Свет Вечной Весны

Энджел Ди Чжан, 2023

Эми родилась и выросла в крошечной китайской деревушке под названием Вечная Весна. Но она так долго живет и работает фотографом в Нью-Йорке, что даже сны видит на английском языке. Получив от сестры письмо, написанное по-маньчжурски, она вынуждена отправиться к продавщице в китайском квартале, чтобы та перевела его. Так незнакомка сообщает Эми, что ее мать умерла из-за разбитого сердца. Эми должна вернуться в родной дом – пусть даже мама уже не может обрадоваться блудной дочери. И эта поездка становится тяжким испытанием, постепенно разрушающим ту личность, которую Эми тщательно создавала для себя все эти годы – которую привыкла считать своим истинным «Я». Ей придется заново осознать, кто она есть – возродиться из пепла, подобно сказочному фениксу. Но для этого потребуется мужество…

Три

Косые закатные лучи проникали в окна, подсвечивая брошенный на полу телефон. Я положила трубку обратно на базу, потом ещё несколько раз набрала номер сестры. Услышала сперва сигнал «занято», а потом тишину. Повесила трубку.

Я взяла камеру с обеденного стола. «Никон», который я купила подержанным, был моим постоянным спутником с первого года учёбы в Колумбийском университете. Я подрабатывала в библиотеке, чтобы позволить себе эту покупку: сто пятнадцать часов расстановки книг по полкам, по сто книг в час. Камера обошлась мне в одиннадцать тысяч пятьсот книг — много тысяч слов.

Натянув старый футбольный джемпер Дэвида, я вытащила из сумки катушки с плёнкой.

Моей «тёмной комнате», крошечному чуланчику, время от времени перепадало немного света от лампы накаливания, а время от времени — от красной. В глотке застрял металлический привкус. Места в чулане хватало ровно на то, чтобы уместились узкий столик, фотоувеличитель и я. Над головой сушились отпечатки, прицепленные к «кошачьей колыбельке» из металлических клипс и бечёвки.

Я опустила на стол камеру и картриджи, пристроив их среди подносов, реактивов, клипс и фотобумаги.

К стене над столом были пришпилены фотографии, которые я любила больше всего. Снимок Нью-Йорка, который привёл меня сюда. А ещё Йеллоустоунский национальный парк в лунном свете и маленький Дэвид со своим голубем.

Я закрыла дверь и выключила лампочку. Муж соединил её с табличкой «Не беспокоить» на наружной стороне двери так, чтобы надпись загоралась, когда гаснет свет.

Благодаря «Полароидам» я узнала, сколько длится минута. В полной темноте, пока я проявляла плёнку, время растягивалось в воздухе, отзываясь в теле волнением. В отпечатанной же фотографии время замедлялось до полной остановки. Я закрыла глаза — не потому, что так стало бы ещё темнее, а потому, что, если моргать, ритм меняется. Когда я опускала веки, темнота становилась моим выбором.

Пальцы нащупали кнопки в задней части камеры и нажали на обратную перемотку. Когда я открыла отсек для плёнки, картридж скользнул мне в руку. Я развернула пленку, опустила в ванночку, прижала и, пока она проявлялась, вдохнула токсичные реактивы.

Включив красный свет, я открыла глаза. Мир размылся, из совершенно чёрного став красным. Окружающие предметы сделались предельно контрастными, и даже чернейшая чернота тени окрасилась багрянцем.

Первое фото было снимком чётко очерченного дерева на восходе. Свет прорывался сквозь крону сзади, отчего всё дерево, казалось, пылало. Один на один с фотографией, я зажала её между ладоней, опустила голову и впитала в себя отпечаток.

Дерево превратилось в пузыри красновато-серых чернил, разбрызганных по бумаге, которые затем соединились в ветви и листья. Тыльной стороной ладони я чувствовала деревянную столешницу, очень твёрдую. Я сосчитала удары сердца. Ничего не произошло. Я шлёпнула по столу рукой.

Каждый свой день я начинала в темноте, проявляя фотографии, которые сделала накануне. И жадно надеялась, желала, молилась получить в итоге ту, в которую смогу упасть. Ту самую, которая наделит все остальные — наделит меня, — смыслом.

Каждый день я терпела неудачу.

В счастливые дни неудача выгоняла меня на улицу, где я делала новые, лучшие снимки. Пробовала новые плёнки, техники постановки света, объекты.

Но сегодня неудача была просто неудачей.

Я включила обычную лампу. Тёплую, оранжевую.

Следующее фото было снимком маньчжурки в Чайнатауне, которая переводила моё письмо. Фотография оказалась такой размытой, что трещины на асфальте и пятки старухи были просто неразличимы, как будто я снимала из окна весенний ливень. Я коснулась отпечатка пальцами.

Ещё никогда мои снимки не были настолько не в фокусе.

