Искра жизни

Эрих Мария Ремарк, 1952

Что остается у людей, захлебывающихся в огненном водовороте войны? Что остается у людей, у которых отняли надежду, любовь – и, по сути, даже саму жизнь? Что остается у людей, у которых не осталось просто ничего? Всего-то – искра жизни. Слабая, но – негасимая. Искра жизни, что дает людям силу улыбаться на пороге смерти. Искра света – в кромешной тьме…

VI

Нойбауэр сидел в своем кабинете. Напротив него сидел капитан медицинской службы Визе — маленький человек с обезьяньим веснушчатым лицом и потрепанными рыжеватыми усами.

Нойбауэр был не в духе. Опять один из тех неудачных дней, когда буквально все из рук валится. Сообщения в газетах, мягко говоря, невразумительные; Сельма все время ворчит; Фрея бродит по дому, как тень, глаза красные; два адвоката, снимавшие у него в доме помещения под свои конторы, расторгли с ним договор; а теперь еще этот вшивый докторишка явился и чего-то там требует.

— И сколько же вам нужно людей? — пробурчал он.

— Для начала человек шесть. Желательно истощенных физически.

Визе не из их лагеря. Неподалеку от города у него имелась небольшая клиника, и он мнил себя человеком науки. Как и некоторые другие врачи, он проводил опыты на живых людях, и лагерь уже несколько раз поставлял ему для этого заключенных. Визе водил дружбу с бывшим гауляйтером провинции, поэтому никто особенно не интересовался, как он этих людей использует. В полном соответствии с лагерным распорядком трупы потом доставлялись в крематорий, этого было вполне достаточно.

— Вам эти люди нужны для клинических экспериментов? — поинтересовался Нойбауэр.

— Да. Исследования для армии. Пока, конечно, совершенно секретные. — Визе улыбнулся, обнажив под усами неожиданно большие зубы.

— Вот как, секретные, значит. — Нойбауэр засопел. Он терпеть не мог этих выскочек, этих образованных. Повсюду лезут со своей ученостью, оттирают испытанные кадры. — Можете получить сколько угодно, — сказал он. — Мы только рады, коли наши люди еще на что-то годятся. Единственное, что нам от вас потребуется, это запрос на откомандирование.

Визе вытаращил глаза.

— Запрос на откомандирование?

— Ну да. Запрос вышестоящих инстанций, чтобы я мог откомандировать людей в ваше распоряжение.

Нойбауэр с трудом подавил злорадную ухмылку. Он знал, что застигнет Визе врасплох.

— Но я действительно не понимаю, — зачастил докторишка. — Ведь раньше ничего подобного не требовалось.

Нойбауэр и сам прекрасно это знал. Для Визе ничего такого не требовалось, потому что он был дружком гауляйтера. Но гауляйтер тем временем из-за каких-то темных делишек угодил на передовую, и это давало Нойбауэру прекрасную возможность вволю поиздеваться над капитаном медицинской службы.

— Это все чистая формальность, — пояснил он как можно дружелюбней. — Как только армейское руководство даст вам на руки такой запрос, мы вам сразу же предоставим людей.

Визе от этого не было никакого проку — армию он приплел для пущей важности. Нойбауэр и об этом прекрасно знал. Визе начал нервно теребить ус.

— Я совершенно не понимаю. Раньше мне давали людей без всяких запросов.

— Для экспериментов? Кто давал? Я?

— Ну, здесь, в лагере.

— Это, должно быть, какое-то недоразумение. — Нойбауэр схватился за телефон. — Сейчас выясним.

Ничего ему не нужно было выяснять, он и так все знал. Задав несколько вопросов, он положил трубку.

— Все как я и предполагал, господин доктор. Раньше вы запрашивали людей для легких хозяйственных работ, и вы их получали. В таких случаях наше управление трудовых ресурсов не требует никаких формальностей. Мы ежедневно отправляем бригады наших рабочих на десятки предприятий. Люди при этом остаются в лагерном подчинении. А ваш случай — совсем другое дело. Ведь на сей раз вы просите людей для проведения клинических экспериментов. Значит, их необходимо откомандировать. Тем самым люди покинут лагерь уже официально. Но на это мне нужен приказ.

Визе затряс головой.

— Это ведь что в лоб, что по лбу, — втолковывал он, начиная злиться. — Раньше я точно так же брал людей для экспериментов, как и сейчас.

— Мне об этом ничего не известно. — Нойбауэр откинулся в кресле. — Мне известно только то, что значится в документах. И полагаю, будет лучше, если мы оставим это как есть. По-моему, не в ваших интересах привлекать внимание властей к подобной неувязке.

Визе обескураженно умолк. Он сообразил, что сам себя загнал в ловушку.

— А если бы я попросил людей для легких работ, мне бы их дали? — додумался он наконец.

— Разумеется. Для того мы и держим управление трудовых ресурсов.

— Хорошо. В таком случае я прошу дать мне шесть человек для легких работ.

— Но, господин капитан! — возразил Нойбауэр с укоризной и плохо скрытым злорадством в голосе. — Мне, по совести сказать, не вполне ясны причины, побуждающие вас так быстро менять решения. Сперва вы хотите людей физически ослабленных, а теперь вдруг просите людей для легких работ. Это совсем не одно и то же! Ежели у нас кто физически ослаблен, так он даже чулки штопать не в силах, это уж вы мне поверьте. Ведь у нас тут трудовое воспитательное учреждение, железный прусский порядок…

Визе сглотнул, в сердцах вскочил и схватился за шляпу. Нойбауэр тоже поднялся. Он был доволен, что разозлил Визе. Но делать этого человека своим врагом вовсе не входило в его намерения. Кто знает, вдруг бывший гауляйтер снова окажется в фаворе.

