Время жить и время умирать

Эрих Мария Ремарк, 1954

«А перед нами все цветет, за нами все горит… Не надо думать, с нами тот, кто все за нас решит!» Но что делать, если не думать ты не можешь? Что делать, если ты не способен стать жалким винтиком в чудовищной военной машине? Позади – ад выжженных стран. Впереди – грязь и кровь Второй мировой. «Времени умирать», кажется, не будет конца. Многие ли доползут до «времени жить»?..

7

Табличка висела на погнутом фонарном столбе. Указывала наискось вниз, в воронку, где валялись обломки стен и железная кровать. Гребер обошел воронку, зашагал дальше. Чуть впереди виднелся неразрушенный дом. Восемнадцатый, прошептал он, пусть это будет восемнадцатый! Господи, сделай так, чтобы восемнадцатый уцелел!

Он ошибся. Это был только фасад. В темноте он казался целым зданием. Подойдя, Гребер увидел, что за фасадом все обрушилось. Наверху между стальными балками застряло фортепиано. Крышку сорвало, клавиши поблескивали как огромная зубастая пасть, словно могучий доисторический зверь яростно грозил тем, что внизу. Дверь подъезда на фасаде стояла нараспашку.

Гребер побежал туда.

— Эй! — крикнул кто-то. — Осторожно! Куда вы?

Он не ответил. Вдруг не мог сообразить, где родительский дом. Все минувшие годы видел его как наяву, каждое окно, дверь подъезда, лестницу, — но теперь, нынешней ночью, все смешалось. Он даже не понимал, на какой стороне улицы находится.

— Эй, парень! — опять закричал тот же голос. — Вы что, хотите получить обломком по башке?

Гребер глянул сквозь дверь. Увидел начало лестницы. Поискал номер дома. Подошел дружинник из гражданской обороны.

— Что вы здесь делаете?

— Это дом восемнадцать? Где дом восемнадцать?

— Восемнадцать? — Человек поправил каску. — Где дом восемнадцать? Вы хотите сказать, где он был?

— Что?

— Та-ак. Вы что, слепой?

— Это не восемнадцатый!

— Был не восемнадцатый! Был! Настоящее время не существует! Только прошедшее!

Гребер схватил мужчину за лацканы. Яростно бросил:

— Послушайте! Я здесь не затем, чтобы шутить. Где восемнадцатый дом?

Дружинник посмотрел на него:

— Немедленно отпустите меня, или я вызову полицию. Вам здесь нечего делать. Это территория расчистки завалов. Вас арестуют.

— Нет, не арестуют. Я с фронта.

— Велика важность! Думаете, здесь не фронт?

Гребер разжал руки.

— Я живу в доме восемнадцать. Хакенштрассе, восемнадцать. Здесь живут мои родители…

— На этой улице никто больше не живет.

— Никто?

— Никто. Уж я-то знаю. Сам здесь жил. — Мужчина вдруг оскалил зубы и выкрикнул: — Да, жил! Жил! За две недели здесь было шесть воздушных налетов, слышите, вы, фронтовик! А вы, черт бы вас побрал, лодыря гоняли на фронте! Здоровый да бодрый, как я погляжу! А моя жена? Она вон там… — Он кивнул на дом, возле которого они стояли. — Кто ее откопает? Никто! Погибла! Смысла нет, говорят спасатели. Слишком много другой срочной работы. Слишком много поганых бумажек, и поганых контор, и поганых властей, которых надо спасать. — Он приблизил к Греберу худое лицо. — Знаете что, солдат? Человек никогда не понимает, что творится, пока его самого за горло не возьмут. А когда поймет, уже слишком поздно. Так-то, фронтовик! — Он прямо выплюнул это слово. — Храбрец-фронтовик с кучей побрякушек! Восемнадцатый дом вон там, где лопатами орудуют.

Гребер пошел прочь. Там, где лопатами орудуют, думал он. Там, где лопатами орудуют! Это неправда! Сейчас я проснусь в блиндаже, проснусь в подвале в безымянной русской деревне, с Иммерманом, который сидит и бранится, с Мюкке, с Зауэром, это Россия, а не Германия, Германия цела-невредима, она под защитой, она…

Сперва он услышал возгласы и лязг лопат, потом увидел людей на дымящихся руинах. Из пробитого водопровода по улице потоком текла вода. Поблескивала в свете замаскированных ламп. Он подбежал к человеку, который отдавал приказы.