Я пересмотрела тридцать шесть превью на обзорном листе. Первые несколько штук были идеально резкими. Потом была новость о смерти моей матери, и дальше пошло «мыло».

Нахмурившись, я отложила обзорный лист. Открыла корпус камеры и осмотрела — всё было в порядке. Я открутила объектив, проинспектировала его с одной и с другой стороны, проверила на наличие царапин или отпечатков пальцев, которые могли бы помешать свету падать на плёнку, как надо. Ничего.

Щёлкнул замок на входной двери, затем послышались тяжёлые шаги. Дверь «тёмной комнаты» отворилась за моей спиной. Запахло корицей и кофе.

На миг чулан затопил дневной свет, и его тут же прикрыли прижатые к моим глазам ладони.

— Угадай кто. — Дэвид поцеловал меня в ухо.

— Я знаю кто. — Я отвела его руки от глаз.

— У меня хорошие новости.

Я повернулась, и его улыбка увяла.

— Эми, что случилось?

Когда я увидела собственное отражение в его глазах, слёзы, которые я так старательно сдерживала вчера, наконец навернулись на глаза.

— Мне пришло письмо «ФедЭксом» от Айнары. Я отнесла перевести его вчера в обеденный перерыв. Моя мама умерла.

Он крепко обнял меня.

— Она умерла от разбитого сердца. И виновата в этом я.

Дэвид погладил меня по волосам:

— Как тебе только могло прийти такое в голову?

Я оттолкнула его на всю длину руки:

— От разбитого сердца, Дэвид!

Он снова притянул меня к себе.

— Я должна была знать, что она умирает. Как я могла не знать об этом?

— Она живёт на другом конце света…

— Я должна была знать.

Дэвид попытался вывести меня из «тёмной комнаты», но мои ноги приросли к полу.

— Ладно, — сказал он. — Сперва тебе нужен кофе. — И тут же исчез, только чтобы вернуться, словно волшебник, со стаканчиком из моей любимой кофейни. — Вот.

Я сжала стакан в ладонях, чувствуя, как тепло просачивается в пальцы. Закрыла глаза, отпила, проглотила. Отпила ещё раз.

Дэвид подождал, пока я ополовиню стакан, а затем спросил:

— Когда похороны?

— Может, уже были. Айнара написала только, что мама умерла. Или, может, она не сказала ничего о похоронах, потому что не хотела, чтобы я приезжала.

— Позвони ей.

— Я звонила. Отец снял трубку и тут же повесил.

— Твой отец — что сделал?

— Связь в деревне всегда была плохая, но я услышала, как он сказал: «Алло». А потом повесил трубку. Я перезвонила, и никто не ответил. А потом я снова перезвонила, но соединения не было.

— Как ты планируешь поступить?

— Не знаю! Я просто ужасно зла из-за того, что мы с мамой… что прошло столько времени с тех пор, как мы в последний раз виделись. Я не осознавала, сколько всего должна ей сказать.

Я поставила пустой стаканчик на стол в «тёмной комнате». В глазах Дэвида читалось сочувствие, но не понимание.

— Я не слышу её голоса. Ты его помнишь?

— Ты же знаешь, мы с ней ни разу не разговаривали.

— Что за человеком надо быть, чтобы забыть голос собственной матери?

Дэвид вновь заключил меня в объятия:

— Да, вы с ней прекратили общаться. Но я уверен, она знала, что ты любишь её. Знала без слов.

Я затрясла головой:

— Когда я говорила, что люблю её, она смеялась. А сама сказала мне это только однажды. Мы ругались, и я заставила её произнести эти слова.

Мой будильник запищал.

Чувствуя себя виноватой по многим причинам одновременно, я пошла в спальню и выключила его.

— Через полчаса мне надо ехать на работу.

Дэвид схватил меня за руку:

— Нет, не надо. Позвони и скажи им, что берёшь отгулы. Чем быстрее ты доедешь домой, тем выше твои шансы попасть на похороны.

— Я не могу просто так уйти. У меня куча проектов, которые нужно закончить.

— У тебя мать умерла. — Дэвид поцеловал мою свободную руку. — Они поймут.

До сих пор мысль о поездке в Китай не приходила мне в голову. Я надеялась, что всё дело в шоке, но подозревала, что истинная причина — страх. Я боялась того, как меня там примут. Если вообще примут.

— С учётом разницы во времени, до одного только Пекина добираться целый день, — сказала я. — А потом ещё перелёт в Харбин. А потом — в Вечную Весну. Два или три дня в один конец и столько же обратно. Плюс какое-то время там. Мне понадобится больше чем пара отгулов.

— Ничего страшного. Ты работаешь на это агентство шесть лет и никогда не брала больше одного дополнительного дня к выходным.

— Ладно, — кивнула я.

Он открыл шкаф и дал мне свой паспорт:

— Возьми, сделаешь визы нам обоим.

Я сдвинула брови:

— Ты полетишь со мной?

