Колокол, мельница, хлопковый мед

Энни Кей, 2023

В поисках вдохновения начинающая писательница Маделин Стоун объявляет конкурс на лучший сюжет. Победителем становится крик души из маленькой деревушки Холмсли Вейл: вот уже два года подряд на Хэллоуин пропадают мальчики, а их родители получают письма от Джинни Харди. Джинни – местная знаменитость: дочь богачей, творческая натура, первая во всем, к чему бы ни притронулась. Есть одно но: Джинни покончила с собой двадцать лет назад.Мад в рассказы о призраках не верит, она подключает здравый смысл и едет в Холмсли Вейл, чтобы остановить похитителя. Но в попытке связать между собой исчезновение детей и загадочное самоубийство девушка лицом к лицу сталкивается с местной легендой…

Глава четвертая, в которой я пропадаю

Дилан должна была вернуться в мастерскую к маме, а потому она оставила меня наедине с собственными мыслями и отчаянием официантки, осознавшей, что большие заказы теперь вряд ли последуют.

Мне о многом хотелось рассказать Джей Си, но телефон предательски отказывался работать в этом мрачном месте, а в «Кабана и хряка» возвращаться ужасно не хотелось. Время шло к обеду, но мысли о еде в голову не приходили: желудок переполняла пара чайников чаю в компании Дилан. За окном сквозь облачность проглядывало некоторое подобие солнца, так что я решила, что, пока на улице светло и не разгуливают призраки свихнувшихся девиц, можно попробовать влезть без приглашения еще в одну семью.

Прежде чем отправиться сюда, я мало раздумывала о том, насколько легко люди будут делиться со мной болью от открытых ран. Я допустила стратегическую ошибку, на которую немедленно указала Мэри Хит. С первой книгой было совсем другое дело. Во-первых, она напрямую касалась моих родителей, буквально крутилась вокруг них, что предоставляло моральное право задавать абсолютно любые вопросы, чем я и пользовалась. А во-вторых, то, что случилось с моими мамой и папой, случилось так давно, что, несмотря на всю трагичность событий, потеряло накал за двадцать с лишним лет. То же самое происходило сейчас и с разговорами в Холмсли Вейл: насколько легко его жители были готовы говорить о жутковатом самоубийстве пятнадцатилетней девочки, настолько же их пугало исчезновение двоих парней.

Эти факты навели меня на мысль, которая наверняка пришла бы в голову Джей Си: я решила не спрашивать людей о пропавших Бобби и Микки, не привязываться к призраку и приближающемуся семимильными шагами Хэллоуину, идти не от ребят к призраку, а от призрака — к ребятам. Иными словами, говорить всем, что я решила написать об истории Джинни Харди, а через нее потихоньку писать о современных событиях.

Несмотря на то что я та еще королева драмы и запудрить мне мозги могут даже продавцы воздуха на улице, история с призраком казалась мне полнейшей ерундой. Нет, я верила в ее потенциал для книги, но не в саму прозрачную девушку, парящую в воздухе и уводящую за собой зазевавшихся тинейджеров. Я допускала, что Микки встретил кого-то в традиционном для Джинни Харди костюме, а воображение дорисовало ему остальное (например, босые ноги, одна мысль о которых в этом холоде вызывала у меня дрожь). Даже надетая на голову фата, обязательность которой у Джинни мне не терпелось выяснить, шла только на руку тому, кто прятался за костюмом привидения. Надень фату, зашепчи проникновенно в вечернем тумане, и готово — вы восхитительны, парнишка напуган. Где гарантия того, что то же самое в вечер накануне Хэллоуина какая-нибудь деревенская хулиганка не проделывала с половиной местных школьников? Чего проще в местечке, где все друг друга знают, позвать Микки по имени? Это же можно было проделать и с Бобби.

А стихи? Ну, что тут скажешь. Стихи пока никуда не ложились. А меньше всего они ложились самой Джинни, которая просто не могла написать такую тарабарщину. Образ ее становился все более противоречивым и, чего скрывать, более интересным с точки зрения нового романа, чем пара подростков, которых по-своему было, конечно, жалко, но никто из них пока не обзавелся собственным призраком, а потому не выглядел так интригующе, как бы цинично это не звучало.

Поэтому наведаться в дом, где призрак начал свой путь, стало делом первой необходимости. Разумеется, невозможно прикидываться, что пишешь о Харди и при этом не общаться с самими Харди. Точнее, с последним представителем рода. Сведения о нем пока были довольно скудными: я знала, что ему тридцать восемь, живет он один в своем фамильном замке, до которого, по словам Дилан, идти минут сорок пешком. Насколько он бывает рад появлению незваных гостей, было совершенно не ясно. Потому что все, что я слышала до сих пор, касалось либо его сестры, либо пропавших ребят, либо мистики, которая меня начинала уже больше раздражать, чем вдохновлять.