— Это дом восемнадцать?

— Чего? Убирайтесь отсюда! Что вам здесь нужно?

— Я ищу родителей. Дом восемнадцать. Где они?

— Парень, откуда мне знать? Я что, господь бог?

— Их спасли?

— Спросите кого-нибудь другого. Нас это не касается. Мы только расчищаем завалы.

— Здесь есть засыпанные?

— Конечно, есть. По-вашему, мы ради развлечения копаем? — Старшой обернулся к своим людям. — Стоп! Тишина! Вильман, стучите!

Рабочие выпрямились. Люди в свитерах, люди с грязными белыми воротничками, люди в старых комбинезонах, люди в армейских брюках и цивильных пиджаках. Грязные, с потными лицами. Один, стоя на коленях, постучал молотком по торчащей из обломков трубе.

— Тихо! — крикнул старшой.

Настала тишина. Человек с молотком припал ухом к трубе. Слышно было только дыхание людей да шорох осыпающейся штукатурки. Вдали выли сирены санитарных и пожарных машин. Человек с молотком постучал снова. Выпрямился.

— Пока что отвечают. Стучат быстрее. Наверно, воздуха осталось совсем мало. — Он несколько раз торопливо стукнул в ответ.

— За работу! — крикнул старшой. — Давайте! Здесь, справа! Попробуем пробить трубы, чтобы к ним пошел воздух!

Гребер все еще стоял рядом с ним.

— Это бомбоубежище?

— Конечно. Что же еще? Думаете, кто-нибудь мог бы еще стучать, если б находился не в подвале?

Гребер сглотнул.

— Это здешние жильцы? Дружинник из гражданской обороны говорит, здесь никто больше не живет.

— Он совсем умом тронулся. Здесь внизу люди, они стучат, нам этого достаточно.

Гребер скинул ранец.

— Я сильный. Помогу раскапывать. — Он посмотрел на старшого. — Я должен. Возможно, мои родители…

— Кто бы возражал! Вильман, вот вам еще один на смену. Топор найдется?

Сначала появились размозженные ноги. Перебитые и придавленные балкой. Раненый еще жил. Причем был в сознании. Гребер смотрел ему в лицо. Незнакомый. Они распилили балку, подтащили носилки. Мужчина не кричал. Только закатил глаза, они вдруг разом побелели.

Расширив проем, они нашли двух мертвецов. Расплющенных в лепешку. Лица плоские, совершенно без выступов, носа нет, зубы — два ряда плоских зерен, вразброс, вкривь и вкось, как миндальные орехи в пироге. Гребер наклонился. Увидел темные волосы. Его родители белокурые. Они вытащили трупы. Плоские, странные тела лежали теперь на мостовой.

Посветлело. Всходила луна. Небо налилось мягкой, почти прозрачной, очень холодной синью.

— Когда был налет? — спросил Гребер, когда его сменили.

— Вчера ночью.

Гребер посмотрел на свои руки. В бесплотном свете они казались черными. Кровь, стекавшая с них, тоже была черной. Он не знал, его ли это собственная. Не помнил даже, что голыми руками разгребал обломки и осколки стекла. Работа продолжалась. Глаза слезились от едкой кислоты бомбовых испарений. Они утирали слезы рукавом, но те набегали снова и снова.

— Эй, солдат! — окликнул кто-то за спиной.

Он обернулся.

— Ваш ранец? — спросил человек, который размытым контуром маячил перед глазами.

— Где?

— Вон там. Кто-то аккурат смывается с ним.

Гребер хотел отвернуться.

— Крадет, — сказал человек, показывая пальцем. — Вы можете его догнать. Живо! Я вас подменю.

Гребер был неспособен думать. Просто выполнил указания голоса и руки. Побежал по улице и увидел, как кто-то карабкается через кучу обломков. Догнал. Ранец утащил какой-то старик. Гребер наступил на ремни. Старик выпустил ранец, обернулся, поднял руки и тонко, пронзительно квакнул. В лунном свете рот у него казался большим и черным, глаза поблескивали.

