У Лаки

Эндрю Пиппос, 2020

Действие романа разворачивается вокруг сети ресторанчиков в Австралии, в диаспоре греческих эмигрантов. Лаки Маллиос – главный герой или же главный злодей? Всего одно неосмотрительное решение запускает цепочку необратимых событий. Теперь всю жизнь ему придется отчаянно пытаться переписать концовку своей трагической истории. Эмили Мэйн – журналистка, которая хочет выяснить подробности жестокой бойни, произошедшей в одном из ресторанчиков Лаки. Что это – профессиональный интерес или побег от последствий развода? Пожар, который изменит все. Статья в «Нью-Йоркере», которая должна спасти карьеру. Тайна пропавшего отца. Любовь – потерянная и вновь обретенная. В этом романе сплетены истории, полные несбывшихся надежд и вопросов без ответов. Готовы ли герои встретиться с собственным прошлым? Какие секреты скрывает каждый из них?

1913–1939

1

Кафе «Ахиллион» сыграло в истории франшизы Лаки роль предшественника: это был не просто его прототип, с которым он начал работать, а родной дом, который он выправил. Новая сеть воспроизвела архитектуру «Ахиллиона» и его цвета, столовые приборы, витрины, овальные тарелки и меню. Даже сама идея франшизы возникла не у Лаки. Эта мечта — о множестве «Ахиллионов» — изначально принадлежала Ахиллу Аспройеракасу, судьба которого заслуживает рассказа. Завсегдатаи именовали его Безумным Ахиллом, но не в лицо, не в пределах слышимости. Для некоторых клиентов Ахилл был страшилкой для детей, заместителем дьявола в пригороде Сиднея под названием Бардвелл-парк. Родители говорили непослушным детям, что если они не прекратят плохо себя вести, то их отправят в кафе, где Безумный Ахилл накажет их, как в мифах и сказках.

Ахилл покинул остров Итака в шестнадцать лет с янтарными четками отца в кармане. Его дядя, сиднейский торговец рыбой, предложил поручиться за мальчишку, если тот соврет миграционной службе о своем возрасте. Отец Ахилла объяснил, что это предложение равносильно кабале, что первые месяцы в Сиднее придется тяжко. Он был рыбаком и с каждым месяцем уходил все дальше и дальше в Ионическое море: в лодке он говорил на ломаном итальянском, пытаясь обмануть рыбу, заставить ее думать, что он плохо разбирается в своем ремесле. «Море хранит в себе тайны, — говорил отец. — Гораздо лучше торговать рыбой, чем ее ловить». Мать Ахилла, которая придерживалась того же мнения, сказала сыну, что он должен остаться холостым, выплатить долг дяде, преуспеть в Сиднее и вернуться домой, спасти родителей от нищей жизни.

Когда двенадцать лет спустя Ахилл вернулся на Итаку вторым классом, он обзавелся плешью на макушке, как у отца. Свой камвольный костюм Ахилл купил на деньги от рубки тростника на сахарных плантациях на юге Квинсленда, где работал после увольнения из рыботорговцев, — устал от невзначай гонявших его в хвост и гриву жестоких кровных родичей. А самое главное, он привез большое кольцо с опалом, которое, как он думал, произведет впечатление — на кого-то, кто не поймет или не озаботится, насколько он пуст внутри.

У Ахилла было два желания: заиметь жену и деньги на строительство кафе. Он не потрудился привезти семье подарки. Только смотрел на открытки в газетном киоске на набережной в Сиднее, прикидывая, во сколько это обойдется, а потом передумал. Кто-нибудь с Итаки присылал ему открытки? Хоть кто-нибудь откуда-нибудь? К тому времени родители уже давно не надеялись, что Ахилл будет их кормильцем в старости. Он сам давно не писал родителям, и они думали, что с ним нет связи, что он скитается с места на место. Иногда они боялись, что его уже нет в живых.

Если Вати, их деревня, и изменилась, то Ахилл этого не заметил. Ему было плевать. Родительский дом представлял собой квадратную постройку с белеными стенами, скатной крышей и желтой дверью, которая выходила на гору Нерит.