Дилан нарисовала мне небольшую карту, на которой обозначила «Кабана и хряка», замок Харди, свой собственный дом, ферму Джентли, ресторан «Белый лебедь», персонал которого ожидал щедрые чаевые с заделом на будущее, церковь и школу, а также клуб, где на Хэллоуин состоится вечеринка, несмотря ни на что: местные жители пытались мыслить разумно и не связывать праздник и пропажу ребят. У меня были все шансы не заблудиться, следуя указаниям моей новой подруги, а потому я решила не терять времени и отправиться прямиком в замок Харди.

Улицы Холмсли Вейл были безлюдными и серыми, как в «Сайлент Хилл». Из-за пасмурной погоды даже в час дня кое-где уже зажигали свет. Дилан говорила, что летом и даже зимой здесь не так жутко, но сейчас в это верилось слабо.

Встречавшиеся иногда местные, не стесняясь, осматривали меня с головы до ног, а моя приветливая улыбка не находила у них адекватного отклика. Отчасти я их понимала: в этих местах незнакомка, тем более городская, означала какие-то неприятности — полицию или надоедливых журналистов. Они почти не ошиблись: я была надоедливой писательницей, которая решила, что если один человек в округе счел мое вмешательство отличной идеей, то и у всех остальных будет такое же мнение.

По всем признакам, чем ближе становился замок Харди, тем более редкими были постройки. В конце концов я вышла на широкую дорогу без облагороженных тротуаров. По краям ее, широко раскинув ветвистые и почти голые лапы, стояли роскошные, вероятно, летом деревья. Воздух был тихим до звона, так что любой звук птичьих крыльев или лап зверей где-то, казалось, совсем близко, заставлял меня вздрагивать. Про себя я твердо решила, что как бы ни сложился разговор в замке Харди, свернуть его придется довольно быстро: в темноте возвращаться той же самой дорогой одной очень не хотелось.

Чтобы не упасть на не самой приспособленной для прогулок дороге, приходилось постоянно смотреть себе под ноги. Поэтому возникший прямо перед ними бетонный фонтан чуть не принял меня в свои объятия.

— Осторожно! — услышала я за мгновение до того, как впечаталась коленом в бортик.

Фонтан был красивым, не очень большим, с широкой чашей на постаменте с такими же бетонными, как все остальное, фруктами в центре. В это время года он не работал и дно его закрывали умирающие листья разных оттенков.

Потирая коленку, я огляделась в поисках того, кто пытался предотвратить мою попытку самоуничтожения, но никого не было видно. Зато я увидела наконец замок Харди. Иногда так в мультфильмах показывают: кто-то идет, глядя себе под ноги, и останавливается только тогда, когда спотыкается о носок ботинка кого-то огромного. Так случилось и со мной: чтобы рассмотреть замок Харди до самой верхней из его многочисленных башенок, мне пришлось сделать несколько шагов назад, где я и застыла, совершенно потеряв способность двигаться или как-то еще действовать.

Никак иначе, кроме как замком, нельзя было назвать это стройное, острое, шипастое, игольчатое, ощетинившееся готическое здание из темно-серого влажного кирпича. Наверное, архитектор создавал его эскиз именно осенью, потому что ничто другое не смотрелось бы настолько органично в этих промозглых пейзажах. Дом был абсолютно несимметричный, словно за годы своего существования претерпел дополнения от каждого нового хозяина, который считал своим долгом налепить на него очередную башенку или эркерное окно. Частично его обвивали какие-то змееподобные растения, сейчас увядшие и потемневшие. В комплекте с пустующим фонтаном, казавшимся рядом с домом-гигантом мыльницей, серыми, неухоженными окнами, на большинстве из которых не было штор, замок выглядел заброшенным. Не верилось, что в нем жил совсем нестарый еще человек, а не кентервильское привидение.

Тот, кто пытался меня предупредить, упорно не показывался, так что я подошла к входу. У монументальной двери висела массивная гранитная доска с надписью, к которой местами пристали мокрые бурые листья. Я сбросила пару из них и прочла: «В этом доме прожила короткую, но счастливую жизнь Вирджиния Грейс Харди. Талантливая поэтесса, светлая душа, любимая дочь и сестра».

Под надписью был выгравирован небольшой схематический профиль: голова девушки, в ее перекинутую вперед косу вплетены цветы. Так вот, значит, как полностью ее звали. Красивое и сильное имя. Интересно, была ли она такой. Стоило скорее узнать чуть больше и хотя бы увидеть фото.

На двери, отделяющей меня от места гибели Джинни Харди, висело массивное металлическое кольцо. Не сумев оторвать его от двери, я постучала кулаком так сильно, как смогла, но у меня в ушах это прозвучало, как топот мышиных лапок по паркету.