Подошел патруль. Двое эсэсовцев.

— Что здесь происходит?

— Ничего, — ответил Гребер, закидывая ранец на плечо. Квакающий старикан молчал. Дышал громко, со свистом.

— Что вы здесь делаете? — спросил один из эсэсовцев. Пожилой обер-шарфюрер. — Документы.

— Помогаю раскапывать завалы. Вон там. Мои родители там жили. Я должен…

— Солдатская книжка! — уже резче сказал обер-шарфюрер.

Гребер неотрывно смотрел на них обоих. Нет смысла спорить, имеет ли СС право проверять документы у солдат. Их двое, и оба вооружены. Он торопливо достал отпускной билет. Эсэсовец вытащил карманный фонарь, прочитал. Секунду-другую бумага была освещена так ярко, будто горела изнутри. Гребер чувствовал, как все его мышцы судорожно напряглись. Наконец фонарик погас, обер-шарфюрер вернул ему билет.

— Вы живете на Хакенштрассе, восемнадцать?

— Да, — в яростном нетерпении ответил Гребер. — Через дорогу. Мы как раз там копаем. Я ищу свою семью.

— Где?

— Вон там. Где копают. Вы разве не видите?

— Это не восемнадцатый дом, — сказал обер-шарфюрер.

— Что?

— Это не восемнадцатый, а двадцать второй. Восемнадцатый — вот этот. — Он показал на развалины, из которых торчали железные балки.

— Вы уверены? — пробормотал Гребер.

— Конечно. Сейчас тут все выглядит одинаково. Но восемнадцатый номер здесь, я точно знаю.

Гребер смотрел на развалины. Они не дымились.

— Этот участок улицы разбомбили не вчера, — сказал обер-шарфюрер. — По-моему, на прошлой неделе.

— Вы не знаете… — Гребер осекся, потом продолжил: — Вы не знаете, здешних жильцов спасли?

— Не знаю. Но кого-нибудь всегда спасают. Возможно, ваших родителей вообще не было в этом доме. При воздушной тревоге большинство спускается в большие бомбоубежища.

— Где я могу навести справки? Узнать, где они сейчас?

— Сегодня ночью нигде. Ратушу разбомбили, там полная неразбериха. Спросите завтра утром в окружном управлении. А что у вас произошло с этим человеком?

— Ничего. Думаете, под развалинами еще есть люди?

— Они есть повсюду. Мертвые. Чтобы откопать всех, нам надо в сто раз больше людей. Эти сволочи бомбят весь город без разбору.

Обер-шарфюрер повернулся, собираясь уходить.

— Здесь что, запретная зона? — спросил Гребер.

— Почему?

— Дружинник из гражданской обороны так сказал.

— Этот малый съехал с катушек. Он уже не на должности. Оставайтесь здесь сколько хотите. Переночевать, пожалуй, сможете на пункте Красного Креста. Там, где был вокзал. Если повезет.

Гребер искал вход. В одном месте обломки убрали, но нигде не было отверстия, ведущего в подвал. Он перелез через развалины. Посередине торчал кусок лестницы. Ступеньки и перила уцелели, но бессмысленно вели в пустоту. Позади лестницы обломки громоздились выше. Там, в нише, аккуратно стояло плюшевое кресло, словно кто-то бережно поставил его туда. Задняя стена дома наискось обрушилась в сад, накрыв остальные обломки. Там что-то мелькнуло. Гребер подумал, это давешний старик, но потом разглядел кошку. Не раздумывая, подобрал камень и швырнул в нее. В голове вдруг возникла нелепая мысль, что кошка глодала трупы. Он поспешно перебрался на другую сторону. Теперь он увидел, что дом вправду тот самый; небольшой клочок сада остался невредим, и там по-прежнему стояла деревянная беседка с лавочкой, а за ней — пень от липы. Он осторожно ощупал кору, почувствовал углубления букв, которые вырезал сам много лет назад. Обернулся. Луна поднялась над стеной разбитого дома и теперь светила во двор. Сплошные воронки, варварский, чужой ландшафт, такой можно увидеть во сне, но никак не в реальности. Он забыл, что за последние годы почти ничего другого не видал.

