M/F

Энтони Бёрджесс, 1971

От университетского кампуса – к загадочному острову. От античной мифологии – к индейским легендам, от тонких библейских аллюзий – к острой, циничной интеллектуальной сатире. «М/F» – роман, ставший мировой литературной сенсацией. Его исступленно ругали или столь же исступленно им восхищались. О нем спорили и им зачитывались. Однако ни у восторженных поклонников романа, ни у его рьяных ненавистников не возникало сомнений: Энтони Бёрджесс вновь нарушил границы дозволенного в литературе. История юного Майлса Фабера – царя Эдипа XX столетия – становится историей искусства как такового. Но что есть современное искусство? По каким законам оно существует? И прав ли Майлс, с юношеским максимализмом продвигающий теорию «искусства хаоса и разрушения»?

3

Она ввела меня в волшебный грот^[9], каковой оказался квартирой на Риверсад-драйв, на третьем этаже. Но сначала мы долго сидели-общались за грязным столом в мрачном и малоприятном углу того самого бара. Ее автобиография: жизнь молодая и полная самых радужных перспектив безнадежно загублена мрачными, малоприятными мужиками. Она охотно меня угощала и покупала мне выпивку всякий раз, когда брала выпить себе — в основном убойные смеси типа водки с зеленым шартрезом; ром и джин с гренадином; бенедиктин с коньяком. Ее хорошо знала местная администрация: запас экзотических напитков в баре явно держали исключительно для нее. Мне же, прелестному мальчику, как называла меня она, нужна была вовсе не выпивка: мне хотелось втереться, ввалиться, завалиться, по-быстрому отвалиться и свалить с неким количеством крупных купюр, что лежали в ее сумочке. Лёве — или, может быть, случай, который в конечном итоге отнюдь не случаен, — меня задержал, но я не собирался задерживаться надолго. Не дольше ближайшего подходящего рейса, который, как мне представлялось (и скоро я это проверю), вылетал на рассвете. А рассвет по тогдашнему времени года был уже не за горами. Лёве крепко сглупил, намекнув на какую-то тайну и заявив, что никакой спешки нет. Потому что мне сразу же захотелось разгадать тайну в спешном порядке. Я не мог больше задерживаться с выяснением, почему меня принудительно задержали — если это и вправду была принудительная задержка. Я почти забыл Сиба Легеру: он стал просто устрицей в раковине, с которой Лёве ободрал перламутр. На тот момент главный вопрос был такой: на сколько в твердой наличной валюте потянет порция моего твердого мужского достоинства с точки зрения этой женщины?

Которую звали Ирма.

— И он сказал: Ирма, ты шлюха. И тут я заплакала, потому что ведь он же знал: это неправда. Ты еще слушаешь?

Я еще слушал. Все мужчины в ее жизни были свиньями, перед которыми она метала пресловутый бисер, сокровища тела, ума и души, и у нее есть художественный талант, все так говорят, она собирает картины из всяких штуковин не хуже, чем у Раушенберга, а мужчины ее загубили. И где тут связь? Ирма трижды была замужем, и все трое мужей, как один, были сволочи и козлы, а теперь она живет на алименты (жирные, я бы сказал, алименты), но ее все равно загубили. Ну-ну, бедная, бедная Ирма.

— А теперь у меня есть Честер, и он хороший и хочет меня любить, но не может, понимаешь, о чем я?

Да, я все понимал: загубленная жизнь. Ирма была примерно одних лет с подбившей меня на протест аппетитной Карлоттой, но грубее, мясистее — и не с таким крепким бюстом. Острый запах ее пота на этой предлюбовной стадии даже слегка возбуждал — такой приглушенный двойственный рокот.

— Вот именно, что загубленная. Очень верное слово. Это мамаша его виновата, детство загублено напрочь, и теперь, когда ему хочется сделать это нормально… ну, понимаешь, нормально… ты еще слушаешь?

— А как тут не слушать?

— Ему вроде как что-то мешает.

Ее совсем не шатало, хотя она изрядно приняла на грудь. Мы вполне трезво и твердо прошлись пешочком до Риверсайд-драйв. В маленьком лифте она обняла меня, скажем так, функционально и снова назвала прелестным мальчиком. Когда мы зашли к ней в квартиру, она сказала, что ей надо позвонить, а телефон — в спальне. На стене висели ее картины. Ты пока посмотри, сказала она, и увидишь загубленный талант. Талант, размышлял я безжалостно, поскольку юность не знает сочувствия, был загублен в зародыше. Она налепила на холст вырезки из журналов, в основном фотографии космонавтов, мускулистых качков в разных позах, солдат в противогазах времен Первой мировой войны, политиков и тому подобное, объединила разрозненные элементы прожилками красной краски и добавила речевых пузырьков, как в комиксах (БДЫЩ, ОПА, БУМС и так далее), написанных толстым маркером. К моему изумлению.