Дверь открылась на удивление быстро, словно кто-то только и ждал, пока я совершу нелепые и бессмысленные манипуляции с кольцом. Я увидела этого кого-то и моментально пропала.

Знаю, как все это мелодраматично звучит, и сотни раз, увидев что-то подобное в кино или книге, я закатывала глаза от того, что можно потерять голову, только встретив человека. И этого никогда в жизни не понять, если вы не теряли дар речи, встретившись с кем-то взглядом.

Если бы в тот момент меня спросили, как он выглядит, я отвечала бы оборотами типа «как бог», «как суперзвезда», «как совершенство». Но, к счастью, я пишу эти слова, уже в значительной степени придя в себя. И теперь, если быть беспристрастной, на пороге замка Харди меня встретил лишь фантастически привлекательный мужчина: достаточно, но не слишком высокий, стройный, но не худой, с широкой грудью и сильными руками под свитером, но явно не качок, с аккуратной бородой и сияющими глазами.

Но больше всего меня поразила его улыбка, а если быть до конца честной, само ее наличие. Я поймала себя на мысли, что с моего приезда в Холмсли Вейл если и встречала улыбки, то рабоче-вымученные, а не добрые и искренние, как эта. На нее невозможно было не откликнуться, что я немедленно и сделала.

— Добрый день! — проговорила я одним из своих самых дурацких голосов, которые включаются у меня в неловких ситуациях.

— Сильно ушиблись? — спросил он, кивнув на фонтан.

Я пожала плечами, пытаясь сказать: «Ерунда, ничего особенного», но, скорее, это выглядело как: «Понятия не имею». Почти скрытый смешок в бороду и приглашение войти.

Когда дверь за мной закрылась, мужчина протянул мне руку и наконец представился:

— Генри Харди. Хотя вы, наверное, уже догадались.

Он улыбнулся снова обезоруживающе совершенно. А то, что выглядел он непринужденно в этом потрясающем замке, делало его еще обаятельнее.

— Маделин Стоун, — я тоже представилась с фамилией, хотя в прихожей этого дома хотелось добавить еще несколько званий, как у Дейенерис Таргариен.

Насколько снаружи замок выглядел холодным, неуютным и нежилым, настолько же мягким и теплым он казался внутри. Позже Генри скажет, что это оттого, что я тогда замерзла, а в доме ничего особенного, но нет. Он был настоящей викторианской сказкой: деревянные полы и лестницы, накрытые вишневыми с рисунками коврами, огромные часы, которые тикали одновременно в нескольких помещениях. Необъятных размеров холл показывал высоченные лестницы и переходы с перилами, которые уходили куда-то в темноту потолка центральной башни. Повсюду хаотично, но при этом с каким-то особенным порядком были развешаны картины и расставлены крошечные столики, банкетки, кресла, настольные и напольные вазы, статуэтки из различных материалов, цветы, живые и нет, стойка для зонтиков-тростей, бесконечные шкатулки, большие и маленькие зеркала, множество комодов, с запертыми наглухо выдвижными ящиками.

Я так и зависла, рассматривая все это, как турист в кафедральном соборе. Генри не торопил меня, хотя через пару минут спросил:

— Мисс Стоун, я нечасто встречаю гостей, тем не менее могу ли узнать цель вашего визита?

Он как будто создан был, чтобы я чувствовала себя нелепой.

— Да-да, конечно! Мистер Харди…

— Генри, — поправил он меня.

— Генри, — кивнула я так радостно, словно он пригласил меня пожить в своем потрясающем доме. — Я…

И тут же я поняла, что мой повод прийти и познакомиться с ним немедленно может разрушить всю магию, которая уже расправляла плечи в моем сознании.

Генри устало улыбнулся:

— Вы журналистка, мисс Стоун?

— Нет-нет-нет! — горячо запротестовала я. — Я… писательница.

Он устало закрыл глаза.

— Прошу, выслушайте, — заторопилась я. — Я не планирую как-то очернять вас или вашу семью…

— Это и невозможно, мисс, — в очередной раз перебил меня он.

Я грустно оперлась о ближайшую стройную деревянную колонну, которая преступно зашаталась под моей тяжестью. Прежде чем я потеряла равновесие и успела снести симпатичную напольную вазу с сухими цветами, Генри подхватил меня и усадил в кресло. Убедившись, что я в порядке, он спросил:

— Чего вы хотите?

Я попыталась максимально стать собой, потому что, кажется, любое мое притворство он раскрыл бы еще до того, как я начала говорить.

— Я пишу книгу. Ну, это логично, — я закатила глаза. — Узнала о трагедии вашей сестры, вашей семьи. Приехала сюда. Надеялась с вами поговорить, узнать из первых уст, так сказать. Теперь понимаю, что идея, видимо, была так себе, — я развела руками. — Но если вы позволите мне рассказать миру правду о том, что случилось с вашей сестрой, возможно, это будет то, чего она действительно была достойна. Раз уж случилось то, что случилось, может, хотя бы память о ней будет честной, а не жуткой.

