— Нет.

Незнакомка загасила сигарету.

— Кажется… — начала она, но замялась.

— Что вам кажется? — спросил Равич скорее из вежливости.

— Кажется, мне пора.

— Дорогу знаете? Мы тут около Ваграмского проспекта.

— Не знаю.

— Сами-то вы где живете?

— В гостинице «Верден».

— Так это совсем рядом. Выйдем, я вам покажу. Мне все равно вас мимо портье проводить.

— Да, но не в том…

Она снова осеклась. Деньги, подумал Равич. Как всегда, деньги.

— Если у вас затруднения, я охотно вас выручу.

Он достал бумажник.

— Прекратите! Это еще что! — вспыхнула женщина.

— Ничего! — Равич поспешно спрятал бумажник. — Извините…

Она встала.

— Вы были… Я должна вас поблагодарить… Иначе бы я… Эта ночь… Одна я бы…

Только тут Равич вспомнил, что произошло. Начни она из такого пустяка раздувать любовную историю, это было бы просто смешно. Но что она станет его благодарить — этого уж он никак не ожидал, и это было еще неприятнее.

— Я бы совсем не знала, как быть.

Она все еще стояла перед ним в нерешительности. Какого черта она не уходит?

— Но теперь вы знаете, — пробормотал он, лишь бы что-то сказать.

— Нет. — Женщина посмотрела ему прямо в глаза. — Все еще не знаю. Знаю только, что что-то надо предпринять. Знаю, что нельзя просто так сбежать.

— Это уже немало, — бросил Равич, беря пальто. — Я провожу вас вниз.

— Это не обязательно. Скажите только… — Она снова замялась, мучительно подбирая слова. — Может, вы знаете… что надо делать… когда…

— Когда что? — не дождавшись продолжения, спросил Равич.

— Когда кто-то умер, — выпалила незнакомка, и тут вдруг плечи ее дрогнули. Она даже не всхлипывала, плакала почти беззвучно.

Равич дождался, пока она успокоится.

— У вас кто-то умер?

Она кивнула.

— Вчера вечером?

Она кивнула снова.

— Это вы его убили?

Женщина уставилась на него ошеломленно.

— Что? Что вы сказали?

— Вы его убили? Раз уж вы меня спрашиваете, что делать, я должен знать.

— Он умер! — выкрикнула она. — Сразу…

Она спрятала лицо в ладони.

— Он что, болел?

— Да.

— Врача вызывали?

— Да… Но он не хотел в больницу…

— Вчера врач приходил?

— Нет. Третьего дня. Но он… он с тем врачом разругался и не хотел больше его видеть.

— А другого вызывать не пробовали?

— Других мы не знаем никого. Мы здесь всего три недели. Этого нам официант разыскал. Но он… он от него отказался… сказал, что сам знает… лучше уж сам будет лечиться…

— Что у него было?

— Точно не знаю. Врач сказал — воспаление легких. Но он не поверил. Мол, все врачи шарлатаны. И вчера ему и вправду стало лучше… А потом вдруг…

— Почему вы в больницу его не положили?

— Он не хотел… Говорил… Вбил себе в голову, что без него я стану ему изменять… Он… Вы его не знаете… Бесполезно уговаривать…

— Он все еще в гостинице лежит?

— Да.

— Вы хозяину сообщили?

— Нет. Когда вдруг все стихло… эта тишина… и его глаза… я не выдержала и просто сбежала…

Равич еще раз припомнил минувшую ночь. На секунду он смутился. Но что было, то было, теперь-то не все ли равно — и ему, и ей. Особенно ей. Этой ночью ей было ни до чего, лишь бы выстоять. А на всяких там сантиментах свет клином не сошелся. Лавинь^[3], когда узнал, что жена его умерла, всю ночь провел в публичном доме. Продажные девки его спасли; надеяться на священников он не стал. Кто в силах понять — поймет. Объяснения тут бесполезны. Зато потом это тебя обязывает…

Он накинул пальто.

— Пойдемте. Я схожу с вами. Это был ваш муж?

— Нет, — ответила женщина.