— У меня есть другое предложение, господин доктор, — произнес он миролюбиво.

Визе обернулся. Он был бледен. Веснушки резко обозначились на его мучнистом лице.

— Да?

— Раз уж вам так необходимы люди, можете поискать добровольцев. Это избавит нас от лишних формальностей. Если заключенный сам хочет послужить науке, мы препятствовать не будем. Это, конечно, не вполне официально, но это уж моя забота, не бог весть какая ценность, особенно эти дармоеды из Малого лагеря. Пусть только подпишут соответствующее заявление, и дело с концом.

Визе ответил не сразу.

— В этом случае не требуется даже оплата за использование рабочей силы, — радушно добавил Нойбауэр. — Официально люди как бы остаются в лагере. Видите, я делаю что могу.

Визе все еще смотрел недоверчиво.

— Не знаю, почему вы вдруг так со мной суровы. Я служу родине…

— Мы все служим родине. И я вовсе не суров. Но порядок есть порядок. Канцелярская рутина. Для научного светила вроде вас это, может, и ерунда, а для нас, бюрократов, знаете, от этого иной раз жизнь зависит.

— Так я могу забрать шестерых добровольцев?

— Шестерых и даже больше, если хотите… И я даже дам в провожатые нашего лучшего лагерного гида — он отведет вас в Малый лагерь. Это оберштурмфюрер Вебер. В высшей степени способный офицер.

— Очень хорошо. Благодарю вас.

— Полноте, какие благодарности! Приятно было побеседовать.

Визе ушел. Нойбауэр тут же схватился за телефон и проинструктировал Вебера.

— Только не мешайте ему, пусть побегает. Никаких приказов! Одни добровольцы. По мне так пусть уговаривает хоть до чахоточного кашля! А уж если желающих не найдется, что ж, мы ничем не сможем помочь.

Кладя трубку, он довольно ухмыльнулся. Плохого настроения как не бывало. Приятно было показать одному из этих выскочек, кто чего стоит. А с добровольцами вообще идея прекрасная. Пусть теперь попробует хоть кого-то уломать. В лагере почти все знают, что это за эксперименты. Даже лагерный врач — тоже, между прочим, считает себя ученым, — но когда ему для экспериментов здоровые люди нужны, арестантов даже не спрашивает, сразу за ворота бежит. Нойбауэр снова ухмыльнулся и решил завтра обязательно разузнать, что из всего этого вышло.

* * *

— А дырку видно? — допытывался Лебенталь.

— Почти нет, — заверил Бергер. — СС точно не разглядит. Последний зуб. И челюсти уже свело.

Они положили труп Ломана возле барака. Утренняя поверка прошла. Ждали труповозку.

Рядом с пятьсот девятым стоял Агасфер. Губы его почти беззвучно шевелились.

— За него можешь кадиш^[4] не читать, отец, — заявил пятьсот девятый. — Он вообще был протестант.

Агасфер поднял на него глаза.

— Ничего. Ему не повредит, — спокойно ответил он и забормотал дальше.

Появился и Бухер. Следом за ним шел Карел, мальчонка из Чехословакии. Ноги у него были тоненькие как спички, а лицо, сморщенное в кулачок, смотрело с огромного, тяжелого черепа.

— Возвращайся в барак, Карел, — сказал пятьсот девятый. — Тебе тут холодно.

Мальчишка замотал головой и подошел поближе. Пятьсот девятый знал, почему тот не хочет уходить. Ломан иногда делился с Карелом своей пайкой. А здесь, сейчас, были похороны Ломана. Путь на кладбище, венки и цветы, их терпкий аромат, молитвы и поминальный плач, — все было тут, воплотившись в том единственном, что они только и могли сделать: стоять молча и сухими очами смотреть на мертвое тело, распростертое под утренним солнцем.

— Машина идет, — сказал Бергер.

Раньше трупы из лагеря убирали носильщики; потом, когда мертвецов поприбавилось, носильщикам дали телегу, запряженную сивой клячей. Но кляча сдохла, и теперь ее заменил старенький, видавший виды грузовичок, борта которого нарастили дощатой обрешеткой — таким манером возят с бойни мясные туши. Грузовичок переползал от барака к бараку, подбирая трупы.

— А носильщики там?

— Нет.

— Значит, самим грузить. Зовите Вестхофа и Майера.

— Башмаки! — взволнованно прошептал вдруг Лебенталь. — Вот черт, про башмаки забыли! Они еще сгодиться могут…

— Точно. Но он должен быть обутый. Заменить есть чем?

— В бараке осталась какая-то рвань, от Бухсбаума. Сейчас принесу.

— А вы пока встаньте вокруг, загородите, — распорядился пятьсот девятый. — И следите, чтобы никто меня не видел.

Он встал на колени у ног Ломана. Остальные обступили его полукольцом так, чтобы ни с грузовика, который остановился сейчас у семнадцатого барака, ни с ближайших пулеметных вышек ничего не было видно. Башмаки снялись легко, они были Ломану велики — вместо ног у того давно уже были одни кости.