Я даже себя убедила, что мне интересна жизнь и смерть Джинни Харди, а не ее призрак и пропавшие мальчики. Было ужасно неудобно поднимать глаза на Генри, который ни звука не издал, пока я, жалко сидя в кресле в своей необъятной парке, врала напропалую.

— Откуда вы узнали о моей сестре? Вы явно не из Холмсли Вейл.

Да что же тут нужно носить, что не кричало бы: «Чужак»?

— Мне пришло письмо, — хоть тут врать не пришлось.

— О моей сестре?

— В целом, да, — не моргнув глазом, ответила я. — Я запустила конкурс на поиск нового сюжета. История вашей сестры была одним из предложений.

— Выиграла?

Я услышала усмешку, пожала плечами и наконец посмотрела на Генри. Глаза у него улыбались, а я снова начала терять способность мыслить здраво.

— Ладно, — он отлепился от стены и пошел куда-то, — пойдемте, поговорим. Вы, наверное, замерзли. Будете чай или, может, я сварю глинтвейн, что скажете? Куртку можете оставить в том же кресле, а тапочки взять у входа: зимой прошу гостей разуваться, замена промокших половиц в этом доме — занятие очень хлопотное, если не сказать невыполнимое.

Я радостно поспешила найти себе удобную пару по размеру, скинуть тяжеленную парку и заглянуть в ближайшее зеркало.

Хозяина я нашла на кухне, которая своими размерами отправила меня прямиком в «Аббатство Даунтон»: светлая плитка по стенам и полу, развешанные приборы и посуда, отливающие медью, чистые столешницы, две металлические мойки, огромный деревянный стол в центре, окруженный высокими стульями, на которых можно было бы разместить десяток человек.

Генри поставил чайник на газовую плиту и теперь делал тосты. Я смотрела на него завороженно, на несколько секунд позабыв, почему я здесь. Мне хотелось пить с ним чай и молчать или говорить о чем-то несущественном, а не о самоубийствах и исчезновении детей.

— Вы живете здесь один?

Такие вопросы без стеснения выдают одиноких девушек. Затылок Генри, на секунду замершего, показал мне, что и он об этом знает.

— Да, один.

— Я в смысле: может, кто-то помогает вам смотреть за домом? Он очень большой.

Генри наконец повернулся и поставил передо мной тарелку с тостами с маслом и сыром.

— Да, конечно, у меня есть помощники. Дом действительно отнимает много времени и сил, я бы не справился один. Ну и на наших конюшнях работает несколько человек. Они в минутах пятнадцати-двадцати отсюда, — он махнул рукой в окно в сторону от деревни. — Ездите верхом?

— Нет, никогда, — помотала головой я. — Я и лошади никогда не видела близко.

— Совсем городской житель в наших местах, — Генри с улыбкой рассматривал меня. — Если хотите, проведу вам экскурсию и лишу вас лошадиной девственности.

Я чуть не подавилась, глядя на него огромными глазами.

— Простите, эта шутка была уже перебором, — Генри отвернулся к чайнику. — Черный, зеленый?

Я попросила черный чай. Генри разливал его в гробовом молчании, пока я раздумывала, что с ним не так. Если бы он с порога не очаровал меня, после его странной фразы я б, наверное, уже неслась в сторону «Кабана и хряка». Но я осталась на месте и заполняла тишину хрустом тоста.

— Что вы хотели бы узнать, Маделин? — Генри поставил дымящуюся кружку передо мной, а вторую оставил себе.

Меня так редко называли полным именем вне официальных обстоятельств, я привыкла поправлять в этом случае людей и звать меня Мад. Но не в этот раз. Мне нравилось, как он это говорил: Маделин.

Я выпрямилась и достала из сумки блокнот.

— На самом деле, все, что вы захотите рассказать, будет мне интересно. Если появятся какие-то вопросы, я задам, с вашего разрешения. Было бы здорово услышать все с самого начала. Какой была Джинни? — я осеклась: — Мне можно так ее называть?

— Если всем вокруг можно, то почему же вам нельзя? — улыбнулся Генри. — Тем более ее действительно так звали. Наверное, слишком высокопарно называть маленькую девочку Вирджинией. Или даже Вирджинией Грейс.

Он сел на стул напротив меня и уставился в свою чашку, словно пытаясь найти силы и идеи, как начать свой рассказ.

— Наверное, наиболее подходящее ей слово — особенная, — начал Генри. — Она была совершенно особенной. Бывает, что удивительные люди рождаются в самых обычных местах.

Я красноречиво обвела взглядом доступную нам часть замка Харди, намекая на его необычность.