Дэвид и его друг Алекс одновременно получили дипломы инженеров и основали компанию для производства солнечных панелей. Они собирались перевести всех нас с нефтяной энергии на энергию пленённого света. В нашей семье не только я никогда не брала отгулов.

— Конечно, я полечу с тобой. Тебя не было рядом, когда она умерла, но, может, мы успеем хотя бы на похороны.

В Китае рабочая неделя длится шесть дней, так что логичнее всего проводить похороны в воскресенье. Если поспешить, возможно, я ещё смогу попрощаться.

* * *

Начиная от самых первых дней своей жизни, что я запомнила, и до пятнадцатого дня рождения я жила в деревне Вечная Весна, что стоит на пересечении трёх границ — Китая, Сибири и Северной Кореи. За триста пятьдесят лет до моего рождения маньчжурские племена объединились и завоевали Китай. Китайцы превосходили их числом, так что спустя какое-то время культура завоёванных поглотила завоевателей. В тот период, на который пришлось моё детство, все мы были китайцами.

Наш дом, выстроенный из саманного кирпича, состоял из двух комнат, в которых жили мои мама с отцом, бабушка по матери, моя младшая сестра Айнара и я. Гора Ледяного дракона стерегла нас с севера, а Река историй текла близ восточной стены. Правительство нормировало продукты, так что во дворе мы держали нескольких уток и цыплят, а ещё двух свиней и кроликов.

Дверь открывалась на кухню, а оттуда можно было пройти в гостиную. Эта гостиная полностью соответствовала английскому названию living room: здесь мы буквально жили. Ели, учились, развлекались, спали. Сквозь внутреннюю стену проходила платформа из глинобитного кирпича. На стороне кухни она служила основанием для печи, на которой стояла гигантская вок-сковорода; со стороны же гостиной там была общая кровать, канг, на которой все мы спали бок о бок. Огонь, на котором готовили еду, давал уголья, и они согревали нашу постель.

Наша кошка страстно желала добраться до двух рыбок, плававших в чаше на обеденном столе, наша собака издевалась над кошкой, отец гонялся за собакой, чтобы кошка несильно пострадала, а мама гонялась за отцом, чтобы несильно пострадала собака. Меня по сей день удивляет, что я множество раз видела кошачью лапу, запущенную в миску, но не помню, чтобы хоть одна рыбка пропала.

Когда шёл дождь, мой папа-архитектор забирался на крышу по деревянной лестнице и конопатил протекающие участки. Обсушившись, он рисовал планы зданий из железа и цемента — материалов, которых у нас не было. Я понимала, что искусство постоянно, тогда как все прочие вещи мимолётны, и хотела быть художником, как он.

Однажды папа добыл две промышленные флуоресцентные лампы в виде трубок и выскреб молочно-белое покрытие изнутри. Он наполнил трубки водой и подсадил туда молодняк электрических угрей, выловленный в реке. Поставил трубки в дальнем углу гостиной. Вечером, после того как все мы укладывались, кошка заворожённо сидела перед шевелящимися угрями, чьи тела подсвечивались изнутри. Угри были нашим единственным источником электричества.

Каждую осень ветра Восточного моря приносили в Вечную Весну запах йода. Йод дремал в нас, наполнял новыми идеями. Однажды осенним днём моя тётушка Эюн, мамина сестра, приехала из Харбина домой на фестиваль Луны. Она сказала мне, что любовь — самая непонятная вещь на свете.

Как и любая маньчжурская девочка, Эюн родилась с чёрными волосами, но, когда она уехала из Вечной Весны в Харбин, сперва учиться, а затем работать, её шевелюра стала красной — цвета только что зажжённого огня.

Мы обе знали маньчжурский, но болтали по-китайски, потому что большой мир говорил на этом языке.

— Я встретила мужчину. — Она вспыхнула, румянец окрасил скулы, разливаясь до самых ушей. — Он из провинции Синьцзян и работает со мной на фабрике.

— И?

— И он славный. Умный. Лучше всех сдал университетские экзамены.

— Как и ты.

Я уселась на крылечко дома, зная, что встану с него нескоро. Эюн рассказывала истории куда медленнее моей мамы, взвешивая каждое слово, точно учёный. Приезжала она только на праздники, но я чувствовала себя с ней свободнее, чем с мамиными братьями, которые жили на другом конце деревни.

Тётушка присела рядом со мной, глядя, как свет танцует на поверхности Реки историй.

— Он инженер. Специализируется на том, как придавать предметам лучший аэродинамический профиль, чтобы…

— Что такое «аэродинамический»?

— И чему вас только в школе учат?

— Мне восемь лет! Когда-нибудь я уеду из дома, как ты, и изучу всё на свете, но ещё не сейчас.

Эюн рассмеялась.

— Аэродинамика — это когда ветер обдувает предмет, как будто его нет. — На тыльную сторону её ладони приземлилась божья коровка, и тетя подняла руку повыше. — Видишь, какое округлое и гладкое у неё тело? Вот это аэродинамика.