Но к моему изумлению, среди вырезок я обнаружил кусок страницы книжного обозрения из журнала «Видд», предположительно взятый в коллаж вовсе не из-за колонки текста, а из-за рекламы вишневого ликера «Черри хииринг» (согревающего душу, хотя и со льдом), и рядом с той самой колонкой текста была фотография моей аппетитной знакомой и напарницы по протесту. Вся такая серьезная, в свитере и жемчугах, с подписью «КАРЛОТТА ТУКАНЬ» (господи, это какая же национальность?) и заголовком: «Сдвиг кверху». Я прочел:

похоже, сейчас, когда сексуальный позыв человечества сжался в испуге перед ударной волной демографического взрыва, которая мчится на запад, сметая все на своем пути, центр или центры эротического удовольствия могут сместиться исключительно к молочным железам. У пышногрудой Летиции, героини романистки Тукань, есть все, что нужно для подобного сдвига кверху. Жаль, что само произведение не соответствует этому аппетитно упругому изобилию. Прозе, колышущейся, но дряблой, недостает ни характера, ни остроты. При всем соблазнительном очаровании концепции, или же контрацепции, с точки зрения стилистики «Охотника до буферов» можно рассматривать как полный провал.

И все. Начало, наверное, было на обороте, приклеенном к холсту. На оставшейся части страницы начиналась другая рецензия, столь же язвительная и злая, на книгу «Племянники президента» (652 страницы, Эйнбрух. $9,95), в которой автор по фамилии Блютшанде^[10] яростно, долго и нудно обличал, как это явствовало из названия, семейственность в государственной власти. Было никак не возможно узнать, насколько давним был выпуск «Видда», но в тот вечер Карлотта выглядела точно так же, как здесь, — такая же пышногрудая и все дела. Поучаствовать в акции сексуального протеста с настоящей женщиной-романисткой, чья фотография напечатана в «Видде», — тут есть чем гордиться, есть от чего испытать восторг и душевный подъем. И она совсем не такая, какой была ее проза, по мнению автора этой рецензии.

— Ты там где?

Это Ирма кричала из спальни, пока я разглядывал книжные полки. Миченер, Риббинс, Мейлер, Генри Мортон Робинсон, «Позолоченная тетрадь», но ни одной книги Карлотты Тукань. Ну, времени было навалом: я еще молод, и у меня все впереди. Так что я вошел в спальню и обнаружил там полностью одетую Ирму, возлежащую на огромной четырехспальной кровати.

В комнате пахло приятной смесью ароматов: коньяка, кокосового масла, женского пота и «Калеш». Я разделся догола и принялся раздевать Ирму. Я знаю, читатель желает иметь право допуска к наблюдениям за любым сексуальным действом, которого требует ход повествования (а он требовал — и очень даже, ведь от этого зависела моя поездка на Каститу), но я всегда как-то стеснялся того, что профессор Кетеки в своей перегруженно замысловатой манере называл квазиритмической половозрелой активностью. Так что могу предложить лишь вульгарно фригидную символику, опошленного Блейка и скажу только, что она лежала, раскинувшись в этой постели, подобно Лонг-Айленду, на голубых простынях, а я ласкал местность вокруг Уонто и Ист-Норвича, пока те не вспыхнули светом, а потом я заплескался, как воды залива Фландерс, взбудораженные буйными беспорядками в Риверхеде. Разумеется, не в Риверхеде Амхерста, это было обычное совпадение. В конечном итоге скорее по ее желанию, нежели по моему, Манлингамхэттену, хоть и сохранившему верное место на карте, пришлось слить свои прорвавшиеся реки в трепетные объятия мембран Джерси-Сити и Южного Бруклина. Пушки в парке Баттери приготовились дать залп, и тут до меня вдруг дошло, что довольные мужские стоны издаю вовсе не я, поскольку они доносились откуда-то со стороны. Корабли в Верхней бухте торжественно грянули из всех орудий в многократном раскатистом благодарении, и я в два гребка выплыл на берег и увидел голого мужика, выходившего в спальню из ванной. Ирма смахнула с себя мое тело и протянула руки к мужчине. Он протянул руки к ней. Она воскликнула:

— Честер, солнце мое! Было так хорошо!