Ахилл сел и сказал матери с отцом то, что давно вертелось на языке: он был слишком юн, когда они его отослали. Ему хотелось, чтобы им стало неуютно, чтобы на их лицах отразилась вина; зарыдай они — и Ахилл поблагодарил бы Бога за такое зрелище. Родители не проронили ни слезинки.

Сидя за их обеденным столом с фетровой шляпой на колене, Ахилл даже не пытался скрыть недовольство всем вокруг (стол шатался, кофе был недостаточно сладким), и матери пришло в голову, что сын, видимо, злился на них изо дня в день, из года в год — все то время, что они проводили в разной степени беспокойства и сожаления о нем. И вот итог. Они втроем едва ли могли общаться друг с другом. Для Ахилла дождь, обрушившийся на деревню, темное осуждающее небо отражали его чувства и оказывали своего рода поддержку.

— Вам должно быть стыдно за то, что вы меня отослали, — сказал Ахилл.

— Знай мы, что ты будешь столь несчастен, мы бы так не поступили, — ответила мать. — Но теперь ты здесь. Почему бы тебе не устроить жизнь на Итаке или даже на Кефалонии?

— Уже слишком поздно.

К этому времени Ахилл приобрел раздраженный, резкий тон — характерную черту на всю оставшуюся жизнь. Ахиллу быстро организовали брак с Элефтерией, творчески настроенной дочерью деревенского портного, и они обвенчались 22 августа в часовне Спаса Преображения в Вати. Ее приданное и его сбережения позволяли им открыть собственное кафе в Сиднее. Ахилл уже выбрал место.

На участке земли, принадлежавшем Ахиллу в Бардвелл-парк, можно было построить кафе, примыкающий к нему дом и разбить большой сад с оливами, инжиром, апельсинами и лимонами. А самое главное — Ахилл планировал выращивать виноградную лозу, в тени которой мог бы однажды сидеть удовлетворенный, больше не гонимый амбициями и гневом.

Кафе возвели за шесть недель.

— Что означает твоя фамилия? — спросил каменщик по имени Том.

— Аспройеракас — это белый ястреб.

— Так назовись Уайт или Хоук, — заявил Том, словно решил за Ахилла проблему, над которой они ломали голову неделями.

Он не собирался менять фамилию. Не все греки в то время верили в необходимость сокращения или англизации. Ахилл последовал примеру Калокериноса, Пападаматиса, Морфопоулоса, Варварессос. А что касается имени, так он уже переделал его из «Ахиллеас» в «Ахилл»: он считал, что столь буквальная аллюзия поможет его стремлениям. Герой «Илиады» бескомпромиссен, уникален, он никому не служил, и такого нельзя было обмануть.

Ахилл — который носил греко-австралийскую униформу сферы услуг, состоящую из серых шорт, белой рубашки и длинных белых носков — любил рассказывать Элефтерии о своем твердом намерении никогда больше не работать на других, мол, он скорее убьет человека, чем станет его подчиненным. Он учил жену английскому и пропускал мимо ушей большинство ее попыток общаться на греческом. Когда она дразнила мужа или насмехалась над ним на их родном языке, Ахилл отвечал по-английски; он не допускал ни единого слова по-гречески в кафе и говорил, что использовать иностранный язык в присутствии клиентов грубо и плохо сказывается на бизнесе.

Как новоиспеченный муж Ахилл был склонен сознательно закрывать глаза на эмоциональное состояние супруги. Он не хотел слышать, что Элефтерия скучает по Итаке, не задавал ей вопросов о ее прошлом, не желал тратить время на все, что может всколыхнуть и вытолкнуть наружу ее тоску. Для него жена оставалась безграничностью потаенных чувств.

Элефтерия перестала говорить по-гречески, но не забросила творческие начинания. В свободные минуты, украденные у кафе, по причинам, которые Ахилл не мог понять, она делала наброски самых, по его мнению, непримечательных предметов, недостойных изображения, едва заслуживающих внимания: полки, коробки с порошками, стопки алюминиевых пепельниц, часы, банки смальца. И в то же время — ни единого наброска двух дочерей. Ахилл беспокоился, что в этих рисунках каким-то образом зашифрована непостижимая внутренняя жизнь Элефтерии, и каждая источает отвращение.

