Беньямин и Брехт – история дружбы

Эрдмут Вицисла

Начать можно с начала, обратив внимание на заглавие книги, вернее – на подзаголовок: Die Geschichte einer Freundschaft, то есть «История (одной) a) дружбы». И сразу в памяти всплывает другая книга: в 1975 году уже старый Гершом Шолем опубликовал воспоминания о Вальтере Беньямине с точно таким же подзаголовком b). Конечно, подзаголовок ни в том, ни в другом случае оригинальностью не отличается. И всё же невозможно отделаться от впечатления, что вышедшая значительно позднее книга Вицислы вступает в дискуссию с Шолемом, словно бы отвечая ему, что дружба-то была не одна. Так и хочется чуть изменить фразу: «история другой дружбы». Гершом Шолем всю жизнь был верен дружбе с Вальтером Беньямином, хотя после того, как Шолем в 1923 году отправился в Палестину, они почти не виделись. Однако переписка шла регулярно, и в результате у Шолема собрался внушительный архив не только писем, но и самых разнообразных текстов Беньямина. Для последующих изданий это имело чрезвычайно важное значение. Шолем понимал – а может быть даже больше ощущал – масштаб Беньямина-мыслителя. Другое дело, что в порыве чувств он невольно и притязал на особую роль в отношении друга (дело в общем-то не удивительное). А от этого Беньямин всё время ускользал. Он вроде соглашался следовать за Шолемом в Палестину и даже начинал учить иврит, но в результате вдруг оказывался в Москве, а не в Иерусалиме. Шолему всё казалось, что он лучше знает, что делать Беньямину. Тот и не спорил, но оставался при своём. Сергей Ромашко В формате a4.pdf сохранен издательский макет.

II. ИСТОРИЯ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ

Первая встреча.

Литературный суд.

Спор о Троцком. (1924−1929)

Как уже было сказано, Беньямин сообщил Шолему о «сближении с Брехтом» в 1929 году, хотя их первая встреча состоялась почти пятью годами ранее в ноябре 1924-го. Ася Лацис познакомила их в «артистическом» берлинском Пансионе Фосс, где она жила на верхнем этаже дома 1 по Майер-Отто-Штрассе, недалеко от квартиры-студии Брехта на Шпихерн-Штрассе³⁶. Лацис так описывала эту встречу в своих мемуарах «Профессиональный революционер».

[Беньямин] неоднократно просил меня представить его Брехту. Как-то раз я собиралась с Брехтом в ресторан. Он сказал, что в новом парижском платье я выгляжу слишком роскошно, и его скромный наряд будет совершенно не к месту. Тогда я сказала, что с ним хочет встретиться Беньямин. На этот раз Брехт согласился. Встреча состоялась в Пансионе Фосс (напротив Шпихерн-Штрассе), где я в то время жила. Брехт был очень сдержан, и впоследствии они пересекались крайне редко⁸².

В русском издании мемуаров, опубликованном в 1984 году в Риге под названием «Красная гвоздика», она описала встречу более подробно, включив диалоги:

В Берлине мы встретились с Брехтом. За обедом я рассказала ему о своих впечатлениях и о том, каким интересным человеком был Беньямин, и я просто не могла больше сдерживаться: «Послушай, Берт, почему ты отказываешься видеть Вальтера? Это может показаться оскорблением!»

На этот раз Брехт был более сговорчив. Но когда они встретились на следующий день, разговор не клеился, и знакомство не складывалось. Я смутилась. Как же так, отчего Брехт, такой умница, не может найти общих тем с Вальтером, человеком разнообразных интересов и огромного интеллектуального любопытства?

Только значительно позже Бертольт заинтересовался Беньямином и его работами. В годы нацистской диктатуры, когда они оба жили в эмиграции, Брехт, поселившийся в Дании, приглашал Вальтера в гости. Позже Элизабет Гауптманн рассказала мне, что они, в конце концов, стали друзьями. Однако это случилось несколькими годами позже⁸³.

Этот первый разговор между Беньямином и Брехтом не имел продолжения. Брехт был равнодушен, и Ася Лацис не смогла никого заразить энтузиазмом. Они не стали договариваться о следующей встрече, что вовсе не удивительно, учитывая разницу их интересов, темпераментов, жанров и тематики творчества.

Летом 1924 года на Капри Беньямин попытался с помощью Лацис познакомиться с Брехтом, находившимся неподалеку, в Позитано⁸⁴. «На Капри ко мне то и дело приезжал Райх, Брехт также бывал у меня с Марианной [Цофф]. Беньямин попросил меня познакомить его с Брехтом, но Брехт отказался от встречи»⁸⁵. Ася Лацис также утверждала, что именно она вызвала в Беньямине интерес к Брехту: «Я продолжала рассказывать Беньямину о Брехте»⁸⁶. Точная последовательность событий была бы неважна, если бы речь не шла об особом этапе в жизни Беньямина. Интерес к Брехту зародился еще до глубоких личных и политических потрясений 1924−1925 годов и не был вызван ими. Хотя общение стало плодотворным только после мая 1929 года, их первое знакомство, а также несколько последующих встреч, заслуживают внимания³⁷.

Первая установленная встреча Беньямина и Брехта между поздней осенью 1924 года и маем 1929 года была в ходе заседания «Группы 1925» 8 ноября 1926 года. Сам Беньямин не был членом этого писательского объединения. Письменное предложение Эрнста Блоха о его принятии на собрании 15 февраля 1926 года было отложено⁸⁷. Однако он смог посетить собрание 8 ноября в качестве гостя, о чем и написал Зигфриду Кракауэру 16 ноября:

Несколько дней назад я был на довольно занятном приватном собрании: кружок писателей под названием «Группа 1925» устроил обсуждение последней книги Бехера «Люизит [или единственная справедливая война]» в виде судебного процесса, где Дёблин был обвинителем, а Киш — защитником⁸⁸.

Брехт не только присутствовал на «суде», но и был его «председателем». Помимо Альфреда Дёблина и Эгона Эрвина Киша народными заседателями были Клабунд и Рудольф Леонхарт. Всего в заседании участвовало восемь человек: помимо уже упомянутых, автор предмета разбирательства Иоганн Р. Бехер, а также Леонхард Франк и Альфред Вольфенштейн⁸⁹.

Отнестись к этому «процессу» как к курьёзу значит преуменьшить его эстетическую и литературно-политическую значимость. Члены суда сообща защищали антивоенный роман Бехера «(CH Cl = CH)₃As (люизит) или единственная справедливая война» (Вена, 1926) от политического преследования. В марте 1926 года участники «Группы 1925» выступили против конфискации книги, считая эту меру «политизированной попыткой ограничить обсуждение злободневных тем»⁹⁰. Их солидарное осуждение цензуры было безоговорочным, однако они стремились выразить различия во взглядах на эстетическую политику и творчество, хотя в конечном счете «приговор» роману Бехера мог примирить разные позиции. Дёблин, говоря языком судебных заседаний, «вменял Бехеру в вину злонамеренное использование романной формы для создания односторонне-политического памфлета»⁹¹. Аргументы Дёблина изложены в письме Рудольфа Леонхарда:

В обвинительной речи и в дальнейшей дискуссии Дёблин отстаивал иной творческий подход, выступая за роман, показывающий судьбы людей как развитие их личностей. Он упрекал Бехера за пренебрежение развитием персонажей, их судьбами, за использование для политической и научной пропаганды явно сырого материала и, прежде всего, за отсутствие художественной обработки⁹².

«Суд», в конце концов, оправдал Бехера, сочтя, что он использовал романную форму не злонамеренно, а всего лишь неумело. Мнение Брехта как председателя суда не было отмечено, однако он несомненно говорил о необходимости осуждения автора, чей роман показал, «как (даже эстетически) великолепный материал может быть испорчен использованием устаревших художественных форм и, прежде всего, ассоциативной манеры письма»⁹³. Позиции, занятые в этом споре, станут лейтмотивами будущих разговоров Беньямина и Брехта.

Участие Брехта в «суде» «Группы 1925» вполне могло обсуждаться в разговоре между Асей Лацис, Райхом и Беньямином 6 декабря 1926 года, сразу по приезде Беньямина в Москву. «Я рассказал [Асе Лацис] о Брехте», — записал Беньямин на первой странице своего «Московского дневника», и похоже, что друзей Брехта, Лацис и Райха, интересовали именно личные дела Брехта, потому что Беньямину было особо нечего рассказать о его творчестве, в то время ему практически неизвестном³⁸.

Карола Неер на берлинской радиобашне. 1926

Следующая встреча Беньямина и Брехта состоялась приблизительно в 1927 году на банкете после выступления актера Людвига Хардта. Присутствовали Хардт, Брехт, Клабунд, Карола Неер, Беньямин — пришедший с Клабундом и Неер — и Сома Моргенштерн, рассказавший в 1974 году об этой встрече в письме Гершому Шолему. Моргенштерна нельзя назвать надежным свидетелем, но его рассказ вряд ли является и полностью выдуманным. Спор показателен для полемики о Сталине и Троцком, а также как свидетельство изменения политических взглядов — в первую очередь Брехта. Моргенштерн пишет:

Я уже рассказывал Вам, что встречался с Беньямином впоследствии. Это произошло в Берлине после выступления Людвига Хардта, конечно же, известного Вам и оцененного по достоинству. После спектакля я пошёл с ним ужинать, там были и другие люди, среди них Брехт, Клабунд и его очаровательная жена Карола Неер, которую через несколько лет заманят в Москву и замучают. Я уже познакомился с Брехтом, также благодаря Людвигу Хардту. В то время он был еще не так знаменит. Его можно было встретить в Берлине в богатых еврейских домах, где он исполнял свои баллады, аккомпанируя на гитаре. При таких обстоятельствах я и услышал «Легенду о мёртвом солдате» в его изумительном исполнении, почти столь же хорошем, как у часто выступавшего с ней Людвига Хардта. Не помню точно, какой это был год, но в центре всеобщего внимания было дело Троцкого. Тогда Троцкий уже жил в ссылке в Турции ³⁹.

В ходе вечера — а вечера с Людвигом Хардтом были всегда прекрасны — беседа за столом приняла новый оборот, когда кто-то упомянул о Троцком. Вы со мной не согласны, но я до сих пор убежден, что Клабунд был коммунистом. Этот спор разделил пополам наше общество. Брехт, Клабунд и его жена были полностью за Сталина. Мы с Хардтом горячо защищали Троцкого, нас поддерживал и Беньямин. Мне все это так хорошо запомнилось, так как в какой-то момент я заметил, что, по крайней мере, эта история подтверждает одно — старый добрый антисемитизм все еще распространен в Советской России, — и тут Брехт просто вскипел. Я тоже за словом в карман не лез, в общем, спор разгорелся нешуточный. Хардт был гораздо больший чем я поклонник Брехта — я знал только «Барабаны в ночи», и то только благодаря Хардту, пытавшемуся нас примирить и в то же время наслаждавшемуся накалом дискуссии; для Хардта ни один спор не мог быть слишком яростным. Беньямин поддержал меня, но, как мне показалось, эта тема не особо его интересовала. Я сгоряча обвинил Сталина в антисемитизме, что в то время оставалось бездоказательным, поэтому моя позиция была уязвимой. У Брехта нашелся контраргумент: он в качестве доказательства привёл Зиновьева, еврея, выступившего против Троцкого. С этим общеизвестным фактом мне пришлось согласиться — но едва ли поддержка Зиновьева имела решающее значение для победы Сталина. При жизни Ленина Сталин был человеком не более чем третьего сорта. У него хватило сил бросить вызов Троцкому — в то время триумфатору победившей Революции, — Сталин, осторожный человек, осмелился на это и добился успеха — это свидетельствует о смене настроения в стране, о том, что партия его поддерживает и что подобная личность смогла изгнать Троцкого из России. Этим аргументом я завоевал поддержку Беньямина и Хардта, но не выиграл спор, потому что споры всегда выигрывал Бертольд [sic!] Брехт, как я позже убедился в Голливуде. Он просто начинал кричать, и обо всем, что его не устраивало, «вообще не могло идти речи» ⁴⁰.

Слева направо на верхнем фото: Беньямин, Марго фон Брентано, Карола Неер, Густав Глюк, Валентина Курелла, Бьянка Минотти, Бернард фон Брентано и Элизабет Гауптманн

Внизу: те же, но без Марго фон Брентано и Каролы Неер.

Берлинер Штрассе 45, Берлин. Рождество 1931

Своеобразная встреча Беньямина и Брехта состоялась 13 июля 1928 года на страницах Die Literarische Welt. Она продемонстрировала разницу в мировосприятии, необъяснимую одними только возрастом и опытом. По случаю шестидесятилетия поэта Cтефана Георге газета задала писателям вопрос, какую роль играл Георге в их интеллектуальном развитии. Беньямин признался, что был «глубоко потрясен» произведениями Георге, как и его друзья — «никого из них уже нет в живых». По его словам, именно сила, связывавшая его с умершими друзьями, позже вызвала в нем разочарование творчеством Георге⁹⁴. Брехт довольно резко ответил на этот вопрос в письме Вилли Хаасу и в заметке о поэте: «без Георге не обошлось бы ни на одном консервативном сборище», и пожелал, чтобы редакторы осознали «отсутствие хоть сколько-нибудь значительного влияния этого поэта на младшее поколение»⁹⁵. В обеих заметках встречается одинаковая метафора: Беньямин уподобил стихи Георге (в сравнении со стихами своего друга юности Фридриха Хейнле) «древней колоннаде»⁹⁶, тогда как Брехт с насмешкой заметил, что сей святой уж очень хитро выбирал свой столп: «он стоит в слишком многолюдном месте и выглядит излишне живописно…»⁹⁷.

Кроме того, Беньямин и Брехт могли встречаться в 1925 году или позже в рамках «Философской группы». Эта группа, «один из важнейших дискуссионных центров богатой событиями и оживленной столицы»⁹⁸, возникла из кружка еврейского ученого Оскара Гольдберга. Встречи происходили неформально под председательством Эриха Унгера, раз в неделю или через неделю, и по воспоминаниям Вернера Крафта на них «была представлена вся немецкая и еврейская интеллигенция: Шолем, Беньямин, Брехт, Дёблин, Франц Блай и многие другие». В иных источниках также упоминаются Ханс Рейхенбах, Карл Корш, Артур Розенберг и Роберт Музиль⁹⁹. Крафта могла подвести память, но в общественной жизни Берлина двадцатых годов встречи Беньямина и Брехта были неизбежны. К маю 1929 года круги их знакомых и друзей уже взаимно пересекались. Помимо Аси Лацис и Бернхарда Райха к общим знакомым можно отнести Эрнста Блоха, с которым Беньямин был знаком с 1918-го, а Брехт — с 1921 года, также Теодора В. Адорно, Эрнста Шёна, Зигфрида Кракауэра, Бернарда фон Брентано, Петера Зуркампа, Густава Глюка, Эриха Унгера, Альфреда Дёблина, Каролу Неер, Клабунда, Людвига Хардта, Курта Вайля и других.

Вдохновляющие беседы.

Планы периодических изданий.

«Марксистский клуб». (1929–1933)

После мая 1929 года дружеские отношения между Беньямином и Брехтом развиваются стремительно и интенсивно. Они основывались на растущем сближении эстетических и политических взглядов, выражавшемся и в одобрении работ Брехта Беньямином, выступавшим в качестве критика¹⁰⁰. Кроме того, дружба вызвала к жизни ряд совместных проектов, разными способами координированных действий против ограничений, досаждавших творческим людям и интеллектуалам в последние годы Веймарской республики. Беньямина они задевали сильнее, чем Брехта. В дневнике за май-июнь он признался, что чувствует себя «измотанным борьбой на экономическом фронте¹⁰¹:

Это разочарование связано с растущим отвращением и отсутствием уверенности в методах, используемых моими коллегами, чтобы справиться с безнадежным положением в культурной политике Германии. Меня мучает отсутствие ясности и точности критериев, разделяющих немногих близких мне людей на фракции. Мой внутренний мир, мое миролюбие тревожит диспропорция между ожесточением их споров в моем присутствии (хотя они давным-давно перестали спорить, оставаясь наедине) и совершенно несущественными различиями в оспариваемых взглядах¹⁰².