— Ну, ладно, — согласился Генри, — нашу семью сложно со стороны назвать обычной в традиционном смысле. Но если убрать этот дом и нашу землю, в нас нет ничего примечательного. А все это заработал даже не мой отец, да и, по правде говоря, не думаю, что это хоть когда-то было заработано. Уместнее всего тут слово «получил».

Мне это чувство было знакомо, только последнюю пару лет, но знакомо.

— Ни отец, ни мама никакими особенными талантами не обладали. Ну, плавали там, держались в седле, но так умели все Харди много веков подряд. А Джинни… Она словно пришла из другого мира, из другой вселенной, где есть только интеллект, доброта и красота. Она была очень умной, но при этом не заносчивой. Училась лучше всех, но ее от этого не избегали. Мы ходили в одну школу, но на себе я всегда чувствовал бремя имени: общались со мной в основном наши конюхи и их дети, да и то, подозреваю, потому что выбора у них не было. Но моя социализация стала более успешной, когда Джинни пошла в ту же школу, а особенно, когда подросла. Сколько себя помню, все любили Джинни. Няньки, прислуга, учителя, ученики, все в Холмсли Вейл, и родители, конечно. Особенно папа.

Мне это немного напомнило ситуацию в моей семье:

— Вам это не было обидно? Что все так относились к Джинни, а не к вам? Простите, если это грубый вопрос…

— Вовсе нет, — он отрицательно замахал рукой. — Все нормально. Я понимаю, что вы имеете в виду. Непросто жить в тени более успешного родственника, да?

Я пожала плечами, мол, допускаю, почему нет.

— Наверное, если бы мы были одного возраста или я был младше, это могло так сработать. Но я на три года старше Джинни, а когда вы дети, это очень большая разница. Когда я стал подростком, она была еще совсем ребенком. А когда вышла ее первая книга стихов, я не воспринимал это иначе, чем новую игрушку от родителей. Я и сам ее стихи прочитал внимательно только после ее смерти.

В голове пронеслись странные и пугающие строчки в исполнении Дилан. Да, тут на многое стоило обратить внимание. Но мое внимание сконцентрировалось на том, что сейчас Генри Харди было тридцать восемь лет. То есть на одиннадцать лет старше меня. Много, но не критично. Он был в отличной форме и выглядел моложе своих лет.

— Словом, — продолжал Генри, — я не испытывал ревности к Джинни, у меня была своя жизнь. Конечно, не такая наполненная творчеством, как у нее, но тоже вполне приемлемая. В детстве у нас было все, что нужно, делить было нечего. А когда мы стали старше, когда Джинни начала выпускать книги на постоянной основе, меня волновали гораздо более приземленные вещи. Вы наверняка хорошо помните, как работает мозг у человека в восемнадцать лет. Там не до ревности к младшей сестренке, — он многозначительно улыбнулся.

— Да, наверное, голова тинейджера занята другими вещами, но гениальная сестра и внимание к ней могут существенно раздражать, нет?

Генри отмахнулся от этой мысли, как от назойливой мухи:

— Вовсе нет. Хотя, когда Джинни стала старше, пришлось уже отгонять приятелей, пускающих на нее слюни: она была очень хорошенькая. Но в целом не скажу, что мы сблизились. Джинни была общительной, ее все знали, но по-настоящему, кажется, ее никто не мог постичь. Творческая личность — всегда большая загадка, даже если находится на виду. Ну, — он улыбнулся мне, — вы это и сами знаете, Маделин, верно?

Я засмущалась: все еще не могла назвать себя творческой личностью, не придумав ничего с нуля.

— Думаю, ваша сестра была талантливее многих, если написала что-то признанное и стоящее в таком юном возрасте.

— Пожалуй, что так, — кивнул Генри. — Мне это довольно сложно оценить в полной мере: не очень разбираюсь в стихах. Да и в литературе в целом, наверное. Ваши книги хороши?

Он снова переводил тему на меня, от чего я готова была залезть под стол. Пришлось признаться, что книга вышла пока всего одна, но достаточно успешная.

— Надо же, обязательно почитаю. И теперь стало чуть более лестно, что второй свой роман после первого успеха вы решили посвятить моей скромной семье.

Он улыбнулся самой очаровательной улыбкой, а я поплыла в страну эльфов и единорогов.

— Но, по правде говоря, не представляю, что вам еще рассказать, из чего тут создать целый роман. Джинни была удивительной и замечательной. И Джинни покончила с собой, что привело нашу семью к логическому вымиранию в моем унылом лице.

Говоря это, он грустно улыбался. И в целом улыбался так часто, что слово «унылый» совсем ему не подходило.

— Как считаете, почему Джинни так поступила?

Нет никакого правильного, уместного или тактичного способа спросить, почему твой родственник покончил с собой, я это знала слишком хорошо.