— Другие где? Скорей же, Лео!

— Сейчас.

Лебенталь уже вышел из барака. Драную пару он нес под робой. Протиснувшись в кружок, он как бы невзначай встал над пятьсот девятым и выронил башмаки. Пятьсот девятый тут же сунул ему другие, Лебенталь прикрыл их полами куртки, утолкал понадежнее под мышку и отправился обратно в барак. Пятьсот девятый натянул Ломану на ноги рваные башмаки Бухсбаума и, пошатнувшись, встал. Грузовик уже остановился перед восемнадцатым бараком.

— Кто за рулем?

— Да сам начальник. Штрошнайдер.

Лебенталь возвратился из барака.

— И как это мы могли позабыть! — укоризненно бросил он пятьсот девятому. — Подошвы еще почти новые.

— Продать сможем?

— Обменять.

— И то хорошо.

Грузовик подъезжал все ближе. Ломан лежал на солнце. Рот был приоткрыт и слегка перекошен, один глаз тускло выглядывал из-под века, как желтая роговая пуговица. Никто ничего не говорил. Все только смотрели на Ломана. А он был уже далеко, бесконечно далеко.

Мертвецов из секций «Б» и «В» уже погрузили.

— Шевелись! — орал Штрошнайдер. — Ждете, когда вам проповедь прочтут? А ну, забрасывайте ваших жмуриков.

— Пошли, — сказал Бергер.

В их секции «Г» было этим утром только четыре трупа. Для первых троих место еще нашлось. Но сейчас все было забито. Ветераны не знали, как погрузить Ломана. Трупы лежали плотными штабелями до самого верха. Большинство уже застыли.

— Наверх забрасывай! — надрывался Штрошнайдер. — Или, может, вас поторопить? Пусть двое-трое наверх залезут, у-у, тунеядцы поганые! У вас тут одна работа — подыхать да грузить, так вы и с той не справляетесь!

Погрузить Ломана снизу не было никакой возможности.

— Бухер! Вестхоф! — приказал пятьсот девятый. — Лезьте!

Они снова положили тело на землю. Лебенталь, пятьсот девятый, Агасфер и Бергер помогли Бухеру и Вестхофу забраться в кузов. Бухер был уже почти наверху, но оскользнулся и потерял равновесие. В поисках опоры он ухватился за что попало, но труп, за который он пытался удержаться, еще не застыл и медленно пополз вместе с Бухером вниз. Было что-то ужасное и одновременно кощунственное в этом медленном, безвольном сползании на землю мертвого тела, безразличного ко всему и необычайно податливого.

— Какого черта! — взревел Штрошнайдер. — Это еще что за свинство!

— Скорее, Бухер! — шепнул Бергер. — Давай еще раз.

Пыхтя, они снова подсадили Бухера. На сей раз ему удалось удержаться.

— Сперва эту, — командовал пятьсот девятый, кивнув на упавшее тело. — Она еще мягкая. Ее легче затолкать.

Это было тело женщины. Она оказалась тяжелей, чем обычные лагерные покойники. У нее даже губы были. Она умерла, а не околела с голоду. У нее были настоящие груди, а не пустые мешки кожи. Нет, она не из женского отделения, что граничило с Малым лагерем. Видимо, она из обменного лагеря для евреев, ждавших выезда в Латинскую Америку. Там разрешалось даже жить семьями.

Штрошнайдер вылез из кабины и посмотрел на женщину.

— Что, может, позабавиться решили, у-у, козлы!

Весьма довольный своей шуткой, он расхохотался. Как надзиратель трупоуборочной команды, он вовсе не обязан был сам водить грузовик, но он это делал, потому что любил ездить. Раньше он был шофером, и теперь садился за руль при любой возможности. Кстати, когда он был за рулем, у него и настроение поднималось.

Ввосьмером они наконец-то снова взгромоздили мягкий труп в кузов. Они так изнемогли, что дрожали от усталости. Потом, не обращая внимания на Штрошнайдера, который жевал табак и сплевывал на них буроватую липкую жижу, подняли Ломана. После женщины он показался почти невесомым.

— Закрепите его, — шептал Бергер. — Руку ему куда-нибудь просуньте.

Им удалось просунуть руку Ломана в ячейку дощатой обрешетки. Конечно, рука теперь неуклюже торчала из кузова, зато тело было надежно закреплено.

— Готово, — сказал Бухер и рухнул вниз.

— Ну что, пугала огородные, управились?

Штрошнайдер рассмеялся. Десять дергающихся скелетов напомнили ему огородные пугала, которые тащат одиннадцатое, застывшее.

— Ах вы, пугала, — повторил он и посмотрел на ветеранов. Никто из них не смеялся. Они только молча пыхтели, уставившись на задний борт грузовика, откуда торчали ноги мертвецов. Много ног. Была среди них и пара детских, в грязных белых ботиночках.

— Ну, — сказал Штрошнайдер, забираясь в кабину, — кто из вас, тифозников вонючих, следующим будет?

Никто не ответил. Хорошее настроение Штрошнайдера портилось.

— Вот говнюки! — пробурчал он. — Даже на это ума не хватает.

И в сердцах дал полный газ. Мотор загрохотал пулеметной очередью. Скелеты бросились врассыпную. Штрошнайдер удовлетворенно кивнул и вывел машину на дорогу.