Попытка Беньямина выпутаться из этого кризиса была непосредственно связана с его преданностью Брехту и эстетическому подходу, казалось, дававшему выход из тупикового положения. В ответ на упрек Шолема, что его работа в духе диалектического материализма является «необычайно интенсивной разновидностью самообмана», Беньямин провозгласил символ веры, метафорика которого выдавала воинственный настрой: «Письмо Шолема, — пишет он, — пробивает насквозь мою позицию»,

чтобы как снаряд ударить точно в центр укрепления, занятого небольшой, но исключительно значимой авангардной группой. Именно то, о чем ты пишешь в письме, все больше и больше сближает меня с Брехтом и его творчеством, неизвестным тебе ⁴¹.

Насколько непосредственно элементы политической и методологической ориентации Беньямина были связаны с тем, какое место занимал Брехт в его жизни, становится понятным по фразе, обращенной Шолему чуть позже, когда Беньямин объявил, что творчество Брехта делается его собственным, «предварительно — идеологически — как свидетельство»¹⁰³. Написанное Брехтом было первым явлением в сфере поэзии или литературы, поддержанным им в качестве «критика без каких-либо (публичных) оговорок», поскольку его развитие в последние годы отчасти происходило в занятиях сочинениями Брехта и потому что они «лучше всего дают представление об интеллектуальной среде, где работают такие, как я, в этой стране»¹⁰⁴.

В сравнении с этим первое упоминание Брехта о Беньямине было более сдержанным. В конце октября 1930 года он писал Брентано о предполагаемом составе редакционного совета журнала Krise und Kritik, куда он прочил Иеринга, Брентано, себя и Беньямина — «с ним хочет работать Rowohlt, и он, насколько я его знаю, полностью нас поддерживает»¹⁰⁵. Двойная характеристика — с точки зрения издательского интереса и возможной поддержки, насколько было известно Брехту, характерна для его прагматичного подхода к Беньямину, даже учитывая, что порядок имен и доводы в их пользу выбирались с учетом обращения к Брентано. Брехт видел в Беньямине умного, полезного собеседника, временами коллегу и советчика, уважаемого критика, на чью публичную солидарность он мог рассчитывать.

С самого начала их чувства друг к другу были хоть и взаимными, но неодинаковыми. Ставка Беньямина была намного больше — отношения с Брехтом были непосредственно связаны с его планами. Для Брехта знакомство с Беньямином было поначалу почти случайностью, и только в годы эмиграции возник устойчивый интерес. В силу этих обстоятельств (можно сказать — так звёзды сошлись) их отношения то и дело нащупывали пределы возможного, что было вызвано не только разнящимися ожиданиями, но и несходством характеров и ментальностей. Разница — хотя все описания сводятся к клише — объясняется тем, что Брехт, будучи почти на шесть лет младше, производил впечатление более энергичного, задиристого и уверенного в себе человека по сравнению с Беньямином, весьма осторожным и созерцательным — а временами и депрессивным⁴².

Беньямин постоянно упоминал о проблемах в общении с Брехтом, поначалу с юмором. Так, Беньямин передавал слова своего сына Стефана: «Он и думает и говорит напористо», сказанные после прослушивания грампластинки с записью песни в исполнении Брехта. Беньямин добавлял, что это было сказано «прямо-таки с уважением»¹⁰⁶, однако наблюдение было связано с опасениями относительно возможности совместной работы над задуманным журналом. Кроме того, размышлял Беньямин, — «любое сотрудничество с Брехтом предполагает неизбежные сложности. Думается, что кроме меня с ними никто и не сможет справиться»¹⁰⁷. Правда, этому пришлось бы посвятить себя целиком.

В июне 1931 года Беньямин встретился с Брехтом в Ле-Лаванду на Лазурном Берегу, где Брехт отдыхал «с целой свитой друзей, занимаясь новыми проектами». В его компании были Элизабет Гауптманн, Эмиль Гессе-Бурри, Карола Неер, Мария Гроссман, Марго и Бернард фон Брентано, также Беньямин познакомился с Вильгельмом Шпейером, автором книг для молодежи. Беньямин участвовал в одном из проектов Брехта, работе над пьесой «Святая Иоанна скотобоен», хотя довольно трудно сказать определенно, каков был именно его вклад: «Мы как раз погружены в начальную стадию работы над новой пьесой»¹⁰⁸. В дневнике Беньямина есть сцена, раскрывающая характер его отношений той поры с Брехтом. В изящном автобиографическом отрывке Беньямин описывает, как он гулял в одиночестве, сорвал дикую розу и веточку пиона и приблизился к вилле Mar Belo, где жил Брехт в обществе друзей, с цветами в руках, полный воспоминаний, и «несколько взволнованный».

Я <…> вошел в прихожую. Меня заметили, и Брехт встретил меня в дверях столовой. Несмотря на мои возражения, он не стал возвращаться за стол и увел меня в соседнюю комнату. Мы провели там, беседуя, два часа, частью вдвоем, частью с другими, в основном с фрау Гроссман, пока я не почувствовал, что пора уходить. Когда я взял свою книгу, из неё выглянули цветы, и когда кто-то пошутил по этому поводу, я пришел в замешательство. Еще прежде, чем войти в дом, я гадал, зачем же сорвал эти цветы, и не лучше ли их выбросить. Но я этого не сделал, Бог весть, отчего, было в этом какое-то упрямство. Что уж говорить, я понял, что уже никак не получится подарить розу [Элизабет] Гауптманн, и решил хотя бы поднять её как флаг, но эта идея провалилась. В ответ на насмешливые шутки Брехта я с не меньшей насмешкой вручил ему пионы, по-прежнему сжимая розу шиповника. Конечно, Брехт не принял дара, тогда я ненавязчиво поместил пионы в стоявшую рядом большую вазу, полную голубых цветов. Розу шиповника я поставил так, как будто она выросла из голубых цветов — самая настоящая ботаническая диковинка. Итак, мой флаг все-таки был водружен в этот букет цветов, заняв место той, кому он был предназначен¹⁰⁹.

В этой сцене так тесно переплетаются мотивы, образы, связи, желания, удачи и провалы, что распутать их, кажется, просто невозможно⁴³. Симпатия и доверие скрываются под покровом иронических шуток и замечаний. И это не противоречит тому, что Беньямин и Брехт всегда сохраняли при обращении друг к другу вежливое «Вы»⁴⁴. Рассказ Беньямина свидетельствует о конспиративной связи: они делились секретами или, по крайней мере, Беньямин был посвящен в тайны запутанной личной жизни друга. Он был свидетелем, как в Ле-Лаванду Элизабет Гауптманн и Карола Неер сменяют друг друга в роли любовниц Брехта, в то время как его жена, Хелена Вайгель, оставшаяся в Берлине, получает успокоительные письма⁴⁵. Осенью 1933 года в Париже Беньямин стал доверенным лицом в отношениях Брехта с Маргарет Штеффин. Брехт ценил сдержанность и непременную вежливость Беньямина: «Здесь кругом одни “бабы” (причем, немки), — писала Маргарет Штеффин Беньямину в мае 1934 года. — Когда компания собирается выпить кофе, Брехт чувствует себя как петух в курятнике, и ему, похоже, от этого не сладко. Он то и дело сетует, что здесь нет Вас, и это не из одного только эгоизма»⁴⁶.

Личная близость, как и сходство чувства юмора, создали атмосферу, в которой оказались возможными беседы о сексуальности. Летом 1931 года Беньямин записал разговор о Ромео и Джульетте, где Брехт доказывал, что «эпическая» тема пьесы состоит в том, что персонажи так и не смогли сблизиться, прежде всего, в физиологическом смысле: «Сексуальный акт “как известно” не получится, если намерения партнеров ограничиваются одной сексуальностью; так и у Ромео и Джульетты ничего не выходит, потому что они уж очень устремлены, переполнены желанием»¹¹⁰. Подобные беседы, по-видимому, регулярно происходили в последующие годы. Заметка, датированная Беньямином «приблизительно 1936 годом», выдает стереотипное мужское мировоззрение. Было упомянуто о «социальных целях, влияющих на эротику», и Брехт развил свою идею на примерах: «Мужчина связывается с фригидной женщиной, чтобы показать, что он смог соблазнить того, кого соблазнить невозможно; других привлекают деловые женщины». Оба записали состоявшийся летом 1938 года разговор о кризисе буржуазной сексуальности:

По утверждению Беньямина Фрейд полагает, что когда-нибудь сексуальность полностью отомрёт. Наша буржуазия полагает, будто она и есть человечество. Когда головы аристократов падали с гильотины, их члены, по крайней мере, продолжали стоять. Буржуазия умудрилась разрушить даже сексуальность¹¹¹.

У Беньямина отражение этой беседы обнаруживается в «Парижских пассажах» — в заметках о «Проституции и азартных играх», при этом акцент в его варианте приходится на гипертрофированные притязания буржуазии:

По поводу предположения Фрейда о сексуальности как отмирающей функции «человека (как такового)». Брехт заметил, насколько находящаяся в упадке буржуазия отличается от феодалов периода их заката: она во всем ощущает себя представительницей человечества вообще, приравнивая свое падение к вымиранию человечества. (Такое уравнение, возможно, имеет отношение к несомненному кризису сексуальности, переживаемому буржуазией.) Благодаря привилегиям феодалы ощущали свою исключительность, что отвечало реальности. Это позволяло им сохранять и в момент катастрофы некоторую элегантность и непринуждённость ⁴⁷.

Вальтер Беньямин с Герт Виссинг и Марией Шпейер. Ле-Лаванду. Июнь 1931

Бертольт Брехт. 1931

Возвращаясь к лету 1931 года, в дневнике Беньямина из Ле-Лаванду находим запись о дискуссии, монструозные черты которой характерны и вообще для манеры Брехта вести беседы. Отправной точкой этого спора послужили «сильно раздосадовавшие» Брехта политические новости из Берлина. На примере опыта работы в коллективе, полученного им в 1918 году в качестве санитара военного госпиталя в Аугсбурге, Брехт развил теорию о поведении масс: разумность капиталистов возрастает пропорционально их разобщенности, а разумность масс пропорционально их сплоченности. Брехт надеялся, что критическая ситуация в Германии объединит немецкий пролетариат. Беньямин записал:

Он также приводил очень любопытные доводы в пользу коллективных акций в нашем разговоре о положении дел в Германии. Если бы он был членом Берлинского исполнительного комитета, он бы разработал и осуществил план по уничтожению за пять дней не менее 200 000 жителей города, просто чтобы «втянуть в это дело людей». «Я знаю, если это будет сделано, не менее 50 000 пролетариев будут в числе исполнителей»¹¹².

Эта чудовищная интеллектуальная игра напоминает о темах отчужденности, вымирания и убийства, встречающихся у Брехта в «Хрестоматии для жителей городов» и «Дидактических пьесах»: «Говорящий Да» / «Говорящий Нет» и «Высшая мера». В «Хрестоматии для жителей городов» встречаются призывы к предательству, убийству и безответственности; в «Говорящем Да» рассказывается об убийстве мальчика, одобренном самой жертвой; в «Высшей мере» юный товарищ был расстрелян, а тело его отправлено в известковую яму, где исчезло бесследно. Извращенной кульминацией всего этого и является предложение уничтожить не менее 200 000 берлинцев, чтобы «впутать в это дело людей».

Кто же был инициатором этой провокации? Перефразируя сказанное Брехтом о Ваале: «Он асоциален, но асоциален он в асоциальном обществе»¹¹³, — можно сказать, что Брехт был провокационен в обществе, провокационно и систематически разрушавшем основы общественной коммуникации. Беньямин записал слова Брехта: «Коммунизм не радикален. Это капитализм радикален»¹¹⁴. По словам Беньямина, политические новости поколебали убежденность Брехта в том, что «Германии потребуются многие годы, прежде чем возникнет революционная ситуация»¹¹⁵. Он нервно отреагировал на политический кризис в столице Рейха. Чрезвычайный декрет от 5 июня 1931 года об оздоровлении финансов на федеральном, земельном и общинном уровнях был встречен беспорядками — это был шестой чрезвычайный декрет канцлера Брюнинга за год с четвертью. Сокращение зарплат и урезание социальных выплат усугубили общественное недовольство. Правительственный кризис сопровождался кровавыми столкновениями между демонстрантами и полицией и возобновившимися стычками между коммунистами и нацистами. 10 июня 1931 года, за день до кровожадного предложения Брехта, в Прусском ландтаге, региональном парламенте, парламентская фракция Коммунистической партии Германии выступила с предложением вотума недоверия региональному правительству в связи с его соучастием в «политике чрезвычайных мер, ведущей к стремительному обнищанию» населения. Речь члена парламента от Компартии завершилась «призывом к революционным действиям»¹¹⁶.

Бертольт Брехт и Бернард фон Брентано. Отель «Прованс», Ле-Лаванду. Июнь 1931. Фото Марго фон Брентано

Слева направо: Эмиль Гессе-Бурри, Беньямин, Брехт, Бернард фон Брентано и его супруга Марго. Ле-Лаванду. Июнь 1931

Предложения Брехта, в соответствии с философией «дидактических пьес», испытывали общественные устои на прочность. Как заметил Брехт в 1937 году в статье «О теории дидактических пьес», они «основаны на ожидании, что на актера может социально повлиять сценическая реализация определенных видов поведения, жизненных позиций, высказываний и т. п.»¹¹⁷. Брехт продолжал: «Совсем не сложно представлять на сцене поведение и установки, положительно оцениваемые обществом, однако воспитательного воздействия можно достичь и на основе как можно более эффектного представления асоциальных установок и поведения».

Брехт рассчитывал на «воспитательное воздействие» обострения конфликта. В маргинальных зонах общества конфликт приходит в столкновение с другими конфликтами. «Брехт постоянно прилагает усилия, — писал Беньямин, — к тому, чтобы представлять асоциальную личность, хулиганов в качестве потенциального революционера»⁴⁸. Брехт рассчитывал, что пролетарии, вовлеченные в процесс «ликвидации» 200 тысяч берлинцев, испытают шок познания жестокости системы, и их предназначением станет свержение этого социального порядка⁴⁹. Насилие, к которому призывал Брехт, было ответом на насилие. Летом 1931 года этот призыв был направлен против режима, чьими единственными правительственными актами были чрезвычайные декреты. Правительство Брюнинга по договоренности с Гинденбургом опиралось на Параграф 48 Веймарской конституции, позволявший отменять действие гражданских прав в случае существенной угрозы общественному порядку и безопасности и «при необходимости использовать для восстановления порядка вооруженные силы». Чрезвычайное положение объявлялось нормой.