Хозяином гостиницы «Верден» оказался гнусного вида толстяк. На лысом черепе ни волосинки, зато крашеные черные усы и кустистые брови тревожно встопорщены. Он маячил посреди вестибюля, из-за спины выглядывал официант, за официантом горничная, за горничной — плоскогрудая кассирша. Равич с первого взгляда понял: этому уже все известно. При виде женщины толстяк побагровел и замахал пухлыми ручонками, обрушивая на постоялицу весь свой праведный гнев, к которому, впрочем, как нетрудно было заметить, примешивалось и несомненное облегчение. Когда он, вволю отведя душу на проклятых иностранцах, перешел к угрозам, упомянув подозрения, полицию и тюрьму, Равич его остановил.

— Вы не из Прованса? — вежливо спросил он.

Хозяин опешил.

— Нет. А это еще при чем?

— Да ни при чем, — бросил Равич. — Просто хотелось вас прервать. А для этого лучше всего годится какой-нибудь идиотский вопрос. Иначе вы бы еще битый час тут распинались.

— Сударь! Да кто вы такой? И что вам тут нужно?

— Пока что это ваша первая разумная фраза.

Хозяин опомнился.

— Кто вы такой? — повторил он, но уже тише и с явной опаской ненароком оскорбить влиятельную особу.

— Я врач.

Хозяин мигом сообразил — бояться нечего.

— Врачи нам уже не нужны! — заорал он с новой силой. — Нам тут полиция нужна!

А сам искоса поглядывал на Равича и женщину, явно ожидая испуга, протестов и просьб с их стороны.

— Отличная мысль. Но если так, почему ее все еще нет? Ведь вам уже несколько часов известно, что у вас умер постоялец.

Хозяин озадаченно молчал и только яростно таращился на Равича.

— Я вам скажу почему. — Равич шагнул поближе. — Потому что вы не хотите переполошить других постояльцев. Ведь многие из них в таком случае съедут. Однако без полиции тут не обойтись — закон есть закон. И только от вас зависит, чтобы все это прошло как можно тише. Но беспокоит вас совсем не это. Вы испугались, что вас надули, подкинули вам покойника и оставили расхлебывать всю эту кашу. Как видите, это не так. Еще вы боялись, что вам не заплатят по счету. Не волнуйтесь, счет будет оплачен. А теперь я хотел бы взглянуть на умершего. Остальным займусь потом.

Минуя хозяина, Равич невозмутимо направился к лестнице.

— Какой у вас номер? — спросил он у женщины.

— Четырнадцатый.

— Вам не обязательно со мной ходить. Я все сам сделаю.

— Нет. Я не хочу здесь оставаться.

— Лучше бы вам этого не видеть.

— Нет. Я не хочу здесь оставаться.

— Хорошо. Как вам будет угодно.

Комната оказалась низкая, окнами на улицу. Перед дверью столпились горничные, коридорные, официант. Равич жестом заставил всех посторониться. Две кровати. На той, что у стены, лежит мужчина. Желтый, неподвижный, как восковая фигура, со странно живыми курчавыми волосами, в красной шелковой пижаме. Рядом с ним на ночном столике — дешевенькая деревянная фигурка мадонны со следами губной помады на лице. Равич взял ее, чтобы разглядеть получше, обнаружил на тыльной стороне надпись «Made in Germany»^[4]. Он еще раз взглянул на покойного: нет, у того губы не накрашены, да и по виду не похож. Глаза приоткрыты, один больше, другой меньше, отчего все лицо приобрело выражение странного безразличия, так и застыв в судороге вечной скуки.

Равич наклонился поближе. Изучил пузырьки с лекарствами на ночном столике, осмотрел тело. Следов насилия нет. Он выпрямился.

— Как звали врача, который к вам приходил? — спросил он у женщины. — Фамилию помните?

— Нет.

Он глянул на нее повнимательнее. Бледная как полотно.

— Сядьте-ка вон туда. Вон на тот стул в углу. Там пока и посидите. Официант, который вызывал вам врача, здесь?

Он обвел глазами собравшихся у двери. На всех лицах одно и то же выражение: смесь ужаса и жадного любопытства.

— На этом этаже Франсуа работает, — сообщила уборщица, выставив перед собой швабру, точно копье.

— Где Франсуа?

Официант протиснулся вперед.

— Как звали врача, который его лечил?

— Боннэ. Шарль Боннэ.

— Телефон его у вас есть?

Официант порылся в карманах.

— Пасси 27–43.