— Ирма, мое божество, моя девочка.

Они принялись ласкаться и тискаться, извиваясь в постели, и я понял, что меня использовали. Честер вошел в квартиру с собственным ключом, спрятался в темной ванной, пробравшись туда из гостиной, и предался не литературному, а литеральному, то есть буквальному, вуайеризму. Головка его члена влажно поблескивала в розовом свете ночника, пока он наслаждался посткоитальной истомой, угнездившись рядом с Ирмой. Мне, как эксгибиционисту, приходилось бороться с чувством удовлетворения, чтобы по-настоящему разозлиться. Я был искусственным членом; одним из этих японских секс-роботов, жутко сложных и запредельно дорогих; я был одноразовой эманацией Честера, пригодной для секса, но безымянной. Я бы избил их обоих, лежащих в постели и почти не сознающих мое присутствие, как если бы я был персонажем какого-нибудь полуночного телешоу. Да, я бы избил их обоих, если бы Честер не был таким огромным и мускулистым, пусть даже и лысым и немолодым. Но в любом случае я имел право на возглас:

— Деньги. Я требую денег.

Честер опешил. Он потрясенно уставился на меня своими большими темными глазами и заорал, прижимая Ирму к себе:

— Хочешь все испоганить?! Осквернить нашу любовь?! Гнусная, грязная проститутка мужского пола!

Несмотря на красивые риторические фигуры и высокие чувства, слово «гнусная», которое он произнес почти, но не совсем как «грустная», отдавало чуть ли не трогательной дешевкой. Я сказал:

— Не смеши мои яйца, если ты знаешь, что это такое.

Свои собственные я запрятал в штаны, прямо на глазах Ирмы и Честера, и быстро оделся, отмежевавшись от этой убогой сентиментальной возни. Закрыв глаза, Ирма проговорила тоном ленивого превосходства:

— Некоторые мужчины, Честер, не знают, что такое любовь.

— Наверное, ты права, моя радость.

— Их можно лишь пожалеть.

— Да, пожалуй.

— Пусть забирает все из моей сумки. В пятницу — алименты.

— Я хочу получить кое-что и от Честера, — сказал я. — Чтобы по справедливости. Он-то с меня получил немало.

— Возмутительно, — сказал Честер безо всякого возмущения.

Я понимал, что, по его представлениям, должно возмущать его в первую очередь: что я с такой фамильярностью обратился к нему по имени, в то время как он, будучи голым, находился не в том положении, чтобы отстаивать собственное достоинство. Он был маменькиным сынком, невзирая на лысину и мощное телосложение, и, как я понимаю, воспитывался в таких правилах, которые давно устарели. Он еще не усвоил нормы социального взаимодействия, соответствующие его сексуальным потребностям. И сейчас имел полное право говорить со мной очень грубо. Но рядом с ним была Ирма, а Ирму он любил и уважал. Когда я оделся и приготовился выйти в гостиную на поиски денег, он обнял Ирму так, словно хотел защитить. Как будто я мог сейчас вытащить пистолет или же запустить в спальню его мамашу.

В Ирминой сумке нашлось меньше сотни долларов. И никаких припрятанных на всякий случай банкнот, засунутых в ящики или вазы: я искал очень тщательно, осмотрел даже загубленные коллажи — мало ли, вдруг в ее пошлых безвкусных конструкциях попадется случайное проявление хорошего вкуса в виде зеленой бумажки. Но нет. Недовольный и злой, я отодрал, что сумел отодрать, от рецензии на «Охотника до буферов». Главным образом это была фотография Карлотты, чего я, собственно, и хотел. Даже не знаю, зачем мне понадобился этот снимок. Молодость, хвастовство, сочинение эпиграммы про историю и истерию. С выдранным куском коллаж смотрелся гораздо лучше. В карманах брюк Честера обнаружилось лишь несколько мелких монет по десять и пять центов; в бумажнике в пиджаке — две пятерки, десятка и кредитная карточка «Дайнерс клаб», которую я повертел в руках с мыслью к рукам же прибрать, но вовремя понял, что это уже прямой путь к щекотливому криминалу. Нет, мне пришлось удовольствоваться скромной суммой в 115 долларов 65 центов. Маловато, если учесть, как много я сделал для них и для их любви, как они сами это называли. Я вернулся в спальню и объявил:

— Прошу прощения, что мешаю вашему психотическому экстазу, но мне надо позвонить.