— Так он делает самолёты?

— Что-то вроде того.

Она отвела глаза, и я ткнула её в спину:

— Он что, урод, или что-то такое?

— Он красивый! Волосы на концах завиваются, и они такие длинные, что доходят до воротника, и, когда он поворачивает голову…

— Ты говорила ему о своих чувствах?

Эюн потрясла головой:

— Он первым должен мне признаться.

Я нахмурилась:

— А если он ждёт, пока первой признаешься ты?

— Это глупо. Он должен понимать, он же умный. Сообразит.

— Мм.

— Кто и что сообразит? — спросила мама за нашими спинами.

Я открыла было рот, но захлопнула с чмоканьем голодной рыбы.

— А, не важно. — Глядя на меня, Эюн подняла бровь, а затем встала, чтобы уйти в дом.

Я поднялась, чтобы пойти за ней, но мама поймала меня за кисть руки:

— Идём, поможешь мне принести морковь.

Подходящей причины увильнуть у меня не было, так что я пошла за матерью во двор, где стоял сарай, выстроенный из монолитных окрестных булыжников, глины и соломы, — он служил нам холодильником.

В прежней своей жизни эта дверь, похоже, вела в какую-то комнату. Под расщеплёнными досками проглядывали проблески голубой краски. Стены сарая для лучшей изоляции были присыпаны метровым слоем земли. Мама использовала лопату, чтобы открыть дверь, и открыла её ровно настолько, чтобы мы с ней могли просочиться внутрь.

Первый вздох в сарае всегда заставал меня врасплох: запахи мазаного пола, картошки, риса, чеснока, соли и пряностей сливались в едином аппетитном землистом аромате, от которого у меня каждый раз текли слюнки. По коже пробежали мурашки.

— Расскажи мне об этом мужчине.

— Он… Стоп, о каком мужчине?

— О друге моей младшей сестры.

Я принялась играть с прядкой волос:

— Нет никакого мужчины…

Мать прищурилась. Будь в сарае достаточно светло, она, наверное, выглядела бы грозно. Но голос её был той мелодией, под которую я росла, и он ни за что не мог бы меня напугать.

— Нет тут никакого мужчины, — повторила я. — Честно. — Чистая правда, потому что папа ушёл развешивать по деревне фонарики для Лунного фестиваля. — А Эюн… Если бы у неё завёлся друг, хотя я не говорю, что он завёлся, но, если бы да, я бы не стала тебе о нём рассказывать. И если бы не завёлся, тоже не стала бы, потому что тогда ты переживала бы, что ей уже двадцать пять, а мужа у неё нет.

— Я и так переживаю.

Мама закопалась в ящик с песком, в котором была погребена морковь. На запястье у неё был шрам в виде четырёххвостой молнии.

— Ты слишком маленькая и не понимаешь, но в мире есть определённый порядок. То, как у людей всё должно быть устроено. Лаоюй, старик на луне, плетёт красную ленту судьбы. На одном конце ты, на другом — твой дуй сян, душевный друг.

Мама запнулась. Следующие фразы она проговорила медленнее, и они словно были меньше подвержены действию гравитации, будто могли взмыть из нашего сарая и поплыть по улице, прочь из деревни.

— Иногда я сомневаюсь, что сама Эюн это понимает. Супружество касается не только мужчины и женщины, но ещё и семьи мужчины и семьи женщины.

Сбитая с толку переменой в матери, я улыбнулась. Божья коровка влетела в щель, оставленную нами в двери, и уселась мне на лоб, щекоча лапками.

Мама поставила на пути у насекомого палец, и коровка переползла на него.

— Когда на тебя садится божья коровка — это добрый знак. Каждая точка у неё на крыльях рассказывает историю о мечте, о путешествии или о потере.

— И как читать эти истории?

— Они вокруг.

Мама указала на насекомое, и одна из точек на спинке коровки вспыхнула светом. Когда эта точка погасла, вновь став чёрной, зажглась следующая. Вскоре все точки вспыхивали, словно десяток светлячков, танцующих тёплой летней ночью. Первая точка мигнула трижды и осталась светиться. Пылинки окружили мою мать ореолом, пока она напевала божьей коровке песню по-маньчжурски. Коровка расправила надкрылья, выпростав кружевные крылышки, и уле-тела.

— Значит, Эюн…

— Историями такого не купишь.

Мать поджала губы. Внезапно свет, падавший через щель, закрыла чья-то тень и окликнула:

— Эй-эй!

Это был Йен, наш лучший друг. Он был на два года старше меня, а Айнары — на три. Он мечтал стать космонавтом и добраться до звёзд. У Китая не было собственной космической программы, и взрослые считали мечты Йена слишком амбициозными, но я думала, что такими-то мечтам и положено быть.

Я помахала ему в щель:

— Привет, Йен!