Они стояли в сизом бензиновом чаду. Лебенталь кашлял.

— У-у, боров разъевшийся, — негодовал он.

А пятьсот девятый и не думал уходить из дымного облака:

— А что, наверно, от вшей хорошо!

Грузовик удалялся к крематорию. Рука Ломана торчала из кузова сбоку. Грузовик подпрыгивал на ухабах, и рука дергалась, будто машет.

Пятьсот девятый провожал машину глазами. Он нащупал в кармане золотую коронку. В какой-то миг ему показалось, что она тоже должна исчезнуть вместе с Ломаном. Лебенталь все кашлял. Пятьсот девятый повернулся. В кармане он нащупал еще и хлеб — тот самый, со вчерашнего вечера. Все еще не съеден. Он нащупал его — и почему-то не почувствовал утешения.

— Так что там с ботинками, Лео? — спросил он. — На что они потянут?

Бергер направлялся в крематорий, как вдруг увидел Вебера и Визе. Он тут же приковылял обратно.

— Вебер идет! С Хандке и каким-то штатским! По-моему, это тот самый лекарь-живодер. Берегитесь!

В бараках поднялся переполох. Старшие офицеры СС почти никогда не появлялись в Малом лагере. Каждый знал — просто так они не приходят.

— Агасфер! — крикнул пятьсот девятый. — Овчарку спрячь!

— Думаешь, они пойдут по баракам?

— Может, и нет. Но с ними штатский.

— А далеко они? — спросил Агасфер. — Успеем?

— Успеешь. Только быстро.

Овчарка покорно улегся на пол, и, пока Агасфер его гладил, пятьсот девятый связал ему руки и ноги, чтобы не выбежал на улицу. Вообще-то с Овчаркой никогда так не обходились, но визит был странный, так что лучше не рисковать. Агасфер вдобавок засунул ему в рот кляп, чтобы не залаял. После чего Овчарку оттащили в самый темный угол.

— Лежать! — приказал Агасфер, подняв руку. — Спокойно! Место! — Овчарка попробовал подняться. — Лежать, я сказал! И тихо! Место!

Сумасшедший покорно лег.

— Стро-о-ойсь! — уже орал Хандке с улицы.

Скелеты гурьбой высыпали из барака и построились. Кто не мог идти сам, опирался на товарищей, совсем немощных вынесли и положили на землю.

Гостей встретила жалкая толпа полумертвых, изможденных, голодных доходяг. Вебер обернулся к Визе.

— Полагаю, это то, что вам нужно?

Ноздри Визе жадно раздувались, словно он учуял запах жаркого.

— Превосходные экземпляры, — пробормотал он. Потом нацепил на нос очки в толстой роговой оправе и доброжелательно оглядел ряды заключенных.

— Хотите выбрать? — осведомился Вебер.

Визе застенчиво откашлялся.

— Вообще-то речь шла о добровольцах…

— Ну и отлично, — легко согласился Вебер. — Как вам будет угодно. Шесть человек на легкие работы — шаг вперед!

Ни один не тронулся с места. Вебер побагровел. Старосты блоков, повторяя команду, уже пытались вытянуть иных добровольцев силой. Вебер неторопливой походкой двинулся вдоль строя и, подойдя к отряду двадцать второго барака, в одном из задних рядов узрел Агасфера.

— Вот ты! — гаркнул он. — Ты, ты, с бородой! Выйти из строя! Ты что, не знаешь, что с бородой расхаживать запрещено? Староста блока! Что у вас за порядки? Для чего вы вообще тут? Ну-ка, давайте сюда этого бородатого.

Агасфер подошел.

— Слишком стар, — шепнул Визе и потянул Вебера за рукав. — Одну минуточку. По-моему, это надо сделать иначе. Милейшие! — ласково обратился он к арестантам. — Вам надо бы в больницу. Всем. Но в лагерном лазарете мест нет. Шестерых из вас я могу определить к себе. Будут суп, мясо, вообще хорошее питание. Шестеро из тех, кто больше всего в этом нуждается, пусть выйдут.

Ни один не вышел. Да и кто в зоне поверит подобным россказням? К тому же ветераны узнали Визе. Вспомнили, как он уже кое-кого к себе забирал. Ни один не вернулся.

— Выходит, вас даже слишком хорошо кормят, а? — усмехнулся Вебер. — Ну ничего, это дело поправимое. Шесть человек шаг вперед, живо! — заорал он.

Из секции «Б» неуверенно вышел какой-то доходяга и робко замер на месте.

— Вот и отлично, — сказал Визе, изучая его. — Сразу видно разумного человека. Ничего, мы вас подкормим.

Следом вышел еще один. И еще. Эти были явно из новеньких.

— Ну, живей! Еще трое! — злобно рявкнул Вебер. Он считал, что вся эта затея с добровольцами — просто очередная блажь Нойбауэра. Достаточно было затребовать в канцелярии шесть человек, и дело с концом.

Уголки губ у Визе уже нервно подергивались.

— Дорогие друзья! Я лично гарантирую вам хорошую еду. Мясо, какао, крепкие бульоны!

— Господин доктор, — остановил его Вебер. — Разве вы не видите — эти головорезы человеческого языка не понимают.

— Мясо? — как завороженный повторил скелет по имени Вася, что стоял рядом с пятьсот девятым.

— Ну конечно, дорогой мой! — обернулся к нему Визе. — Каждый день. Каждый день мясо.