— Хорошо. — Равич разглядел в коридоре физиономию хозяина. — А теперь распорядитесь-ка закрыть дверь. Или вам охота, чтобы сюда сбежалась вся улица?

— Нет! Вон! Все вон отсюда! Чего встали? Побездельничать решили за мой счет?

Хозяин вытолкал всех в коридор и прикрыл дверь. Равич снял телефонную трубку, набрал номер Вебера и переговорил с ним. Потом позвонил по номеру в Пасси. Боннэ вел прием. Он подтвердил все, что рассказала женщина.

— Этот человек умер, — сообщил Равич. — Вы не могли бы приехать и выписать справку о смерти?

— Этот человек меня выгнал. Причем самым оскорбительным образом.

— Теперь он уже не в силах вас оскорбить.

— Но он не заплатил мне за визит. Предпочел меня обозвать: дескать, я не врач, а рвач, да еще и шарлатан.

— Приезжайте, и ваш счет будет оплачен.

— Я могу кого-нибудь прислать.

— Лучше вам приехать самому. Иначе плакали ваши денежки.

— Хорошо, — согласился Боннэ после непродолжительного раздумья. — Но я ничего не подпишу, пока мне не заплатят. За все про все триста франков.

— Вот и прекрасно. Триста франков. Вы их получите.

Равич повесил трубку.

— Мне очень жаль, что вам приходится все это выслушивать, — сказал он женщине. — Но по-другому никак. Без него нам не обойтись.

Женщина уже доставала купюры.

— Ничего страшного, — сказала она. — Для меня это не внове. Вот деньги.

— Не спешите. Он сейчас приедет. Ему и отдадите.

— А сами вы справку о смерти выписать не можете?

— Нет. Тут нужен французский врач, — пояснил Равич. — Желательно тот, кто его лечил, так будет проще всего.

После ухода Боннэ, едва за ним закрылась дверь, в комнате повисла гнетущая тишина. Словно не просто человек вышел, а что-то еще случилось. Шум машин с улицы доносился теперь как будто сквозь воздушную стену, просачиваясь сквозь нее с превеликим трудом. На смену суете и суматохе минувшего часа в свои права полновластно вступил покойный. Его великое безмолвие осязаемо заполнило собой все пространство дешевой гостиничной комнаты, и не важно было, что на нем шелковисто-переливчатая красная пижама, — будь он хоть в шутовском наряде клоуна, он все равно бы властвовал одной этой своей каменной неподвижностью. Ибо все живое движется, а всему, что движется, энергично ли, грациозно или, наоборот, неуклюже, не дано это отрешенное величие неподвижности, величие кончины, после которой лишь распад и тлен. Только в этой неподвижности явлено совершенство, даруемое каждому покойнику, да и то лишь на краткий срок.

— Так он не был вашим мужем? — еще раз спросил Равич.

— Нет. Да и какая разница?

— Законы. Наследство. Полиция будет составлять опись имущества — что принадлежит вам, что ему. Все ваше оставят вам. А на его имущество будет наложен арест. До появления наследников, если таковые обнаружатся. У него вообще есть родственники?

— Не здесь, не во Франции.

— Но вы ведь с ним жили?

Женщина не ответила.

— Долго?

— Два года.

Равич оглядел комнату.

— У вас что, чемоданов нет?

— Почему?.. Были. Они… вон там стояли… у стены. Еще вчера вечером…

— Понятно. Хозяин.

Равич распахнул дверь. Уборщица со шваброй испуганно шарахнулась в сторону.

— Мамаша, — укорил ее Равич, — вы не по годам любопытны.

Старуха возмущенно зашипела.

— Вы правы, правы, — опередил ее Равич. — В ваши годы чем еще себя потешить? А сейчас позовите мне хозяина.

Старуха фыркнула и со шваброй наперевес кинулась прочь.

— Весьма сожалею, — вздохнул Равич. — Иначе никак нельзя. Вам, вероятно, все это кажется ужасно беспардонным, но тут чем скорей, тем лучше. А если вы сейчас чего-то не понимаете, вам же легче.

— Я понимаю, — вымолвила женщина.

Равич глянул на нее.

— Понимаете?

— Да.

С листком в руках появился хозяин. Он вошел, даже не постучав.

— Где чемоданы? — спросил Равич.