Взглядам Брехта на террор присущи черты анархизма. В эссе «В защиту поэта Готфрида Бенна» от 1929 года Брехт попытался описать роль интеллектуала в революции. Занятая им позиция совпадала со взглядами Беньямина, когда Брехт писал: «Часто высказываемое ими [интеллектуалами] мнение о необходимости растворения в пролетариате — контрреволюционно»¹¹⁸. А также: «Революционный ум, в отличие от реакционного, — ум динамичный и, говоря политически, ликвидационный». «При отсутствии революционной ситуации революционный интеллект кажется радикальным. В отношении любой партии, даже радикальной, он представляется анархическим, пока не сможет основать свою собственную партию или если ему придется ликвидировать свою собственную партию»¹¹⁹. Беньямину также были не чужды анархо-синдикалистские настроения. В эссе 1921 года «Критика насилия» он вслед за Жоржем Сорелем подчёркивал, что пролетарская всеобщая забастовка — законное средство «чистого насилия»¹²⁰. В 1931 году Брехт пошел в своих рассуждениях на шаг дальше. Беньямин, не без колебания регистрировавший их, был открыт подобным провокациям. Радикальные воззрения Брехта являлись контрапунктом, отталкиваясь от которого Беньямин мог развивать свои идеи.

Это напоминает уже цитированные слова Бернхарда Райха, сказавшего, что Брехт выражал свои взгляды категорично, используя парадоксальные формулировки и не спорил, а «отметал» возражения¹²¹. Фриц Штернберг так описывал склонность Брехта к тому, что Беньямин позднее называл «провокационными уловками»:

В ходе таких споров Брехт показывал незаурядное мастерство или, скорее, свой драматургический талант. Уже в более ранних спорах с Дёблином, Пискатором, Фейхтвангером, Георгом Гроссом и Эрихом Энгелем Брехт уже высказывал крайние взгляды, произносил очень острые, агрессивные фразы. В таких случаях его манера речи сильно отличалась от разговоров наедине. Когда я спросил об этом Брехта, он сказал, что его речи в присутствии от четырех до десяти слушателей выражают его собственную точку зрения не более, чем речи персонажей его пьес. Он высказывает острые замечания, чтобы спровоцировать собеседников, заставить их высказаться, сделать разговор более драматичным. И правда, зачастую так и происходило: после таких споров мы узнавали о людях больше, чем прежде¹²².

Сам Брехт описывал свой «дар» в заметке, сделанной около 1930 года, как «настоящее мышление»: «Он мыслит в чужих умах, а его головой думают другие»¹²³. В 1932 году Беньямин использовал это выражение, несомненно почерпнутое в одном из разговоров, в рецензии на сборник эссе Курта Хиллера «Прыжок к свету» [Der Sprung ins Helle]: решающим является «не индивидуальное мышление, а как однажды сказал Брехт, искусство мыслить в умах других людей»⁵⁰.

Вот ещё один пример развития темы и внутреннего родства позиций Брехта и Беньямина. В разговоре 8 июня 1931 года они обсуждали разные формы жилища. Этот разговор перекликается со своеобразным диалогом текстов Беньямина и Брехта, в которых жильё и жилище играют социальную, а также эстетически-дизайнерскую роль¹²⁴. Художественно-политический аспект этого диалога связан с проблемами, ставившимися теоретиками и практиками новой архитектуры ⁵¹. Беньямин заявил в статье о Хесселе 1929 года:

…культ жилья в старом смысле, с ключевым мотивом уюта и безопасности, теперь окончательно разрушен. Гидион, Мендельсон и Корбюзье превращают человеческое жилье в пространство, пронизываемое всеми мыслимыми силами и волнами света и воздуха¹²⁵.

Обсуждая свою «излюбленную тему», жилищё¹²⁶, Беньямин раз за разом обращается к словам Брехта из «Хрестоматии для жителей городов»: «Сотри следы!». В мае 1931 года Беньямин сделал в своем дневнике следующие записи в связи с разговором с Эгоном Виссингом: «оставление следов — это не просто привычка, но первичный феномен любых привычек, связанных с проживанием»¹²⁷. Эта фраза возвращается в наброске Беньямина «Жить, не оставляя следов»¹²⁸, в тексте «Опыт и Скудость»¹²⁹ и, наконец, в слегка измененном виде в эссе «Париж, cтолица XIX столетия»: «Жить — значит оставлять следы»¹³⁰.

При рассмотрении совместной попытки Беньямина и Брехта разработать типологию «жилища», включающую взаимодополняющие виды поведения в «жилище», необходимо учитывать, что разрабатывалась она на фоне изменяющихся опыта, жизненного уклада и способов восприятия. Беньямин изложил аргументы и критерии классификации в дневниковой записи за май-июнь 1931¹³¹:

можно было бы предложить два типа обитания:

1. сопереживательное жильё, формируемое с участием окружающего пространства и обитателя (актер, театральные привычки)

первое поле

2. гостевое жилье, где стул не входит в зону ответственности; он «служит» для сидения, он не срастается ни с кем, он НАгружается + РАЗгружается

оба представления обычно объединяются в одном индивиде

* * *

два других объединенных представления:

3. тип жилья, вынуждающий живущего максимально следовать привычкам (навязанным)

второе поле

4. тип жилья, вынуждающий живущего минимально перенимать привычки

* * *

разграничение 2-х полей (очищение)

1. неуточненное представление о собственности

2. уточненное представление о собственности (ориентир владелиц съемных меблированных квартир)

3. гостевое жилье: уклад кратковременных привычек

4. домование (вандалы), разрушающее жилье. Заживание (aufwohnen)

Из «Дневника» следует, что Брехт предложил противопоставление «сопереживательного» и «гостевого» жилья (первое поле), а Беньямин разделил типы жилья на вынуждающие живущего максимально и минимально перенимать привычки (второе поле). Разговор между Беньямином и Эгоном Виссингом предварял последующую классификацию Беньямина, представленную вторым полем. «Традиционная буржуазная квартира восьмидесятых» заставляла её обитателей «максимально принимать привычки». Слова «Сотри следы!» из первого стихотворения «Хрестоматии для жителей городов» Брехта зовут к другому: автор выступает против типа жилья, навязывающего привычки (№ 3), и предлагает жилье, предполагающее максимальную свободу действия (№ 4). Следы следует стирать; в центре внимания представление о жилье, требующем перенимать минимум привычек ⁵².

Здесь примечательно, прежде всего, игровое формирование мыслей в процессе речи. Беньямина и Брехта связывал общий интерес к социальным и практически ощутимым привычкам и образу поведения людей. Каталог способов обитания в жилище представляет собой модель, функционирующую как театральный жест: черты характера и манеры людей могут изучаться через их психологическое и социальное происхождение и соответствующие способы коммуникации как их результат. Модель диалектична; границы классификации подвижны; разные манеры могут объединяться в одной личности, они переходят одна в другую и в известной степени определяют друг друга.

Для встреч Беньямина и Брехта до 1933 года характерны «продолжительные и крайне вдохновляющие беседы»¹³² и большое количество планов, включая самый интересный — проект журнала Krise und Kritik¹³³. Беньямин объяснял свой интерес к сотрудничеству личностью Брехта, чье творчество было, по мнению Беньямина, типичным для разделяющей левые взгляды критической интеллигенции в целом. Всё в большей мере Беньямин говорил pro domo, пытаясь донести до Гершома Шолема значимость творчества и убеждений Брехта.

Помимо Krise und Kritik, с дружбой Беньямина и Брехта в Берлине с 1929-го по 1932 год связано еще несколько заметных проектов, объединенных стремлением к оказанию общественного воздействия. В то же время не вполне ясно, были ли они чем-то бульшим, чем игра ума. Рассмотрим их, чтобы точнее определить место Krise und Kritik в контексте интеллектуальной и социальной истории.

1. План 1930 года «разгромить Хайдеггера этим летом силами дружного кружка читателей, руководимого Брехтом и мной»¹³⁴ провалился, потому что Брехт сначала болел, потом отправился в Ле-Лаванду и, как обычно, на летние каникулы — в Баварию. Творчество Хайдеггера привлекало Беньямина и Брехта. Они хотели завязать с ним бой в предполагаемом журнале как с «образчиком вождистского культа», считая его философию антиподом излюбленному ими практическому мышлению. Как вспоминал Гюнтер Андерс в 1992 году, этот план мог простираться за пределы «кружка читателей»:

Я не смогу Вам много рассказать о разных журнальных проектах Брехта. Я помню только, как — наверное, в 1932 году — Брехт и Беньямин собирались издавать анти-хайдеггеровский журнал. Я также помню, как в некотором замешательстве напомнил Брехту, что, по его словам, он не читал Хайдеггера и не слышал его выступлений. То же относилось и к Беньямину, и я тогда сказал, что, учитывая это обстоятельство, было бы несерьёзно затевать такой направленности журнал. Ничего кроме этого разговора мне не вспоминается ⁵³.

2. Другой план, поразительно похожий идейно и организационно на проект журнала Krise und Kritik, заключавшийся в учреждении «Общества материалистов — друзей гегелевской диалектики», возник примерно в 1931 году. Создание этого общества было вдохновлено письмом Ленина в журнал «Под знаменем марксизма» от 12 марта 1922 года⁵⁴. Скорее всего, Брехт узнал о письме Ленина из немецкого издания Unter der Fahne des Marxismus [Под знаменем марксизма], где статья была перепечатана в 1925-м и вновь упоминалась в 1931 году⁵⁵. И конечно, Брехту было известно, что Карл Корш в «Марксизме и философии» (1923) и Георг Лукач в «Истории и классовом сознании» (1923) ссылались в подтверждение своих идей на эту статью Ленина⁵⁶. В своих работах Корш и Лукач поддерживали философские притязания марксистской теории и сетовали на оскудение диалектики в коммунистическом движении и так называемом «марксизме-ленинизме»¹³⁵. Корш и Лукач противопоставляли живой и диалектический марксизм пониманию марксизма как «беспримесного и неизменного учения»¹³⁶.

Неизвестно, насколько далеко продвинулись планы организации общества, однако, несомненно, Брехт обсуждал их с Беньямином и Брентано. Беньямин записал, что название «Международное общество материалистов — друзей гегелевской диалектики» обсуждалось в разговорах с Брехтом в конце мая — начале июня 1931 года в Ле-Лаванду¹³⁷. В архиве Брехта сохранились наброски, проект устава и заметки, где также упоминаются названия «Организация диалектиков» и «Общество диалектиков (или за диалектику)»; этот план был во многом сравним с попыткой создания журнала Krise und Kritik¹³⁸. «Общество материалистов — друзей гегелевской диалектики» было задумано как организация интеллектуалов и деятелей искусств, убежденных в необходимости пролетарской революции и выступавших за диалектическое мышление. Как и в случае с журналом Krise und Kritik, предполагалось обучать «интервенционистскому мышлению» и избегать «мышления без последствий». В проекте устава оговаривалось, что члены Общества займутся решением определенных теоретических задач, придерживаясь в своей работе единых принципов, применимых ко всем видам искусства, политике, науке и т.д.¹³⁹ Однако цель была более радикальной.

Архивные материалы Марксистского клуба

Журнал Krise und Kritik поддерживал бы принципы классовой борьбы, но партийность была недвусмысленно исключена¹⁴⁰. Общество, по признанию его основателей, стремилось бы к всемирной революции, используя диалектику для «немедленных и обязательных прямых революционных планов действий и организаций», таким образом, «организационное единство» с «коммунистической рабочей партией» считалось «итогом» его работы¹⁴¹. Логично, что инструкции для диалектиков имели конспиративный характер: членам Общества не разрешалось бы оставлять или ставить под угрозу свои буржуазные занятия и сферы деятельности без разрешения Общества. Сотрудники Krise und Kritik должны были бы писать статьи для журнала, члены Общества избрали бы тактику профессионального роста и стремления к занятию влиятельных позиций в буржуазном обществе, чтобы с началом мировой революции использовать их как плацдарм для его уничтожения.

3. В архиве Брехта есть заметка, озаглавленная «Марксистский клуб», также, вероятно, датируемая 1931 годом.

Марксистский клуб (название неокончательное)

<…>

Клуб дает своим участникам возможность встречаться раз в неделю в известном месте, подходящем для дискуссий, встреч и разговоров. Клуб — это место встречи всех людей с левыми убеждениями, решивших расширить и углубить свои знания марксизма и использовать их на практике. Для этого Клуб регулярно организует:

a) короткие марксистские доклады на любые подходящие темы;

b) дискуссии с буржуазными учеными из всех областей знаний;

c) установление контактов с советскими учеными.

Члены клуба будут информироваться о достижениях диалектического материализма в специальных областях знаний.

Клуб пока воздержится от публичных сообщений о своей деятельности ⁵⁷.

Не установлено, происходили ли когда-либо встречи Марксистского клуба, насколько далеко зашла их подготовка и насколько в этот проект были вовлечены те, чьи имена упоминаются в заметках. Вероятно, Марксистский клуб появился в ответ на запрет, наложенный магистратом Берлина в октябре 1931 года на использование помещений городских школ Марксистской школой рабочих (MASCH). После этого запрета ряд интеллектуалов и деятелей искусства, включая Брехта, Брентано, Эйслера, Фейхтвангера, Хартфилда, Хелену Вайгель и Курта Вайля, предоставили школе свои квартиры для проведения занятий⁵⁸. Конспиративность деятельности Клуба объясняет отсутствие записей о собраниях (если те все же проводились). Среди членов правления значатся Карл Виттфогель, Брехт, Брентано, Бехер, Лукач и Фейхтвангер, а также врач Фриц Вайсс и фрау А. Харнак, вероятно, Милдред Харнак, американка, жена Арвида Харнака, который позднее стал участником подпольной группы «Красная капелла»¹⁴². Список тем хранится в архиве Брехта:

Темы:

Ханс Йегер: Национальная экономика фашизма;

Эйслер, Фогель, (Шерхен?): О музыке;

XY: Мир с точки зрения современной буржуазной физики;

Бихевиоризм (психология) ⁵⁹.

О тех, кто был членом клуба (или предполагался в качестве таковых), можно судить по сохранившемуся машинописному списку:

Фогель / [Ханс] Эйслер / [Хайнц] Поль / [Ханс] Заль / Гиллер / [Эрнст?] Буш / Акерманн / [Хелена] Вайгель / [Петер] Лорре / [Каспар] Неер / [Герман] Шерхен / [Эмиль Юлиус] Гумбель / [Фридрих] Буршель / [Вильгельм] Вольфрадт / [Эрнст] Оттвальт / [Вальтер] Беньямин / [Генрих] Манн / [Густав] Кипенхойер / [Эрнст] Глезер / [Франц Карл] Вайскопф / [Теодор] Пливье / [Виланд] Херцфельде / [Эрвин] Пискатор / [Элизабет] Гауптманн / Пауль Брауэр / [E. A.] Рейнхардт / Ханс Йегер / [Курт] Керстен / Дурус [т.е. Альфред Кемени] / [Карл фон] Осецкий / [Георг] Гросс / [J.] Шифф / [Манес] Шпербер / [Бернхард(?)] Райх / [Альфред] Курелла / [Вальтер] Дубислав / [Зигфрид] Кракауэр / [Златан] Дудов / Карл Левин ⁶⁰

4. Нереализованный проект журнала, возможно, относящийся к тому же периоду, известен под названием Signale [Сигналы]. Следы этого проекта сохранились в трех документах архива Брехта, имя Беньямина в них не упоминается. Исходя из предполагаемых сотрудников, тем и методов работы, прослеживается связь с проектом при участии Беньямина. Сохранился предполагаемый состав редакционной коллегии, написанный Брехтом от руки: «виттфогель / лукач / гюнтер штерн / иеринг / брентано / бехер / брехт / габор», и — предположительно — сотрудников: «кракауэр / гроссман / штернберг / др. шмаль / шаксель / х поль / музиль / хоркхаймер»⁶¹. Вот список предполагаемых тем этого журнала о социальной теории и экономике: «смерть капитализма / строительство социализма / немецкая идеология, проблемы марксизма / <…>/ «фашизм» и «рабочее движение»⁶².