Вася сглотнул. Пятьсот девятый предостерегающе ткнул его локтем в бок. Движение было едва заметное, но Вебер все равно углядел.

— Ах ты скотина! — Он пнул пятьсот девятого в живот. Удар был не слишком сильный. По классификации самого Вебера — не наказующий удар, а только предупредительный. Тем не менее пятьсот девятый упал.

— Встать! Симулянт несчастный!

— Не надо, не надо так, — тихо приговаривал Визе, почти силой оттаскивая Вебера. — Они мне нужны без увечий.

Он склонился над пятьсот девятым, проверяя, целы ли у того кости. Немного погодя пятьсот девятый открыл глаза. На Визе он не смотрел. Он смотрел на Вебера.

Визе выпрямился.

— Вам надо в больницу, дружище. Мы о вас позаботимся.

— Я здоров, — выдавил пятьсот девятый, с трудом поднимаясь на ноги.

Визе усмехнулся.

— Мне как врачу лучше знать. — Он обернулся к Веберу. — Значит, еще эти двое. Ну и последнего. Кого-нибудь помоложе. — Он ткнул в Бухера, который стоял с другого бока от пятьсот девятого. — Да вот хоть его.

— Шаг вперед!

Бухер вышел из строя и присоединился к пятьсот девятому и остальным. В первом ряду образовалась брешь, сквозь которую Вебер увидел Карела, чешского мальчишку.

— Тут вон еще есть полчеловека. Не возьмете — как бесплатное приложение?

— Нет, благодарю. Мне только взрослые нужны. Этих хватит. Большое спасибо.

— Ну хорошо. Вы, все шестеро, через пятнадцать минут явитесь в канцелярию. Староста блока! Запишите номера. И чтоб помылись, чушки чумазые!

Они стояли как громом пораженные. Ни один не произнес ни слова. Они знали, что это значит. Только Вася радостно улыбался. От голода он помутился в рассудке и поверил сказкам Визе. Трое новичков тупо глядели в пустоту — эти безвольно подчинились бы любому приказу, даже если бы им велели прыгать на провода с током. Агасфер лежал на земле и стонал. Хандке избил его дубинкой уже после того, как Вебер и Визе ушли.

Со стороны женского лагеря донесся слабый крик.

— Йозеф!

Бухер не сдвинулся с места. Бергер подтолкнул его.

— Это же Рут Холланд.

Женский лагерь расположился по соседству с Малым, слева от него, отделенный двумя оградами из колючей проволоки, но без тока. Было в нем всего два небольших барака, построенных уже во время войны, когда начались новые массовые аресты. Раньше женщин в лагере не было.

Два года назад Бухер несколько недель отработал в женском лагере столяром. Там он и повстречал Рут Холланд. Им удавалось иногда недолго видеться и даже говорить друг с другом. Потом Бухера перевели в другую бригаду. Они увиделись снова только недавно, когда Бухера сплавили в Малый лагерь. Иногда, ночью или в туман, они могли пошептаться у забора.

Сейчас Рут Холланд стояла возле самой колючей проволоки, отделявшей один лагерь от другого. Ветер трепал полы полосатой арестантской робы о ее худые, спичечные ноги.

— Йозеф! — крикнула она снова.

Бухер поднял голову.

— Отойди от проволоки! Тебя увидят!

— Я все слышала. Не делай этого!

— Отойди от проволоки. Рут! Они тебя подстрелят!

Она замотала головой, волосы у нее были короткие и совсем седые.

— Только не ты! Останься! Не уходи! Останься, Йозеф, слышишь!

Бухер бросил отчаянный взгляд на пятьсот девятого.

— Мы вернемся, — ответил за него пятьсот девятый.

— Не вернется он! Я знаю. И ты знаешь. — Руками она схватилась за проволоку. — Никто никогда не возвращается.

— Иди в барак, Рут. — Бухер с тревогой поглядывал на сторожевые вышки. — Ты же знаешь, тут опасно стоять.

— Он не вернется! Вы все это знаете!

Пятьсот девятый не стал ей отвечать. Отвечать все равно нечего. Душа словно онемела. Чувств больше не было. Ни для других, ни для себя. Все кончено, он это знает, просто не почувствовал еще. Он чувствовал только одно — что ничего не чувствует.

— Он не вернется, — повторила Рут Холланд. — Нельзя ему уходить.

Бухер уставился в землю. Слишком он был удручен, чтобы что-то отвечать.

— Нельзя ему уходить, — причитала Рут Холланд. Это было как литания. Монотонно, бесстрастно. По ту сторону всякой страсти. — Пусть пойдет кто-то другой. Он еще такой молодой. Пусть пойдет кто-то вместо него…

Никто не отозвался. Каждый знал — Бухеру деваться некуда. Хандке уже записал номера. Да и кто пойдет вместо него?

Они стояли молча и смотрели друг на друга. Те, кому надо идти, и те, которые остаются. Смотрели друг на друга. Ударь вдруг молния, убей она пятьсот девятого и Бухера наповал — и то было бы легче. А так стоять было невыносимо, потому что в этих прощальных взглядах была еще и тайная недомолвка: «Почему я? За что именно меня?» — безмолвно кричали глаза одних; «Слава Богу, не я! Не меня!» — безмолвно ликовали другие.

Агасфер медленно поднялся с земли. Какое-то время он горестно смотрел прямо перед собой. Губы его что-то шептали. Бергер повернулся к нему.