— Сперва счет. Вот он. Первым делом пусть мне оплатят счет.

— Первым делом вы вернете чемоданы. Никто пока что не отказывался платить по счетам. И от комнаты пока тоже никто не отказался. А в следующий раз, прежде чем войти, потрудитесь постучать. Давайте ваш счет и распорядитесь принести чемоданы.

Толстяк смотрел на него с яростью.

— Да получите вы ваши деньги.

Хлопнув дверью, хозяин вылетел вон.

— Деньги в чемоданах? — спросил Равич.

— Я… Нет, по-моему, нет…

— Тогда где? В костюме? Или их вовсе не было?

— Деньги были у него в бумажнике.

— Где бумажник?

— Он под… — Женщина замялась. — Обычно он держал его под подушкой.

Равич встал. Осторожно приподнял подушку вместе с головой покойного, нашарил кожаный черный бумажник и передал женщине.

— Возьмите деньги и все, что сочтете важным. Да скорей же! Сейчас не до сантиментов. На что-то ведь вам надо жить. А для чего еще нужны деньги? Без пользы в полиции валяться?

Он отвернулся и уставился в окно. На улице водитель грузовика материл зеленщика за то, что тот своим фургоном и парой лошадей перегородил дорогу. Судя по всему, мощный мотор внушал ему чувство бесспорного превосходства. Равич обернулся.

— Все?

— Да.

— Дайте сюда бумажник.

Он сунул бумажник обратно под подушку. Отметил про себя, что бумажник заметно похудел.

— Положите все в сумочку, — велел он.

Женщина повиновалась. Равич принялся изучать счет.

— Вы уже оплачивали здесь счета?

— Точно не помню. По-моему, да.

— Это счет за две недели. Всегда ли… — Равич запнулся. Почему-то язык не поворачивался назвать сейчас покойного просто «господином Рашинским». — Счета всегда оплачивались в срок?

— Да, неукоснительно. Он то и дело повторял: в его положении важно за все платить вовремя.

— Ну и скотина же этот ваш хозяин! Как по-вашему, последний оплаченный счет где может лежать?

В дверь постучали. Равич не смог сдержать улыбку. Коридорный внес чемоданы. За ним шествовал хозяин.

— Чемоданы все? — спросил Равич у женщины.

— Да.

— Разумеется, все, — буркнул толстяк. — А вы как думали?

Равич взял тот, что поменьше.

— Ключ от чемодана у вас есть? Нет? Тогда где он может быть?

— В шкафу? У него в костюме.

Равич распахнул шкаф. Тот был пуст.

— Ну? — спросил он, обернувшись к хозяину.

— Ну? — накинулся тот на коридорного.

— Костюм… Я его вынес, — пролепетал тот.

— Зачем?

— Почистить… отутюжить…

— Это, пожалуй, уже ни к чему, — заметил Равич.

— Сейчас же неси сюда костюм, ворье поганое! — заорал хозяин.

Коридорный как-то странно, чуть ли не с подмигиванием, глянул на хозяина и вышел. И почти сразу вернулся с костюмом. Равич встряхнул пиджак, потом брюки. В брюках что-то тихонько звякнуло. Равич на секунду замешкался. Как-то чудно лезть в брюки мертвеца. Словно костюм вместе с ним скончался. А еще чуднее всякую чушь думать. Костюм — он и есть костюм.

Он вытащил ключ и открыл чемодан. Сверху лежала парусиновая папка.

— Это она? — спросил он у женщины.

Та кивнула.

Счет нашелся сразу. Он был оплачен. Равич сунул его под нос хозяину.

— Вы приписали лишнюю неделю.

— Да? — взвился толстяк. — А переполох? А все это свинство? А волнения? Это, по-вашему, все даром? А что у меня опять желчь разыгралась — это, по-вашему, и так входит в стоимость? Вы сами сказали — постояльцы съедут! Столько убытков! А кровать? А дезинфекция номера? А изгвазданное покрывало?

— Покрывало в счете числится. Но там еще и ужин за двадцать пять франков вчера вечером. Вы вчера что-нибудь заказывали? — спросил он у женщины.