5. Имени Беньямина также нет в проекте «журнала для разъяснения фашистских аргументов и контраргументов», составленном после 9 ноября 1931 года¹⁴³. Тема, второстепенная для Krise und Kritik и Signale, становится главным фокусом работы. Выраженная названием цель состояла в систематической групповой проработке центральных тем антифашистской деятельности, на стадии, предшествующей тоталитарной, включая культурную политику, права женщин, экономику, вождизм, расовые проблемы, скрытые аспекты классовой борьбы, национализм и т.д. Следует заметить, что среди активных или потенциальных участников упомянут Харро Шульце-Бойзен, также (как Харнак. — Ред.) позже ставший членом «Красной капеллы». Он собирался сделать доклад о «национал-социалистическом государстве и нации».

Все эти проекты: журнал Krise und Kritik, группа по чтению (или журнал против) Хайдеггера, «Общество материалистов — друзей гегелевской диалектики», «Марксистский клуб», журнал Signale и «Журнал для разъяснения фашистских аргументов и контраргументов», — различаются по составу участников, политической ситуации и целям. Однако их объединяет стремление интеллектуалов и художников к организации для формирования альтернативной общественности. Вид деятельности зависел от профессии участников, а диалектический материализм становился мощной движущей силой.

Эмиграция, детективный роман, шахматы (1933−1940)

В эмиграции условия общения изменились. Дружбу можно было поддерживать, только преодолевая препятствия, — изоляция, в том числе и языковая, была одной из самых больших бед изгнания⁶³. Беньямин и Брехт проживали в основном в разных странах — чтобы увидется приходилось точно договариваться. Закончилось время непринужденного берлинского общения, с его случайными встречами, спонтанно организованными собраниями, телефонными разговорами. У такого тесного общения был и недостаток — от него оставались лишь отрывочные свидетельства⁶⁴.

Маргарет Штеффин держала Беньямина в курсе всех дел. Чтобы выжить, эмигрантам приходилось приспосабливаться к условиям работы и возможностям заработка, открывавшимся для них на чужбине, и выбирать место жительства в зависимости от стоимости жизни или условий работы (библиотек, редакций, издательств). Брехт с семьей прожил в относительно благополучной Дании шесть лет. Беньямину совершенно не хотелось удаляться от Национальной библиотеки Парижа, где он всегда мог найти материалы для исследований, поэтому он ненадолго отправлялся погостить у Брехта или у бывшей жены в Сан-Ремо, что было для него и экономией средств. Пока это было еще возможно, он пытался вернуть имущество и рабочие материалы, оставленные в Германии. Осенью 1933 года Брехт предложил Беньямину хранить его библио теку у себя в Сковсбостранде, чем оказал ему огромную услугу. С весны 1934 года Беньямин таким образом уже не опасался по крайней мере за наиболее ценную часть библиотеки и к тому же мог пользоваться ею во время летнего отдыха в гостях у Брехта¹⁴⁴.

Жить в эмиграции не значило жить в полной безопасности. Противники Гитлера были вынуждены бежать из стран, аннексированных или захваченных Германией, чтобы избежать судьбы политических заключенных, о которых «ходят ужасные слухи»¹⁴⁵. Даже в тех странах, которые считались безопасными, угроза могла исходить от агентов режима и осведомителей тайной полиции. Беньямин сообщил Шолему 7 декабря 1933 года, что «человек, близко знакомый со мной и Брехтом в Берлине» отпущен гестапо и уже добрался до Парижа; как полагал Беньямин, возможно, гестапо обратило на него внимание по доносу «всем нам известного человека из Парижа». Допросам в Берлине подверглась Элизабет Гауптманн, а вот кем был доносчик, мы, вероятно, не узнаем никогда¹⁴⁶.

На фоне тяжёлых условий эмиграции между Беньямином и Брехтом установились доверительные личные отношения, близость которых частично объясняется тем, сколько времени они проводили вместе в Париже и Сковсбостранде. К общим политическим и эстетическим интересам, определявшим совместную работу с 1929-го по 1933 год, добавились и экзистенциальные темы. Отношение Беньямина к Брехту оставалось неизменным. Описывая свой первый год в эмиграции, он без обиняков (и вновь прибегая к военной терминологии) сообщил в письме, отправленном 20 октября 1933 года в Иерусалим Китти Маркс-Штейншнайдер: «Конечно, я не буду скрывать то, что солидарность с творчеством Брехта является одной из важнейших и сильнейших точек на моей позиции»¹⁴⁷. В то же время перед первой поездкой в Данию он заметил: «Как бы дружен я ни был с Брехтом, полная зависимость от него, в которой я окажусь, вызывает у меня опасения»⁶⁵. Эти опасения Беньямину пришлось преодолеть, так как у него не было выбора. Действительно, невозможно представить его пребывание в Сковсбостранде, не будь там Брехта⁶⁶. Летом 1936 года, мечтая об отдыхе и покое, хотел отправиться на Ибицу вместо Дании, ожидая от встречи с Брехтом «вдохновения, но не укрепления сил», как он писал Альфреду Кону. Однако «в сложившейся ситуации» он не мог «пренебречь дружбой»⁶⁷.

Его опасения были небезосновательны, поскольку многие из разговоров между Беньямином и Брехтом можно было назвать «вдохновляющими», лишь подыскивая наиболее мягкое выражение.

Рассказывая в письме Вернеру Крафту о работе над эссе о Кафке в ноябре 1934 года, Беньямин замечает: «Я был поражен тем, как точно Вы догадались, что Брехт возражал против этого проекта, хотя даже Вы не можете представить себе, насколько сильно»¹⁴⁸. В пылу спора Брехт обвинил друга в «пропаганде еврейского фашизма» и в усилении неясности творчества Кафки вместо его прояснения¹⁴⁹. В конце лета Беньямин огорченно заметил, что «провокационная сторона мышления» Брехта (по его собственным словам) в их разговорах «выходит на первый план намного чаще, чем раньше»¹⁵⁰. Летом 1938 года возникли разногласия по поводу Бодлера. Брехт высмеивал предложенную Беньямином концепцию ауры — однако, судя по всему, не стал излагать свои едкие замечания самому автору: «Вот так материалистическое понимание истории! Прямо кошмар!»¹⁵¹. Называя уже после смерти Беньямина тезисы «О понятии истории» «ясными и просто объясняющими сложные вопросы», он не удержался от оговорки «несмотря на всякие метафоры и иудаизмы»¹⁵². Так или иначе, даже провокации приносили пользу: летом 1936 года Брехт принял эссе Беньямина «Произведение искусства в эпоху технической воспроизводимости» «не без сопротивления и даже столкновений». Совместное редактирование этой работы привело к увеличению объема текста на четверть. Беньямин говорил, что это было «весьма продуктивным» и привело «к многочисленным знаменательным улучшениям, никак не затронув самой сути эссе»¹⁵³. В их дискуссиях как разногласия и затруднения, так и обретение взаимопонимания, и совместное решение проблем¹⁵⁴.

Неизвестно, когда Беньямин и Брехт виделись или общались в последний раз перед приходом нацистов к власти. Беньямин ещё успел узнать о сроках и обстоятельствах бегства Брехта из Германии⁶⁸. Позднее контакты поддерживались через третьих лиц⁶⁹. На открытке, отправленной Беньямину в Сан-Антонио на Ибице из Санари-сюр-Мер Евой Бой, Брехтом и Арнольдом Цвейгом в конце сентяб ря 1933 года, Брехт спрашивал: «Приедете в Париж»?⁷⁰ Там Бенья мин с Брехтом и встретились впервые во время эмиграции, в конце октября или начале ноября 1933 года⁷¹.

Семь недель до отъезда Брехта 19 декабря были отмечены настолько тесным общением, что «когда Брехт уехал», для Беньямина Париж словно «обезлюдел»¹⁵⁵. Беньямин, Брехт и Маргарет Штеффин остановились вместе в отеле Палас на Рю дю Фур. Существуют свидетельства об их встречах с другими эмигрантами: Клаусом Манном, Германом Кестеном, Зигфридом Кракауэром, Лоттой Ленья, Куртом Вайлем, Элизабет Гауптманн (после её освобождения) и Эйслером, с которым Брехт обсуждал сборник «Песни, стихи, хоры»¹⁵⁶. Беньямин заразился на Ибице малярией; выздоровев, он пытался «заработать что-нибудь библиографическим, библиотечным трудом». Он писал рецензии, готовил эссе о Бальтазаре Грасиане, трудился над эссе об Эдуарде Фуксе, с которым в это время и познакомился¹⁵⁷. Маргарет Штеффин помогала ему готовить рукопись сборника писем «Люди Германии»⁷².

Беньямин писал Гретель Карплус, как и Адорно, называвшей Брехта «Бертольд»: «Я вижусь с Бертольдом каждый день и часто подолгу; он старается познакомить меня с издателями»¹⁵⁸. Брехт работал вместе со Штеффин над «Трёх-грошовым романом», который Беньямин читал в рукописи. Брехт также участвовал в редактировании «Коричневой книги II: Димитров против Геринга: Разоблачение истинных поджигателей»¹⁵⁹. Также они объединили усилия в работе над проектом, упомянутым Беньямином в письме Гретель Карплус: «Я веду с Бертольдом беседы о теории детективного романа, возможно, когда-нибудь из наших разговоров появится экспериментальный проект»⁷³.

Намерение перейти от теории детектива к практике уже возникало раньше. В июне 1931 года «идея детективной драмы» обсуждалась в компании отдыхающих в Ле — Лаванду. В мае 1933 года Беньямин упоминал, что он занялся бы написанием детективного романа, но только если сможет рассчитывать на успех: «Сейчас я могу думать об этом лишь очень осторожно; пока я лишь записываю на листочках заметки о сценах, мотивах, сюжетных ходах, чтобы обдумать все это позже»¹⁶⁰. На двух листах бумаги из архива Беньямина сохранились наброски материалов, соответствующих фрагментам детективного романа в бумагах Брехта¹⁶¹. Беньямин предложил деление романа на главы и тезисы сюжета, тогда как в бумагах Брехта сохранились первая глава, краткое описание сюжета и заметки о персонажах, сценах и мотивах. Авторство не установлено однозначно, это может быть по-настоящему совместное произведение. Беньямин мог предложить общий план и отдельные «сцены, мотивы, сюжетные ходы», а Брехт элементы сюжета, например интересовавший его мотив шантажа⁷⁴. Судя по стилю и почерку, первая законченная глава диктовалась Брехтом.

Наброски Беньямина к совместному с Брехтом экспериментальному проекту по написанию детективного романа. 1933

Сюжет, реконструируемый по сохранившимся источникам, довольно банален: отставной судья нападает на след мелкого акционера, занимающегося шантажом. Когда акционер уезжает по делам в другой город, его жена узнает, что он её обманывает, и раскрывает аферы, совершенные им ранее в качестве торгового представителя. Она решает не выдвигать обвинения из страха перед разводом. Секретарша, жертва шантажиста, убивает его, столкнув в подходящий момент в пустую шахту лифта. Мотивы, темы, элементы сюжета можно найти в бумагах и Беньямина, и Брехта (чемодан с пробами, зонтик, цветочная лавка, записка «Опасно, уезжай из города», камера, прическа, штопор, кондитерская фабрика, типография, немотивированное убийство, совершённое с целью сокрытия убийства с мотивом). Определенные нестыковки позволяют предположить, что при диктовке вносились изменения; например, некоторые имена одинаковы или созвучны, но написаны по-разному (Сейферт / Сейфферт, компания Монтана / компания Молиссон).

В наброске из архива Брехта, вероятно, написанном им, этот сюжет, типичный для детективного жанра, оказывается развёрнутым по-новому благодаря характеристике судьи-детектива. Его видение правосудия и общества соответствует взглядам и идеям Беньямина и Брехта. Судья — это «скептик, не интересующийся юридическими или мировоззренческими умозрениями, он отдает все силы своего разума наблюдению за действительностью»¹⁶². Во многих случаях он считает среду, вызвавшую преступление, более порочной, чем злонамеренность виновных. Его знакомство с системой правосудия заставляет его «признать, что последствия приговора во многих случаях приносят больше вреда, чем действия, караемые правосудием». Ему «всегда было интересно, что происходит после приговора»¹⁶³, и он не стремится к исполнению закона любой ценой, поэтому в конце только он и читатель знают результат расследования. В этом фрагменте появляется новый для того периода тип немецкого детектива, подвергающего сомнению законы буржуазного общества. Наброски Беньямина и Брехта свидетельствуют не только об удовольствии от литературно-детективной игры, но и об их интересе к обнажению механизмов буржуазного общества.

Осенью 1934 года друзья снова работали вместе над литературным произведением Брехта, как это уже было в 1931 году в Ле-Лаванду со «Святой Иоанной скотобоен» и с детективным романом. Беньямин сообщал Анне Марии Блаупот тен Кате о проекте, разрабатывавшемся в Драгёре вместе с Брехтом и Коршем: «Во-вторых, раз уж здесь наш общий знакомый, мы все втроем взялись за очень интересную работу. Но я расскажу Вам о ней при встрече» ⁷⁵. Возможно, он говорил о прозаической сатире на Джакомо Уи: для работы над ней Брехт просил Беньямина прислать ему в Драгёр «Историю Флоренции» Макиавелли¹⁶⁴. Также возможно, что он говорил о «Туи-романе» или — раз уж там был Корш — об идее философской дидактической поэмы, где соединились бы различные мотивы, занимавшие Брехта в то время — эта концепция прорабатывалась в разговорах с Беньямином¹⁶⁵. Брехт и Корш вернутся уже после 1945 года к проекту «дидактической поэмы, написанной почтенной строфой “О природе вещей” Лукреция и рассказывающей о противоестественной сути буржуазного общества. Ядром её должен был стать версифицированный “Коммунистический манифест”»¹⁶⁶.

Эмиграция внесла в отношения Беньямина и Брехта новый аспект: взаимную помощь в организации публикаций и выступлений, связанной с обменом контактами, передачей сведений и рукописей и даже работой литературным агентом, особенно характерной для Беньямина, получившего от Брехта карт-бланш на ведение переговоров с издателями от своего имени и передачу текстов редакциям и театрам. Беньямин выступал посредником в переводе и публикации текстов Брехта французскими издательствами и периодикой, в постановке «Трёхгрошовой оперы» в амстердамском Театре Стеделейк в 1934 году¹⁶⁷, переговоры о которой вела Блаупот тен Кате; он добился изменения дизайна обложки сборника «Песни, стихи, хоры», предупредив Брехта, что «оттенок коричневого в равной степени и может вызывать недоразумение, и выглядит отвратительно» ⁷⁶; а также анонсировал «Собрание сочинений» Брехта¹⁶⁸. Типичное свидетельство этих усилий можно найти в его письме Маргарет Штеффин:

Когда Вы будете говорить с Брехтом, пожалуйста, скажите ему, что мне нужна доверенность на работу с французскими периодическими изданиями для публикации кое-каких небольших произведений — прежде всего, «Историй господина Койнера». В любом случае, через несколько дней я встречусь с людьми, влиятельными в здешних издательствах, и они, возможно, смогут относительно легко найти место для каких-нибудь произведений Брехта ⁷⁷.

Также известно, что в 1939 году Беньямин способствовал любительской постановке сцен из «Страха и отчаяния в Третьей империи» в аббатстве Понтиньи в Бургундии, где были расквартированы ветераны Гражданской войны в Испании. Для участников постановка была не просто культурным мероприятием, но актом сопротивления нацистскому террору. Беньямин сообщал Брехту через Маргарет Штеффин:

Две дюжины бойцов интербригад были расквартированы неподалеку от аббатства. Я с ними не общался, но фрау Штенборк-Фермор давала им уроки. Поскольку она очень интересовалась творчеством Брехта, вернувшись, я одолжил ей «Страх и Отчаяние» [sic!] на несколько дней, и она читала пьесу вслух ветеранам войны в Испании (среди них были, в основном, немцы и австрийцы). Она писала мне: «Величайшее впечатление на них произвели сцены: “Меловой крест”, “Выпустили из лагеря”, “Трудовая повинность” и “Радиочас для рабочих”, все было воспринято искренне и просто»¹⁶⁹.