— Не знаю, — просто ответил Генри. — Наверное, вы ждали какой-то невероятной истории, рассказывающей, почему еще совсем юная девушка ранит себя и вешается, но если бы я знал… — он погрустнел. — Джинни была не от мира сего, я это говорил. Но незадолго до своей смерти она стала еще более закрытой, какой-то отстраненной. Сейчас, наверное, сказали бы, что родители должны были обратить на это внимание, что симптомы были тревожными, но, по большому счету, разве так не ведут себя все подростки? Разве их не переключает от истерического веселья до тотальной депрессии? Она могла в кого-то влюбиться, а может, обдумывала новую поэму. В период творчества Джинни невероятно преображалась, входила чуть не в состояние измененного сознания, могла выглядеть, как наркоман под дозой, говорить бессвязно. Творческая личность, как я и говорил. Кстати, — добавил он через минуту, — про наркомана не надо писать, наверное. Мне сложно оценить, как должен выглядеть и вести себя творческий человек.

Я согласно закивала.

— Кто был к ней ближе других? Она с кем-то общалась больше и откровеннее?

— Мама, думаю, — задумался Генри. — Наверное, оттого ей и стало тяжелее всех после того, что случилось…

— Можете рассказать, как все произошло? Понимаю, что это нелегко, но тем не менее.

— Да, конечно, — Генри снова махнул рукой, как бы говоря: «Какие церемонии, я же сам согласился». — На самом деле, странно вспоминать это спустя столько лет. Когда это случилось, все только об этом и говорили, задавали сотни вопросов, а мы, родители и я, отвечали бесконечное число раз. Восстанавливали цепь событий, произошедших в тот день, но в итоге все заканчивалось тогда, когда мы с родителями уехали в город.

Генри отпил из своей кружки и снова поставил чайник на огонь.

— Принято считать, что день смерти должен быть каким-то необычайным. Что все вокруг означает приближающуюся трагедию. Но… посмотрите в окно.

Я, конечно, немедленно стала вглядываться в серый пейзаж за стеклом: голые деревья, растворяющиеся в дымке, остатки умирающих листьев, разбросанных там и тут, краешек немого фонтана. Максимально угнетающе.

— Не очень веселый пейзаж, да? И так тут почти всю осень, зиму и весну, так что отличных дней для самоубийства более половины в году. И тот день не стал исключением. Ну, может, чуть светлее было из-за снега, чем сейчас. И Джинни была такой же замкнутой, как и в последние дни. Хотя утром за завтраком обняла родителей и меня, впервые за несколько недель, это, пожалуй, и явилось чем-то необычным. Но мы восприняли это скорее как хороший признак: решили, что Рождество возвращает ее в более знакомое нам радостное и светлое расположение духа. А в остальном это было самое обычное утро, ничем не отличающееся от других. Мы с родителями скоро уехали в город, а когда вернулись, закончилась вся наша прежняя жизнь.

Я внутренне сжалась, предчувствуя встречу восемнадцатилетнего Генри с кошмаром.

— Пойдемте со мной, — не дожидаясь моего согласия, он вышел из кухни.

Я поспешила за ним в уже знакомый мне высокий холл. Генри встал в самый его центр и поднял голову наверх.

— Вон там, — он показал на деревянные перила на высоте примерно третьего этажа. — На третьем этаже была ее комната. И моя комната тоже. Она висела вон на той деревянной перекладине. Конечно, она выдержала ее хрупкое тельце.

Бесстрастный голос Генри наводил на меня ужас. Наверное, защитная реакция, подумала я, да и времени прошло уже немало.

— Я увидел ее первым. Отец оставался в машине, мама немного задержалась. Прислуги в эти дни было меньше: мы отпускали их готовиться к празднику. Позже полицейские сказали нам, что Джинни сделала это в течение часа после нашего отъезда. Мы уже ничего не успели бы сделать, даже если на это был шанс, — он опустил голову. — Но шанса никакого не было. Джинни изрезала себя кухонным ножом. Но, видимо, не умерла сразу и не смогла терпеть боль. Поэтому повесилась на отцовском ремне, связанном с простыней. Не могу представить, как ей было больно. Как ей было больно, моей маленькой сестренке.

Генри замолчал. И я не могла проронить ни слова: только видела, как наяву, свисающее на ремне тело молоденькой девушки.

— Хотите вина? — внезапно спросил Генри.

— Очень хочу.

Мы вернулись на кухню, Генри открыл узкий винный шкаф, воздух у него качнуло морозом. Хозяин предложил подогреть вино в кастрюле: в доме было свежо и без охлажденного алкоголя. Я не возражала.