Мама вручила мне эмалированную миску с морковью, и я вынесла её на свет, улыбаясь другу.

В руке у Йена была лопата, с помощью которой они с мамой закопали сарай обратно после того, как она нажала на дверь плечом, чтобы та закрылась. Бросив на место последнюю порцию земли, он объявил:

— Моего старшего брата приняли в университет в Цзилине. Для нашей семьи это великий день. У нас ещё никогда никто не учился в университете.

Мама сказала:

— Мои поздравления вашему семейству! Это чудесные новости.

— И мои поздравления! — подхватила я.

Йен счастливо закивал:

— Спасибо! Мы все гордимся, и мама, и папа, и я. Мама, конечно, разволновалась, пожалуй, всё-таки чересчур.

Наша мать нахмурилась:

— В каком смысле чересчур?

— Она так сильно надеялась, что стала странно видеть. Мы думали, хорошие новости вернут ей нормальное зрение, но этого не произошло. Дедушка Фэн говорит, что от избытка чувств иногда слепнут и, когда придёт время, она снова будет видеть нормально. Но сейчас у неё перед глазами всё белое.

Мама зашагала обратно к дому и там поставила лопату на место:

— Это какая-то инфекция или грибок?

— Не знаю, но что-то тут не так. Я хотел спросить доктора Сун, что она думает и нет ли у неё от этого какого-нибудь лекарства.

Доктор Сун — это была моя бабушка, доктор традиционной китайской медицины. Мама сочувственно поцокала языком:

— Её сейчас нет. Она ухаживает за человеком, у которого бронхит, на другой стороне деревни. — Увидев расстроенное лицо Йена, она направилась к шкафчику с лекарствами. — Дай-ка я попробую найти тут что-нибудь.

Шкафчик был сделан из розового дерева, и его дверца, открываясь, превращалась в столик. Внутри имелось множество ящичков, каждый с резной ручкой в форме полумесяца. Прищурившись, мама принялась выдвигать один ящичек за другим. Наконец она выудила полупустой тюбик:

— Ага, вот он. Это вернёт твоей маме зрение. Нужно наносить на глаза по капельке дважды в день.

— Огромное спасибо!

Йен побежал к двери, и мы помахали ему на прощание.

— Не пропадай! — крикнула ему вслед моя мама, а потом обернулась ко мне: — А теперь, возвращаясь к твоей тете Эюн…

Я захихикала и побежала прочь, а она со смехом бросилась за мной.

* * *

Мама забыла сказать бабушке, что приходил Йен. Прошла неделя. Я сидела за обеденным столом и делала домашнее задание под бабушкиным присмотром, когда Йен вернулся лучась улыбкой:

— Подействовало! Подействовало! Спасибо, спасибо.

Странно — когда люди радуются, они повторяют дважды, будто в первый раз вы могли их не расслышать. Я сосредоточилась на домашке, складывая колонки чисел и прорисовывая знаки равенства с помощью линейки.

Бабушка опустила свою газету:

— Что подействовало?

— Мама Айми дала мне лекарство для глаз моей мамы, и теперь она снова видит ясно.

Бабушка улыбнулась:

— Я рада.

— Я пришёл вернуть остатки лекарства на случай, если оно ещё кому-то понадобится.

Йен вручил тюбик моей бабушке, и та поставила его на стол. После ухода гостя бабушка, нахмурясь, уставилась на тюбик, подняла его и поднесла к глазам. Покачала головой и что-то пробормотала. Я подняла взгляд, но она жестом велела мне вернуться к домашней работе.

Когда мама вернулась с рынка, бабушка сказала:

— Йен приходил вернуть лекарство.

— Оно не помогло? — спросила мама.

Бабушка подняла одну бровь:

— Помогло. Только вот…

— Только вот что?

— Только вот это не лекарство для глаз. — Она подняла в воздух почти пустой тюбик. — Прочти.

Мама взяла тюбик и поднесла к лицу, потом отстранила на вытянутой руке, затем снова приблизила к глазам.

— Чудесное средство для ног «Атлет»… И это помогло ей со зрением, да? Что ж. Хорошо. — Со смущённой улыбкой она пожала плечами.

— А с твоими-то глазами что? Ты проходила в этом году осмотр у окулиста?

— Я Учитель года. Таблица для проверки зрения и так каждый день висит у меня на двери, кроме тех случаев, когда медсестра её забирает, чтобы проверить детей или учителей. — Мама принялась медленно и точно повторять символы из таблицы. — Окружность с щелью справа, с щелью сверху, с щелью слева…

Я смеялась так, что едва не упала со стула:

— Ты заучила глазную таблицу наизусть!

Мама прижала палец к моим губам:

— Не вздумай разболтать!

— Почему? Отличная же история! И потом, ты говорила мне, чтобы я никогда не лгала.