По-видимому, от Брехта скрывалось, что речь шла не просто о чтении пьесы, но и о постановке сцен из нее 3 июня 1939 года. Возможно, Беньямин опасался возмущения Брех та по поводу постановки пьесы без его разрешения, тогда как чтение выглядело бы для него приемлемо. Так или иначе, в передаче Беньямина не упомянуты следующие детали из сообщения Шарлотты Штенбок-Фермор:

Итак, в прошлую субботу мы исполняли «Двух Булочников», «Новое платье» и «Жену еврейку» на французском. Это был потрясающий успех! Мы с Жильбером переводили вместе. Я прочла большой отрывок бойцам интербригад по-немецки ⁷⁸.

Особо много времени отняли у Беньямина напрасные усилия по переводу «Трёхгрошового романа» на французский, о чем он пытался договориться на протяжении нескольких месяцев. Он пытался помочь Шарлю Вольфу, переводчику, выбранному издательством, ускорить работу, но ничего не вышло, и он нашел своего переводчика, Пьера Клоссовски. Наконец, Беньямин самостоятельно занялся улучшением качества перевода; в его бумагах находятся шесть страниц машинописи отрывков из «Трёхгрошового романа» в переводе на французский с номерами страниц, проставленными от руки и небольшими исправлениями, внесенными Беньямином¹⁷⁰. О значимости этой помощи для Брехта свидетельствует его письмо от 20 июля 1936 года, отправленное из Лондона в издательство Йditions Sociales Internationales в Париже. Отвечая на вопрос о выборе переводчика просьбой сообщить ему окончательное решение, Брехт писал: «Я бы предпочел, чтобы вы обсудили этот вопрос с моим другом доктором Вальтером Беньямином, Париж XIV округ, 23 рю Бенар»¹⁷¹.

Брехт ничуть не меньше старался помочь Беньямину. С первой встречи в эмиграции он пытался, как уже упоминалось ранее, установить «контакты с издателями» для Беньямина¹⁷². В июне 1935 года он попросил Лизу Тецнер предложить рукопись «Людей Германии» Беньямина швейцарскому издателю¹⁷³. Брехт несколько раз предлагал работы Беньямина журналу Das Wort [Слово], редактируемому им вместе с Фейхтвангером и Бределем с июня 1936-го по март 1939 года⁷⁹. Предложения относились не только к эссе Беньямина о самом Брехте и не ограничивались журналом Das Wort; Брехт и Штеффин пытались пристроить работы Беньямина и в другие журналы и издательства⁸⁰. Это было одновременно признанием и поддержкой.

Беньямин обсуждал с Брехтом, как ему вести себя в решающих ситуациях. По вопросу членства в официальном Союзе писателей, под которым подразумевался Reichsschrifttumskammer [Имперская палата литературы], Брехт писал ему:

Дорогой Беньямин, по моему мнению, Вы должны всегда настаивать на том, что являетесь библиографом, то есть ученым, и спрашивать, к какому отделению Вы можете присоединиться. Таким образом, Вы, по крайней мере, потянете время. Весь абсурд в том, что я не знаю (а Вы знаете?), не превратят ли это Ваши издатели в Германии в веревку, чтобы повесить Вас, если Вы подпишете. Это возможно, но это было бы маулеризмом ⁸¹. Не существует действительной причины для отказа от участия в обязательной организации; однако, чем позже Вы это сделаете, с тем большей вероятностью Вас примут (см. «Остроголовых»), если вы не разорвали связи окончательно ⁸².

Беньямин поблагодарил его и выразил согласие: «чем позже зарегистрироваться, тем лучше». Получится у него сохранить связи или нет, станет ясно позже¹⁷⁴.

Гостеприимство в Сковсбостранде оказывало Беньямину неоценимую поддержку в тридцатые годы. Он лишь изредка останавливался в доме Брехта, чаще всего снимал комнату по соседству, но, как правило, Хелена Вайгель приглашала его обедать, что существенно уменьшало его расходы. Не было недостатка и в иной помощи: Хелена Вайгель отдала ему костюм, а Штеффин регулярно посылала табак и книги из его библиотеки¹⁷⁵. Заявка на денежную помощь, отправленная Беньямином из Свендборга летом 1934 года в Датский комитет поддержки интеллектуалов в эмиграции, была сделана по инициативе Брехта или, по крайней мере, им поддерживалась, как следует из его письма Беньямину из Драгёра в середине сентября 1934 года: «Насколько мне известно, комитет процветает, и у него есть деньги»¹⁷⁶. Эту солидарность замечали и друзья Беньямина; уже цитировалась мысль Ханны Арендт, что Брехт был «важнейшей личностью в последние десять лет его жизни, прежде всего, во время эмиграции в Париже». Гретель Карплус также признавала Брехта «другом, оказавшим тебе наибольшую поддержку в сегодняшних трудностях», прекрасно понимая значение связи, помогающей Беньямину избежать изоляции, угрожающей всем эмигрантам¹⁷⁷.

С 1933-го по 1940 год, прежде всего, за счёт продолжительного летнего отдыха Беньямина в Дании, он и Брехт провели в общей сложности более одиннадцати месяцев, проживая и работая в непосредственном соседстве⁸³. Это больше, чем каждый из них провел за время эмиграции в чьей-либо еще компании, исключая сестру Беньямина, семью Брехта и его подруг, Маргарет Штеффин и Рут Берлау. Поздней осенью 1933 года Брехт впервые пригласил Беньямина в Данию, и в дальнейшем он, Штеффин и Вайгель не забывали делать такие же приглашения в своих письмах. Сразу по возвращении в Данию из Парижа Брехт начал расхваливать преимущества жизни на острове:

Здесь приятно. Совсем не холодно, намного теплее, чем в Париже. Хелена считает, что здесь можно жить на 100 крон (60 рейхсмарок или 360 франков) в месяц. Кроме того, библиотека Свендборга снабдит Вас любой книгой. У нас есть радио, газеты, игральные карты, скоро прибудут Ваши книги; отопление, маленькие кофейни, очень похожий на немецкий язык, в общем, конец света приближается здесь намного спокойнее¹⁷⁸.

Беньямин также ценил то, насколько дом на Зунде казался далеким от войны. В свою вторую поездку летом 1936 года он писал: «Жизнь здесь настолько приятная и мирная, что мы каждый день задаем себе вопрос, сколько такая благодать может продолжаться в сегодняшней Европе»¹⁷⁹. Двумя годами позже, явно намекая на слова Брехта, что конец света здесь настаёт намного спокойнее, он писал: «Газеты приходят так поздно, что нужно собраться с духом, чтобы в них заглянуть»¹⁸⁰.

Беньямин перед домом Брехта. Сковсбостранд. Лето 1938. Фото Стефана Брехта

Их совместное пребывание в Сковсбостранде в летние месяцы 1934-го, 1936-го и 1938 годов было отмечено, как сказала Рут Берлау, «атмосферой близости»¹⁸¹. Некоторые причины этого объясняются в одном из многих рассказов Беньямина о его первом лете в Дании:

В здешнем лете есть и хорошее, и плохое. Среди плохого — климат и все, связанное с обычными летними развлечениями: прогулками, купанием, походами. Моих хозяев влечет к дарам природы еще меньше, чем меня, и то место, где стоит их деревенский дом, как бы оно ни было красиво, полностью лишает их — и меня, как их соседа, этих удовольствий. Это сейчас сказывается на моем состоянии, неудовлетворительном если не физически, то психически, при том, что дружба и взаимопонимание с Брехтами становятся все сильнее во всех смыслах¹⁸².

Близость укреплялась благодаря беседам, работе в саду, чтению газет, прослушиванию новостей по радио⁸⁴ и время от времени — поездкам в близлежащий Свендборг. В продолжительных разговорах обсуждались работы Брехта и его гостей: Корша, Андерсена Нексе и Карин Михаэлис. В июле и августе 1934 года Эйслер остановился в трех минутах ходьбы в доме вдовы рыбака. Его жена Лу рассказывала:

Пианино, взятое напрокат в Свендборге, заняло почти полностью одну из комнат. Это не мешало Эйслеру играть и петь композиции для «Круглоголовых и Остроголовых» по мере их написания. Слушатели: Брехты, Грета Штеффин, Карл Корш и Вальтер Беньямин, — еле втискивались в эту комнату при открытой двери, при свете дымящих керосиновых ламп, поскольку в этой лачуге не было электричества. Однажды вечером, когда Эйслер пел «Песню о целебных свойствах денег» и дошел до строчки «Гляди, труба дымит», одна из двух керосиновых ламп упала через открытую дверь в небольшой внутренний дворик, где лежали стопки немедленно загоревшихся газет. Беньямин, выскочивший первым, закричал в ужасе: «Соломенная крыша уже загорелась, труба дымит!» Мы выбежали, быстро погасили пламя, но труба действительно дымила. Это фрау Ларсен, вдова рыбака, готовила свой вечерний суп¹⁸³.

Беньямин любил детей Брехта и Вайгель, Барбару и Стефана, и чувства были взаимны. По его словам, после эмиграции из Германии самой тяжелой утратой было для него отсутствие общения с детьми¹⁸⁴. Барбара вспоминает возмущение Беньямина, когда кот, названный в его честь, вдруг стал матерью¹⁸⁵. Гости обменивались книгами, прежде всего, детективными романами, и отправляли друг другу маленькие подарки на день рождения, марки и коллекционные каталоги для детей.

Сохранился многозначительный подарок Беньямина Брехту. Это «Карманный оракул, или искусство житейской мудрости» Бальтазара Грасиана в переводе Артура Шопенгауэра, вышедшее в 1931 году в издательстве Insel. Возможно, Беньямин подарил Брехту маленький томик во время первой поездки в Сковсбостранд, приводя в порядок свою берлинскую библиотеку, хранившуюся в доме друга. Особо значимо, что ироническим посвящением стала цитата из «Песни о тщете человеческих усилий» Брехта: «В человеке скуден хитрости запас»⁸⁵, — делающая книгу своеобразным путеводителем. Очевидно, максимы Грасиана заинтересовали Брехта — он их разметил маркерами разного цвета и снабдил примечаниями. Удивительно, как мысли испанского иезуита пересекаются с идеями дидактических пьес и «Хрестоматии для жителей городов». Можно только представлять, насколько оживленным могло быть обсуждение подарка: Беньямин годами обдумывал идею написания эссе о Грасиане, о чем Брехт мог узнать в Париже осенью 1933 года. Беньямин и Брехт обсуждали воздействие и разрушительные способности мысли еще со времени работы над проектом журнала Krise und Kritik в 1930 году. В конце концов, сравнимое со стилем Грасиана стремление к афористической краткости, породившее часто цитируемые максимы и образы, свойственно творчеству обоих авторов¹⁸⁶.

Хелена Вайгель с детьми, Барбарой и Стефаном. Сковсбостранд, Дания.

Август 1935

Старый «форд» Брехта вызывал бесчисленные шутки, например просьбу Беньямина к Маргарет Штеффин до первой поездки в Сковсбостранд: «Передавайте привет соседям и почтение Форду»¹⁸⁷. Заметка Беньямина от 1934 года, скорее всего, иронична: «Машина. Поездки только в случае необходимости»¹⁸⁸. Необходимыми считались любые поездки, поскольку Брехт, как известно, совсем не любил ходить пешком. «Как поживает машина? — спросил Беньямин у её хозяина в начале 1935 года. — Если её час пробил, прошу возложить от меня венок на её хладный мотор»⁸⁶. Очевидно, Брехт намекал на машину, произведенную Автомобильной компанией Генри Форда, завлекая Беньямина в Данию такими соблазнами: «Подумайте о своих книгах, о шахматах, о голосе Фюрера по радио, о керосиновых лампах и о детище великого Генри!»¹⁸⁹.

Титульный лист книги Бальтазара Грасиана «Карманный оракул, или искусство житейской мудрости» (Insel, 1931) с посвящением Беньямина Брехту в виде цитаты из «Песни о тщете человеческих усилий»: «В человеке скуден хитрости запас»

Маленькая община изгнанников страстно предавалась настольным и карточным играм. Чаще всего играли в шахматы, но не забывали и про Монополию¹⁹⁰, запатентованную в 1935 году, бильярд, покер и шнопс. «Эйслер — некоронованный король шнопса», — признавала Штеффин¹⁹¹, а Хелена Вайгель писала Беньямину:

Хочется знать, как Вы поживаете, есть ли у Вас, с кем сыграть в шнопс, со всеми Вашими каверзами, которых мне так не хватает. Я учусь играть в шахматы, так что у Вас будет возможность разозлить меня до смерти. Когда изволите приступить ⁸⁷?

Со своей стороны, Беньямин делал заметки о поведении Брехта в игре в покер⁸⁸. Организовывались турниры с розыгрышем призов — однажды они разыгрывали двойной виски, и Эйслер проиграл 2:3, в другой раз шло яростное сражение в покер за кусок коврижки, но Брехт им так и не поделился⁸⁹. Друзья стремились осваивать и новые игры; перед первой поездкой Беньямин спрашивал:

«Знакомы ли Вы с го? Очень древней китайской настольной игрой? Она почти столь же интересна, как и шахматы — мы должны познакомить с ней Свендборг. В го не ходят фигурами, а выставляют их на изначально пустую доску»¹⁹².

Сражаясь со скукой, Брехт предложил изобрести новую игру. Беньямин записал идеи, выдвинутые Брехтом после партии в шахматы 12 июля 1934 года:

Итак, когда придет [Карл] Корш, мы с ним придумаем новую игру, в которой позиции не будут всегда одинаковыми, свойства фигуры изменятся, если она будет какое-то время стоять на одном и том же поле, возможно, она станет сильнее, а возможно — слабее. Сейчас в игре нет развития. Она слишком долго остается неизменной…¹⁹³

Вовсе не случайно, что на трех из четырех дошедших до нас фотографий Беньямин и Брехт играют в шахматы. Они играли ежедневно после еды, как вспоминала Рут Берлау, молча, «а вставали из-за доски так, словно между ними состоялся разговор»¹⁹⁴. Игра служила основой для шуток и дружеского соперничества: «Я купил здесь всего за десять крон замечательный набор фигур, таких же больших, как у Беньямина, и даже красивее, чем у него», — гордо сообщал Брехт Маргарет Штеффин, добавив чуть позже: «Мои фигуры такого же размера, как у Беньямина»¹⁹⁵. Игра стала настолько характерной для безмятежного дружеского общения в Сковсбостранде, что могла увлечь Беньямина в новое «путешествие на север. Шахматная доска осиротела; каждые полчаса она содрогается, вспоминая, как ты делал на ней ходы»¹⁹⁶. В игре отражалось настроение Беньямина, в свою очередь зависевшее от прогресса в работе:

Одна-две партии в шахматы, предназначенные разнообразить нашу жизнь, становятся такими же серыми и однообразными, как северные морские воды, так как я редко выигрываю¹⁹⁷.