Отвернувшись к плите и помешивая будущий глинтвейн, Генри продолжил:

— Я не успел остановить маму: она все увидела. Не забуду ее крик. Как будто с того света. Слышу его, как сейчас. Прибежал отец, через секунду он уже несся по лестнице наверх. Звал ее. Но тогда еще не было горя, одно отрицание. Он бежал спасти Джинни. Пока поднимался, звал меня на помощь, нашего управдома, забыв, что тот уехал домой. А когда добежал, не знал, что сделать, чтобы не поранить ее еще больше. Обезумел совсем. Хотел, чтобы я поймал ее внизу, но даже если бы Джинни была бы жива, это ничего не изменило бы. Она потеряла столько крови. И удушение завершило начатое. Джинни была мертва, я не сомневался в этом и плакал внизу. Я обнимал маму, она содрогалась в рыданиях. А отец носился по этажу, пока не осознал. Тогда из него словно вынули все то, кем он был раньше. Он обезумел. Это страшное бессилие, когда ты ничего не можешь сделать, никак повлиять на то, что происходит. Ты можешь владеть Холмсли Вейл, лошадьми, людьми, замками, но какое все это имеет значение, если твой ребенок свисает с перил в твоем доме?

Генри осторожно перелил ароматное вино в две старомодные металлические кружки, украсил их свежими апельсиновыми дольками и палочками корицы. Я завороженно следила за ним: вместе с его жуткой и печальной историей творилось что-то доброе и уютное донельзя, что делало туманный холодный Холмсли Вейл романтической и теплой осенней сказкой. Мне захотелось достать длинные вязанные скандинавские гольфы, свитер с оленями и, сидя под теплым пледом, смотреть с Генри Харди телевизор. Интересно, в замке есть телевизор? А телевидение?

— Мы ждали полиции безумно долго, — хорошо, что хоть кто-то из нас двоих был в состоянии держаться означенной темы. — Я отвел маму в библиотеку, налил ей виски. Отец сидел на лестнице, курил. Никто ничего не говорил. Мама иногда порывалась куда-то бежать, но я останавливал ее. Она была в глубоком шоке.

Генри подошел к окну, словно видел во дворе то, о чем говорил:

— Сначала приехали наши местные полисмены, которые были настолько ошарашены случившимся и необходимостью их обязательного в этом участия, что посвятили все время нелепому переминанию с ноги на ногу, бурча что-то об ожидании профессионалов. А кто они тогда? Ну да ладно, наверное, для двух молодых парней это было слишком. Через каких-то десять-пятнадцать минут профессионалы из ближайшего города прибыли и здесь развернулось настоящее светопреставление. Не прошло и получаса после их приезда, как в нашем дворе уже щелкали затворами фотоаппаратов первые журналисты. Маму увезли в больницу, она была практически без сознания, не могла говорить. Нас с отцом опросили, вкололи ему что-то успокоительное, а вернее даже снотворное. Тело Джинни сняли, уложили в пакет и увезли. Повсюду бродили люди в масках и защитных костюмах. У меня сняли отпечатки пальцев. В доме мы оставаться не могли, он стал местом преступления, тогда это еще рассматривали как убийство. Мы уехали в городской отель, я уложил спать отца. Это был кошмарный день, который длился бесконечно долго.

Генри замолчал, а я подумала, насколько страшно и одиноко было молодому парню в отеле в тот вечер. Какие мысли крутились в его голове? Подозревал ли он кого-то в убийстве Джинни? Задавать эти вопросы в тот момент у меня не поворачивался язык: это было бы слишком бестактно.

— Почему сразу решили, что это убийство?

Генри вздрогнул и вернулся в сегодняшний день.

— Не знаю, наверное, так принято думать у полиции — предполагать самое плохое. Но, если честно, другое и не приходило в голову, когда мы увидели Джинни. Как могла маленькая хрупкая девочка нанести себе кровавые раны, а потом повеситься? Такое просто не укладывалось в голове. Конечно, решили, что это мог сделать кто-то другой.

— И кто бы это мог быть, как считаете?

Генри пожал плечами:

— Понятия не имею. Холмсли Вейл — не самое дружелюбное место на земле, но страшно представить, что кто-то мог сотворить такое. Конечно, наша семья не пользуется расположением или особенной любовью соседей, но у нас никогда не было открытых конфликтов ни с кем. И особенно все это не вязалось с Джинни, которую все обожали. Чтобы кто-то мог прийти и убить лучшего человечка в округе? Нет, это в голове не укладывалось, хотя поначалу и казалось убедительнее версии самоубийства.

— Когда вы узнали, что это был суицид?

— На следующий же день. Если вид мертвой Джинни принес с собой самые бурные реакции, то известие о самоубийстве парализовало родителей. Они, да и я тоже, поверить не могли в это. Джинни была не таким человеком. Да она была последним человеком, от которого этого можно было бы ожидать. Тем более вся эта жестокость и какая-то… Не подумайте, что я хочу обесценить эмоции Джинни, но в том, что она сделала, была какая-то театральщина, истерия, какой-то кич. Все это было на нее так не похоже, так вызывающе дико.