— Это я виноват, — неожиданно прокряхтел старик. — Все я… моя борода… из-за этого он попался. А так остался бы здесь… Ой, горе мне!..

Обеими руками вцепился он себе в бороду. Слезы струились по морщинистому лицу. Но у него не было сил вырвать себе волосы. Сидя на земле, он только неистово мотал головой.

— Иди в барак, — резко приказал Бергер.

Агасфер поднял на него глаза. Потом упал ничком, уткнул лицо в ладони и завыл.

— Надо идти, — сказал пятьсот девятый.

— Зуб где? — спросил Лебенталь.

Пятьсот девятый сунул руку в карман и протянул Лебента-лю зуб.

— Вот.

Лебенталь взял. Его трясло.

— Вот он, твой боженька, — пробормотал он, яростно махнув рукой куда-то в сторону города и сгоревшей церкви. — Твое знамение! Твой огненный столп!

Пятьсот девятый снова порылся в кармане. Вынимая зуб, он нащупал там кусок хлеба. Какой прок, что он так его и не съел? Он протянул хлеб Лебенталю.

— Ешь сам, — прошипел Лебенталь в бессильной ярости. — Это твой.

— Мне это уже без толку.

Кто-то из мусульман увидел кусок хлеба. С раскрытым ртом кинулся он к пятьсот девятому, схватил того за руку и попытался зубами вырвать хлеб. Пятьсот девятый отпихнул его и сунул ломоть в ладошку Карелу, который все это время молча стоял рядом с ним. Мусульманин потянулся к Карелу. Мальчик спокойно и точно ударил его ногой в пах, мусульманин согнулся, и его оттащили.

Карел посмотрел на пятьсот девятого.

— Вас отправят в газовую камеру? — деловито осведомился он.

— Здесь нет газовых камер, Карел. Пора бы уж тебе знать, — буркнул Бергер сердито.

— В Биркенау они тоже так говорили. Если дадут полотенца и скажут, что идете в баню, тогда это точно газ.

Бергер отодвинул его в сторонку.

— Иди и съешь свой хлеб, пока у тебя не отняли.

— Не отнимут, я смотрю.

Карел сунул хлеб в рот. Он никого не хотел обидеть — просто спросил, как спрашивает любой ребенок, когда взрослые уезжают. Но он вырос в концлагере и знал о путешествиях только по одному маршруту.

— Пошли, — сказал пятьсот девятый.

Рут Холланд зарыдала. Руки ее вцепились в колючую проволоку, как коготки птицы. Она скрежетала зубами и стонала. Слез у нее не было.

— Пошли, — сказал пятьсот девятый еще раз.

Он медленно обвел глазами остающихся. Большинство уже равнодушно расползлись по своим баракам. Провожали их только ветераны да еще несколько арестантов. Внезапно пятьсот девятому показалось, что он может сказать что-то ужасно важное, что-то, от чего все зависит. Он думал изо всех сил, но не мог поймать мысль и подобрать к ней слова.

— Запомните это, — только и сказал он наконец.

Никто ему не ответил. Он видел — они не запомнят. Слишком часто они уже все это видели. Вот Бухер, тот, может, и запомнил бы, он молодой, но ему тоже идти.

Спотыкаясь, они тронулись в путь. Конечно, они не помылись. Насчет мытья — это Вебер пошутил: в лагере вечно не хватало воды. Они шли вперед. Не оглядываясь. Миновали калитку в проволочной ограде, что отделяла Малый лагерь от Рабочего. Дохлячая калитка. Вася причмокивал ртом. Трое новеньких шли бездумно, как автоматы. Вот они уже идут мимо первых бараков Рабочего лагеря. Бригады давно ушли на работы. От пустых бараков веяло тоской и безнадегой, но сейчас они казались пятьсот девятому самым желанным местом на свете. Там, в бараках, для него вдруг сосредоточилось все: пристанище, безопасность, жизнь. Как бы хотелось сейчас юркнуть туда и затаиться — лишь бы не это безнадежное шествие навстречу смерти. «Каких-то двух месяцев не дожить! — тупо стучало в голове. — А может, двух недель. Зазря. Все зазря!»

— Эй, товарищ! — окликнул его кто-то совсем рядом. Это было около тринадцатого барака. В дверях стоял арестант, весь заросший клочковатой черной щетиной.

Пятьсот девятый взглянул на него.

— Запомните это, — пробормотал он. Он не знал этого человека.

— Запомним, — ответил тот. — А куда вас?

Те из заключенных, кто оставался днем в Рабочем лагере, видели Вебера и Визе. И они понимали, что все это неспроста.

Пятьсот девятый остановился. Пристально глянул на небритого. Отупение вдруг как рукой сняло. Он опять почувствовал, что должен сказать что-то очень важное, что-то, что ни в коем случае не должно пропасть.

— Запомните это! — прошептал он со значением. — Навсегда! Слышите, навсегда!

— Навсегда! — ответил небритый твердо. — А куда вас?

— В госпиталь. Мы подопытные кролики. Запомните это. Как тебя звать?

— Станислав. Станислав Левинский.

— Запомни это, Левинский! — сказал пятьсот девятый. Казалось, чужое имя придает заклинанию больше силы. — Левинский, запомни это!

— Я запомню.