Всякий раз, при появлении угрозы дружеской атмосфере, вспоминались дуэли за шахматной доской: «Сомневаюсь, что мы сможем провести за игрой в шахматы в яблоневом саду еще много летних сезонов»¹⁹⁸. Когда семье пришлось бежать из Дании, Беньямин писал Штеффин в Лидингё, с сожалением: «Игре в шахматы в саду тоже пришел конец»¹⁹⁹. В стихотворении Брехта «Вальтеру Беньямину, убившему себя, спасаясь от Гитлера», одной из эпитафий Беньямину, упомянута сцена за шахматным столом «в тени грушевого дерева»; воспоминание становится символичным из-за значения игры для повседневной жизни изгнанников²⁰⁰.

С самого начала эмиграции Брехт и Беньямин участвовали в проектах по объединению сил против немецкого фашизма. Реализовать, однако, в тех условиях удалось немногое. План Брехта создать в Париже зимой 1933 года дискуссионный клуб по образцу гонкуровского, переданный Беньямину Вильгельмом Шпейером, пришлось оставить⁹⁰. Проект «Общества Дидро», начатый Брехтом весной 1937 года, также не продвинулся дальше стадии планирования. На предложение Брехта распространить информацию о его основании и высказать свое мнение⁹¹ Беньямин ответил: «Тезисы кажутся мне замечательными. Но как насчет их местных читателей? Я сомневаюсь, что такой человек как Муссинак сможет ими проникнуться»⁹². Сдержанность отклика может объясняться тем, что от Беньямина требовалось выступить всего лишь посредником. Его имени нет среди предполагаемых сотрудников, в основном кинорежиссеров и других деятелей кино и теоретиков драмы. Однако Брехт предлагал опубликовать эссе Беньямина «Произведение искусства в эпоху технической воспроизводимости» в собрании основополагающих для Общества Дидро произведений — правда, самому автору это было неизвестно²⁰¹.

Беньямин и Брехт. Сковсбостранд. Лето 1934

В последний раз Беньямин побывал в Сковсбостранде со второй половины июня до середины октября 1938 года. Он работал над эссе «Париж времён Второй империи у Бодлера» и «Комментариями к стихотворениям Брехта». Брехт писал роман «Цезарь» или переосмысливал его концепцию, а также занимался составлением дальнейших томов своего Собрания сочинений.

В дневнике Беньямина записаны разговоры о положении в Советском Союзе, Сталине и чистках, вызывавших у обоих большое беспокойство, о театральных впечатлениях, о Гёте, Бодлере, советской литературе, о борьбе с Гитлером и взглядах коммунистов, эмигрировавших в Советский Союз (Бехере, Габоре, Лукаче, Курелле), названных Брехтом «Московской кликой». Беньямин, считавший, что Брехт «стремится писать в соответствии с партийной линией еще усерднее, чем я наблюдал в Париже»²⁰², нашел в журнале «Интернациональная литература» нападки Альфреда Куреллы на свою статью об «Избирательном сродстве» Гёте. В рецензии на специальный выпуск литературного журнала Les Cahiers du Sud с отрывками из книги Беньямина Курелла писал, что Беньямин пытается «представить романтизм в качестве основы творчества Гёте и объявить “власть архаических сил”, метафизический страх, преследовавший Гёте всю жизнь, источником его величия, — это попытка, вполне достойная Хайдеггера»²⁰³. Брехт не мог не отреагировать, написав на своем экземпляре журнала «Курелла / Немецкий Романтизм». Очевидно, Курелла не руководствовался соображениями лояльности, нападая на Беньямина, сотрудника Das Wort, известного писателя и ученого-антифашиста, и увязывая его имя с Хайдеггером, то есть косвенно обвиняя его в близости к нацистской идеологии. «Что за убогая статейка», — отозвался Беньямин²⁰⁴.

Близость, даже взаимная симпатия, установившиеся между Беньямином и Брехтом, выражались в согласии по творческим вопросам и в замечательной откровенности суждений, выносить которые во «внешний мир» было бы чревато серьёзной опасностью. В разговорах они достойно преодолевали существующие разногласия, поскольку каждый из них прекрасно знал аргументы собеседника, и им было нечего друг другу доказывать. Данную Куртом Кролопом характеристику отношений Карла Крауса с Лилиенкроном, Альтенбергом, Ведекиндом, Лозом и Шёнбергом можно приложить и к Беньямину с Брехтом: именно интеллектуальная (и эстетическая) независимость каждого и стала прочной «основой подлинного союза, где оба полностью сознают, что их разделяет, но ощущают себя тем прочнее связанными тем, что их объединяет»²⁰⁵.

Беньямин писал Китти Маркс-Штейншнайдер об обретении «самого доброго гостеприимства». Прожив в Сковсбостранде четыре недели, он так описывал свое интеллектуальное положение:

Я бы многое отдал, чтобы Вы могли хоть раз заглянуть в мою комнату. Я обитаю здесь как в келье. К этому понуждает не обстановка, но обстоятельства моего пребывания здесь. Несмотря на крепкую дружбу с Брехтом, я стараюсь работать над проектом в полном одиночестве. В нем содержатся вполне определенные моменты, неприемлемые для Брехта. Я достаточно долго дружу с ним, чтобы сознавать это, и он достаточно внимателен, чтобы уважать мою позицию. Итак, все идет отлично, но не всегда легко оставлять за пределами бесед то, что занимает изо дня в день²⁰⁶.

В тот же день, в письме Гретель Адорно, Беньямин жаловался на то, что рядом нет разделяющего его взгляды человека, в то же время добавляя: «Я чувствую благотворное действие понимания, с которым Брехт относится к моему уединению»²⁰⁷. Беньямин хоть и старался помалкивать о содержании работы о Бодлере, но все же обсуждал эту тему с Брехтом, чьи заметки подчеркивают разницу их позиций²⁰⁸. С другой стороны, видимое отсутствие интереса Беньямина к роману о Цезаре могло смутить его автора. Нехарактерную сдержанность можно объяснить занятостью: Беньямин писал Адорно, что «не прочел практически ещё ничего из “Цезаря”», так как «во время работы не может читать ничего постороннего»²⁰⁹. Беспокойство Брехта проявилось уже после отъезда Беньямина в пунктуации письма Маргарет: «Жаль, Вы так и не рассказали мне подробно, что думаете о “Цезаре”. Вы вообще дочитали ли его до конца?????»²¹⁰

Беньямин так и не сумел выразить одобрение, достаточное, чтобы Брехт вернулся к работе над романом, прерванной «Галилеем». Замысел тематически и философски находился в точке пересечения их интересов, поэтому недостаток внимания со стороны Беньямина мог обескуражить Брехта. Запись в его «Дневнике» от 26 февраля 1939 года звучит обескураженно. Беньямин и Штернберг, «рафинированные интеллектуалы», «не поняли [романа] и настоятельно советовали добавить побольше человечности, побольше от старых романов!»⁹³

В конце поездки Беньямин попытался резюмировать характер своих отношений с Брехтом, давая объяснение их разногласиям и одновременно поясняя положение Брехта в эмиграции. Это было сделано в письме Адорно, чье отчужденно-прохладное отношение к Брехту не могло не повлиять на аргументацию и, возможно, даже придало ей определенное направление. Однако сравнение с дневниковыми записями и письмами другим адресатам показывает его искренность:

Чем естественнее и непринужденнее нынешним летом я чувствовал себя с Брехтом, тем более обеспокоенным его покидаю. В общении, которое в этот раз было гораздо менее проблематичным, чем обычно, я вижу признак его растущей изоляции. Я не хочу полностью исключать более простое объяснение фактов — изоляция уменьшила его удовольствие от излюбленных провокационных уловок в беседах; однако, вернее видеть в его растущем отчуждении последствия верности тому, что объединяет нас. Учитывая его теперешнее положение, ему еще придется столкнуться, так сказать, лицом к лицу с одиночеством долгой свендборгской зимой²¹¹.

Одиночество Брехта перекликалось с одиночеством Беньямина, чье сотрудничество с Институтом социальных исследований летом и осенью подверглось серьезным испытаниям: сначала предложение переработать работу о Бодлере оставалось без ответа на протяжении нескольких недель, потом оно было отклонено. Прямо-таки отчаянно — и в конечном счете безуспешно — Беньямин пытался преодолеть неблагоприятные обстоятельства, выступая посредником между Брехтом и Институтом. В письмах Теодору и Гретель Адорно, а также Фридриху Поллоку и Максу Хорк хаймеру, возглавлявшим Институт, он сообщал сведения, способные поколебать их недоверие к политической позиции Брехта. Так, в пространном письме Гретель Адорно от 20 июля 1938 года он пишет:

Что касается Брехта, то он старается, как может, отыскать смысл в российской культурной политике, размышляя о нуждах национальной политики в России. Но конечно, это не мешает ему признать, что избранная теоретическая линия ведет к краху всех наших усилий за последние двадцать лет. Как ты знаешь, его переводчиком и другом был Третьяков. Скорее всего, его уже нет в живых²¹².

Упоминание «всех наших усилий за последние двадцать лет» перекликается с «последствиями верности тому, что объединяет нас» из письма к Адорно. Период времени указан отнюдь не случайно. Беньямин говорит о конце Первой мировой войны, о надеждах, зародившихся с Октябрьской революцией и о текстах тех лет, таких как его собственный ранее упомянутый политический трактат «Критика насилия» (1920−1921), где он выступал против парламентаризма и превозносил всеобщую забастовку как революционный метод. Ощущение отброшенности на обочину обнажало общие для Беньямина и Брехта моменты и повышало значимость их дружбы.

Хоркхаймер, поинтересовавшийся политическими взглядами Брехта, получил от Беньямина точные сведения.

В Париже я часто задавал себе Ваш вопрос — не мне Вам это говорить. Хотя я был до некоторой степени уверен в том, какой ответ подскажет мне пребывание здесь, я не был уверен в том, до какой степени это проявится и с какой точностью. Для меня было очевидно, что наши затруднения в рассмотрении Советского Союза будут особенно велики для Брехта, чья публика — московский рабочий класс.

Фото из следственного дела Сергея Михайловича Третьякова. 1937

Беньямин использовал заметки в своем дневнике для рассказа о взглядах Брехта. Он также сообщил Хоркхаймеру о вероятной казни Сергея Третьякова. Сотрудники Института, Беньямин и Брехт все еще соглашались, что «Советский Союз можно рассматривать как державу, чья внешняя политика не определяется империалистическими интересами, а значит, является антиимпериалистической».

Вы, думаю, можете согласиться с тем, что мы сейчас хоть как-то, пусть с огромными оговорками, все еще рассматриваем Советский Союз как проводника наших интересов в будущей войне и в задержке её начала. Однако это самый дорогостоящий агент из всех возможных, поскольку нам приходится платить ему жертвами, угрожающими нашим собственным интересам; спорить с этим Брехту в голову не придёт, в равной степени он сознаёт, что сегодняшняя власть в России — это автократия, со всеми её ужасами ⁹⁴.

В письме от 1 мая 1939 года Гретель Адорно спрашивала Беньямина о слухах, что Эйслер и Брехт отказались «подписывать обращение с единственной целью восхваления Сталина»²¹³. Неизвестно, что имелось в виду, но так или иначе отказ не был сюрпризом для Беньямина, ответившего из Понтиньи: «Я нисколько не удивлен твоими новостями о Брехте. Еще прошлым летом я понимал его отношение к Сталину»²¹⁴.

В момент величайшей опасности Беньямин вспоминал об общности, связанной с сущностными моментами: эстетической, политической и философской необходимостью, а не с тактическими или партийно-политическими расчетами. Круг независимых личностей, вовлечённых в художественное в Веймарской республике, не был широк — это была «небольшая, но исключительно значимая авангардная группа», по словам Беньямина; под угрозой губительных для эмигрантского бытия раздоров люди этого круга снова стали сближаться. Беньямин видел в этом вызов к объединению избранных. В июле 1938 года он написал Фридриху Поллоку, что собирается передать Брехту новый выпуск «Журнала социальных исследований», восхитивший его как «особо впечатляющее проявление работы, стандартов и организации Института». «У меня сложилось впечатление, что растущее давление реакции, ощущаемое им [Брехтом] и всеми нами, со всех сторон света, так значительно уменьшает круг подлинной интеллигенции, что однажды это неминуемо приведет к её объединению»²¹⁵.

Когда после Мюнхенского сговора политическая ситуация в Европе в целом стала еще более угрожающей, уменьшились и возможности для встреч Брехта и Беньямина. Бегство Брехта в Швецию из Дании, находившейся под угрозой ввиду соседства с Германией, увеличило расстояние между ними. Хелена Вайгель приглашала Беньямина в Лидингё в Швеции, но он не мог принять приглашение, потому что поездка выходила слишком дорогой, а пересечение каждой границы таило в себе опасность²¹⁶. Следов их общения в последний год жизни Беньямина почти не сохранилось. В письме от 16 августа 1939 года Бернард фон Брентано сообщил Брехту о встрече в Париже: дела Беньямина были плохи, и сам он не смог ему помочь⁹⁵. Договор о ненападении между Гитлером и Сталиным и начало войны вызвали прекращение и разрыв связей. Сообщение Брехта, переданное Беньямину через Мартина Домке в конце августа 1939 года, до нас не дошло⁹⁶. Если Беньямин на него и ответил, то уже из лагеря для интернированных, куда его отправили 4 сентября 1939 года. Это могла быть последняя весточка от него, полученная Брехтом. В разговоре со Стефаном Лакнером Беньямин сказал, что при мысли о Брехте его охватывает беспокойство²¹⁷. Эти переживания были взаимны: в июне 1940 года Брехт написал в открытке теологу Фрицу Либу, что он «с прошлого лета ничего не слышал о нашем друге Вальтере Б. Знаете ли Вы или кто-то из наших общих знакомых о нем?»²¹⁸ Открытка пришла в Базель только в сентябре 1940 года. Либ передал Беньямину, что Брехт расспрашивал о нем, но было уже слишком поздно. 17 октября 1940 года почта Марселя переслала послание со штампом retour а l’envoyeur ⁹⁷. Тезисы «О понятии истории», предназначавшиеся Беньямином к отправке Брехту, не достигла получателя⁹⁸. Брехт получил их только по прибытии в Америку от Гюнтера Андерса — вместе с новостями о смерти друга²¹⁹.

Через семь лет теолог Карл Тиме, интенсивно переписывавшийся с Беньямином, отправил Брехту, жившему в то время в Швейцарии, эссе «Разговор с безбожником?»⁹⁹. В благодарственном письме Брехт написал, что по воспоминаниям других интернированных Беньямин во французском лагере часто читал по памяти стихотворение Брехта «Легенда о возникновении книги “Дао Дэ-Цзин” на пути Лао-Цзы в эмиграцию», процитированное Тиме в эссе. «Увы, — написал Брехт, — он не нашел ни одного пограничника, который пропустил бы его через границу»²²⁰.

Примечания

36

Лацис и Бернхард Райх приехали из Парижа в Берлин в конце октября 1924 г. (Lacis A. Revolutionär im Beruf. S. 48). В разговоре с Бенно Шлупианеком Лацис упоминала, что пансион Фосс находился на Майер-Отто-Штрассе (Slupianek B. [u.a.]. Gespräch mit Asja Lacis und Bernhard Reich über Brecht im Bertolt-Brecht-Archiv (Juni 1963) // BBA Tonbandarchiv. Nr. 582/583).