— Зачем ты рисуешь? — спросил однажды Ахилл.

— Не знаю, — сказала Элефтерия.

И оставила стопку своих натюрмортов на прикроватном столике в их спальне.

— Что будешь делать со всеми этими картинками? — интересовался Ахилл.

— Ничего, — отвечала жена. — Я должна их рисовать, я должна их куда-то складывать.

Когда Элефтерия чувствовала себя особенно несчастной, она рвала и выбрасывала свои наброски. А на следующей неделе снова принималась рисовать: те же предметы, вещи, которые торчали в ее видимом мире, словно айсберги. Им еще только предстояло притереться, мистеру и миссис Аспройеракас. Может, однажды они озарят жизнь друг друга — именно так Ахилл думал о своем браке, как о холодном материале, который постепенно растает и примет лучшую форму. Но Элефтерия умерла раньше, чем это могло произойти.

В 1938-м, доживая последние дни в отдельной палате сиднейского госпиталя принца Альфреда, пока рак разъедал ей кишечник, легкие и печень, Элефтерия постоянно возвращалась мыслями к проблеме своего брака.

— Почему родители заставили меня выйти за этого человека? — спросила она медсестру.

— Не знаю, — ответила та. — Договорные браки здесь не в обычае.

Когда их постигла тяжелая утрата, обе дочери Элефтерии, Валия и Пенелопа, были еще детьми. Банальное представление о том, что каждый скорбит по-своему, оказалось верно и для семьи Аспройеракас, но у всех осталась дилемма: никто не мог сказать, что знал жену Ахилла по-настоящему.

2

Тридцать девятый год. Валия и Пенни, двенадцати и десяти лет от роду, забрались на железную крышу кафе «Ахиллион» в самый разгар жары. Измерительный прибор на летней площадке показывал тридцать восемь градусов по Цельсию. Ахилл был внутри, за плитой, наблюдал, как поджаривается бекон. В кафе сидели посетители, и потому девочки старались шагать как можно осторожнее. Они встали посреди скатной крыши, которая напоминала Валии древние корабли с картинок. На гофрированное железо посыпались камни — наверное, дело рук англо-кельтских мальчишек пригорода.

Сестры сняли обувь и встали друг напротив друга, разместив босые ноги по обе стороны гребня крыши. Валия и Пенни хотели проверить, кто сможет дольше простоять на раскаленном железе. Та, что дольше вытерпит жжение, и победит в игре, в испытании болевого порога.

— Что с нами будет без матери? — вслух спросила Валия.

— Не знаю! Ногам уже больно! — отозвалась Пенелопа.

А потом случилось то, что всегда и происходит: победила Валия. Пенни первая уселась на крышу, издавая звуки «ай-ай-ай», и сунула ноги в туфли.

— Не шуми так, — одернула ее старшая сестра, — там внутри гости.

Валия наслаждалась видом растущих вдалеке жакаранд: она узнала, каково это — укрощать собственное своенравие.

3

В тот год, когда разразилась война, Ахилл рассказал дочерям, что отстоял очередь, как другие мужчины — как другие отцы, он хотел исполнить долг, — но в армии не нашлось форменной рубашки на его широкую грудь, и глупые вояки отказались его вербовать.

— Вот и все, — заключил Ахилл. — Я не создан для войны.

Ночью сестры собрались в комнате Валии, чтобы обсудить отца. Старшая полагала, что он плохо продумал историю про вербовочный пункт. Она сказала Пенелопе, что вдовцам не разрешают служить, и даже если бы их мать была жива, отец не оставил бы бизнес. Ахилл не бросил бы дочерей, потому что считал их своим достоянием. Он верил, что женщины принадлежат мужчинам, что семья — собственность, которая приобретается посредством сделки. Их любимая мать принесла приданое.

Пенелопа не согласилась: она подозревала, что отец говорил правду и действительно пытался завербоваться. Возможно, ему хотелось сражаться, причинять людям боль.

Для Ахилла не имело значения, поверили ему дочери или нет. Он солгал, чтобы сохранить лицо, и этого было достаточно.