Бабушка рассмеялась. Я повернулась к пристыженной маме:

— Ты должна немедленно пойти домой к Йену, юная дама, и сказать им правду.

Мама наставила на меня палец:

— Не смешно.

— Почему это врать Йену — нормально?

Она села и усадила меня себе на колени. Её платье пахло палой листвой.

— Давай-ка я расскажу тебе историю. Когда твоя тётушка Эюн была девочкой, она разучила деньрожденную песню для нашей бабушки на маньчжурском. В течение недели она практиковалась ежедневно. Но, когда великий день настал, она спела слова неправильно. Бабушка уже оглохла, так что она была счастлива и аплодировала. И никто из нас так и не сказал ей правды, потому что ей ничем не помогло бы знание, что Эюн ошиблась, а так бабушка радовалась, думая, что её внучка выучила песню и идеально исполнила в её честь. Иногда ложь никому не вредит, а на самом деле защищает человека.

Я пожевала нижнюю губу:

— Ты хочешь сказать, что, если нужно соврать, чтобы сделать хорошее дело, тогда врать — хорошо?

Моя мать кивнула.

— Тогда я не скажу Йену, но скажу школьной медсестре, чтобы она достала тебе очки?

Мама заправила мне за ухо выбившуюся прядку волос:

— Было бы хорошо, если бы ты никому ничего не говорила. Я сама пойду к медсестре и возьму у неё очки.

Я подняла в воздух согнутый мизинец, и мама зацепилась за него своим. Мы обе потянули руки на себя, скрепляя договорённость.

Тем вечером, когда я засыпала, а в глаза мне светил через единственное наше окно Млечный Путь, мама шепнула мне на ухо:

— Так насчёт этого друга Эюн…

— Я сплю, мама.

* * *

Я рада, что не рассказала маме о друге тёти Эюн. Спустя пять месяцев она приехала на китайский Новый год, и к тому моменту всё изменилось.

Я любила китайский Новый год. Это время концов, но и время начал. Оно заключает в себе столько возможностей: новогодняя, я могла испытать столько такого, чего старогодняя я и представить себе не могла.

На восходе Река историй замерзла, превратившись в зеркало, отражавшее хрустальную картинку — гору Ледяного дракона. Поднялась буря. Слепящая белизна заставила меня забыть о существовании мира за пределами дома, за пределами моей семьи.

Меня изумляло, что наш обеденный стол выдержал натиск дюжины полных тарелок, которые громоздились одна поверх другой, каждая — доверху наполненная вкусной и редко готовящейся праздничной едой. Кроме того, Новый год приносил с собой два новеньких комплекта одежды, которые мама ухитрялась шить для меня втайне, чтобы, когда придёт время, сделать мне сюрприз. А самым лучшим было то, что все наши родственники, близкие и далёкие, приезжали в гости. Мои дядья приводили свои семьи с другого конца деревни. Тётя Эюн приезжала из города. А на этот год она привезла с собой гостя, красивого молодого человека, которого звали Цзян.

Мама резала лук на кухне, сделав большой глоток солёной воды, чтобы не плакать.

— Так тот несуществующий друг тётушки Эюн сам с юга.

Мои пальцы на полуочищенной головке чеснока замерли.

— А я думала, с запада.

— Юг, запад, восток… Если речь о Китае, то по отношению к нам всё это юг.

В этот момент в дверь вошёл отец и услышал последние слова. Снег закручивался вокруг него, цепляясь за лодыжки и икры.

— Это не так. Должны быть ещё… сколько? Три или четыре дома, которые стоят к северу отсюда, но к югу от Сибири.

Мама улыбнулась и вытерла ладони о лоскутный передник. Первоначально передник был моей рубашкой и штанами сестры, и оба предмета получили новую жизнь после того, как мы протёрли рукава и колени соответственно.

— И что, на этом участке между нами и Сибирью ты поймал что-нибудь? Или мне послать на рыбалку кого помоложе?

Отец от души рассмеялся:

— Поймал ли я рыбу?! Цзян, заходи!

Цзян вошёл в дом, держа рыбину. Мы с мамой ахнули. Рыбина весила, наверное, меньше половины килограмма.

— Мне-то хватит, — заметила я. — Но что насчёт остальных?

Мама вскинула бровь, глядя на мужчин, но тут оба расхохотались, и свет от свечей на кухне словно стал ярче.

— Эту мы поймали первой. — Отец вынул руку, которую держал за спиной. — А эту мы сегодня вечером съедим.

Цзяну понадобились обе руки, чтобы удержать вторую рыбину, которую передал ему отец. Хвост её, всё ещё подрагивая, волочился по земле. Подбежав к рыбине, я подняла взгляд на отца:

— Она больше меня!

— И тяжелее. Хорошо, что на этих праздниках со мной рыбачил Цзян.

— Спасибо вам всем, что пригласили. Это очень великодушно — принять меня на Новый год.

Цзян красивый, подумала я, но, пожалуй, немного чересчур старается угодить.