37

До сих пор в специальной литературе не встречалось упоминаний о биографических или научных свидетельствах таких встреч, так как предположительно до мая 1929 г. не происходило ничего, заслуживающего внимания. Хотя рассказ о первом знакомстве Беньямина и Брехта приведен в мемуарах Аси Лацис «Профессиональный революционер» сразу после событий октября 1924 г., считается, что отрывок, связанный с записью Беньямина от 6 июня 1929 г. о близком знакомстве с Брехтом, относится к маю 1929-го. Однако нет оснований сомневаться в рассказе Лацис об этом незабываемом для неё событии и заявлять, что она перепутала события (см.: GS II /3. S. 1363). В русском издании мемуаров под названием «Красная гвоздика» хронология в целом точнее, чем в немецком, и отклонения от хронологии обозначены точнее. В книге рассказывается, что первая встреча Беньямина и Брехта произошла после поездки Лацис и Райха в Париж осенью 1924 г. и до первого знакомства Лацис с Берлином, организованного Беньямином в конце октября 1924-го, по окончании поездки в Париж (см. Лацис А. Красная гвоздика. Рига: Лиесма, 1984. С. 91). Дополнительным подтверждением датировки встречи в 1924 г. может служить особо подчеркнутая Лацис близость места встречи к Шпихерн-Штрассе, где Брехт жил в 1924 г. В 1929 г. он снимал квартиру на Гарденбергштрассе. Элизабет Гауптманн, работавшая с Брехтом с 1926 г., также сомневается в датировке знакомства маем 1929-го. В своем личном экземпляре «Хроники Брехта» Клауса Фёлькера (1984) она пометила соответствующее место вопросительным знаком: «Май (1929): Брехт знакомится с Вальтером Беньямином через Асю Лацис». Также, слова Лацис «впоследствии они пересекались крайне редко» (Lacis A. Revolutionär im Beruf. S. 49) могут относиться только к поздней осени 1924 г., а не к маю 1929 г., когда они стали общаться все больше. В то время Беньямин уже «часто встречался с Брехтом» (Ibid. S. 59) и писал Шолему о «дружбе между мной и Бертом Брехтом» (Беньямин В. — Шолему Г. Письмо от 24 июня 1929 / GB III. S 469).

38

Беньямин В. Московский дневник. С. 15. Через два с половиной года Беньямин прочтет только «Трёхгрошовую оперу» и «Баллады» (несомненно, имеются в виду «Домашние проповеди») — он не мог прочесть их во время поездки в Москву (см.: Беньямин В. — Шолему Г. Письмо № 648 от 24 июня 1929 // GB III. S. 469). Гэри Смит также обращал внимание на запись в дневнике, но, тем не менее, придерживался датировки знакомства маем 1929-го (см. Smith G. Afterword / Benjamin W. Moscow Diary. Cambridge (Mass.), London: HUP, 1986. S. 139).

39

В этом Моргенштерн ошибается: действительно, Троцкий был отправлен в ссылку в Сибирь 16 янв. 1928 г., то есть до смерти Клабунда, но в Стамбул он прибыл только 12 февр. 1929 г.

40

Моргенштерн C. — Шолему Г. 28 янв. 1974 // Scholem G. Briefe III. München, 1999. S. 343. См. также: Morgenstern S. Kritiken. S. 547−549. В следующем письме, от 25 марта 1974 г., Моргенштерн уточнил дату ужина: «Что касается моего спора с Брехтом, я уверен, что он состоялся в 1927 году, потому что Беньямин пришел не с Брехтом, а с Клабундом и Каролой Неер» (NBI. Scholem Archive, Arc. 4 1598/173, 135).

41

Беньямин В. — Шолему Г. Письмо № 710 от 17 апр. 1931 // GB. IV. S. 24. В этой связи Беньямин жаловался, что Шолем никак не отозвался на «важнейшее эссе об опере, из первого тома “Опытов”, которое я тебе отправил несколько недель назад» (ibid.). Всего «Опыты» Брехта состояли из семи тетрадей в серой бумажной обложке, опубликованных между 1930-м и 1932 г. Kiepenheuer в Берлине (и продолженных с 1949 г. Aufbau и Suhrkamp в Берлине и Франкфурте). Несомненно, имелись в виду «Примечания к опере “Расцвет и падение города Махагони”», из второй тетради «Опытов», основополагающие тезисы которых, например схематическое сравнение драматических и эпических форм театра, Беньямин хотел обсудить скорее, чем примечания к «Трёхгрошовой опере» из третьей тетради, поступившей в продажу только в январе 1932 г. См. Брехт Б. Примечания к опере «Величие и падение города Махагони» / Пер. Е. Михелевич // Брехт Б. Театр. Т. 5/1. С. 296−308; Брехт Б. Трёхгрошовая опера / Примеч., пер. С. Апта // Брехт Б. Театр. Т. 1. С. 249−260.

42

Вернер Фульд совершенно неправильно пытался объяснить притягательность Брехта для Беньямина, противопоставляя «чувственно-природную» харизму Брехта и «духовную» харизму Беньямина (см. Fuld W. Walter Benjamin. Zwischen den Stühlen. Eine Biographie. München / Wien: Hanser, 1979. S. 128). Шолем противоречил характеристике Жана Сельца, назвавшего Беньямина «абсолютным образцом предельно интеллектуально развитой личности»: «Каждый, знавший Беньямина лично, может подтвердить, что это был человек, переживавший все крайне глубоко, и эта глубина, послужившая основой написанных им бессчетных страниц, является ключом к их пониманию» (Шолем Г. — Хартунгу Р. Письмо № 114 от 14 февр. 1967 // Scholem G. Briefe II. S. 172).

43

Nägele R. Von der Ästhetik zur Poetik. S. 102: «Эта загадочная запись, сочетающая тесные эротические взаимосвязи, триумфы, поражения, странные сдвиги значения, где дикая роза и пион, как скользящие, означающие, одновременно и открывают, и закрывают дорогу к пониманию, должна пока что, а может и навсегда, остаться загадкой».

44

Общаясь со многими близкими друзьями и коллегами, например, Коршем и Фейхтвангером, Брехт все же обращался к ним на «Вы». Шолем утверждал, что в годы эмиграции Фриц Либ был единственным, к кому Беньямин обращался, используя фамильярное «ты» (см. Шолем Г. Вальтер Беньямин. С. 335−336). Это суждение не учитывает более долгие и близкие отношения, например, с Гретель Карплус-Адорно, Асей Лацис, Альфредом Коном, Фрицем Радтом и Юлой Кон-Радт. Стоит отметить, что в письмах к Гретель Карплус Беньямин доверительно называет Брехта «Бертольд».

45

Смену спутниц Брехта можно восстановить по дневнику Беньямина. «Брехт и компания жили на вилле Mar Belo» (GS VI. S. 431). Однако Брехт писал Хелене Вайгель, что он остановился с четой Брентано в отеле «Прованс», а Элизабет Гауптманн жила в частном пансионе: «Не думаю, что в результате пойдут слухи» (Брехт Б. — Вайгель Х. Письмо № 438, серед. мая 1931 // GBA 28. S. 335). Из дневника Брентано и рассказов его жены следует, что супруги Брентано, Брехт и Гауптманн приехали в Ле-Лаванду 15 мая 1931 г. и остановились вместе на чудесной вилле. 27 мая Гауптманн покинула город, «потом появилась Карола Неер и заняла комнату Гауптманн» (Brentano M. Bericht über unsere Reise mit Brecht und der Haupt mann // BBA Z 8/43).

46

Stefifn М. Briefe. S. 123. Конечно, роль наблюдателя и соучастника сокрытия Брехтом обстоятельств своей частной жизни давалась Беньямину нелегко. Летом 1934 г. он писал из Сковсбостранда Анне Марии Блаупот тен Кате, встречавшей Брехта, Штеффин и Беньямина в Париже: «Вы легко можете представить себе, как близость Штеффин временами делает атмосферу в доме Б. давящей. Кроме того, её держат в такой изоляции, что я не вижу её на протяжении многих дней» (Беньямин В. — Блаупот тен Кате А.-М. Письмо от 19 авг. 1934, черновик // GB IV. S. 481). В письмах Беньямину Штеффин если и писала об этих трудностях, то завуалированно, с помощью намеков или рассказов о своих снах.

47

GS V/1. S. 637. В составленных им самим примечаниях к Бодлеру Беньямин добавил: «Сексуальность по Фрейду является отмирающей формой (импотенция)» (GS VII/2. S. 737).

48

SW Bd. 2. S. 369. Конечно, Брехт знал, какие трудности ожидали его на пути к этой цели. Беньямин передает замечание, сделанное летом 1934 г. «Было совершенно невозможно включить в образ пролетарского борца ухватки бродяги, живущего полагаясь на волю случая и отворачивающегося от общества» (Ibid. S. 784).

49

Возможность обучения через убийство — также одна из тем «Рассказа о смерти товарища» из пьесы «Мать» (Брехт Б. Театр. Т. 1. М.: Искусство, 1963. С. 444):

Когда он шел к стене, чтобы быть расстрелянным,

Он шел к стене, возведенной ему подобными, <…>

Да ведь и те,

Которые стреляли в него, были не иными, чем он сам, и

Не вечно им быть невосприимчивыми к учению.

Пер. С. Третьякова

50

GS III. S. 351. Рольф Тидеманн исключительно удачно озаглавил послесловие ко второму изданию сборника работ Беньямина о Брехте этой цитатой: «Искусство мыслить в умах других людей» (Tiedemann R. Die Kunst. S. 175−208).

51

В исследовании о «Берлинском детстве на рубеже веков» Хайнц Брюгге-манн указал на связь между текстами Беньямина и работами Зигфрида Гиди-она, в частности его работой «Освобожденное проживание» [Befreites Wohnen] (1929) (Brüggemann H: Das andere Fenster: Einblicke in Häuser und Menschen. Zur Literaturgeschichte einer urbanen Wahrnehmungsform. Frankfurt a. M: Fischer, 1989. S. 233−266).

52

Заметка из «Парижских пассажей» (№ 14, 4 // GS V/1. S. 291) соотносится с мыслью из более поздней беседы, описанной Беньямином в ежедневнике: «Добавление к брехтовским исследованиям о жилье и представлениям в целом: отель как тип жилья» (GS VI. S. 441).

53

Андерс Г — Вицисле Э. Письмо от 17 марта 1992 (дата согласно почтовому штемпелю). См. также: «Его [Беньямина] проект написания памфлета против Хайдеггера совместно с Брехтом, вероятно, провалился потому, что Брехт — в чем я уверен — не прочел и пары страниц из “Бытия и времени” Хайдеггера. Так или иначе, будучи совершенно несведущ в истории философии, он был неспособен к пониманию этого труда» (Anders G. Bertolt Brecht. Geschichten vom Herrn Keuner / Merkur. Stuttgart, 33. Jg. (1979) H. 9 (Sept.). S. 890).

54

Статья Ленина «О значении воинствующего материализма» была написана к XI съезду РКП(б) и опубликована в прочитанном Беньямином журнале «Коммунистический интернационал» (Lenin N.: Unter der Fahne des Marxismus // Die Kommunistische Internationale. Petrograd, 3. Jg. (1922) № 22. S. 8−13).

55

У Брехта были выпуски с 1925-го по 1934 г., включая первый номер за 1925 г., где было перепечатано письмо Ленина.

56

Корш сделал эпиграфом к своей работе следующую цитату из письма Ленина: «Мы должны организовать систематическое изучение гегелевской диалектики с точки зрения материализма» (Korsch K. Marxismus und Philosophie. Leipzig: Hirschfeld, 1930). Лукач цитировал Ленина в предисловии к сборнику своих работ: «[Автор] полагает, что сейчас важно также и практически в этом отношении вернуться к традиции интерпретации Маркса, заложенной Энгельсом, который рассматривал немецкое рабочее движение как наследника немецкой классической философии, и Плехановым. Автор полагает, что все хорошие марксисты, по ленинским словам, должны стать своего рода «обществом материалистических друзей гегелевской диалектики» (Лукач Г. История и классовое со знание / Пер. С. Земляного. М.: Логос-Альтера, 2003. С. 101).

57

BBA 1518/01 — см. с. 91 наст изд. Я благодарю Михаэля Букмиллера и Михеля Прата, обративших моё внимание на «Марксистский клуб».

58

Schlenstedt S. Auf der Suche nach Spuren: Brecht und die MASCH // Brecht und Marxismus. Berlin, 1983. S. 25, 366. По словам Клауса Фёлькера, параллельно с лекциями Корша о «Живом и мёртвом марксизме» в квартире Брехта проходили собрания исследовательской группы, куда входили Элизабет Гауптманн, Златан Дудов, Ханс Рихтер, Ханна Костерлиц, Пауль Партос, Хайнц Лангерханс, Брехт и Корш. См. также: Völker K. Bertolt Brecht. Eine Biographie. München / Wien: Hanser, 1976. S. 181. Вместе с именами Хартфилда и Вайль, они же упоминаются в документах, относящихся к Марксистскому клубу.

59

BBA 1508/04 — см. с. 94 наст изд.

60

BBA 1518/03. Сохранилась версия списка имен и части устава, только слегка отличающаяся от данной, написанная от руки Брентано (BBA 1518/02). Рукописный список использовался для добавления имен или инициалов. В машинописный текст не включены имена [Курта(?)] Зауэрланда, [Эрнста] Блоха, Т. Х. Отто(?), [Эрнста] Толлера, а также менеджеров Армина Кессера и [Феликса] Гасбарра. В разговоре с автором 13 окт. 1992 г. Ханс Заль не мог вспомнить о таком кружке, однако считал, что его состав и политические цели были вполне возможны.

61

BBA 810.10. Имя Шаксель могло относиться к Юлиусу Шакселю, опубликовавшему статью в издании «Под знаменем марксизма» в 1925 г.

62

BBA 810/09. Заметки содержатся в одной из записных книжек с картонной обложкой и пергаментной бумагой; их трудно датировать, поскольку Брехт часто пользовался ими. Записная книжка BBA 810 неоднократно описывалась и интерпретировалась с разных точек зрения. Помимо черновиков и набросков пьесы «Мать», в ней содержатся заметки о «Винтовках сеньоры Каррар». Запись Брехта на внутренней стороне обложки «Брехт / Сведенборг / Сковсбостранд» не дает ключей к датировке проекта Signale. Гюнтер Андерс так ответил на расспросы о проекте газеты: «Я был очень удивлен — я не знал, что Брехт включил меня в список членов редакционной коллегии, поскольку он относился ко мне довольно двойственно. Я хорошо разбирался в философии, и он относился ко мне, скорее, с подозрением, временами я ему совсем не нравился. Так что, как я уже сказал, найти свое имя среди имен близких друзей Брехта через 60 лет было для меня сюрпризом, и мне трудно сказать, оказался ли этот сюрприз приятным» (Андерс Г. — Вицисле Э. Письмо от 27 марта 1992).

63

Беньямин постоянно жаловался на одиночество и отчуждение, даже совсем не близким ему адресатам, например, Альфреду Курелле: «Об эмиграции я знаю совсем немного. Я благодарен Вам за любую информацию, и могу только надеяться, что беспечность, с какой многие важные для меня люди, от которых я ждал вестей, пренебрегают простейшими формами общения, не показательна для организации нашей работы» (Беньямин В. — Курелле А. Письмо № 781 от 2 мая 1933 // GB IV. S. 199).

64

Годы с 1933-го по 1938-й особо хорошо документированы, однако в своей переписке Беньямин и Брехт проявляли сдержанность, опасаясь цензуры, причем цензуры немецкой. Они боялись, что «письма из Франции в Данию могут доставляться через Германию» (Беньямин В. — Шолему Г. Письмо № 870 от 2 июня 1934 // GB IV. S. 437).

65

Беньямин В. — Шолему Г. Письмо № 830 от 18 янв. 1934 // GB IV. S. 346. Почти то же самое выражение появляется в раннем письме Шолему (письмо № 830 от 30 дек. 1935 // GB IV. S. 327) и в письме Гретель Карплус (письмо № 823 от 30 дек. 1933 // GB IV. S. 324). Уже находясь в Сковсбостранде, Беньямин жаловался, что из-за недостатка средств он «зависел от гостеприимства Б., в той степени, которая однажды может оказаться слишком рискованной» (Беньямин В. — Шолему Г. Письмо № 881 от 20 июля 1934 // GB IV. S. 450).