— Нет, — ответила та. — Но, может, я просто заплачу? Я… Мне хотелось бы уладить это поскорее…

Уладить поскорее, мысленно повторил за ней Равич. Знаем, проходили. А потом тишина и только покойник. И, словно дубиной по голове, оглушительная поступь безмолвия. Нет уж, пусть лучше так, хоть это и омерзительно. Он взял со стола карандаш и принялся за подсчеты. Потом протянул счет хозяину.

— Согласны?

Толстяк взглянул на итоговую цифру.

— За сумасшедшего меня держите?

— Согласны? — повторил вопрос Равич.

— Да кто вы вообще такой? И с какой стати лезете не в свое дело?

— Я — брат, — сухо пояснил Равич. — Согласны?

— Плюс десять процентов на обслуживание и налоги. Иначе никак.

— Идет. — Равич накинул десять процентов. — С вас двести девяносто два франка, — сообщил он женщине.

Та извлекла из сумочки три сотенных и протянула хозяину. Толстяк взял купюры и двинулся к двери.

— К шести часам попрошу освободить помещение. Иначе еще за сутки заплатите.

— С вас восемь франков сдачи, — напомнил ему Равич.

— А портье?

— Портье мы отблагодарим сами.

Хозяин шваркнул на стол восемь франков.

— Sales etrangers^[5], — буркнул он себе под нос, выходя из комнаты.

— Это особая гордость хозяев иных французских отелей: они полагают себя вправе ненавидеть иностранцев, живя за их счет.

Равич заметил коридорного, который все еще маячил у двери с чаевыми в глазах.

— Вот вам.

Коридорный сперва посмотрел на купюру.

— Благодарю вас, месье, — проговорил он и удалился.

— Теперь надо дождаться полицию, и только потом можно будет его вывезти, — сказал Равич, бросив взгляд на женщину.

В сгущающихся сумерках та сидела в углу между двумя чемоданами.

— Стоит умереть, и ты сразу важная птица… А пока живешь, до тебя никому нет дела.

Равич глянул на женщину еще раз.

— Может, вам лучше вниз спуститься? — предложил он. — Там у них что-то вроде канцелярии…

Она покачала головой.

— Я могу с вами пойти. Сейчас мой приятель приедет, доктор Вебер. Он уладит все вопросы с полицией. Можем подождать его внизу.

— Нет. Я хотела бы остаться здесь.

— Но здесь… здесь уже ничего не поделаешь. Зачем вам тут оставаться?

— Не знаю. Он… ему уже недолго тут лежать… А я часто… Он не был счастлив со мной. Я часто уходила. Хоть теперь останусь.

Она произнесла это спокойно, без всякого надрыва.

— Он об этом уже не узнает, — заметил Равич.

— Не в том дело…

— Ладно. Тогда давайте выпьем. Вам это нужно.

Не дожидаясь ответа, Равич позвонил. Официант явился неожиданно быстро.

— Два двойных коньяка принесите.

— Сюда?

— Конечно. А куда еще?

— Слушаюсь, сударь.

Он принес две рюмки и бутылку курвуазье. Пугливо покосился в угол на смутно мерцающую в сумерках кровать.

— Свет зажечь? — спросил он.

— Не надо. А вот бутылку можете оставить.

Официант поставил поднос на стол и, еще раз оглянувшись на кровать, стремглав удалился.

Равич дополна налил обе рюмки.

— Выпейте, — потребовал он. — Вам станет легче.

Он ожидал, что женщина станет отказываться, и уже приготовился ее уговаривать. Но та без колебаний выпила все до дна.

— В чемоданах есть еще что-то нужное? Важное для вас?

— Нет.

— Что-то, что вы хотели бы сохранить? Что может вам пригодиться? Не хотите хотя бы взглянуть?

— Нет. Ничего там нет. Я знаю.

— И в маленьком чемодане тоже?

— Может быть. Не знаю, что он там держал.

Равич взял чемодан, положил на стол, раскрыл. Несколько бутылок, кое-что из белья, пара блокнотов, коробка акварельных красок, кисточки, книга, в боковом кармашке парусиновой папки — тонкий сверток из пергаментной бумаги. Две купюры. Равич посмотрел их на свет.

— Тут сто долларов, — сообщил он. — Возьмите. Сколько-то времени сможете на них прожить. Мы этот чемоданчик к вашим вещам поставим. С тем же успехом он мог принадлежать и вам.

— Спасибо, — вымолвила женщина.