Левинский тронул пятьсот девятого за плечо. Тот понял — это не просто дружеское прикосновение. Он пристально посмотрел Левинскому в глаза. Левинский кивнул. У него было совсем не такое лицо, как у обитателей Малого лагеря. Пятьсот девятый почувствовал: его поняли. И только тогда пошел дальше.

Бухер его ждал. Вместе они нагнали четверку других, что понуро плелись вперед.

— Мясо, — бормотал Вася. — Суп и мясо.

В канцелярии затхлый и стылый воздух провонял сапожной ваксой. Надзиратель уже приготовил бумаги. Он посмотрел на шестерку прибывших без малейшего интереса.

— Вам надо подписать вот это.

Пятьсот девятый глянул на стол. Он не понимал, зачем и что надо подписывать. Заключенных обычно ни о чем не спрашивают, отправляют по этапу — и баста. Тут он почувствовал, что кто-то пристально на него смотрит. Это был один из писарей, он сидел у надзирателя за спиной. Волосы у него были огненно-рыжие. Увидев, что пятьсот девятый на него смотрит, писарь едва заметно повел головой и тут же снова уткнулся в работу.

Тут вошел Вебер. Все вытянулись.

— Продолжайте! — скомандовал тот и взял со стола бумаги. — Как, еще не готовы? Ну-ка, живо подписывайте!

— Я писать не умею, — сказал Вася, который стоял ближе всех.

— Тогда ставь три креста.

Вася поставил три креста.

— Следующий!

Трое новеньких подошли один за другим и расписались. Пятьсот девятый судорожно пытался собраться с силами. Ему все казалось, что сейчас, вот-вот, еще найдется какой-нибудь выход. Он снова посмотрел на писаря, но тот сидел, не поднимая глаз.

— Теперь ты! — рявкнул Вебер. — Ну? Ты что, заснул?

Пятьсот девятый взял листок в руки. Перед глазами все плыло. Несколько машинописных строчек прыгали и никак не хотели успокоиться.

— Он, вшивота, еще читать будет! — Вебер ткнул его в спину. — Подписывай, скотина!

Но пятьсот девятый успел прочесть достаточно. Он успел разобрать слова: «настоящим добровольно заявляю». Он уронил листок на стол. Вот она, его последняя, отчаянная зацепка! На нее-то, наверно, и намекал писарь.

— Да шевелись ты, козел вонючий! Или тебя за руку взять и показать, как подписываются?

— Я ничего добровольно не заявлял, — сказал пятьсот девятый.

Надзиратель вылупил на него глаза. Писари подняли головы и тут же снова уткнулись в свои бумаги. На мгновение стало очень тихо.

— Что? — спросил Вебер, явно не веря своим ушам.

Пятьсот девятый набрал в грудь воздуха.

— Я ничего добровольно не заявлял.

— Значит, ты отказываешься подписать?

— Да.

Вебер облизнул губы.

— Вот как. Не подпишешь, значит?

Он схватил пятьсот девятого за левую руку, потянул на себя, потом резко вывернул и заломил за спину. Пятьсот девятый рухнул на пол лицом вниз. А Вебер и не думал его отпускать, заломил руку еще резче и даже подергал, упершись ногой в хребет своей жертвы. Пятьсот девятый вскрикнул и затих.

Другой рукой Вебер ухватил его за воротник и попытался поставить на ноги. Пятьсот девятый снова упал.

— Слабак! — буркнул Вебер. Потом открыл дверь. — Кляйнерт! Михель! Заберите этого поносника и приведите в чувство. И пусть ждет. Я скоро приду.

Двое дюжих эсэсовцев выволокли пятьсот девятого вон.

— Теперь ты, — ткнул Вебер в Бухера. — Подписывай!

Бухер дрожал. Он бы и рад был не дрожать, но ничего не мог с собой поделать. Ведь он остался совсем один. Пятьсот девятого рядом не было. Внутри от страха все оборвалось. Надо как можно скорее сделать то же, что и пятьсот девятый, иначе будет поздно, и он, как марионетка, исполнит все, что ему прикажут.

— Я тоже не подпишу, — пролепетал он.

Вебер осклабился.

— Смотри-ка! Еще один! Совсем как в добрые старые времена!

Бухер даже не успел почувствовать удар. В глазах с треском разорвалась тьма. Очнувшись, он увидел прямо над собой Вебера. «Пятьсот девятый! — пронеслось у него в голове. — Пятьсот девятый на двадцать лет старше меня. С ним делали то же самое. Я должен выдержать!» Боль в плечах была несусветная, словно туда вонзали ножи, жгли каленым железом, он даже не слышал собственного воя, потом снова навалилась темнота.

Когда он очнулся второй раз, он весь мокрый лежал на бетонном полу в каком-то другом помещении, рядом лежал пятьсот девятый. Сквозь шум в висках до него донесся голос Вебера:

— Я, конечно, могу приказать, чтобы за вас эти закорючки поставили — и дело с концом. Но я этого не сделаю. Я вас, голубчики, тихо-спокойно обломаю. Сами подпишете как миленькие. На коленях будете упрашивать, чтобы вам разрешили подписать, если, конечно, вообще писать сможете.