66

Беньямин В. — Шолему Г. Письмо № 978 от 9 авг. 1935 // GB V. S. 136: «Зимние месяцы в глухом уголке Дании, где живет Брехт, будет еще труднее пережить, учитывая, что сам Брехт обычно в это время уезжает то в Англию, то в Россию».

67

Беньямин В. — Кону А. Письмо № 1056 от 4 июля 1936 // GB V. S. 326. Слова «и в этом мои личные интересы совпадают с общими» относятся к надежде на то, что Брехт мог найти возможность опубликовать его эссе «Произведение искусства» на нем. языке.

68

Беньямин В. — Шолему Г. Письмо № 771 от 20 марта 1933 // GB IV. S. 170: «Однако, почти все [друзья Беньямина] уже покинули Германию ко времени моего отъезда: Брехт, Кракауэр и Эрнст Блох уехали вовремя — Брехт за день до своего ареста».

69

Брентано передал привет от Беньямина Брехту (Брентано Б. фон — Брехту Б. 4 апр. 1933// BBA 481/61). Шпейер сообщил Беньямину о встрече с Брехтом (Шпейер В. — Беньямину В. 29 мая 1933 // Zu Walter Benjamins Exil. S. 64 (WBA 115/10)); Эрнст Шён сообщил Беньямину из Лондона адрес Брехта (Шён Э. — Беньямину В. 27 июля 1933 // WBA 105/7−11).

70

Бой ван Хобокен Е., Брехт Б., Цвейг А. — Беньямину В. Открытка от 29 сент. 1933 (почтовый штемпель Санари-сюр-мер) // WBA 63/1. Ева Бой, в замужестве ван Хобокен, художница и писательница, была владелицей квартиры на Принцрегентенштрассе в Берлине, где Беньямин жил до эмиграции. Она писала: «Мы думаем о Вас с любовью и гадаем, где Вы будете зимой, пишите Брехту на этот адрес, мы сейчас уезжаем в Голландию, Германию, а потом в Париж».

71

Брехт и Маргарет Штеффин вернулись в Париж 19 октября (см. ежедневник Штеффин, BBA 2112/40). 8 ноября 1933 г. Беньямин сообщает в письме Гретель Карплус о ежедневных встречах с Брехтом (GB IV. S. 309).

72

Беньямин В. — Штеффин М. Письмо № 1098 от 4 ноября 1936 // GB V. S. 413: «Конечно, Вы до сих пор помните, как мы работали над рукописью в отеле Palace Hôtel два года назад» (собранные и прокомментированные В. Беньямином письма см. на рус. яз.: Беньямин В. Люди Германии. Антология писем XVIII−XIX веков / Пер. А. Глазовой, М. Лепиловой, С. Ромашко, А. Ярина. М.: Grundrisse, 2015).

73

Беньямин В. — Карплус Г. Письмо № 817 от 8 ноября 1933 // GB IV. S. 310. Возможно, следующие слова, написанные Беньямином после отъезда Брехта, также относятся к этому проекту: «Я договорился о встрече с Каспером по поводу детективного романа, а он, к сожалению, на нее не пришёл» (Беньямин В. — Брехту Б. Письмо № 822 от 23 дек. 1933 // GB IV. S. 322). Иной информации не обнаружено, и личность Каспера остается неизвестной.

74

То, что источником идей был Беньямин, подтверждает вопрос Маргарет Штеффин, наблюдавшей за работой: «Как продвигается ваш роман? Поторапливайтесь! Иначе мне придется начать мой собственный, но, конечно, ничего из этого не выйдет» (Штеффин М. — Беньямину В. Письмо № 27, конец янв. 1934 // Stefifn M. Briefe. S. 109). Комментарий в издании её писем ошибочно относит этот вопрос к рукописи «Людей Германии» [S. 105, 109]). Вопрос свидетельницы парижских встреч Анны Марии Блаупот тен Кате: «Как продвигается Ваша работа с Брехтом? Пожалуйста, передавайте привет г-же Штеффин», — безусловно, касается романа и указывает на взаимное влияние (Блаупот тен Кате А.-М. — Беньямину В. Письмо от 27 ноября 1933 // Zu Walter Benjamins Exil. S. 131). Лоренц Йегер считал, что «несмотря на споры об авторстве машинописей», Брехту принадлежит план, а Беньямин ему помогал (Jäger L. Mord im Fahrstuhlschacht. S. 32).

75

Беньямин В. — Блаупот тен Кате А.-М. Письмо № 809 от 26 сент. 1934, черновик // GB IV. S. 503. Из плана письма в рукописи Беньямина ясно, что общим знакомым мог быть только Корш, упомянутый в письме (WBA 22).

76

Беньямин В. — Брехту Б. Письмо № 828 от 13 янв. 1934 // GB IV. S. 335: «Вчера я видел обложку для сборника Ваших стихотворений. Этот оттенок коричневого выглядит настолько неприлично, что может быть неправильно истолкован. Я думаю, еще не поздно поменять. Гауптманн снова будет говорить с (Отто) Кацем в понедельник; возможно, я пойду с ней». После разговора 15 янв. 1934 г. с участием Беньямина Элизабет Гауптманн писала Брехту 17 янв. 1934 г.: «Советую тебе отправлять исправления Кацу только через него [Беньямина]» (BBA 480/116–19).

77

Беньямин В. — Штеффин М. Письмо № 1024 от 4 марта 1936 // GB V. S. 255. См. также просьбу Штеффин к Беньямину организовать публикацию статьи Брехта «Эффекты очуждения в китайском сценическом искусстве» во Франции (Штеффин М. — Беньямину В. Письмо № 44 от 15 сент. 1935 // Stefifn M. Briefe. S. 14). Еще одним убедительным примером является письмо Руди Шрёдера Брехту от 7 апр. 1937 г. (BBA 398/18): «Господин Беньямин узнал, из источника, который он не желает мне раскрывать, что три Ваших стихотворения появятся в переводе на французский в следующем выпуске “Мезюр”. Его удивило, что ни Вы, ни он ничего об этом не знали, а он мог и не узнать». Шрёдер, с 1935 г. работавший в парижском отделении Института социальных исследований (GB VI. S. 481), иногда переводил стихотворения Брехта.

78

Штенбок-Фермор Ш. — Беньямину В. Письмо от 7 июня 1939 // WBA 120. Письмо Руди Шрёдера свидетельствует, что успех представления был не бесспорен. Он писал Беньямину о своем решительном отказе участвовать в постановке «Страха и отчаяния» в Понтиньи: «Мадам Шт., вероятно, оставит себе роль жены-еврейки. Однако мадам — арийка; как часто еврейские женщины “будут плакать на сцене“» (Шрёдер Р. — Беньямину В. Письмо от 27 мая 1939 // WBA 110/3).

79

Первое упоминание Das Wort исходит от Маргарет Штеффин: «Я дала твой адрес журналу Das Wort. Он будет выходить ежемесячно, начиная с июня. Среди редакторов Брехт, Фейхтвангер, Бредель, заметь, я не продаю тебя кому ни попадя. Может, ты что-нибудь им отправишь? Они выглядят примерно так же, как и новые немецкие газеты… наконец, самое важное: Das Wort платит в валюте той страны, где проживает автор!!» (Штеффин М. — Беньямину В. Письмо № 103 от 10 мая 1936 // Stefifn M. Briefe. S. 197ff.) Еще одно сообщение Штеффин, свидетельствующее о попытках опубликовать работы Беньямина и обеспечить выплату гонорара: «Когда Вы приедете сюда, Вы должны просмотреть переписку с Das Wort. Нет ни одного письма, где речь не заходила бы о Вашей работе, причем не только в наших письмах, но и в письмах из редакции» (7 сент. 1937 // Ibid. S. 252).

80

Например, еще до начала издания Das Wort Штеффин начала переговоры по изданию эссе «Трёхгрошовый роман Брехта» и «Что такое эпический театр?» и других работ, законченных Беньямином в Свендборге летом 1934 г. (Штеффин М. — Беньямину В. Письмо от 16 окт. 1935 / Stefifn M. Briefe. S. 148−150).

81

Т.е. наиболее грубыми действиями — по имени Маулера, персонажа драмы Брехта «Святая Иоанна скотобоен». — Ред.

82

Брехт Б. — Беньямину В. Письмо, серед. янв. 1934 // GBA 28. S. 404. Теодор Адорно и Гретель Карплус советовали ему вступить в официальный Союз писателей во избежание трудностей с издателями. «Наконец, тебе нужно вступить в Союз писателей, где нет особых предписаний об арийском происхождении» (Адорно Т.-В. — Беньямину В. 5 апр. 1934 // Adorno Т.-W. / Benjamin W. Briefwechsel. S. 27).

83

Подсчитаны следующие встречи: поздняя осень 1933-го (Париж) — 7 недель; лето 1934-го (Сковсбостранд / Драгёр) — 15 недель; июнь 1935-го (Париж) — 1,5 недели; лето 1936-го (Сковсбостранд) — ок. 4,5 недель; осень 1937-го (Париж) — ок. 5,5 недель; лето 1938-го (Сковсбостранд) — 15 недель.

84

Беньямин В. — Кону А. Письмо № 883 от 26 июля 1934 // GB IV. S. 470: «Я работаю над эссе о Бахофене для La Nouvelle Revue Française [Новое французское обозрение]. Помимо этого, меня занимают новости политики, доходящие до меня по прекрасному радио. Вчерашняя ночная передача, когда сообщили об убийстве Дольфуса, была сенсацией, такой же, пожалуй, как речь Гитлера от 17 июля».

85

Пер. С. Апта («Трёхгрошовая опера»). См. с. 121 наст. изд.

86

Беньямин В. — Брехту Б. Письмо № 930 от 9 янв. 1935 // GB V. S. 19. Штеффин помимо прочего сообщала Беньямину о состоянии капризного автомобиля: «Наш старый Форд, наконец, отправился на свалку. Это было просто невыносимо, Вы не можете себе представить, каких усилий стоил ремонт несчастному механику ближе к концу. Теперь мы можем выбрать не настолько старый Шевриоле [sic!]. Один шутник, увидев его, сказал Брехту: «И где только Вы находите настолько древние колымаги?» (Штеффин М. — Беньямин В. Письмо № 110 от 29 дек. 1937 // Stefifn M. Briefe. S. 264). Однако автомобиль продержался ещё некоторое время, Брехт расстался с ним лишь перед бегством в Швецию: «Отправлен на свалку, светлая ему память» (письмо № 128 // Ibid. S. 303).

87

Вайгель Х. — Беньямину В. Письмо от 20 янв. 1935 // Wir sind zu berühmt, um überall hinzugehen. S. 12. Вот его ответ: «Начну с главного: мне не с кем играть в 66 (тоже, что и “шнопс”. — Ред.). Люди здесь слишком культурны, чтобы играть в карты. Это должно послужить мне уроком: не нужно стремиться выйти за пределы своего круга!» (Беньямин В. — Вайгель Х. Письмо № 937 от 3 февр. 1935 // GB V. S. 32.)

88

GS II /3. S. 1371. По мнению Адорно, «определенные приемы игрока в покер, манера говорить и мыслить, были отнюдь не чужды Беньямину» (Adorno T.-W. Erinnerungen // Adorno T.-W. Über Walter Benjamin. S. 81).

89

Штеффин М. — Беньямину В. Письмо № 79 от 20 июля 1936 г. и № 125 [янв. 1939] // Stefifn M. Briefe. S. 203, 296. В первом письме: «Я больше не играю в шахматы, очевидно, я недостаточно хороша, чтобы тягаться с Брехтом, часто обыгрывающим Эйслера». До первого визита Беньямина она писала: «Кстати, играете ли Вы в шахматы? Мы с Б играем несколько партий каждый день. Он играет лучше меня, но небрежно, поэтому я часто побеждаю. Мы сейчас ищем новых соперников, уже слишком хорошо изучив ходы друг друга» (май 1934 // Ibid. S. 124). Беньямин не участвовал в этих турнирах.

90

Шпейер В. — Беньямину В. Письмо от 29 мая 1933 // Zu Walter Benjamins Exil. S. 64. WBA 15/10: «Мы решили основать зимой в Париже общество по подобию Гонкуровского. Надеюсь снова увидеть Вас в Париже. Брехт снимает здесь квартиру. Он высказывает вполне разумные, весьма беспристрастные и остроумные идеи обо всем, и у него нет иллюзий по поводу Третьего интернационала».

91

См. Штеффин М. — Беньямину В. Письмо № 93 от 14−22 марта 1937 // Stefifn M. Briefe. S. 231: Брехт «просит Вас, если это возможно, переправить прилагаемое письмо Жану Ренуару… прочтите эссе для Ренуара и Муссинака. Что Вы о них думаете?»

92

Беньямин В. — Штеффин М. Письмо № 1141 от 29 марта 1937 // GB V. S. 502. Скорее всего, Беньямин не нашел адрес Ренуара. См. первоначальное письмо Брехта Ренуару (№ 759 от 17 марта 1937 // GBA 29. S. 23). В этом письме Брехт сообщает Ренуару, что он обращался также к У.Х. Одену, Кристоферу Ишервуду и Руперту Дуну (из Группы Театр) в Англии, Арчибальду Маклишу в США, а также Эйзенштейну и Третьякову в СССР.

93

GBA 26. S. 331. Аргументы Беньямина и Штернберга напомнили Брехту о его собственных опасениях: «Концепция “Цезаря” бесчеловечна», — заметил он 25 июля 1938. «С другой стороны, невозможно изображать бесчеловечность, не имея представления о человечности» (Ibid. S. 314).

94

Беньямин В. — Хоркхаймеру М. Письмо № 1254 от 3 авг. 1938 // GB VI. S. 148. Хоркхаймер отозвался на новости о Брехте, не скрывая радости: «Сообщение, что на самом деле у него там [то есть в Советской России] нет друзей, заставляет задуматься. Изоляция все более кажется результатом и знаком чистоты и порядочности. Недиалектично предполагать, что истина, однажды приведшая массы в движение, должна также непременно развиваться вместе с ними. Зависимость между теорией и практикой является более сложной. Например, из предположения, что в некоторых обстоятельствах определенная политика служит осуществлению наших интересов, вовсе не следует, что сила, проводящая эту политику, защищает наши интересы. Пока все не будет упорядочено, теория не может полагаться на заранее стабилизированную гармонию» (Хорк хаймер М. — Беньямину В. Письмо от 6 сент. 1938 // Horkheimer M. Gesammelte Schriften. Bd. 16: Briefwechsel 1937−1940. Frankfurt a. M.: Fischer, 1995. S. 476f.).

95

«Несмотря на денежную нужду, он выглядит свежо и одухотворенно, как всегда. Что за ослы эти люди, если они не используют в полной мере такой ум» (BBA 911/06).

96

Мартин Домке писал Брехту 31 авг. 1948 г.: «Я немедленно передал Вашу записку Беньямину. Полагаю, что он напишет Вам самостоятельно» // BBA 911/58.

97

Вернуть отправителю (франц.).

98

См. Беньямин Д. — Тиме К. Письмо от 20 сент. 1943 // Zu Walter Benjamins Exil. S. 278 (см. с. 313–314 наст. изд.). Также и Шолем не получил отправленный ему экземпляр (см.: Шолем Г. Вальтер Беньямин. С. 358).

99

Тиме К. — Брехту Б. Письмо от 8 апр. 1948 // BBA E 73/249. Эссе было опубликовано в Schweizer Rundschau (1946, апр.).