— Вам, наверно, все это кажется отвратительным. Но это необходимо. Ведь это важно для вас. Деньги — это для вас время.

— Мне это не кажется отвратительным. Просто сама я бы не смогла.

Равич снова наполнил рюмки.

— Выпейте еще.

Она выпила, теперь уже медленно.

— Ну как, лучше? — спросил он.

Она подняла на него глаза.

— Не лучше и не хуже. Вообще никак.

В полумраке ее было почти не видно. Лишь изредка красноватый отблеск рекламы мерцающим всполохом пробегал по рукам и лицу.

— Не могу ни о чем думать, пока он здесь, — призналась она.

Двое санитаров, придвинув носилки к кровати, сбросили с покойника одеяло. Переложили тело на носилки. Все это молча, быстро, деловито. Равич встал к женщине поближе — на тот случай, если она вздумает брякнуться в обморок. Пока санитары не накрыли тело, он наклонился над покойником и взял с ночного столика деревянную фигурку мадонны.

— По-моему, это ваше, — сказал он женщине. — Забирать не будете?

— Нет.

Он попытался сунуть фигурку ей в руки. Она не брала. Тогда он раскрыл маленький чемодан и положил мадонну туда.

Санитары тем временем набросили на труп покрывало. Подняли носилки. Дверь оказалась узкая, да и коридор не слишком широкий. Сколько ни пробовали они развернуться, все было тщетно — носилки утыкались в стену.

— Придется его снять, — решил тот, что постарше. — Так не пройдет.

И выжидательно посмотрел на Равича.

— Пойдемте, — сказал Равич женщине. — Нам лучше подождать внизу.

Женщина покачала головой.

— Хорошо, — бросил он санитарам. — Делайте как знаете.

Те за руки за ноги сняли тело с носилок и переложили на пол. Равич хотел что-то сказать. Посмотрел на женщину. Та стояла как вкопанная. Он промолчал. Санитары сперва вынесли носилки. Потом нырнули обратно в полумрак комнаты и вытащили тело в тускло освещенный коридор. Равич шел за ними. На поворотах лестницы тело приходилось поднимать. Лица санитаров от натуги побагровели и взмокли, они вовсю пыхтели, а покойник колыхался над ними, как живой. Равич дождался, пока они снесут тело вниз. Потом вернулся.

Замерев у окна, женщина смотрела на улицу. Там стояла машина. Санитары засунули тело в недра фургона, как пекарь сажает в печь хлеб. Потом уселись в кабину, мотор будто воем из преисподней истошно взревел, и машина, резко рванув с места и качнувшись на повороте, скрылась за углом.

Женщина обернулась.

— Я же говорил: надо было вам сразу спуститься, — буркнул Равич. — К чему смотреть на все это?

— Я не могла. Не могла уйти раньше его. Неужели не понимаете?

— Понимаю. Пойдемте. Выпейте еще.

— Нет.

Когда приехала полиция и санитары, Вебер включил свет. Теперь, без покойника, комната казалась просторнее и выше. Просторнее, выше, но все равно какой-то странно нежилой, словно мертвеца унесли, а сама смерть осталась.

— Останетесь в этой же гостинице? Ведь нет же?

— Нет.

— Знакомые у вас тут есть?

— Нет. Никого.

— А гостиница другая есть на примете?

— Нет.

— Тут поблизости есть гостиница, тоже небольшая, вроде этой. Но там чисто, и вообще порядочное заведение. Можно там что-нибудь для вас подыскать. Гостиница «Милан».

— А нельзя мне в ту гостиницу, где… Ну, в вашу?

— В «Интернасьональ»?

— Да… Я… там… словом, я ее уже немного знаю. Все-таки лучше, чем что-то совсем незнакомое…

— «Интернасьональ» не самое подходящее место для женщины, — заметил Равич. «Этого еще не хватало, — подумал он. К нему в гостиницу. — Что я ей — сиделка, что ли? А потом, уж не думает ли она, часом, что нас теперь что-то связывает? Бывает же». — Там всегда полно. И все сплошь беженцы. Нет, вам лучше в «Милан». А если там вам вдруг не понравится, переехать никогда не поздно.

Женщина вскинула на него глаза. Ему почудилось, будто она угадала его мысли, и на миг стало стыдно. Но лучше сейчас миг стыда, зато потом живи спокойно.