В двери гостиной прошла тётя Эюн. Она снова вспыхнула, как в тот раз, когда впервые рассказывала мне о Цзяне.

Мама замахала на них руками:

— Идите грейтесь и ждите еды! Я приготовлю тушёную рыбу. Очень-очень много тушёной рыбы.

По-китайски слово «ю», обозначающее рыбу, звучит похоже на «ю», обозначающее излишек, избыток. Иметь много рыбы означает жить в изобилии.

Мой папа и Цзян водрузили рыбину на стол, а затем ушли вместе с тётей Эюн в гостиную, чтобы рассказывать там байки о своей рыболовной экспедиции.

Мама похлопала рыбу по голове и взяла с верхней полки гигантскую скалку. Ухватив одной рукой рыбину за жабры, задумчиво склонила голову сперва на один бок, затем — на другой.

— Это самый лучший способ убить рыбу. Вырубаешь её, и она забывается.

— Забывается?

— Забывает, что она — рыба. Или что она вообще есть.

Я придвинулась поближе, чтобы посмотреть.

— Нужно держать за жабры, чтобы она не соскользнула.

Мама просунула большой и указательный пальцы внутрь рыбьей головы. Высоко подняла скалку и одним решительным ударом обрушила рыбе на переносицу. Хвост тут же перестал дёргаться.

Мать сменила скалку на тесак и чисто отделила голову. Перевернула тело и проделала в животе рыбы крошечное отверстие острием ножниц для шитья. Затем одно плавное движение руки — и вот рыба уже вскрыта, тесно набитые внутрь неё органы вываливаются на стол. Мама сложила их в миску и отставила.

Она почистила рыбу кончиком тесака, движениями от хвоста к шее. Серебристые чешуйки фонтанами били в воздух.

— Ты должна сделать так, чтобы они забыли эту жизнь, а то они не перейдут в следующую так легко. Когда я была девочкой, я видела, как мама подруги готовит рыбу. Она не знала, что рыбу нужно вырубать. Просто отрезала голову. Бедная рыба разевала рот и пыталась заговорить, но слов не было. Она старалась почти час, и глаза её оставались ясными и смотрели, как её собственное тело обжаривают и подают с чесноком.

— Ну как рыба может говорить с одной только головой?

— У рыбы и мозг, и сердце в голове, рядышком одно с другим. Рыба честна — она всегда скажет тебе, что у неё на сердце.

Мама нарезала рыбу ломтиками и положила большую порцию филе в вок, затем добавила чеснок, имбирь, соевый соус и уксус. Она накрыла вок деревянной крышкой и вытерла руки о полотенце. А потом шепнула:

— Я собираюсь поговорить с этим другом твоей тёти, о котором ты мне не рассказала. А ты приглядывай за огнём.

Кивнув, я села на стул у печи. Поставила один локоть на колено, подбородок упёрла в ладонь и задумалась о таинстве любви. Всё-таки ведь волосы Цзяна подвивались на кончиках и он казался сообразительным. Хотя я была непривычна к новым людям и его вежливость казалась мне странной. Бабушке не понравилось, что Цзян пришёл с шоколадом. Я слышала, как она говорит маме, что мужчина, который желает заслужить расположение, должен являться с мздой.

Из гостиной до моего поста на кухне доносился голос Цзяна:

— Моя семья — кочевники, так что, когда я хочу приехать домой погостить, я пишу письмо заранее, за два с половиной месяца. Почта снаряжает человека, который знает, где в последний раз семья разбивала лагерь, и он скачет в том направлении. Если встретит другие кочевые семейства, то может передать письмо с кем-то из них. В итоге письмо добирается до семьи, и в день моего возвращения отец отправляется на железнодорожную станцию со свежими лошадьми. Потом мы несколько дней скачем в то место, где остановились остальные. Место вокруг железнодорожной станции понемногу превращается в город, и его окраины захватывают территории, на которых мы раньше пасли лошадей и овец. Всякий раз, когда я возвращаюсь домой, отъезжать от станции приходится всё дальше и дальше. И, если у меня недостаточно дней на каникулах, я просто не могу к ним приехать.

— Ох, какая ужасная жизнь! — посочувствовала моя мама.

Отец и дядья рассмеялись.

— Они так привыкли, — сказал Цзян. — Здесь моя семья жить не смогла бы. Тут слишком холодно. Они бы полгода мёрзли.

Я поёжилась и придвинулась к огню. Металлическая решётка служила нам радиатором, так что я чувствовала, как тепло накатывает мягкими волнами. Я начала задрёмывать. Локоть несколько раз соскальзывал с колена. Соня. Следи за огнём.

Огонь не погаснет. Если погаснет, то я узнаю, потому что станет холодно. И я уснула в мире пустынь и лошадей, наполненном солнечным светом и воздухом, подрагивающим от жары.