Двери черных лестниц казались безнадежно засыпанными. Гребер прислушался. Постучал по одной из железных балок, замер и прислушался снова. Ему вдруг почудился жалобный стон. Ветер, наверно, подумал он, не иначе как ветер. Но стон повторился. Он ринулся в сторону лестницы. Перед ним со ступенек, где схоронилась, спрыгнула кошка. Он опять прислушался. Чувствуя, что весь дрожит. А потом, как-то вдруг, уверился, что под завалами лежат родители, что они еще живы и в потемках отчаянно карябают разбитыми руками и стонут, призывая его…

Он отшвыривал в сторону камни и обломки, потом опомнился, помчался назад. Падал, обдирал колени, скользил по штукатурке и камням, выбрался на улицу, побежал к тому дому, где всю ночь помогал разбирать завалы.

— Идемте! Это не восемнадцатый дом. Восемнадцатый вон там! Помогите мне копать!

— Что? — Старшой выпрямился.

— Это не восемнадцатый! Мои родители вон там…

— Где?

— Там! Скорее!

Старшой посмотрел в ту сторону.

— Это ведь давнишний, — помолчав, сказал он очень мягко и осторожно. — Слишком поздно, солдат. Нам необходимо продолжать здесь.

Гребер сбросил с плеч ранец.

— Там мои родители! Вот! У меня есть вещи, харчи. Деньги…

Старшой устремил на него красные, слезящиеся глаза.

— И поэтому нам надо оставить умирать тех, что здесь внизу?

— Нет… но…

— Сами понимаете… эти еще живы…

— Тогда, может, позднее…

— Позднее! Вы что, не видите, люди с ног валятся от усталости?

— Я работал с вами всю ночь. Так что вы могли бы…

— Послушайте! — Старшой вдруг рассердился. — Будьте благоразумны! Копать там уже нет смысла. Неужели непонятно? Вы ведь даже не знаете, есть там кто под развалинами или нет. Вероятно, нет, иначе бы нам сказали. А теперь оставьте нас в покое!

Он взялся за кирку. Гребер так и стоял. Смотрел на спины работающих людей. Смотрел на носилки. На подошедших санитаров. Вода из пробитого водопровода заливала улицу. Он чувствовал, как силы оставляют его. Хотел помочь расчищать завалы. И больше не мог. Поплелся туда, где когда-то был дом восемнадцать.

Обвел взглядом развалины. Снова начал разгребать камни, но вскоре перестал. Невозможно. Когда он убрал обломки, перед ним оказались железные балки, бетон и каменные глыбы. Дом был построен на совесть, что делало развалины почти неприступными. Может, им и правда удалось убежать, подумал он. Может, их эвакуировали. Может, они где-нибудь в деревне в южной Германии. Может, в Ротенбурге. Может, спят где-то в кроватях. Мама. Я опустошен. У меня уже нет ни головы, ни желудка.

Он сел возле лестницы. Лестница Иакова, подумалось ему. А что же еще? Разве это не лестница, ведущая в небо? И разве по ней не восходят и нисходят ангелы? Где они, ангелы? Обернулись самолетами. Где всё? Где земля? Она теперь только для могил да окопов? Я рыл окопы и могилы, думал он, много тех и других. Что я делаю здесь? Почему мне никто не поможет? Я видел тысячи развалин. Но по-настоящему не видел их никогда. До сегодняшнего дня. До вот этих. Они не такие, как все прочие. Почему я не лежу под ними? Я должен бы лежать там.

Все стихло. Последние носилки унесли прочь. Луна поднялась еще выше, ее серп безжалостно стоял над городом. Снова появилась кошка. Долго смотрела на Гребера. В бесплотном свете ее глаза сверкали зеленым огнем. Она осторожно скользнула ближе. Несколько раз бесшумно обошла вокруг него. Потом потерлась о его ноги, выгнула спинку, замурлыкала. И улеглась рядом. Этого он уже не заметил.