— Хорошо, — сказала женщина. — Вы правы.

Равич распорядился снести чемоданы вниз и вызвать такси. Гостиница «Милан» и впрямь была всего в нескольких минутах отсюда. Он снял номер и вместе с женщиной поднялся наверх. Комната была на третьем этаже: обои с розочками, кровать, шкаф, стол и два стула.

— Это вас устраивает? — спросил он.

— Да. Очень хорошо.

Равич смотрел на обои. Ужас, а не обои.

— По крайней мере светло, — заметил он. — Светло и чистенько.

— Да.

Внесли чемоданы.

— Ну, вот вы и на новом месте.

— Да. Спасибо. Спасибо большое.

Женщина уже сидела на кровати. Опять эта бледность, и опять на ней лица нет.

— Вам надо выспаться. Заснуть сможете?

— Попробую.

Равич достал из кармана алюминиевую трубочку и вытряхнул оттуда несколько таблеток.

— Вот вам снотворное. Запьете водой. Сейчас примете?

— Нет. Позже.

— Ладно. Мне пора. Через пару дней загляну вас проведать. Попытайтесь поскорее заснуть. На всякий случай вот адрес похоронной конторы. Но сами лучше туда не ходите. Поберегите себя. Я к вам еще наведаюсь. — Равич замялся. — Как вас зовут?

— Маду. Жоан Маду.

— Жоан Маду. Хорошо. Я запомню. — Он знал, что ни черта не запомнит и проведать тоже не придет. И именно поэтому решил придать своим словам побольше достоверности. — Лучше уж запишу, — пробормотал он, вытаскивая из кармана блокнот с бланками для рецептов. — Вот. Может, сами напишете? Так проще будет.

Она взяла блокнот, написала имя и фамилию. Он взглянул на листок, вырвал его из блокнота и сунул в карман пальто.

— Лучше вам сразу лечь спать, — посоветовал он. — Как говорится, утро вечера мудренее. Присказка дурацкая и затасканная, но в вашем случае верная: все, что вам сейчас требуется, — это сон и немного времени. Какой-то срок, чтобы выстоять. Понимаете?

— Да. Я понимаю.

— Так что примите таблетки и ложитесь спать.

— Хорошо. Спасибо вам… Даже не знаю, что бы я без вас делала. Правда не знаю.

Она протянула ему руку. Ладонь была холодная, но пожатие оказалось неожиданно крепким. Вот и хорошо, подумал он. Уже какая-то решимость…

Равич вышел на улицу. Жадно глотнул влажного, теплого ветра. Машины, прохожие, первые шлюхи по углам — здешние, этих он не знает, — пивнушки, бистро, в воздухе смесь табачного дыма, выпивки и бензина — кипучая, переменчивая, стремительно несущаяся жизнь. Он обвел глазами фасады домов. Тут и там уже зажглись окна. В одном видна женщина, просто сидит и смотрит. Он выудил из кармана листок с именем, порвал и выбросил. Забыть. Слово-то какое… В нем и ужас, и утешение, и призрачные миражи… Не умея забывать — как прожить на свете? Но кто способен забыть до конца? Шлаки воспоминаний, раздирающие нам сердце. Свободен лишь тот, кому не для чего больше жить…

Он дошел до площади Звезды. Там толпился народ. Триумфальная арка тонула в сиянии прожекторов. Мощные столбы света выхватывали из тьмы могилу Неизвестного солдата. Над ней колыхалось на ветру огромное сине-бело-красное полотнище. Праздновали двадцатилетие перемирия 1918 года.

Небо насупилось, и на мглистой, рваной пелене облаков лучи прожекторов высвечивали зыбкую, дрожащую тень стяга. Казалось, полотнище гибнет, тонет в меркнущей пучине неба. Где-то надрывался военный оркестр. Завывали трубы, звенела медь. Никто не подпевал. Толпа стояла молча.

— Перемирие, — бормотала женщина рядом с Равичем. — С прошлой войны муж не вернулся. Теперь, выходит, сын на очереди. Перемирие… То ли еще будет…

Примечания

3

Лавинь, Эрнст Губерт (1834–1893) — французский художник и скульптор.

4

«Сделано в Германии» (англ.).

5

Иностранцы поганые (фр.).