~

Ахилл выступал против популярного мнения, что все принадлежащие грекам кафе Австралии сделаны под копирку: одинаковый архитектурный дизайн, одни и те же блюда в меню по сходным ценам, подача на огромных овальных тарелках. Однако он так и не убедил себя в том, что его собственное заведение оригинально. Бывали времена, когда Ахилл смотрел на большую вывеску над кухонной дверью —

НАШ ДЕВИЗ: ЧИСТОТА И УЧТИВОСТЬ —

и вспоминал, что идентичный девиз висел в нескольких кафе семьи Экономос в Сиднее и семьи Коутсакис (которая была в долгу перед Ахиллом) в Мельбурне. Они повторяли друг друга, зарождая новую традицию. Но все же Ахилл кое-чем отличался: например, так хорошо, как он, не готовил никто. И он планировал огромную сеть кафе — франшизу, где все точки будут называться «Ахиллион». Во-первых, накопление прибыли от кафе в Бардвелле. Во-вторых, кредит для дочернего бизнеса. И, наконец, большой успех и множество точек по всей стране.

На главной улице кафе «Ахиллион» соседствовало со слабо освещенной аптекой — сплошные ящики и шкафы, ни одной открытой полки, — которой владела католическая семья, питавшая неприятие к средствам контрацепции. Подобные вещицы можно было легко и тайно приобрести у Ахилла в кафе, если только обратиться напрямую к нему, а не к его старшей дочери. Особые посетители заглядывали и забирали большие бумажные пакеты с презервативами «Данлоп», и Ахилла приводило в смятение, что многие из этих мужчин были явно странными. Даже сумасшедшие ублюдки много занимались сексом.

Участок с другой стороны кафе пустовал, становясь прибежищем ползучих насекомых и бурых сорняков, которые, в свою очередь, так и манили улетевшие газеты, брошенные окурки и собак на выгуле. Такой предпринимательский вакуум потрясал Ахилла до глубины души, но он редко выходил на улицу и мог неделями не вспоминать про это бельмо. Вход в кафе «Ахиллион» очерчивал границей то, что можно назвать миром Ахилла, за пределами которого он чувствовал себя уязвимым, чуждым.

Чтобы попасть в кафе, нужно было пройти высокие барные двери на пороге из тераццо. По обе стороны от них над окнами, как брови, нависали маленькие козырьки. Обе витрины были устланы цветной папиросной бумагой: левую отвели под фрукты и овощи (во времена продовольственных пайков — одни бобовые), правую — под табачные изделия и мелочи для ухода за собой, в основном крема и щетки. В кафе, как Ахилл хвастался посетителям, самый большой выбор расчесок в пригородах Сиднея, вне конкуренции. За витринами следила Валия, и Ахилл ценил это по достоинству. Пол кафе, выложенный кремовой плиткой по коричневому раствору безумной мозаикой, подавался как кубистический дизайн, очень модный в Европе. Во всем южном полушарии было не найти даже отдаленно похожего узора. Но к такому полу привыкаешь.

Вдоль одной стены стояли семь столов с диванчиками, рассчитанные на пятерых взрослых за каждым, а вдоль другой тянулась длинная стойка, за которой властвовала Валия.

За кухней был центральный коридор без окон, что заканчивался гостиной с выходом на веранду. Остальные двери коридора вели в три спальни: Пенни, Валии, Ахилла, но он уже много лет там не ночевал. С тех пор, как умерла Элефтерия, Ахилл предпочитал отдыхать на задней веранде, которую завесил жалюзи и парусиновыми занавесками. А в бывшей спальне хранились хлеб и сигареты — то, что портится или может быть украдено, если их держать снаружи или за прилавком. Во дворе был сарай для бакалеи, разросшаяся олива, огород с редиской и зеленью, заросли виноградной лозы, лимонные деревья, и посреди всего этого торчал пень банксии (местное дерево Ахиллу казалось уродливым и мешало, а вот пень он счел эстетически привлекательным; а еще ему нравилось наблюдать физические доказательства собственной власти). Во время ливней из-под сухого обрубка в дом и кафе перебирались пауки-охотники. Свободные минуты Ахилл боролся с вредителями, опасаясь, что кафе наводнят насекомые и с его семьей случится нечто ужасное.