Их истома неудержимо сходила на нет. Они умильно смотрели на меня совершенно щенячьими, умоляющими глазами. Они снова нуждались в моих услугах, но как они будут расплачиваться? Мир жесток; факты экономической жизни безнадежно жестоки. Я присел на край кровати под прямым углом к Ирме, и, пока я листал телефонный справочник, она робко просунула палец мне между ягодицами. Я проигнорировал данное поползновение. Дозвонился до «Карибских авиалиний» в Кеннеди, выяснил, что у них действительно есть утренний рейс, спросил, сколько стоят билеты, и понял, что мне не хватит даже на экономкласс. Поэтому я велел Ирме вытащить палец из моей задницы и наехал на Честера по поводу прискорбной нехватки наличности у него в кошельке. Но Честер был кроток и дружелюбен. И даже выразил готовность помочь советом. Он сказал:

— Тебе надо поехать в Майами и отработать проезд. Там все побережье заставлено миллионерскими яхтами. И на островах тоже. На Ки-Ларго, где снимали фильм с Богартом, на Пиджене, на Нижней Матекумбе. Там всегда рады парню, желающему прокатиться в Вест-Индию, если он услужливый, старательный и воспитанный. Им нужны люди работать на камбузе, развлекать скучающих жен и так далее.

— А ты отработал себе проезд? — спросил я.

— Я на камбузе вкалывал, — сказал он. — Уехал из дома, подался в Саванну-ла-Мар. Потом вернулся, не хотел разбивать сердце своей старушке.

— Ну что, Честер, — сказала Ирма, тиская мое бедро, — может, опять сходишь в ванную?

— Ты давай позвони в Ла-Гуардиа, — продолжил Честер. — Авиакомпания «Унум». Они часто летают в Майами. Думаю, ты еще можешь успеть на рейс в шесть утра. Позвони и узнай. У них там «плурибусы», вроде как аэробусы, но не такие большие, поменьше. Но они хорошо зарабатывают на названии^[11]. В свое время я тоже работал с этими «плурибусами». Оно, кстати, и патриотично. Я писал им рекламные материалы.

— Это ваша работа? Подвизаетесь в рекламе?

— Прошу прощения, — проговорила Ирма, — а ничего, что я здесь сижу? Может быть, мне уйти, и вы, мальчики, сможете мило поворковать?

— Кое-что из моего есть в подземке, — сказал Честер. Его нагота и вялый, словно поникший ковыль, член (любовь у мужчин ковыляет далеко-далеко позади профессионального призвания) были теперь просто обыденным атрибутом мужской раздевалки. — Соленая рыба от Фолли. У них был «Мастак на соленья», а я предложил: Мастаковский, Реджинальд Мастак-Слюнки-Текут, ван Мастак, О’Мастак и Макмастак, гип-гип-ура!

— Моему папе такое бы точно понравилось, — сказал я.

— Да? А меня теперь называют Мастаком на все мастаки.

— Честер, — резко проговорила Ирма.

— Да, солнышко. — Честер, не глядя, погладил ее, словно какого-нибудь чихуахуа-переростка. — Как насчет яичницы с ветчиной? После такой-то зарядки. Что-то я проголодался.

Он улыбнулся мне и даже вроде как подмигнул. Как будто Ирма была искусственным членом, или катализатором, или машиной, предназначенной для того, чтобы свести нас с ним вместе. Биологический позыв хотел быть стремлением к социальным контактам, но мог достичь этой цели, только будучи перенаправленным на запасной путь постыдного онанизма. Огромные структурные механизмы грохочут вдали, все сообщения закодированы. Ирма притворилась спящей, повернувшись к нам обиженным задом. Честер, теперь одетый и вполне себе светский, пожарил яичницу с ветчиной и рассказал мне о полном провале затеи с кошерной ветчиной, синтетическим продуктом со вкусом одной только ваты и соли. Ее рекламой он не занимался.

Примечания

9

Дж. Китс. La Belle Dame sans Merci. — Прекрасная безжалостная дама (фр.). — Пер. В. В. Левика.

10

Кровосмешение, инцест (нем.).

11

В названии авиакомпании и ее самолетов обыгрывается латинское крылатое выражение «E pluribus unum» («Из многих — единое») — девиз, размещенный на гербе США.