Пятьсот девятый видел черный силуэт Вебера в прямоугольнике окна. Голова была огромная, она грозно темнела на фоне неба. Внезапно ему показалось, что черная голова — это сама смерть, а небо — это жизнь, да, жизнь, не важно, какая и где, пусть в крови и вшах, пусть калекой, но все равно жизнь, хоть крохотное мгновение жизни, — но тут на него снова навалилась спасительная одеревенелость, нервы, слава Богу, будто разом отключились, и в голове ничего не осталось, кроме ровного, тупого гула. «И чего ради я упираюсь, — вяло проплыло в его сознании, когда он очнулся снова. — Не все ли равно: быть насмерть забитым здесь или подписать, а потом получить свой укол и тихо окочуриться, так даже быстрее, да и не больно». Но тут вдруг он услышал рядом голос, свой собственный голос, хотя казалось, что это кто-то другой говорит:

— Нет! Я не подпишу. Хоть убейте.

Вебер расхохотался.

— Что, на тот свет захотелось, кащей недоделанный? От всего избавиться, да? Нет уж. Мы убиваем неделями. Это только начало.

И он снова взялся за тяжелый плетеный ремень. Первый удар пришелся пятьсот девятому по глазам. Глаза остались целы, они, по счастью, давно у него ввалились. Второй удар пришелся в губы. Губы треснули, как сухой пергамент. После еще нескольких ударов пряжкой по голове он снова потерял сознание.

Вебер отпихнул его в сторону и бросился на Бухера. Бухер попытался увернуться, но в движениях его уже не было быстроты. Вебер двинул его прямо по носу, а когда Бухер согнулся, ударил ногой в пах. Бухер вскрикнул. Он еще успел почувствовать, как медная пряжка несколько раз со свистом врезалась ему в затылок, а потом снова впал в черное тягучее забытье.

Он слышал над собой неясный гул голосов, но не шевелился. Пока думают, что он без чувств, бить не будут. Голоса наплывали откуда-то издали и падали в бесконечность. Он не хотел их слушать, но они приближались сами, били по мозгам все резче, лезли в уши.

— Весьма сожалею, господин доктор, но если люди не хотят добровольно, — вы же видите, Вебер как следует их уговаривал.

Нойбауэр был в прекрасном настроении. Ход событий даже превзошел его ожидания.

— Разве вы этого требовали? — спросил он у Визе.

— Разумеется, нет.

Бухер попытался исподтишка подсмотреть, что происходит. Но веки его не слушались, прищурить их он не мог — они раскрылись во всю ширь, как у лупоглазой куклы. Он увидел Визе и Нойбауэра. Потом заметил и пятьсот девятого. У того тоже глаза были открыты. Вебера в комнате не было.

— Разумеется, нет, — повторил Визе. — Как цивилизованный человек…

— Как цивилизованный человек, — прервал его Нойбауэр, — вы затребовали этих людей для своих экспериментов, не так ли?

— Да, но это в интересах науки. Наши опыты спасут жизнь десяткам тысяч других людей. Может, вы не вполне понимаете…

— Отчего же. Но вот вы, пожалуй, не вполне понимаете нас. Между тем это просто вопрос дисциплины. Тоже, кстати, весьма важная вещь.

— У каждого свои задачи, — изрек Визе надменно.

— Конечно, конечно. Сожалею, что не смогли быть вам более полезны. Но мы никого из наших подопечных не принуждаем. Эти вот заключенные, похоже, отнюдь не горят желанием покидать лагерь. — Он обратился к пятьсот девятому и Бухеру. — Вы ведь предпочитаете остаться в лагере?

Пятьсот девятый слабо шевельнул губами.

— Что? — резко переспросил Нойбауэр.

— Да, — сказал пятьсот девятый.

— А ты?

— Я тоже, — прошептал Бухер.

— Видите, господин капитан. — Нойбауэр улыбнулся. — Людям у нас нравится. Тут уж ничего не поделаешь.

Визе не улыбался.

— Дурачье, — сказал он, бросив брезгливый взгляд в сторону пятьсот девятого и Бухера. — В этот раз у нас по плану действительно только эксперименты с кормлением.

Нойбауэр, пыхнув сигарой, выпустил облачко дыма.

— Тем лучше. Это им еще одно наказание за неповиновение. Кстати, господин доктор, если вы хотите подыскать им в лагере замену, милости прошу.

— Благодарю, — холодно ответил Визе.

Нойбауэр прикрыл за ним дверь и вернулся в помещение. Фигуру его окутывало пряное, ароматное облако сизого дыма. Пятьсот девятый вдохнул этот дым и почувствовал, как жажда курить буквально раздирает легкие. От него эта жажда не зависела, она была как свирепый маленький хорек, что поселился в легких. Невольно он еще раз глубоко вздохнул, снова ощутил блаженный вкус дыма, но при этом не спускал глаз с Нойбауэра. В первую минуту он не сообразил, почему его и Бухера не отправили вместе с Визе; но сейчас он все понял. Тут есть только одно объяснение. Они не подчинились офицеру СС и за это должны понести наказание здесь, в лагере. Предугадать наказание нетрудно — арестантов вздергивали за неподчинение даже рядовому надзирателю. Значит, их отказ был ошибкой, понял он вдруг. Пойди они с Визе, у них еще оставалась бы какая-то надежда. А теперь им точно крышка.

Удушливая волна отчаяния и обиды захлестнула его изнутри. Она сжимала желудок, застилала глаза — и в то же время необъяснимо и остро, просто до смерти хотелось курить.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

4

Имеется в виду «кадиш скорбящих» — поминальная молитва у иудеев.