— Проснись! Проснись! — вопила Айнара, прыгая на месте, отчего земляная пыль поднималась с пола под её ногами.

Я приоткрыла глаза и вскрикнула. Из очага вылетела искра и подожгла новую рубашку, которую мама сшила для меня. Огонь проел крошечную дырочку, которая разрасталась, пока я хлопала себя по груди, чтобы потушить её.

На кухню ворвалась мать:

— Айя, Айми! Детка, как можно быть такой неосторожной!

— Было так холодно, и я пыталась сесть поближе к очагу, а потом уснула, всего на секундочку. — Я указала себе на грудь. — И теперь я голая!

Мать потрепала меня по голове:

— Я поставлю заплатку.

— Может, это станет таким новым стилем, — произнёс Цзян в дверях.

Я нахмурилась. Мне не хотелось быть единственным ребёнком в школе, у кого на новой рубашке уже есть заплатка.

Мама сказала:

— Хорошо, что огонь не погас, так что наша рыба готова и мы можем поесть. Ты хорошо справилась, Айми.

Я ничего не могла с собой поделать и улыбнулась.

Вскоре мы сгрудились у обеденного стола: кому-то пришлось сесть вторым рядом, а кто-то примостился на кровати канг, чтобы все могли поместиться.

Вдобавок к тушёной рыбе у нас были дамплинги, обжаренная говядина с консервированными овощами, китайская капуста с грибами муэр, целый цыплёнок в бульоне с женьшенем, почерневшая свиная рулька в соевом соусе, арахис, жаренный в подсахаренном масле, суп из снежного фунгуса и белый рис.

Мои дядья чествовали бабушку. Цзян поднял стакан и поблагодарил мою семью. Тёплые пожелания и тосты звучали весь вечер. Я сосредоточилась на том, чтобы выискать себе самые вкусные кусочки, и почти не участвовала в разговоре.

После обеда взрослые рассказывали истории. Моя мама была специалистом по маньчжурским народным сказкам. Их знали все, но она рассказывала с таким чувством, всякий раз чуть-чуть меняя историю — добавляя персонажей, новые сюжетные линии или другие концовки, — что мы всегда были рады её послушать.

Айнара бросила мне замороженную хурму, но я не поймала, и плод ударил меня по рёбрам. Зимой, хотел ты того или нет, все фрукты были замороженными.

Мама следила за нами:

— Идёмте-ка, вы, обе.

Она отвела нас на кухню, где наполнила эмалированную миску водой и опустила несколько плодов хурмы в неё. Я сунула в воду руку и тут же отдёрнула:

— Она холодная!

Мама ткнула в хурму пальцем, отправляя в плавание на другую сторону миски:

— Конечно, холодная. От горячей хурма снаружи сварится прежде, чем оттает изнутри. А холодная разморозит её до съедобного состояния быстрее.

— Насколько быстрее? — спросила я.

— Примерно через полчаса.

— Полчаса? Я хочу сейчас. — Я тоже ткнула в хурму пальцем, и она стукнулась о бортик миски. — Мы последим. А ты иди поболтай с другими взрослыми.

Айнара потянула меня за руку:

— Но я хочу послушать мамины истории.

— Останься здесь, со мной.

Едва мама исчезла в гостиной, как я схватила хурму и положила на стол. Взяла тесак и с силой опустила на плод. Тонкие лепестки льда разлетелись вокруг, но нож не разрубил хурму. Я вернула её в миску и попробовала с другой. Три хурмы спустя кончики моих пальцев оледенели, а к угощению мы не приблизились.

Я пожала плечами:

— Видимо, придётся подождать.

Через двадцать минут мне удалось разрубить хурму на четвертины. Тонкая оранжевая кожица легко лопалась под ударом лезвия, но, разделяя мякоть, приходилось попотеть.

Айнара потыкала пальцем во внутренности:

— Тут дольки как у апельсина.

— Это языки хурмы. Хурма — болтливый фрукт.

— Их так много. У животных только один язык. — Она высунула собственный: — Видишь?

— Но это же не животное, это хурма. У них много языков, в том-то всё и веселье. — Айнара на год младше меня, и мне так нравилось хвастаться перед ней своими познаниями, что частенько я придумывала всякую всячину. — Если съесть много хурмы, заговоришь на многих языках.

— Правда? — Айнара затолкала дольку в рот. — А зачем мне говорить на многих языках?

Я прожевала кусочек. Языки оставались замёрзшими, и их серповидная форма не читалась до тех пор, пока лёд не оттаивал у нас во рту.

— Затем, что, когда мы уедем из дома, мы будем говорить на разных языках с людьми, которых повстречаем.

Айнара состроила рожицу:

— Думаю, я просто тут останусь.

— Ой. — Я втянула воздух сквозь зубы, чтобы избавиться от болезненного ощущения холода. — Многое поначалу причиняет боль, а потом оказывается, что благодаря этой боли ты выросла.