— Еще и стихи эти… — не сдержалась я.

— Ах да, стихи, — кивнул с усмешкой Генри. — Жутковатый стишок Джинни Харди. До сих пор не понимаю, что это было, что на нее нашло. Но эта страшилка в рифму не укладывается в характер моей сестры больше, чем самоубийство. Да, она была творческой личностью, притом совсем еще юной. Ну, знаете, подростки и сами по себе довольно экзальтированные, впечатлительные, рассуждающие абсолютными категориями. Но Джинни все это как будто обходило стороной, с ней никогда не возникало проблем. Вернее, так казалось. А проблемы, конечно, у нее были, раз случилось то, что случилось.

— Наверное, сложно не винить себя за то, что не замечал проблем близкого человека, — сказала я.

Генри, кажется, почувствовал в моих словах понимание:

— У вас тоже покончил с собой кто-то из близких?

— Нет, — запротестовала я. — То есть да. Но там немного другое было дело.

Я совершенно запуталась и растерялась. Все еще не могла до конца осознать, что далекое и печальное прошлое имело непосредственное отношение ко мне и к моей семье.

— Почитаете, может, когда-нибудь мою книгу, думаю, будет понятнее, — неловко подытожила я.

— Обязательно это сделаю, — ответил Генри, внимательно меня рассматривая. — В тот момент, когда все произошло, я не винил себя. Тогда на меня просто напал ступор, не было понимания, как это произошло и что делать дальше. Из-за того, что от версии убийства отказались, мы с отцом смогли вернуться домой. Полицейские расспрашивали нас о Джинни, копались в ее вещах, но ничего интересного не нашли. Вселенная Джинни была наполнена учебой и стихами. Никаких тайных параллельных жизней Лоры Палмер, абсолютно нормальное существование слишком хорошей для этого мира девочки-подростка.

— Она не оставила других записок, кроме стихотворения?

— Нет, ни одной.

— Возможно, она вела дневник?

— Да, вела, но там не нашлось ничего, что объяснило бы ее поступок. Да и в пару последних месяцев она его забросила. Словом, одни вопросы, но никаких ответов. Отец был совершенно сломлен, вот кто действительно себя винил. Бегал по всему Холмсли Вейл, разговаривал со всеми, чтобы разобраться в причинах. Но все без толку. Никто не мог ему ответить, почему его дочь убила себя. Знаете, чужое горе пробуждает в людях внутренний эгоизм, думаешь: хорошо, что это не случилось со мной, с моим ребенком. Или начинают выдумывать причины типа: «Ну, это же богатая семейка, они там все избалованы, наверное, родители купили ей пони не того цвета». Не удивлюсь, что многие даже злорадствовали и говорили, что так нам и надо. Вот только Джинни ни в чем не была виновата. Она этого не заслужила.

Рассказ расстраивал Генри все больше, а мне все больше хотелось ему как-то помочь.

— Мне кажется, отец поступил так с собой в итоге, потому что не нашел ответов. И как будто хотел таким образом стать ближе к Джинни. Он так и написал в записке: ушел за своей маленькой девочкой, чтобы ей не было одиноко. Хотел на том свете узнать, что он сделал не так, почему не смог ей помочь. Почему не был хорошим отцом, чтобы она пришла к нему и рассказала, что ее волнует. Он бы мир перевернул для нее. Но она не пришла, а он себя за это не простил.

— А ваша мама?

— Мама надолго зависла в стадии отрицания: не принимала смерть Джинни. Когда она вернулась из больницы, начала жить своей обычной жизнью. Меня это пугало, отца раздражало, но его почти и не бывало в доме в то время. Врачи прописали маме различные таблетки, не уверена, что она их принимала. Наш дом пару недель напоминал сцену какого-то театра абсурда. И когда я думал, что хуже уже быть не может, отец покончил с собой. Для мамы это стало новым триггером, который вывел ее состояние на новый кошмарный уровень. Я уже никогда не видел ее прежней, такой, как до смерти Джинни. Сейчас она находится в одной хорошей больнице в паре часов езды. Я иногда приезжаю, хотя она уже не узнает меня. Или делает вид, что не узнает. Такая вот печальная история семьи Харди. Если честно, не представляю, как вы из этого сможете сделать роман, который люди будут с интересом читать.

Я растерялась:

— Думаю, можно поговорить еще с кем-то из тех, кто знал Джинни и собрать разные свидетельства о событиях тех лет. Если у вас будет еще время, мы могли бы поговорить подробнее о вашей сестре. Если вы, конечно, не возражаете.

Генри облокотился на стол и с самой очаровательной улыбкой на свете спросил:

— А есть хотя бы крохотная надежда на то, что во время нашей следующей встречи мы поговорим и о вас тоже? Мне бы этого очень хотелось.